Текст книги "Без родины (СИ)"

Автор книги: Виталий Малхасянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

  РОМАН 'БЕЗ РОДИНЫ'.

   ЧАСТЬ 1

   ГЛАВА ПЕРВАЯ.

   Моя машина движется по широкой трассе, уходящей на горизонте в синее небо с неподвижными нежно-белыми облаками. Дорожный щит на обочине указывает направление в Калужскую область, куда я и держу путь. Неожиданно мне сигналит водитель встречной машины. Нарушил, каюсь! Но я за рулем вторые сутки, и соблюдать правила уже не могу.

   Время года – осень. С деревьев опадают пожелтевшие листья, нагоняя тоску. Я – русский, а впервые в России. В качестве беженца ' на историческую родину'. Империя СССР ассоциировалась у меня со словами из детской песенки: 'везде тебя ждет товарищ и друг'. Не знаю, кто и где меня теперь ждет, но точно могу сказать, что за моей спиной друзей уже не осталось!

   А ведь все в моем родном крае было хорошо, начиная с первой любви и кончая работой 'не хуже-чем-у других'. Пока! Пока в родном городе не появились националисты и не стали собираться на митинги. На митингах они делили мою родину, проводя по ней новые границы и раскрашивая землю в неизвестные мне, 'национальные' цвета.

   Я не желал признавать границ, а тем более, краситься. Так и ходил, ни белый, ни зеленый, ни какой-нибудь там еще. Когда спрашивали – отвечал, что хочу остаться нормального, человеческого цвета. Кое-кому мое упрямство надоело, и мне об этом сообщили. По телефону. Либо, сказали, ты сам подкрасишься, либо мы тебя. И уточнили: 'твоей же кровью'.

   Затем появились танки, БТР с пехотой на броне и комендантский час. По городу не пройдешь – на улицах войсковые патрули щупают, как девицу, а в подворотне бородатые националисты угрожающе смотрят в упор.

   Отец от сердечного приступа умер. Скорая помощь на вызов не приехала, у нас фамилия оказалась неподходящей. За это я возненавидел мой город. После поминок дом заколотил, вещи сложил в машину, и вот спидометр монотонно отсчитывает километры. Россия, принимаешь ли ты русских под свои крылья? Я тяжело вздыхаю.

   Цель моего путешествия – найти друга детства Сашу. Помня строчки из его письма, я сворачиваю на бетонную дорогу, еду вдоль зеленого забора с верхом из колючей проволоки и останавливаюсь на стоянке, возле аккуратной проходной. Недалеко от меня, между прочими машинами, я вижу Сашкины 'Жигули' канареечного цвета, и радуюсь. Похоже, приехал!

   Часы над проходной показывают конец рабочего дня, и почти сразу работники оборонного предприятия начинают крутить вертушку на выходе. Волнуясь, я ищу взглядом Сашу. Наконец, замечаю, как коротко стриженый парень среднего роста отделяется от идущих на автобусную остановку людей и направляется к своему автомобилю.

  – Саша, Саша!– кричу я и машу рукой.

  – Гриша! – восторженно восклицает Саша, и, подбежав, крепко обнимает меня.

  – Саша, не тискай меня так, еле стою! – засмеявшись, говорю я, – устал, мочи нет!

  Саша проявляет милость и разжимает руки:

  – Ну что, что может быть лучше старого друга? Раз я вижу тебя здесь, в России, значит, мечты сбываются не только во сне!

  – Лучше...– я достаю пачку сигарет и говорю Саше,– лучше бы мы встретились дома, как в старые добрые времена.

  Сашка просит у меня сигарету. Разминая ее пальцами, произносит:

  – Гриша, мой дом теперь тут. Очень надеюсь, что и твой будет неподалеку. Как в старые и добрые. Кстати, как у нас там?

