Текст книги "Путь к океану (сборник)"
Автор книги: Виталий Тренев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
Матросы помолчали, сосредоточенно задумавшись. Потом Ермаков медленно, тщательно взвешивая свои слова, сказал:
– Чтобы такое дело людям поручить, надо к ним большое доверие иметь. И я, Аникита Тимофеич, это очень чувствую. Я, Аникита Тимофеич, крепко вам обещаю: все будет в сохранности. Мы с Маметкулом и прочие матросы оченно вас стали уважать и, как говорится, все будем делать по чистой совести и согласно присяге, чтобы никто не мог сказать, что русский матрос на свое звание пятно положил.
– Правильно говоришь, Иваныч, – воскликнул Маметкул. – Очень правильно говоришь.
– Ну, спасибо вам, братцы, – сказал мичман.
Он был искренне тронут и взволнован речью Ермакова. Ему вдруг захотелось поделиться с обоими своими помощниками сомнениями и относительно князя, предоставить ли делу идти самотеком и тем самым содействовать спасению князя или же раскрыть суду всю истинную правду?
Опустив глаза, мичман несколько мгновений колебался, но потом решил, что он сам должен обдумать это дело. Ему показалось, что никак нельзя матросов делать участниками в решении судьбы офицера, хотя бы этот офицер и оказался недостойным своего звания.
Он поднял глаза и стал обсуждать с Ермаковым и Маметкулом подробности их будущей жизни на острове. Решено было, что, кроме них, в число караульных, остающихся на острове, войдут: Петров, трубач Финогеша, Нефедов, Семенов и Пупков.
Внизу на площадке корабельная рында «Принцессы Анны» зазвонила в знак того, что обед закончен и пора приступать к работам. Гвоздев отпустил матросов, а сам решил пойти проведать князя, которого еще ни разу не видел с того дня, как его отвезли в деревню. Он знал, что князю лучше и он уже вне опасности.
Осмотрев работы и сделав несколько распоряжений, мичман отправился по тропинке через дюны и вскоре вошел в деревню. Ему указали маленький кирпичный дом, весь обвитый какими-то ползучими растениями. Множество цветов в глиняных горшках теснилось на подоконниках двух небольших, настежь открытых окон. Не успел он постучать, как дверь ему открыла пожилая статная женщина в белоснежном чепце; приветливо улыбаясь, она сделала книксен и крикнула звонким голосом:
– Густ! Гу-уст!
Мичман понял, что мать Густа зовет сына, чтобы он был переводчиком. Густ вышел из сарая с рубанком в руках, весь осыпанный стружками. Он чинил бочонки для засола осеннего улова рыбы.
– О! – радостно улыбаясь, сказал он. – Зтраствуйте, косподин мичман!
Поговорив с Густом и его матерью о здоровье Борода-Капустина и узнав, что тому через несколько дней можно будет без риска предпринять морское путешествие, мичман вошел в комнату, где находился больной.
Князь стоял перед кроватью, опираясь о спинку стула слабыми руками. Похудевшее лицо его с заострившимся носом заросло короткой полуседой щетиной. Он смотрел на мичмана с испуганным ожиданием и, вероятно против воли, улыбался жалобной, болезненной улыбкой. Эта умоляющая, жалкая гримаса царапнула доброе сердце мичмана.
Он уговорил князя лечь в постель и посидел с ним несколько минут. После расспросов о здоровье и сообщения о ходе дел на берегу разговор оборвался. Князь, все так же улыбаясь, страдающими глазами смотрел на мичмана, видимо стараясь прочесть у него на лице свой приговор. Он молчал, порывисто и хрипло дыша.
– Ну, поправляйтесь, поправляйтесь скорее, – сказал мичман вставая. – Да не мучайтесь. Бог вам судья, а я вас не погублю. Пусть все идет само собою. Наверное, суд окажет вам снисхождение.
Ничего не сказав, князь заплакал, закрыв лицо ладонями, а мичман быстро вышел из комнаты и направился к Ванагу, чтобы условиться с ним о доставке на материк. Оказалось, что через неделю должно было прийти судно, которое снабжало островитян на зиму всем необходимым и скупало предметы их производства.
