Текст книги "Без родины (СИ)"

Автор книги: Виталий Малхасянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

  – Ахмед позвонил ко мне на пост, сказал, если я приеду ненадолго, хорошо денег даст. И за прошлый раз тоже. Я не знала, что он не один будет! – пытается оправдаться Настя.

  Мне хочется много чего ей сказать. И про нее саму, и про то, чем она все равно закончит. Но, сдержав себя, я лишь говорю:

  – Ладно, что сделано, не вернешь! Если нас милиция побеспокоит, что скажем?

  – На природе любовью занимались, из машины не выходили и ничего не знаем. – Произносит Настя, уж слишком легко.

  – Хорошо! – сухо говорю я, останавливая машину перед больничным корпусом.

   Прикрывая грудь рукой, Настя просит меня тоном, в котором слышится намек на нечто этакое, многообещающее:

  – Надеюсь, ты не откажешься принести белый халат из процедурной? Ведь мужик нынче бешенный, бабе голой не даст спокойно пройти!

   Я морщусь от ее тона. Однако, кивнув головой в знак согласия, поднимаюсь на этаж и тихо иду по коридору. К сожалению, остаться незамеченным не получается: Коля, в отличие от других больных, не спит. За версту заметно, что он под 'змием', и его распирает от желания с кем-нибудь пообщаться. Увидев меня, он приподнимается на койке, и, громко скрипя сеткой, отчаянно жестикулирует, приглашая подойти. Как некстати!

  – Чего тебе, Коля? – недовольным шепотом спрашиваю я.

  – Настроение хорошее, Гриша-а! А тебя больничное начальство искало. Очень возмущалось, что где-то шляешься. И Настю спрашивали. Не знаешь, где она? Обещала, ночью будет.

  – Сейчас появиться. Внизу твоя Настя, болтает со скоропомощными. Просила меня принести... жгут. Там укол надо срочно сделать. Извини, Коля, вернусь, тогда поболтаем!

   Я захожу в процедурную, беру с вешалки халат и прячу под свой пиджак. Затем нахожу жгут, и, демонстративно держа его на вытянутой руке, иду вниз.

   Но по внешнему виду людей иногда можно догадаться об их отношениях. Когда мы возвращаемся, Коля что-то подмечает, наблюдая, как я иду рядом с Настей. Он сразу зажигается идеей поговорить на эту тему. Однако я, не слушая его, надеваю пижаму и ложусь в койку. Глаза у меня слипаются. А сосед, вместо того, чтобы оставить меня в покое, трясет мою кровать за спинку и задает грубым тоном вопрос:

  – Да сколько можно спрашивать, где ты шастал столько времени?

  Я понимаю, что этак он тут всех перебудит, и вынужденно отвечаю:

  – У Сашки сидел!

  – А Настю где подцепил? – не унимается Коля.

  – На дороге голосовала. Немного подвез бедную женщину. По пути останавливался, рассказывал ей про свою жизнь, полную приключений. Не знаю, как я Насте, а она мне очень понравилась! – необходимо создавать алиби, и я говорю с бахвальством, обычно мне не свойственным.

  – Шустрый ты! – усмехается Коля,– хотя с Настей, это не подвиг, она на таких, как ты, загодя в охотничью стойку становится. А подвез на чем? У Сашки машину одолжил?

  – Почему у Сашки? У меня своя есть. Выгляни в окно, 'Москвич' стоит. Мой!

  Коля поворачивается к окну и долго смотрит. Потом занимает прежнюю позу на кровати и спрашивает тихо, но еще грубее, чем до этого:

  – Сколько тебе лет, Гриша?

  – Тридцать.

  – Машину сам покупал?

  – С отцом скидывались.

  – Да! У вас, на востоке, с деньгами хорошо. Небось, и с собой привез немерено! А тут всю жизнь горбатишься, и ни фига за душой, вынужден у тебя на пол-литра просить! Как же, ждали тебя! Теперь такая черная рожа, как ты, нас, русских, жить будет учить, а за глаза смеяться над нами. Нужен ты здесь! – Коля в досаде сплевывает на пол и отворачивается от меня.