   Коротко пересказывая новости, я разглядываю Сашу. Мой друг сильно изменился с тех пор, как мы расстались. Из карих глаз исчезла жизнерадостность, слова произносит с непривычным мне ударением. Лишь привычка жестикулировать при разговоре осталась без изменений. Едва я говорю ему, что не спал в дороге, он складывает руки лодочкой, прижимает их к сердцу и только потом говорит:

  – Действительно, отдохнешь, тогда наболтаемся! Поехали в местную гостиницу, я там койку для тебя забронировал. Знакомая из райкома помогла. Ты же знаешь, у меня места нет, снимаю пол – избы у сумасшедшей бабки!

   Двухэтажная деревянная гостиница, как впрочем, и сам райцентр, производит на меня не самое лучшее впечатление. Возможно оттого, что усталость сказывается, и я воспринимаю события в искаженной перспективе, будто выпил лишку. Нервное возбуждение после встречи с Сашкой прошло, и от понимания, что конечная цель путешествия достигнута, меня сковывает апатия. Появляется такой свинец в мышцах, что хочется лечь на пол в коридоре сельского 'отеля', где грязно и воняет туалетом.

   Саша, переговорив с администратором, ведет меня в номер, где указывает на кровать с ржавой сеткой. Разложив матрац, я падаю на него и смотрю, как шевелятся Сашкины губы, сообщая мне что-то важное. К сожалению, мой мозг уже ничего не воспринимает. Усилием воли я пытаюсь отдать Саше ключи от машины, однако роняю их на пол. Веки смыкаются, и сон пожирает меня в свое темное брюхо..

   ГЛАВА ВТОРАЯ.

   Сон! Сон-прострация, сон-смерть, сон-падение в ад. Он опять терзает меня, демон зла. Зачем ты вспомнил обо мне? Тебе мало, что ты отнял у меня родину? Мою Родину! Что я без нее? Что она без меня?

   Учеба в Политехническом институте традиционно заканчивается тремя месяцами армейского счастья. У нас летние сборы, мы в военном лагере посреди безжизненной пустыни на границе с Ираном. Наш командир – разжиревший на службе подполковник родом из Риги. На него страшно смотреть: по его огромной туше обильно течет пот. Он измучен, страдает от жары днем и ночью, и сейчас, сидя на канистре с водой в тени боевой машины, вымещает свое страдание на нас. А мы – я и Эльдар, стоим под солнцем в кирзовых сапогах на обжигающем песке, и в нашей фляжке на двоих остался последний глоток. Это наш глоток, это наш песок. Подполковник злится, ему не понять, почему мы смеемся. Все просто: в родной пустыне и жара не тяготит!

   А вечером, после отбоя, лежа на нарах в казарме, триста просоленных молодых мужчин дружно поют об этой прекрасной земле на всех языках, что ее населяют, и две гитары – моя и Эльдара звучат, как один инструмент.

   Тот глоток мы разделили, даже не подозревая, что он, по воле случая, был тем последним, что нам суждено было разделить по-братски. Все остальное делили так: небо и земля – Эльдара. Море и дома из известняка – тоже его. Мои: кровь, страх, пуля в спину, похороны тайком. И, конечно же, 'проклятые русские'.

   Лишь черная полоса с нового трехцветного флага над городом, наша. Нет, не общая, а и его, и моя. Тонкость, которая вряд ли понятна со стороны.

   Этот сон обычно продолжается так: Эльдар подлетает ко мне, сидя на двух пустых гробах, свежих, из необструганных досок. Слезает с них, открывает крышки и произносит:

  – Выбирай, какой хочешь! На моей земле ты можешь быть лишь тут. И учти, выбирать я предлагаю только тебе, исключительно по старой дружбе. Другие о таком даже мечтать не смеют! Так что?

   Вместо ответа я с укоризной смотрю ему в глаза. Эльдар усмехается, нарочито пожимает плечами. Говорит, что я прав – выбирать должен он, он на своей земле. С издевкой смеется, ловко запрыгивает в один из гробов, и резко, будто люк боевой машины, захлопывает его крышку. Сразу же из пустот между досками появляются окровавленные руки. Они ищут меня, чтобы запихнуть во второй, пока еще пустой гроб. От ужаса я хочу закричать, и кричу изо всех сил...