Вернувшись в лагерь, мичман стал торопить работы. За несколько дней была закончена переноска в склады корабельного имущества. На площадке возле них был установлен флаг, тут же повесили рынду «Принцессы Анны», и отряд Ермакова, отделившись от остальной команды, еще при мичмане зажил размеренной и трудовою жизнью, которую Ермаков намерен был поддерживать и в его отсутствие.
Был серый, совсем осенний денек, когда мичман и уезжающие с ним дружески распростились с остающимися, и пузатый неуклюжий парусник, распустив все паруса, медленно отплыл от берегов острова Гоольс.
До самых глубоких сумерек мичман стоял на корме парусника, следя, как медленно уменьшается, как бы погружаясь в море, тяжелый массив мыса Люзе.
А когда смерклось, над морем, далеко-далеко под пасмурным небом, звездочкой засиял огонек. Это оставшиеся на острове моряки зажгли костер на вершине мыса, прощаясь с товарищами.
Необыкновенно горько и грустно почему-то стало на душе у мичмана.
8. АУСТЕРИЯ „ТРИ КОРОНЫ"
Со дня гибели «Принцессы Анны» минуло более двух лет.
В конце мая 1736 года в Ревельском порту ошвартовался купеческий корабль «Реизенде Тобиас» под датским флагом.
На пристани возле него быстро собралась толпа любопытных. «Реизенде Тобиас» не походил на обычные коммерческие суда, а всеми своими статьями напоминал быстроходный военный фрегат. И только отсутствие мощной артиллерии позволяло считать его за мирного «купца».
Портовое начальство и таможенные чиновники поднялись по трапу.
На палубе их поджидал высокий человек в нарядном кафтане кофейного цвета и в треуголке такого же оттенка, надетой поверх черной шелковой косынки.
Эта косынка, повязанная низко, по самым бровям, и страшный шрам, пересекавший левую щеку и рассекавший веко так, что глаз был полуприкрыт, придавали человеку в кофейном кафтане мрачный и воинственный вид.
– Капитан Штроле, – представился он, – прошу ко мне в каюту.
Он говорил по-русски с легким акцентом.
«Реизенде Тобиас» пришел без груза, и все формальности были покончены быстро.
Проводив чиновника, Штроле набросил на плечи плащ, оправил шпагу и, отдав несколько распоряжений своему лейтенанту, спустился на набережную, где все еще стояли зеваки, удивляясь необычно щегольскому виду купеческого судна.
Штроле, чуть прихрамывая, зашагал прямо на людей, глядя сквозь них невидящим взглядом желтых волчьих глаз. И люди невольно сторонились, очищая ему дорогу. С набережной он свернул в тесную старинную улицу. Здесь было сумрачно и сыро. Заходящее солнце освещало только верхние окна трехэтажных узких домов, жавшихся вплотную один к другому.
В лавках и харчевнях, которых здесь было множество, уже горели свечи.
Аустерия «Три короны» была самым крупным заведением в этом квартале. Зал, где облаками ходил табачный дым и слышался многоголосый гомон, был переполнен, но посетители вели себя чинно. Штроле хотел было повернуть обратно, но негр в засаленном, когда-то, видимо, роскошном алом турецком костюме уже снимал с него епанчу и протягивал руку за шляпой. Капитан отдал ее и, прихрамывая, пошел между столиками, отыскивая себе место по вкусу.
В дальнем углу, в глубокой нише стоял столик, за которым сидел только один посетитель – грузный пожилой мужчина в большом парике и в синем кафтане с осыпавшимся от времени позументом. Спросив разрешения сесть, Штроле заказал кельнеру ужин и стал набивать трубку.
Человек в синем кзфтане не отрываясь смотрел на капитана. Штроле чувствовал это, хотя и не глядел на соседа. Такое любопытство показалось Штроле неуместным, и он, подняв глаза, уставился на невежу своим прозрачным, волчьим взглядом, который редко кто мог выдержать.
Но тучный мужчина весело ухмыльнулся и сказал:
– Аль тоже признал старого знакомца?
Штроле помолчал, вглядываясь в жирное, обрюзгшее лицо человека в синем кафтане, потом пожал плечами и холодно ответил:
– Нет, сударь, не имею чести...