   Я изумленно смотрю на него. Надо же! В родном городе считался Ваньком-дураком-работягой, а в России, которую я считаю своей большой Родиной, оказался ненавистным 'черным' миллионером. Я горячо говорю Коле:

  – Коля, ты не прав. На востоке мне постоянно твердили, что я, русский, пытаюсь въехать в рай на их хребте. Там меня били за то, что я русский. А здесь ты мне объявляешь войну. Что-то не складывается: Восток отказывается, Россия не признает. Ну почему, вместо того, что бы принять нас, родина отвергает? Ведь я готов отдать за Россию жизнь, а ты говоришь, что я ней не нужен. А кто ей тогда нужен?.. – я замолкаю, увидев, что Настя выбежала из процедурной с кислородной подушкой, и показывает рукой, чтобы мы вели себя тише.

   Коля вновь снижает свой голос до шепота и продолжает отстаивать свою точку зрения:

  – Был я в ваших краях проездом, когда работал водителем 'КАМАЗа'. Русские на востоке давно переняли все их обычаи, не отличаются от местных. Ко мне относились плохо и драли с три шкуры!

  – Да, Коля, действительно, имеются русские, которые не только переняли обычаи, но и вросли в существующие там системы товарно – денежных отношений. Так вот они, 'вросшие', тебя и обидели. Однако судить по ним нельзя, они не показатель, ты лучше вспомни о тех, кто честно работал на предприятиях и учреждениях. Вот тебя затронуло, что у меня есть машина. А я, Коля, между прочим, окончил институт, и после него на полторы ставки работал инженером-наладчиком высшей категории. А ты думал, я на рынке торговал?

   Однако для Коли мои слова пустой звук, у него на лице по-прежнему выражение несогласного упрямца. Дождавшись, когда я закончу говорить, он запальчиво высказывается:

  – Хорошо, на счет тебя я не прав, но это ничего не меняет. Русские, что приезжают сюда, другие. Скупают дома, участки. И хорошо устраиваются! Ты, небось, пойдешь работу искать, взятку дашь и на плохое место, не устроишься!

   Я думаю – ну как ему объяснить разбитую жизнь и трагедию беженца? И есть ли Коле вообще дело до чужой беды? Он находится в воображаемом мире 'местечковой правды' и не желает понимать чужую жизнь! Я делаю последнюю попытку:

  – Коля, а что это – быть 'настоящим' русским?

  – Не понял? – удивляется он.

  – А ты сказал, что приезжие русские – другие. Не такие, какие должны быть! Вот я и спрашиваю тебя, а какие они, 'настоящие' русские?

  Коля довольно долго напряженно думает, а затем спрашивает:

  – Ты старый фильм 'Путь самурая' смотрел?

  – Смотрел. – Киваю я в ответ.

  – Самураю все пофиг. Он пьет, живет сегодняшним днем, и мечтает красиво умереть. Но японцы против нас, русских, слабаки! Понял?

  – Понял! Настоящий русский – это как японский самурай, только значительно круче! – говорю я.

  – Ага! – не замечая моей иронии, соглашается Коля.

  – А Настя ничего баба, а, Коля? – спрашиваю я для того, что бы выяснить, не она ли является причиной его вспышки, и заодно перевести разговор.

  – Ничего, ничего, – Коля еще что-то бурчит себе под нос, затем лезет в тумбочку, достает бутылку и неожиданно предлагает:

  – Будешь самогонку?

  Мне кажется, что это он из приличия, и я вяло отказываюсь. Но Коля настаивает:

  – Давай, давай, выпьем! Я спать лягу. А то буду лежать, страдать от недопития. А с Настей, не бойся, я вам не помеха. Это моя жена думает, что я с Настей гуляю. Но это не так! Ладно, завязываем болтать. Держи стакан!

   Коля заставляет меня проглотить граммов пятьдесят крепкой сивухи. Без закуски спиртное так расслабляет на нас, что через пять минут мы дружно засыпаем..

   ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.