   Всегда так кричу, в разбитое моей рукой окно, прежде чем побежать вниз по лестнице с четвертого этажа. Успеть, успеть туда, где в ущелье улицы, на сорванной с петель жилого дома двери, бородатые националисты насилуют белое детское тельце. Ступени даются так медленно, что кажется, будто я не спускаюсь, а поднимаюсь. Добежав до проходной нашего учреждения, я обнаруживаю, что она закрыта, а вахтер, испугавшись беспорядков, спрятался – не найдешь. Вырваться из здания удается только через запасной выход, и оказывается, что уже поздно: на улице пусто, а насильники удаляются по проспекту на машине. Из закрытого багажника легковушки торчит, развеваясь на ветру, косичка с развязавшимся сиреневым бантом. Я оседаю на корточки и тупо смотрю перед собой, на оставленную насильниками дверь, с пятнами крови и семенем порока. Эх, Эльдар, Эльдар, какие ты оставляешь следы!

   Далее во сне я неожиданно переношусь на кладбище с православными крестами, где в ночном небе рядом с полумесяцем горит яркая восточная звезда. Я иду, держа в руках венок: 'Любимому папе...'. Вот я к отцу пришел, и я хочу покой!

  – Гриша! Гриша! Очнись! – вдруг слышу я, и открываю глаза. В номере гостиницы встревоженный Сашка и доктор в белом халате с мрачным лицом. Похоже, они собираются помешать моей встрече с отцом. Миленькие, хорошенькие мои, не надо меня спасать, я хочу вернуться в мой город!.

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

   Больница. Специфический запах хлорки и лекарств, высокий, давно не беленый потолок, блеклые зеленые стены и частые двери с номерами палат. Я лежу под казенным одеялом на скрипучей металлической кровати. У моих ног, положив руки на никелированную спинку, стоит полная, смуглая молодая женщина с красиво уложенными черными волосами. Она в упор разглядывает меня. После попытки улыбнуться я говорю слабым голосом:

  – Лена, ты так смотришь, словно ничего интереснее в жизни не видела!

  – Да вот, думаю о том, Гриша, что ты парень хороший, но почти всегда создаешь мне проблемы. А теперь валяешься тут с ужасно хворым лицом, и напрашивается вывод, что заболел ты надолго, – она говорит не с упреком, а как бы для себя, задумчиво.

  – Лена, если тебе нетрудно, поищи, пожалуйста! – пытаюсь я пошутить.

  – Что? – подняв брови, спрашивает она.

  – Мою память, пропала куда-то!– говорю я, и издаю нечто похожее на смешок.

  – Гриша, твои остроты обычно не смешны, и эта еще и глупа!– вместо ожидаемой улыбки, говорит Лена.

  – Жена друга, я знаю, что отношения у нас не очень, но зачем ты обо мне так, и на всю палату! Я всего-навсего решил переменить тему!

  – Это не палата, а коридор. В палатах для таких выдающихся личностей, как ты, мест нет! – не без иронии произносит Лена.

   Сбитый с толку, я осматриваюсь лучше. Действительно, коридор, а вернее, холл для просмотра телепрограмм. Однако телевизора нет, вместо него стоят кровати с больными. Моя койка последняя в ряду, от соседа меня отделяет проход к окну и тумбочка. Что ж, окно – это хорошо! Свежий воздух, светло!

   Наконец я вспоминаю, как оказался в больнице, и задаю вопросы:

  – Лена, а моя машина где? А Сашка?

  – Твоя машина возле нашей избы стоит. Сашка поехал в Москву за лекарством для маленькой. Приедет, придет сюда. У нас дети болеют, а муж возле тебя вторую ночь сидеть собирается. Такие дела! Ладно, извини, я не попрекать тебя пришла, а поесть принесла. Кушай и выздоравливай! Мне пора! – стараясь быть ласковой, говорит она, кладет на мою тумбочку полиэтиленовый пакет и уходит.

   Я смотрю, как она исчезает в полутьме коридора. Лена очень хорошая женщина, и прекрасная жена Сашке, но меня на дух не переносит. Наверное, потому, что Саша весьма охоч до сторонних развлечений, а подставляет под гнев Лены обычно меня, сочиняя различные фантастические истории.