– Эка, братец, память-то у тебя плоха! – перебил его человек в синем кафтане. Он захохотал, снял с себя парик, повесил его на спинку стула, воодушевлено потер лысую грушевидную голову и сказал: – Что, брат, загадал я тебе загадку? Ну ладно. Ведь я тебя, братец ты мой, а с тобою еще двух пленных шведских офицеров в семьсот пятнадцатом году до Тобольска сопровождал!
– Князь Борода-Капустин? – удивлённо, но без особого восторга оказал Штроле. – Так, так... Ну, узнать вас трудно. Как это сказать?.. Годы сделали над вами большую работу. Очень большую работу...
– Так ведь и я тебя, братец, узнал больше по твоим шрамам да увечьям. И ты не очень-то помолодел, господин Штроле.
– Так, так, – еще более холодно сказал капитан и огляделся, отыскивая себе более удобное и спокойное место.
– Да ты постой, – встревожился князь, заметив движение капитана и боясь потерять собеседника, – постой, не уходи, побеседуем. Ты меня, братец, не опасайся. Я нынче государеву службу оставил, живу сам по себе. Не уходи, сделай милость, давай поговорим. Веришь, почитай, два года с умными людьми говорить не доводилось.
– Я не ухожу, – сказал Штроле. – Значит, вы теперь в отставке?
Он посмотрел внимательнее в лицо князя, затем окинул взглядом стол и убедился, что князь, видимо, здесь довольно давно и что закусывал он далеко не всухомятку.
– В отставке бы што! Похуже дело, – сказал князь и плаксиво насупился. – Я, брат, под судом был и уволен без пенсии. Заслужил за тридцать лет!
Штроле усмехнулся.
– Счета не сошлись? – спросил он не без язвительности.
– Ну-ну, брат! Полегче! – оскорбился князь. – Ваш брат немец меня подвел, вот что!
– Я, сударь, не немец, а швед, – поправил князя Штроле. – Впрочем, это неважно.
– Конечно, неважно. Все вы немцы, – махнул рукою князь и пригорюнился.
– Чем же, сударь, вас немец подвел? – полюбопытствовал Штроле.
– А вот чем. Командовал я бригантиной, да какой! На всех морях поискать такого судна еще, и не найдешь...
– Ну и что же?
– Ну и то же. Командовал, да занемог. Горячка меня свалила. А старший был немец, сухой такой, длинный, вроде тебя.
– Благодарю вас, – наклонил голову Штроле.
– Ты не обижайся, я к слову. Так вот, он, проклятый, судно разбил, застрелился, да и был таков. А я в ответе.
– Ай-яй! – покачал головою Штроле. – Но ведь вы же не виноваты, вы больны были.
– То-то, брат, и делов. Сам знаешь: закон что дышло. Как будто бы и не виноват – тем более груз-то весь спасли! И такелаж и паруса. Тридцать пушек фрегатских, коих везли с Данцигу, да своих тринадцать... Все вытащили на островок возле Даго... Судили, брат, меня судили, да и высудили. Согнали долой со службы без пенсиона. Живи, как знаешь. Это за тридцать-то лет беспорочной...
Штроле, которому кельнер принес еду и бутылку французского вина, хотел наполнить стакан князя, но тот отказался.
– Я, брат, этой кислятины не пью. У меня от нее в грудяк жжение. Я лучше еще нашей, рассейской шкалик... Так вот, о чем, бишь, я?..
Штроле ел с завидным аппетитом. От движения челюстей глубокий шрам на его щеке извивался, как живой, и левый глаз широко приоткрывался, придавая лицу капитана алчно-изумленное выражение. Он внимательно слушал князя.
– Ты, брат Штроле, мне человек не чужой. Верно я говорю? Верно! – сам себе ответил Борода-Капустин. – Первое дело – мы с тобой моряки от младых ногтей и можем друг друга понимать. Второе – мы чуть не полгода с тобой душа в душу жили и пуд соли вместе съели. Верно? Верно!
– Это когда вы меня в Сибирь провожали? – спросил Штроле.
– А что ж Сибирь? И в Сибири люди живут.
– Живут, действительно, – подтвердил Штроле.
– Ну, вот видишь! – обрадовался князь. – И как мы с тобою люди свои, а я нынче, почитай, два года с волками живу, то должен я тебе свою душу открыть!
– Ну что же, открывайте, – разрешил Штроле, и глаз его раскрылся, как бы заранее изумляясь.