   И я опять в 'Уазе' Эльдара, с Костей и Кариной, в моем городе. У подошвы горы камыши заканчиваются, и машина, буксуя на щебенке, выскакивает на насыпное плато – искусственный полуостров среди болот. Теперь поздно скрываться, мы на виду и произвели достаточно шума. Я тревогой озираюсь по сторонам. В наступающих сумерках 'УАЗ' медленно ползет по мрачной местности: нет птиц, собак, людей. Кругом фундаменты и недостроенные цеха комбината строительных конструкций, которые словно специально преграждают путь, не желая нас пропускать. В глаза бросаются свежие россыпи стреляных гильз. На повороте высоченные трубы из кирпича, между ними натянут потрепанный ветром красный материал с лозунгом 'Братская дружба народов СССР нерушима!'. Я пытаюсь подавить дурацкий смешок, но он у меня все равно вырывается.

   Костя перебирается на сидение рядом со мной. Держа ружье наготове, закуривает. Мне тоже хочется курить, я прошу, он оставляет затяжку. Карина тихо стонет на заднем сидении. Она показывает невероятную силу воли. Глядя на нее, я начинаю верить, что мы прорвемся. Надежда и мужество – лучшие спутники тех, кто борется за свою жизнь!

   Наша машина благополучно покидает плато и принимается прыгать по сухим руслам, петля за петлей поднимаясь вверх, по крутому склону горы. Я знаю, что на ее плоской, как блин, вершине, строители оставили недостроенным путепровод. Брошенная, неиспользуемая дорога, из города в никуда, сейчас должна спасти нас.

   Передние колеса круто задираются, перегревшийся двигатель, ревя, на последнем издыхании тащит нас вверх, прямо в яркую луну. Несколько мгновений кажется, что мы вот-вот опрокинемся и полетим по склону вниз. Однако чудо происходит: 'УАЗ' вырывается на вершину, и шины мягко шуршат по асфальту путепровода.

   Всего через двадцать минут дорога нас легко и просто вносит в город. В мой город, родной и любимый, теперь презираемый.

   Я увожу машину в старый район, в лабиринт из одноэтажных построек, которые знаю, как свои пять пальцев. Но здесь мы опять падаем на войну! На перекрестке стоят два БТРа, рядом лежат автоматчики. Они стреляют по противоположному зданию, с крыши которого коротко строчит пулемет. Их никак не объехать, и я на полной скорости проношусь между воюющими сторонами, прижимаясь к длинному забору из красного кирпича. От выстрелов кирпич крошится, обдавая нас коричневыми крошками. Наверное, те несколько секунд, что это длится, мое сердце не сокращается ни разу.

   Каким-то непостижимым образом мы избегаем смерти, и оказываемся на ведущей к вокзалу улице. Она целиком заполнена пешеходами. Это улица беженцев. Часто стоят обгоревшие автомобили, валяются чемоданы, узлы, детские вещи.

   Люди движутся в разных направлениях. Мы едем среди них, в настоящем хаосе, пока я не замечаю, что нас пытается догнать, моргая фарами, войсковой 'УАЗ'. Точная копия того, что преследовал меня, кажется, уже тысячу часов тому назад. Я понимаю, что нашу машину пора оставить – она слишком заметна. Я резко останавливаюсь возле брошенного жителями большого дома, где вместо окон черные дыры – квартиры сгорели.

   Взяв Карину на руки, мы забегаем в подъезд. Слышится скрип тормозов 'Уазика' военных. Они не очень торопятся за нами – боятся в наступившей ночи нарваться на пулю.

   В квартире на первом этаже я придвигаю к входной двери пианино. Затем мы перемещаемся в дальнюю комнату, где лезем в окно, которое выходит на привокзальную площадь. Она охраняется хорошо организованными подразделениями морской пехоты, и сразу несколько автоматных стволов оказываются направленными на нас. Я медленно спускаю Карину брату и выпрыгиваю сам. Из глубины квартиры доносится грохот ломаемой двери и жалобный звук рвущихся в пианино струн. Не оглядываясь, мы бредем по огромному пространству к цепочке автоматчиков, за которыми шеренгой выстроились БМД. Далее стоят палатки с красными крестами и горят костры.

   Молоденький лейтенант в маскхалате, с надвинутой на лоб каской, приказывает солдатам обыскать нас, после чего брату с сестрой разрешает пройти, а мне 'рекомендует' ненадолго задержаться. Похоже, после сегодняшних подвигов мне предстоит встреча с военным следователем.