   Я хочу выглянуть в окно, и пытаюсь для этого подняться. Но со мною происходит нечто плохое: легкие сжимаются, и я, похожий на умирающую от удушья рыбу, падаю обратно. Мой вид настолько красноречив, что больной с соседней койки, едва глянув на меня, вскакивает со своей кровати и бежит к двери с надписью 'процедурная'.

   Мне становится легче после кислородной подушки. Со мною возится уже знакомый мне, 'хмурый' врач. Он делает внутривенные уколы и ругает больничное начальство. Говорит, что таким тяжелым больным нужно лежать в больнице города Обнинска, а не здесь, в сельской терапии.

  – Какой у меня диагноз?– с хрипом дыша, спрашиваю я.

  – Тяжелая форма аллергии при... имеющейся бронхиальной астме?– врач вопросительно смотрит на меня. Я согласно киваю. Он не ошибся, от астмы я страдаю с детства.

   Через несколько минут приступ окончательно проходит. От лекарств с усыпляющим эффектом мои глаза закрываются, и я вижу новый для меня сон. Звездной ночью я стою пред входом в разрушенную временем церковь. Сквозь пустые оконные проемы видны отблески горящих в храме свечей, слышится тихое чтение псалтири. Я осеняю себя крестным знамением, и, перепрыгнув яму перед входом, иду внутрь храма. Здесь холодно так же, как и снаружи, злой ветер гуляет в дырявой крыше, но я ничуть не удивляюсь, увидев нескольких прихожан и батюшку, который их исповедует. На столике лежат свечи. Я хочу взять одну, ищу карман с деньгами, однако обнаруживаю, что в больничной пижаме карманов нет. Я думаю, что без денег брать свечку – нужно спросить у священника. Только он пока занят, и я, перекрестившись, разглядываю фрески с изображениями святых.

   Неожиданно священник зовет меня по имени. Удивившись этому, я иду, спотыкаясь о битый кирпич.

  – Что это, батюшка, церковь у вас такая... не отремонтированная?– с недоумением спрашиваю я у старца.

  Священник удивленно осматривается, словно сам видит церковь впервые, а затем, искрясь духовным весельем, говорит:

  – Это она не у меня, а у тебя такая не отремонтированная! Ничего, с божьей помощью справишься! Грешен?

  – Да...– я теряюсь от вопроса,– я, отче, не готовился к исповеди. Не знаю, с чего начать! Грешен, разумеется, грешен! И очень...

   Я вспоминаю про свою несуразную жизнь, грусть и раскаяние подступают к сердцу, хочется заплакать. Батюшка гладит меня по голове, как отец в детстве, отпускает грехи и благословляет. Мне становится легче дышать, и на этом сон прерывается..

   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

   На следующий день просыпаюсь поздним утром. Открыв глаза, я вижу, что группа медработников осматривает моего соседа. Опираясь на набранный в предыдущих больницах опыт, я догадываюсь, что идет утренний обход. Сосед слушает, на его лице раскаяние, явно показное:

  – За три месяца, вы у нас который раз, и все с тем же диагнозом. Нигде не работаете. Ведь у вас жена, ребенок! Больше мы вас лечить не собираемся. Вы алкоголик, человек конченный. А вам всего тридцать лет! – говорит крупный мужчина, судя по тону, зав отделением. Рядом с ним стоит 'мой' врач, за ним высокопарная пожилая женщина и молоденькая медсестра с большим количеством папок.

   Внезапно интерес к происходящему у меня пропадает: я чувствую необычайное, даже можно сказать, фантастическое чувство голода. Протянув руку, я хватаю с тумбочки принесенный Леной пакет, вытаскиваю стеклянную банку и срываю зубами пластиковую крышку.

   В этот момент врачи оставляют затею перевоспитать соседа и перемещаются ко мне. Я слышу:

  – Очень тяжелое состояние, необходима консультация пульмонолога ... ой! – это читавшая историю моей болезни медсестра оторвалась от листка бумаги, и вместе со всеми замерла, глядя, как я ем морковные котлеты, облизывая пальцы, словно дикарь.