– Вот... Да не пей эту кислятину, выпей со мною рассейской! – возмущенно закричал князь.
Штроле не отказался выпить «рассейской», и князь продолжал:
– Был на нашей бригантине мичманишка один. Молодой, но толковый, шельмец. Вот когда я вовсе обеспамятел и командовать уже не мог, он весь груз с матросиками на берег и повытаскивал... Может, и сейчас там валяются наши пушки.
– Где? – спросил вдруг Штроле с неожиданным любопытством.
– Постой, не перебивай... Ну вот, как суд окончился, отстранили меня. А я даже не очень-то и к сердцу принял. Слава богу, думаю, наконец-то я – вольная птица и сам себе хозяин. Поеду, мол, в деревню доживать свой век. До того я, братец, этому обрадовался, что кафтан свой офицерский на радостях в печке спалил и этот вот синий с серебряным позументом построил. А у меня из всего родительского имения одна деревнишка осталась в пятьдесят душ. Пока я служил, родители померли, и все прочее достояние богатая родня растребушила до того чисто, что и концов не найти. Собираюсь я вот в деревню и думаю: ладно, много ли мне надо? Ведь там, в деревне, все свое, а расходов никаких. Бог с ним и с пенсионом. Я ведь обо всем судил по памяти, когда я еще мальцом да недорослем у родителей как сыр в масле катался. Мне деревня все одно как рай представлялась. И уж коли сохранил я что в памяти, так это как в сирени соловьи поют, да каково душисто травы на сенокосе пахнут, да как уютно у печи сидеть, когда за стеною вьюга воет, да как вкусны пироги, да маковники, да домашние наливки... И вот без задержки собрался, возок себе купил – рогожный, по деньгам, – да и в путь-дорогу. А ехать от Питербурха четыреста верст без малого. Выехал я осенью, в распутицу. Хляби небесные разверзлись, и такие пошли дожди неуемные, что стал я думать, уж не потоп ли всемирный за грехи наши нам снова ниспослан?
Князь выпил еще шкалик.
– Еду я по двадцать, по пятнадцать верст в день. Это только сказать – еду: то и дело сидим в трясине. Лошадям грязь по брюхо, а мы – мокрые, голодные да холодные. Упряжь рвется, колеса ломаются. Иной раз прямо так средь дорога в грязи и ночевали. А как до деревни какой доберешься да заночуешь в курной избе с телятами да ягнятами, так уж и рад. Вот тут-то я флот и вспомнил. Корабельную чистоту да порядок. Сижу, бывало, ночью середь дороги, где возок застрял, дрожу, веретьем неведомо каким накрывшись, мокрый да голодный, а ночь осенняя – длинная, конца ей нет. Склянки не бьют, какой час – неведомо. То ли полночь, то ли светать скоро начнет... Сижу да и вспоминаю, как, бывало, отстоишь вахту, тоже, конечно, и намокнешь и нахолодаешься, да потом-то сразу в каюту, а там уже белье чистое приготовлено и горячий пунш... Вот тебе, брат, и деревня! Бесприютная я головушка...
Штроле усмехнулся, сверкнув приоткрывшимся глазом.
– Значит, о флоте затосковали?
– А вот, ей-богу, правда! – воскликнул князь. – Да это еще что! Тут всякий затоскует, а вот послушай ты, что дальше было...
– А что дальше было, я сам вам скажу. Хотите?
– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался князь. – Скажи-ка!
– Приехали вы домой. Отеческий дом вы по памяти помнили большим, просторным. Просто дворцом. А когда из возка вылезли, то увидели сначала большую лужу, а за ней покосившуюся бревенчатую большую избу под соломенной крышей. Окна досками забиты и трап с крыльца провалился...
– Да ты что – был там, что ли? – ошалело спросил князь.
Штроле снова усмехнулся, сверкнув глазом.
– Дальше-то рассказать?
– Ну-ка, ну-ка!
– Внутри дом оказался еще менее похож на вашу мечту, чем снаружи. Низкий, закопченный, запущенный... Так?
– Действительно...
– Но это еще полбеды. Дом отскоблили, отмыли, и две комнаты стали похожи на корабельные каюты... но не на те чертоги, память о которых вы хранили с детства.