  – Ступайте, родные! Я все равно не собирался уезжать с вами! Напишите, куда вас отправят. Мой адрес вы знаете! – говорю я.

   Карина пытается улыбнуться мне, Костя просто кивает на прощанье, выражая благодарность глазами. Брат подставляет сестре плечо, и они ковыляют к вокзалу. Я смотрю, как они пробираются между такими же, как и они, беженцами, и внутри у меня возникает горькая пустота.

   Лейтенант переговаривается по рации, и вскоре к нам подходит человек, при виде которого я, не смотря на крайнюю усталость, сильно удивляюсь:

  – Эльдар? Ты?!

  – А что, не похож? – спрашивает он сквозь зубы.

  – Вот именно, похож! – усмехнувшись, говорю я, – и не более того! Впрочем, ТЕБЕ это будет сложно. И как ты в такой неразберихе меня разыскал?

  – Не разыскал, а вычислил. Но это ТЕБЕ будет сложно, Гриша. Лейтенант, спасибо, дальше мы сами разберемся! – произносит Эльдар.

  Военные отходят. Эльдар нажимает кнопку на своем передатчике и говорит в микрофон:

  – Центральный, я – Восток десять.

  Передатчик, зашипев, хрипит динамиком:

  – Центральный слушает.

  – Прошу 'зеленую дорогу' от вокзала до штаба! – Эльдар ждет ответа, как в суде обвиняемый приговора.

  – Восток – десять, дорогу даю. По прибытию к руководству! – следует ответ.

  – Центральный, понял! – Эльдар облегченно вздыхает и говорит, обращаясь ко мне, – ну, шустрый наш, пойдем!

   Он пропускает меня вперед, и мы направляемся во двор дома, где я оставил его машину. Двигается Эльдар пружинисто, передатчик в руке держит, как пистолет. У меня возникает ощущение, что он меня конвоирует. Я спрашиваю его:

  – Так как ты тут оказался?

  – Я же сказал, – Эльдар криво улыбается, – вычислил! В городе мою машину знают все, и никто не захочет со мною связываться. Единственный человек в нормальном рассудке, который мог пойти на угон, это ты. Хорошо зная тебя, я сразу понял, что это могло случиться, если тебе надо кого-то вывезти. У беженцев единственный путь в городе – вокзал. Я сомневался в своих предположениях до той минуты, пока по рации не стали поступать сообщения о твоих 'подвигах'. Осталось только прийти сюда и ждать. Знаешь, тебе всегда везло. Но в этот раз, это что-то особенное. Никто в городе не смог бы проехать сегодня из центра в микрорайон, а затем оттуда к вокзалу. Ты это сделал. Но о том, что это был ты, знаю лишь я. Все уверенны, что кто-то использует копии 'УАЗов' народного фронта для сложной игры. А теперь, Гриша, подумай, что будет, когда выяснится, что везде была всё та же машина? И что управлял ей один человек? А?

  – Так ты, Эльдар, ждал меня, и к своим, даже на связь не выходил?

  – Гриша, дорогой, да если бы я себя проявил, то меня давно уже за утерю машины к стенке поставили!

  – Фантазируешь, Эльдар! Сегодня в городе столкновения и убийства происходят ежеминутно, если не ежесекундно!

  – Но не на машинах народного фронта. У нас нейтралитет, мы к насилию никакого отношения не имеем! – Эльдар поднимает палец и напыщенно добавляет, – это стержень нашей политики!

   Я фыркаю.

   У многострадального 'Уаза' Эльдара нас встречает отделение солдат. Командир отделения, сержант, смотрит на меня так, что мурашки бегут по телу. Однако Эльдар говорит сержанту что-то, и тот с сожалением кивает головой. Солдаты уходят, на всякий случай спина к спине, держа на прицеле все, что им видно, за исключением, пожалуй, лишь самих себя. Эльдар, обходя свой 'УАЗ', рассматривает его, насколько это возможно в условиях городской тревожной ночи. Затем огорченно говорит мне:

  – Да на этой машине доехать до штаба и выбросить! Да, Гриша, наделал ты дел! Похоже, не напрасно я спас тебя от легкой смерти!

  – А меня никто и не собирался...

  – Приедем в штаб, проверишь свои ощущения! – перебивает меня Эльдар.