   Вдоволь налюбовавшись на мое поведение, зав. отделением кричит, обращаясь к моему врачу:

  – Коллега Головань, безобразие! Ваши больные будут проявлять уважение к медперсоналу, или нет?

  Пожилая женщина – врач истеричным голосом вторит начальству:

  – Больной, потрясающее нахальство! Вы нарушаете распорядок дня! Прекратите немедленно!

   К сожалению, я не могу остановиться, и в коридоре образуется тяжелая тишина. Зав. отделением становится красным, потом багровым, но вместо ожидаемого словесно -административного взрыва, он вдруг, скрипнув зубами, падает на медсестру, от чего папки из ее рук летят в разные стороны.

   Минут через пять его уносят на носилках санитары, а я, вздохнув, с сожалением смотрю на дно пустой банки. Видимо, мой взгляд очень выразителен, потому что сосед лезет в тумбочку и щедро одаривает меня своими съестными припасами.

  Очищая вареное яйцо от скорлупы, я рассматриваю бескорыстного дарителя. Он не похож на алкоголика. Симпатичный парень, модная стрижка, одежда с 'иголочки'. Улыбнувшись, он представляется:

  – Николай Жуков.

  – Рад знакомству. Григорий Россланов, – я краснею. Право, стыдно, за суетой совсем забыл о приличиях.

   Сразу после знакомства Николай проникается ко мне особой симпатией: наклонившись поближе, просит одолжить червонец. Я думаю, что ошибся, не так уж он бескорыстен. Только теперь ничего не поделаешь, придется уважить. Вздохнув, я обещаю, что вечером, когда придет Сашка, одолжу. Николай удовлетворенно кивает, и, оставив меня, направляется к больным на дальних койках играть в карты.

   Подходит врач Головань и присаживается на краешек моей койки. Я уже сыт и готов говорить о чем угодно, и с кем угодно. В глазах Голованя мелькают озорные огоньки, но тон у него официальный:

  – Похоже, у вас заметное улучшение!

  – Благодаря вашим стараниям, доктор!– вежливо говорю я.

  – Я тут ни при чем! Такой быстрый результат бывает лишь при вмешательстве высших сил! – уверенно произносит Головань.

  – А мысль не лишена..., – бормочу я под нос, вспоминая последний сон.

   Головань заканчивает слушать мои легкие. Он сообщает, что у меня все хорошо, затем собирает с пола оброненные медсестрой папки и уходит.

   Я лежу под капельницей, когда появляется Лена. Я говорю ей комплимент:

  – Ленусь, а ты сегодня великолепно смотришься! – что, если честно, ничуть не соответствует истине.

  – Спасибо. – Безразлично говорит Лена и усаживается на пустую койку соседа. Внутренний голос подсказывает мне, что она не на минуту.

  – Ты как тут оказалась? – спрашиваю я.

  – Да через соседку передали записку в аптеку срочно зайти, мол, лекарство привезли. Я пришла, а на двери объявление, что закрыто на санобработку, откроются через час. А сами чай пьют с сушками. Их, с утра, по записи, в хлебном давали, но мало кому досталось. А эти, хрумкуют ими в рабочее время, и даже не посчитали нужным окно занавесить! Зла на них не хватает!

  – Ну, Лена, не все так плохо! Ведь теперь, по стечению обстоятельств, ты можешь развлечь меня разговором. Расскажи, как дома?