– Да ты, Штроле, колдун!
– Постойте. Комнаты-то хоть и были похожи на каюты, да все же не были каюты. И пахло там не пенькой, смолой и морем, а угаром и капустными щами...
– Так за это я стряпуху и ключницу чуть не каждый день на конюшне драть приказывал! – воскликнул князь.
– Началась зима. Стало скучно. На счастье, навернулись соседи. Приехали. Угощенье, то-се, а говорить не о чем. Они вам про охоту на зайцев с борзыми, а вам – хоть бы чума их всех взяла. Вы им говорите, как вы штормовали у острова Готланда да как удачно миновали подводные камни, отвернув через фордевинд, а они на вас глядят, как бараны на новые ворота...
– А ведь так все и было. Ну-ка, ну-ка, валяй дальше! Ты, брат, прозорливец. Ведь я там монстром прослыл, ко мне и ездить перестали...
– А летом начались посевы, да сенокосы, да выпасы, да толоки, да потравы, да... сам черт не разберет что, а доходов никаких, и крестьяне жалуются, что оголодали, хоть ложись да помирай. И с едой вам нет того раздолья, что при родителях...
– Братец ты мой! Как же я на вторую зиму затосковал по флоту! – перебил князь капитана. – Вот, думаю, сижу я тут, снегами меня занесло. Из угла в угол слоняюсь, от сна опух, делать нечего, кроме как спать. А в Кронштадте-то! Корабли стоят разгруженные, а офицеры-то в картишки, а то в аустерии, а то просто так соберутся да за пуншем и романеей коротают вечерок, вспоминая морские походы да всякие особливые случаи... Как вспомню, так душа и встрепыхнется, на крыльях бы туда полетел! Иной раз во сне приснится, что я на юте, корабль подо мной качается, командир меня костит, что шквалом брамсель разорвало, а я от счастья теплою слезой плачу... Проснусь, сердце бьется, подушка мокрая, а в комнате угар, а за околицей волки воют, и сам белугою готов зареветь...
Жирное лицо князя приняло человеческое, воодушевленное выражение, глаза заблестели.
– На людишек на своих я уж и смотреть не мог. Как будто на разных языках говорим. Девке приказываю вымыть палубу, а она на меня глаза таращит. Велю плотнику починить трап на крыльце, а ему невдомек, что я про лестницу. Что ни слово, то загвоздка. А по весне явился в мою деревню ротмистр с драгунами с мужичишек моих недоимку доправить. Что тут началось! Стон стоит по деревне. А ротмистр, немец белоглазый из курляндцев, того и гляди, и меня самого выпорет. Я ему, дескать: «Ты, сударь, тут у меня паруса не распускай, я сам флотский офицер и государю тридцать лет отслужил», а он меня срамить, что я мужиков до того разбаловал, что за пять лет недоимки наросли...
– Вот тут-то вы, сударь, из деревни и сбежали, – сказал Штроле усмехаясь.
– В марте месяце бросил все к чертям собачьим да и сбежал! – подтвердил князь.
– А теперь слоняетесь и не знаете, как дневное пропитание себе добыть.
– Ну, это-то пока нет. Деньжат еще немного осталось. Но мысли приходят, мысли приходят... Не знаю, куда податься...
– Такое наше дело, князь, – сказал Штроле. – Кто с юности надышался морским соленым воздухом, кто многие годы провел в плаваниях, тот на берегу жить не может.
– Удивительно прямо, – грустно согласился князь. – Тридцать лет мечтал вернуться в деревню, так мечтал, аж в груди болело. А вот теперь обратно. Тоскую и тоскую. И во сне все слышу, как паруса шумят и вода у форштевня шипит и плещет...
– Вот что, князь, – сказал Штроле и уперся своим волчьим взглядом в глаза Борода-Капустина. – Хочешь ко мне на судно третьим лейтенантом?
– Что ты, милый, ведь ты швед, – князь даже откинулся на спинку стула.
– Я-то швед, да команда у меня со всего света набралась. И судно мое под датским флагом плавает.
– Ведь я человек русский, мне неловко, – продолжал князь.