  – А чего проверять-то, не было меня нигде, и вообще, ты мою личность из дома вытащил, оторвал от приятного занятия с женщиной. До сих пор горю любовным томлением!

  – Определенно погаснешь, если я попрошу военных разыскать на площади одного парня с девушкой. Ну как, такой разговор тебя устраивает? – зло говорит мне Эльдар.

   Он садится на место пассажира, принимает величавый вид, будто у нас есть зрители, и важно произносит:

  – Заводи, поедем! Все сократишь неприятное ожидание действием!

   Я трогаю 'УАЗ' с места, и тут у меня появляется интересная мысль, которой мне хочется поделиться с Эльдаром:

  – Эльдар, а что, если я сокращу не свое ожидание, а наши жизни? И весьма значительно? Мне кажется, городу много пользы будет от этого.

   Эльдар бледнеет, когда видит, какую я набрал скорость. Он сделал ошибку, уступив мне управление: первый же заслон, на сигналы которого я не отреагирую, откроет огонь на поражение.

   Эльдар начинает говорить, и впервые за долгое время я слышу его такого, как прежде, таким, каким он был в детстве:

  – Гриша, пойми, ты своими действиями раздразнил слишком многих! Другой на моем месте, что бы спасти свою шкуру, тебя бы там, на площади, шлепнул! И привез уже 'готовенького'. А я же потащил тебя с собой, рискую страшно, надеюсь, повезет, выкрутимся. Верь мне! – он дружески касается рукой моего плеча.

   От его заученного митингового жеста меня тошнит. Может быть, бросить его, убежать? Удобные места по пути есть. Хотя нет, может отомстить Косте и Карине. Осуществить свою угрозу, вместе с ним убиться? Но кураж уже проходит. Я решаю довериться судьбе, и сбрасываю обороты двигателя. Эльдар облегченно вздыхает, располагается вольно и оставшуюся дорогу лениво переговаривается по рации с патрулями.

   У драмтеатра, который временно является штабом народного фронта, большое количество машин, но размалеванных так же, как и наш 'УАЗ', почти нет. Едва я хочу припарковаться, 'обычные' машины услужливо освобождают место.

   Оживленные кучки вооруженных кто чем, в основном охотничьими ружьями, бородачей, не обращают на нас никакого внимания, когда мы поднимаемся по мраморным ступеням и входим в здание. Огромное фойе, украшенное фресками и хрустальными люстрами на лепном потолке, невозможно грязно, и до отказа набито людьми, в основном, сельскими жителями. У них равнодушные глаза и уставшие, озлобленные лица. Они сидят или спят на полу в неудобных позах.

   Перед лестницей на второй этаж нас останавливают и грубо обыскивают. Эльдар не проявляет беспокойства, подчиняется. Вероятно, такой порядок. После обыска, так и ничего не спросив, пропускают, и мы идем по коридору второго этажа. Здесь народу не меньше, чем внизу, но к моему удивлению, я почти всех узнаю в лицо. И слышу вот что:

  – О, Гриша к нам пришел! Ты какими судьбами? Что, тоже с нами?.. А, Эльдар! Здорово, Эльдар.

  По мере продвижения я встречаю столько знакомых, что получается как бы общий разговор, который, как эстафетная палочка, передается дальше:

  – Да вот, к Эльдару водилой нанялся. Взял меня по старой дружбе!

  – Гриша, брось ты его, он сквалыга! Иди к нам, валютой платить будем!

  – Да она у вас, по слухам, фальшивая! К тому же я беру исключительно свеженькими девушками!

  – Ну, так этого у Эльдара никогда не было, гляди, прогадаешь!

   Путь нам преграждает Эдик, высокий тощий парень. Помнится, в классе этак в десятом я с ним подрался из-за девчонки. При встрече мы часто вспоминаем об этом, она стала его женой. И сейчас я спрашиваю его задорно:

  – Эдик? Здорово, аксакал! Как красавица Гюля, дети?

  – Гришка, паразит, что ты тут делаешь? – он отвешивает мне легкий тумак и затем говорит Эльдару, – салам. Комитет мне поручил встретить тебя.