Штроле пристально глядел на Борода-Капустина, и бегающие глаза князя никак не могли уклониться от этого неподвижного, прозрачного, бездонного какого-то взгляда. «Колдун, ей-богу, колдун!» – растерянно думал князь
Капитан между тем заговорил медленно и внушительно:
– Было время, я думал, что я швед и что отечество превыше всего. Много лет я жил этой мыслью и нажил себе только шрамы, увечья, а также ссылку в Сибирь. Когда же, проведя там много лет, я вернулся домой, то как я был увечный лейтенант без роду и племени, так и остался. Отечество ничем не наградило меня за верную службу. И всего достояния у меня имелось несколько соболиных шкурок и чернобурая лиса, что я из Сибири вывез. «Почему я должен проводить жизнь в скудости и в вечном подчинении? – подумал я. – Почему тебе не нравится в твоем отечестве, Штроле? Потому, что ты беден. Богатому везде хорошо, ему везде отечество».
– Что правда, то правда, – со вздохом подтвердил князь.
– И вот я продал свои меха, нашел еще несколько отважных ребят с малыми деньгами, и купили мы на паях бригантину. А на этой бригантине, дорогой мой князь, стали мы возить всякую контрабанду. И в Швецию, и в Россию, и куда угодно. И тут-то я и получил сам все то, что мне причиталось от моего отечества за верную службу. Понял?
– Понять-то понял... да что-то оно не того...
Князь мучительно размышлял. На лбу его легли толстые горизонтальные складки.
– Год шел за годом, – продолжал Штроле, – и набралось у меня денег столько, что в Балтике показалось мне тесновато, а бригантина наша уж очень маленькой. Вот я и купил, опять на паях, фрегат «Реизенде Тобиас». Прямо со стапеля купил. Не судно, а птичка. Подводная часть обшита медью, ходит быстрее любого военного фрегата. А знаешь, с каким намерением я его купил?
– Откуда мне знать? – насупясь, отвечал князь.
– О! – воодушевлено сказал Штроле. – Я на нем большие дела буду делать. Все моря мира открыты передо мною. Команда у меня отборная. Начну я с того, что пойду в Африку за черным деревом и отвезу полный груз в Новый Орлеан или на остров Кубу. Там этот товар имеет хорошую цену.
– Черное дерево? – недоумевая, опросил князь.
– Да, – усмехнулся Штроле, шрам его зазмеился, и левый глаз сверкнул алчно и свирепо. – Вот такое, – и Штроле указал пальцем в сторону негра-швейцара в алом турецком костюме.
– А! – протянул князь, тупо рассматривая негра
– А потом бог пошлет какую-нибудь войну. Тогда я беру себе каперское свидетельство той стороны, которая будет посильнее, и начну рыскать по морям за добычей. Одного мне для этого не хватает...
– Знаю я, чего, – пробурчал князь.
– Сомневаюсь, – возразил Штроле.
– Пушек тебе не хватает и артиллерийских припасов. Вот в чем у тебя недостача.
Штроле озадаченно посмотрел на князя.
– А я, признаться, думал, что ты тюлень, – сказал он.
– Тюлень не тюлень, а видел: как я про пушки, что на песке лежат, сказал, тебя точно кто шилом в бок кольнул.
– Ну, вот и хорошо, что догадался, – усмехнувшись, сказал Штроле и вылил залпом стакан вина. – А как ты полагаешь, – продолжал он, – там ли пушки (заметь, я не спрашиваю, где именно?), там ли они, где их вытащил на песок мичман?
– А кто их знает, – сказал князь, – наверное, там! Куда им деваться? Навряд за ними посылали судно при нынешних обстоятельствах... Да там не только пушки. Там и паруса, и канаты, и много чего... Узнать это не трудно, там ли они или нет...
Штроле задумался.
– Вот что, князь, – сказал он после долгой паузы, – мне третий лейтенант нужен, я тебя и так бы взял. Но если ты мне устроишь, чтобы весь тот груз я поднял бы на «Реизенде Тобиас», ты, кроме жалованья, получаешь пять паев из шестидесяти. Идет?
Князь, собрав на лбу толстые складки, молча глядел в свой стакан, вращая его между пальцами.
– Чего раньше времени шкуру делить, – сказал он наконец. – Надо сперва узнать, там ли еще пушки...
– Ну, а если там?
– Если там, то я с российской адмиралтейств-коллегией за все сквитаюсь: и за свой пенсион и за посрамление, что я невинно претерпел!