   Дальше мы движемся уже втроем. Я иду чуть сзади, едва успевая отвечать на обильные приветы и подначки. Надо отметить, что шум здесь стоит ужасный. В комнатах с широко открытыми дверями трещат телефоны, в беспрерывно снимаемые трубки кричат что есть мочи, отдавая распоряжения в густом сигаретном дыму. Очумелые машинистки печатают послания, обращения, листовки. В одной из комнат я вижу журналиста Эмина, который, нервно шагая по иранскому ковру, диктует статью одновременно двум разноязычным стенографисткам. Не переставая работать, он приветствует меня взмахом руки и дружески улыбается. И чего я так не хотел сюда ехать?

   На ходу в мой живот упирается лысой макушкой наш институтский диск-жокей, вечно торопящийся толстяк. Я успеваю схватить его за локоть и сделать характерный жест. Он нисколько не удивляется, сбрасывает мне на ладонь сигарету и бежит дальше. Не знаю, кто он здесь, но по озабоченности всегда тянул на министра финансов. Я кладу сигарету за ухо и догоняю Эльдара с Эдиком. Мне надо бы иметь представление, как вести себя дальше. Я прислушиваюсь к их шепотку. Говорит Эдик:

  – ... и вот в такой ситуации поступает сообщение, что 'УАЗ' народного фронта задержал продвижение воинской колонны. Митингующие на поле, до этого посылающие наших представителей куда подальше, резко меняют свое мнение. Колонна направлялась разогнать митинг, и акция по ее задержке воспринимается с энтузиазмом. Военная комендатура, возмущенная происшедшим, объявляет нас почти вне закона. Представляешь: на поле 50 тысяч человек ревут от восторга, а мы бездействует из-за ссоры с войсками! Затем приходит сообщение, что из того же 'УАЗа' в микрорайоне убили 'черного' Вагифа с двумя приближенными. Войска шлют благодарность, а те главари микрорайонов, что были против Вагифа, объявляют о поддержке комитета. Кто были за него – войну. Тогда митингующие на поле оказываются в полном недоумении, и, как аборигены из анекдотов, присылают к нам делегацию, что бы мы, 'Академия наук', объяснила им свою позицию. И наш комитет, наконец, получает шанс сказать слово народу. Срочно вырабатывается манифест, включающий в себя следующие основные положения: об ограничении находящихся в городе войск; о решительном пресечении мародерства и убийств лиц иных национальностей; о создании национальной гвардии из числа желающих поддержать комитет вооруженных формирований. По секрету скажу тебе, что о том, чей это ' УАЗ', о котором столько сообщений, знают только члены комитета. На тебя, Эльдар, объявлен лишь розыск. Не знаю, о чем они с тобой будут говорить, но то, что ты одна из центральных фигур сегодняшнего дня, так это бесспорно! Особенно тебя оценили, когда узнали, что ты доставил на вокзал беженцев! В такой обстановке проявлять о них заботу!

   Эльдар сильно поражен услышанным. Следует признаться, я тоже.

   Зал для конференций, где находятся члены комитета, охраняют строгие, в отличной экипировке, парни, настоящие 'коммандос'. Когда мы проходим мимо, они просвечивают нас взглядами, как рентгеном.

   Оказавшись в зале, я с волнением осматриваюсь. Много света, длинные полированные столы сдвинуты в пятиугольник. Но кто за столами сидит! С одними жил по соседству, у других учился, с третьими встречался по различным поводам! Эдик эффектно (наверное, сказывается влияние стен драмтеатра) выталкивает Эльдара вперед. Члены комитета встают и приветствуют его стоя. Когда садятся, председатель указывает Эльдару место за столом справа от себя. Эльдар не заставляет ждать, делает шаг вперед, но потом, заметив, что все с удивлением рассматривают меня, краснеет и останавливается. Думает, что сказать. Я опережаю его и отвешиваю присутствующим легкий поклон. Мне удается вложить в него столько, что члены комитета как-то сразу все понимают и их взгляды становятся ироничными. Действительно, свеженький и чистенький Эльдар, по сравнению со мной, изодранным и окровавленным, похож на гипсового херувимчика.

   Из-за стола, где сидит председатель, поднимается отчим Наташи. Он смущенно откашливается, прежде чем говорить. У меня возникает такое чувство, что он думает о том же, о чем и я, когда увидел фото его внука.

   Голос у отчима тихий, но присутствующие внимательно слушают. Он выражает горячую признательность за помощь. Говорит, что такие, как я, им очень нужны. Ерунда! Нации нужны национальные герои, а не всякие там инородцы. Эльдар бросает на меня красноречивые взгляды. Не беспокойся, Эльдар, мне славы не надо, дарю!

   А вот интересно, знай он, чем все кончится, отпустил бы меня на вокзальной площади, или на всякий случай 'шлепнул' чужими руками? Тот сержант, явно хотел свести со мною счеты, за войсковой 'УАЗ'.

   Приемный отец Наташи заканчивает обращённую ко мне похвальную речь. Я вздыхаю: что это он, на самом деле? Почти все, кого они преследуют ради каких-то мифических целей, это мои друзья. Какое сотрудничество?

  – Ну... спасибо за добрые слова и отпустите, пожалуйста, домой. Устал я очень!– говорю это на русском. Прикидываюсь, что плохо знаю второй язык. Не слишком законспирированный намек на различие моего и их пути, на то, что река крови вышла из берегов и смела мосты взаимопонимания между народами.

   Меня понимают правильно – не первый год знаем друг друга. Некоторые опускают глаза. Отчим Наташи выходит в соседнюю комнату с рацией, затем, вернувшись, говорит мне:

  – Иди во внутренний дворик, посиди у малой проходной. Тебя заберут, отвезут домой на нашей машине. Тебе хватит на сегодня приключений. От имени народного фронта – спасибо!

   Теперь я 'Ваньку' не ломаю, не делаю вид, что мне неясно значение его слов. Домой – это прекрасно! Честное слово, даже не верится!

   Выходя из конференц – зала, я слышу, как члены комитета 'берутся' за Эльдара. Отвечая им, он срывается в фальцет. Ничего, выкупают в помоях и обязательно объявят его героем. Как знал, что живу, чтобы кому-нибудь сделать карьеру!

   В коридоре я останавливаюсь, увидев, что Эмин освободился. Он потрясающе талантлив, у него будет блестящее будущее. Если оно вообще будет здесь, это будущее. Заметив меня, Эмин достает пачку дешевых сигарет, зажигалку с позолотой, и выходит из своего временного пресс – центра ко мне.

  – Ты как у нас оказался, Гриша?– спрашивает он.

  – Да вот, – говорю я, доставая сигарету из-за уха, – во всем городе огня не смог сыскать, зашел к вам прикурить!

  – Ха-ха! А чего вместе с Эльдаром?

  – Привязался по пути, обещал вашим фирменным табачком угостить!

  – Ох, Гриша, ты не меняешься!

  – А с чего? На работу не хожу, ее нет, день и ночь сплю!

  – Заметно, какие у тебя глаза заспанные! Черный Вагиф случайно не снился?

  – Мои сны – это теперь ваша гос. тайна. Кстати, Эмин, черный Вагиф – это не тот гад, что любил людям головы ножовкой отрезать?

  – Ага, Гриша, он.

  – М-да... нет, Эмин, мне, официально, только бабы снятся. Ты чего путаешь.

  – Путает у нас обычно Эльдарчик. Свои делишки с чужими подвигами... эх, надо идти работать! Ты молодец, Гриша, и я напишу про это, не завтра и даже не послезавтра, но обязательно, обещаю!

  – Ты лучше напиши про тех, кому выгодно, когда брат идет на брата, отец – на сына, а мать убивает свое дитя, рожденное от инородца! О том, что не только живых выгнали из домов – мертвых вышвырнули из могил! О том, что мы все, независимо от национальности, сошли с ума! Что мы будем стыдиться смотреть в глаза уже следующему поколению! Что убитые, они будут идти с нами всю жизнь! И что после нашей смерти нам вспомнится каждый плач, каждый крик о помощи, каждая слеза!

   На нас оглядываются. Эмин, не обращая на это внимания, вспыхивает и говорит громко:

  – А что я, по-твоему, делаю? – затем сутулится, обмякает и добавляет тише, – вернее делаю, что могу. И лучше я, чем другой. А то, что сейчас не печатают, обязательно издам. После. Обязательно...,– его взгляд устремляется вверх и замирает.