– Вот теперь я слышу мужчину! – сказал Штроле. – Ты мне, князь, все больше нравишься!
– Чтобы все дело прояснить, мне надо сто рублей, – вдруг заявил князь.
Штроле возмутился.
– Да брось ты! Куда тебе столько!
Начался торг.
9. ЭКСПЕДИЦИЯ НА ОСТРОВ ГООЛЬС
В ревельской адмиралтейской конторе у князя был знакомый канцелярист, который за мзду готов был оказать ему посильную услугу.
На следующий же день после встречи в аустерии «Три короны» князь за половину суммы, полученной от Штроле, узнал, что груз «Принцессы Анны» все еще лежит на мысе Люзе. За ту же цену покладистый канцелярист припрятал все дело о крушении бригантины так, что о нем должны были позабыть надолго. И поэтому через три дня, как только закончилась погрузка пшеницы (на этот раз Штроле вез вполне чистый груз), «Реизенде Тобиас» распустил паруса и покинул Ревельскую гавань. Князь всю ночь провел на палубе, наслаждаясь знакомыми ощущениями.
Корабль шел на всех парусах, с плеском и шорохом пластая некрупные волны. Ветер посвистывал в снастях, терпко и живительно пахло морем, смолою. Вахтенный офицер протяжно покрикивал на часовых.
Остров Гоольс открылся рано утром, и около полудня «Реизенде Тобиас» был подле мыса Люзе.
Штроле, оба его лейтенанта и князь, стоя на высоком юте фрегата, всматривались в пустынное, песчаное лукоморье, над которым высились гранитные утесы.
Князь молча, с неожиданным для себя волнением вглядывался в места, где произошли события, роковым образом повернувшие всю его жизнь. Как сквозь туман, он вспоминал обстановку крушения.
Там, где на длинных подводных отмелях ревели тогда грозные буруны, сейчас чуть рябилось под легким бризом белесо-голубое море. На золотистом песке виднелись какие-то бурые штабеля. Это были вытащенные на берег обломки бригантины.
– А где же пушки и прочее? – спросил Штроле.
– В амбарах. Их не видно. Они за мысом, – рассеянно отвечал Борода-Капустин.
Фрегат медленно подвигался по гладкому морю. На баке боцман кидал лот и оповещал о глубине.
– А сколько все же матросов оставили вы на острове для охраны амбаров?
– Кажется, семь... Да они уже, наверное, разбежались. Ведь скоро три года, как они живут здесь без всякого присмотра. Наш матрос хорош, когда над ним есть палка и его кормят, а им уже давно небось жрать нечего.
Еще в Ревеле Штроле позаботился раздобыть шесть комплектов русской матросской одежды для гребцов шлюпки, которая должна была доставить на берег его и князя.
План был таков: в случае, если матросы «Принцессы Анны» все еще охраняют груз, то объявить им, что князь прибыл на фрегате за остатками «Принцессы Анны», которые он и должен передать капитану фрегата Штроле. При этом русских матросов для верности следовало перевезти на фрегат и там запереть.
Все это было обдумано еще в Ревеле. Но сейчас и Штроле и князь пришли к убеждению, что все эти хитрости будут излишними. Вряд ли хоть единая живая душа охраняет сейчас пушки. Даже если матросы и не разбежались, – что крайне сомнительно, – то они наверняка живут в деревне, и прежде чем понадобится что либо им объяснять, пушки и все остальное будет захвачено экипажем «Реизенде Тобиаса».
Фрегат достиг удобного якорного места, и Штроле скомандовал: отдать якорь и убрать паруса. Маневр выполнен был с военной четкостью. Князь не преминул сказать об этом Штроле, и страшный шрам капитана зазмеился от самодовольной усмешки.
– Подожди, князь, – сказал Штроле, – обзаведемся пушками, и мы еще себя покажем на южных морях! Через пять лет все мы до последнего юнги станем богачами!..
И, хлопнув князя по плечу, Штроле, прихрамывая, направился в свою каюту, чтобы переодеться в русский офицерский кафтан и камзол. По старой привычке Штроле, отправляясь на берег, заткнул за пояс заряженный пистолет и настоял, чтобы князь сделал то же самое.