  Кто-то из проходящих мимо случайно задевает его локтем. Эмин, очнувшись от размышлений, делает последнюю затяжку и, протянув мне на прощанье руку, убегает к своим стенографисткам.

   И чего я к нему пристал? Он же интеллигент, значит, что все время сомневается, мучается, но ищет. Рано или поздно он разберется в себе и в том, что происходит с нацией. Во всяком случае, я хочу на это надеяться.

   Дойдя до конца коридора, я спрашиваю у бородатого, прокопченного костром боевика:

  – Салам, друг! Как пройти во внутренний двор?

   Он долго и пристально смотрит на меня. Похоже, оскорбился, что я, с такой русской рожей, подошел к нему и сказал 'салам'. Глядит по сторонам, словно ищет, кому бы пожаловаться на мое панибратство. Никого не найдя, он с каменным выражением лица отодвигается в сторону и широко распахивает дверь, которую, видимо, поставлен охранять. Недобро ухмыляясь, говорит отрывисто:

  – Сюда!

  – Спасибо! – благодарю я боевика не очень любезным тоном и начинаю спускаться вниз по узкой лестнице, сделанной в здании на случай пожара.

   Иду, а спина у меня словно дымится от взгляда его черных глаз. Такое чувство, что бородач хочет выстрелить мне в затылок. К счастью, тут происходит очередной сбой в электропитании города, и лампочки гаснут. В кромешной тьме я спускаюсь на несколько лестничных пролетов вниз, пока не упираюсь в шершавую стену. Похоже, пропустил выход и оказался в подвале.

  Неожиданно, в двух метрах от меня, медленно открывается толстая железная дверь. Она выпускает из подземелья драмтеатра узенькую полоску аварийного света и крики, полные страдания.

   С часто бьющимся сердцем, на цыпочках, я быстро ступаю по лестнице обратно. Дают электричество, и на площадках зажигается свет. Я слышу, что из подвала несколько человек поднимаются, тихо переговариваясь. Наверное, у них есть связь с постом наверху, и теперь эти люди ищут меня.

   В панике я мечусь по маленькому коридору, пробуя рукой все закрытые двери. К счастью, одна из них поддается, и выпускает меня во внутренний дворик. Ноги трясутся, когда я иду мимо красивого, отделанного белым мрамором фонтанчика. Гадкий город! Наверху комитет пытается выглядеть респектабельно, а в подвале тем временем пытают в 'интересах нации' по его указке! Надо же, кому поверил! С детства вместе! Жили соседями! Взяли, и по дружбе не больно зарезали. Тихо, торжественно и по сэ-эмейному! Ох, родная земля стала хуже иной тюрьмы. И не спрячешься, не пересидишь. Я не ушел со своими, и не остался с этими. Я потерялся на танкодроме. А на нем чудес не бывает, таких дураков, как я, давят гусеницами!

   Я прохожу малую проходную. Ее охраняет болезненно полный, безбородый националист, увешанный пулеметными лентами. Он, шевеля губами, читает книгу в зеленом переплете. Я оглядываюсь на окна драмтеатра. Ну, чего ждут, почему не стреляют? Смерть, она же не устает! Однако выстрела нет, а толстяк, скользнув по мне взглядом, вновь возвращается к книге.

   Я иду по тихой улице с таким чувством, будто у меня между лопатками светящейся краской нарисована мишень. Рядом со мной, выскочив на тротуар, тормозит милицейская машина с работающей мигалкой. Дверь распахивается, предлагая заглянуть в салон. Я наклоняюсь, что бы посмотреть в глаза водителю, и неожиданно ощущаю знакомый аромат духов. Ната... Наташа! Это она сидит за рулем! Беззвучно смеется и зовет меня к себе. Я тянусь, что бы поцеловать ее, но вместо этого, от усталости и переживаний, падаю на переднее сидение в полубессознательном состоянии..

   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.

   Утром пожилая женщина – врач собрала врачебную комиссию и потребовала у меня объяснить, где я был вечером. Естественно, рассказывать о происшествии возле колхозной гостиницы я не стал. В результате из больницы меня выгнали, как нарушителя режима.