Через четверть часа шлюпка отвалила от борта фрегата и во весь мах длинных весел пошла к берегу. Медленно отодвигались в сторону серые утесы мыса Люзе и постепенно разворачивался вид на его пологий и зеленый склон, обращенный к внутренней части острова. И князь и Штроле во все глаза глядели на открывающуюся перед ними картину.
– Смотри, князь, ведь это огороды, – сказал Штроле. – Тут что – деревня, что ли, близко? Вон и люди на них какие-то копошатся.
– Н-нет, – неуверенно промямлил князь. – Деревня как будто далеко. За дюнами. Вон, вон, смотри! Вон где склад, повыше огородов, на склоне...
– Да ведь это целый редут! – воскликнул Штроле. – Вон на валу три пушки, флагшток с андреевским флагом, а под ним часовой. Князь, что же это такое?
– Чудеса, да и только, – смущенно сказал Борода-Капустин.
– Чудеса! – язвительно передразнил его Штроле. – «Матросишки разбежались, потому что-де им жрать нечего». А я-то дурак поверил! Как будто я русских не знаю!.. Черт возьми, они на одной траве могут жить! Ну, делать нечего. Возьмем их обманом. На радостях они нам сразу поверят, а там уж будет поздно.
Часовой у флага, видимо, заметил шлюпку, он подошел к колоколу и ударил тревогу. Несколько человек, работавших на грядках между дюнами и мысом, оставили свою работу и бегом бросились к «редуту» с лопатами в руках. Шлюпка между тем заскрипела дном по песку и остановилась.
– Братцы, братцы, мы свои, не полошитесь! – закричал князь и, встав во весь рост, замахал треуголкою. – Я ваш капитан, бра-атцы!
Штроле тоже поднялся и замахал шляпою.
Но русские матросы, бывшие уже на равном расстоянии и от редута и от шлюпки, и сами остановились, видимо заметив, что люди в шлюпке одеты по-русски. Они торопливо одернули рубахи, пригладили волосы и снова припустили во всю прыть – на этот раз к шлюпке.
Часовой у флагштока стойко оставался на своем посту. Напряженно вглядываясь из-под ладони, он так и вытягивался, отклоняясь то вправо, то влево, чтобы получше разглядеть, кто же это прибыл наконец к ним на остров Гоольс?
Четыре матроса с фрегата, бредя по колена, на руках вынесли Штроле и князя из шлюпки на берег, как раз к тому моменту, когда «островитяне» подбежали к самой воде.
– Эх, жалко, мало мы с собой прихватили народу! – шепнул Штроле князю. – Сейчас бы тут перевязать их, голубчиков, и конец делу...
– Ваше сиятельство, господин капитан! – крикнул было Ермаков, подбежавший первым, но тут же спохватился и, оглянувшись на подбегающих товарищей, скомандовал: – Стройсь! Смирно! – и затем, выпрямившись, рапортовал: – Старший по команде матрос первой статьи Ермаков. Честь имею доложить: в команде налицо семь человек. Больных нет. Особых происшествий не было.
– Спасибо, Ермаков, спасибо вам, братцы, – смятенным голосом сказал князь. – Так... Вольно, братцы...
Матросы окружили мрачного Штроле и смущенного князя.
– Вот такие дела, братцы, – промямлил князь.
Штроле искоса, негодующе посмотрел на него, и князь, взяв себя в руки, продолжал:
– Мы за вами. Вот господин Штроле, капитан фрегата «Винд-Хунд», примет все имущество и отвезет вас в Кронштадт.
– Ну, слава богу, ваше сиятельство, – оказал Ермаков, – а то мы тут думали: забыли нас вовсе...
– Не забыли, – тускло улыбнулся князь, которому все время было сильно не по себе.
– Дозвольте обратиться, ваше сиятельство, – сказал вдруг Петров, внимательно глядевший на фрегат, стоявший на якоре в полуверсте от берега.
– Говори, – отвечал ему князь.
– Ведь это, сударь, будто не «Винд-Хунд». «Винд-Хунд» я хорошо знаю.
– Это новый «Винд-Хунд», – резко оказал Штроле. – Тот в прошлом году затонул подле Наргена.
Ермаков пристально посмотрел на судно, потом на Штроле, но ничего не оказал.