  – Дома, дома... где дом? Комнатенка в бревенчатой халупе у сумасшедшей деревенской бабки. Кошмар! Сахар в банке сам собой исчезает. Утром сварила детям кашу, испекла блины. Сама пошла за молоком. Прихожу, дети еще спят, блинов нет, каши половина. Бабка: 'это ваши детки проснулись, поели, и опять спать легли'. А дети просыпаются, орут как ненормальные: мама, есть хотим!.. А туалет! Туалет у нас во дворе, бабка заставила Сашку сделать второй: мол, сами ходите. Сашка сделал. Бабка тут же новый закрывает на замок и заставляет бегать в старый. А он весь дырявый, гнилой, и по стенкам мокрицы ползают. Затем: 'печь в избе не топите, головка от жара болит, идите готовить и стирать на улицу, к летней печи'! А к летней разве набегаешься? Дети к таким условиям не привыкли, все время болеют. Я, как вспоминаю наше житье в городе, так слезы полотенцем утираю, – на глазах Лены появляется влага. Чтобы не расплакаться, она резко обрывает речь, и, открыв сумку, начинает выставлять на мою тумбочку баночки. Я вижу, что в них ее 'фирменные' кушанья. Из ее рассказа следует, что стряпня для нее сродни подвигу. Я растроган и хочу выразить ей благодарность, однако тут Лена замечает, что капельница у меня давно закончилась, и громко зовет медсестру. Та, не особенно торопясь, приходит. Я с некоторым раздражением в голосе говорю ей:

  – Пока вы заняты неизвестно чем, от воздушной эмболии умереть можно!

  – У меня дверь в процедурную всегда открыта, я за вами наблюдала! Оттуда хорошо видно! – равнодушно произносит медсестра.

  – И слышно! – ядовито добавляет Лена, и, глянув на часы, поднимается. Медсестра измеряет Лену 'убийственным' взглядом. Лена, не обращая на нее внимания, машет мне рукой и уходит. Медсестра, хмыкнув в ее адрес, снимает капельницу и тоже оставляет меня.

   Очередной сон наступает с такой силой, что я капитулирую перед ним, не издав ни звука..

   ГЛАВА ПЯТАЯ.

   В моей комнате трещит телефон. Я отвечаю, и с трудом узнаю голос того, кто звонит:

   – Гриша, Гриша! Что делать? В микрорайоне массовые погромы! В моей многоэтажке семью убили! Многие дома горят!

  – Прежде всего – возьми себя в руки, Костя, ты же мужчина! Затем забаррикадируй входную дверь, выйди на веранду, и смотри на дорогу в город. Жди, я на чем-нибудь за вами приеду. Карина где?

  – Тут, со мной. А куда ее спрятать, из квартиры шага не сделаешь, везде националисты, да и некуда! – в телефонной трубке раздаются звуки, похожие на приглушенные рыдания.

   Я несколько минут думаю, и прихожу к выводу, что в подобной ситуации возможен лишь один выход: это доставить Костю с сестрой на охраняемый десантниками железнодорожный вокзал, где находится штаб эвакуации беженцев. Однако на своем 'Москвиче' я не одолею ни войсковых пикетов, ни 'черных' заслонов. Но решение проблемы есть!

   Я бегу, не жалея ног, по родному кварталу до нужного мне двора. Перелезаю через забор и радостно улыбаюсь: тут он! Так необходимый мне, известный всем в городе, 'УАЗ' Эльдара. На зеленых бортах машины нанесены белой краской надписи, а брезентовый тент крыши раскрашен в цвета народного фронта.

   Эльдар настолько уверен в своей популярности и неприкосновенности, что оставляет ключи в замке зажигания. Он прав, наш Эльдарчик, в городе никто не посмеет. Разве что я. Но обо мне, как и обо всех нас, Эльдар давно забыл. Что ж, тем лучше, тем хуже...

   Я еду по родному городу на угнанной у Эльдара машине. Год тому назад, скажи, что такое будет, я не поверил бы. А теперь, будто так и должно быть. Впереди мелькает машина патруля, я вспоминаю о документах. Пожалуй, поищу их. Если какие есть, все будет легче, чем совсем ничего. В бардачке я нахожу патроны от охотничьего ружья, под сидением заряженную ракетницу и само ружье. Да, Эльдар, с документами у тебя полный порядок!

   Обыскивая машину, я отвлекаюсь, и в повороте едва не сбиваю с ног бородатого автоматчика. Он с проклятиями отпрыгивает, затем снимает автомат с предохранителя и направляет на меня. Я останавливаюсь и наблюдаю в зеркало заднего обзора, как автоматчик размышляет, что ему делать. Мне везет: появляется товарищ бородатого, такой же бородач, и что-то говорит, указывая на надписи по бортам моей машины. Первый, помявшись, опрометчиво закидывает автомат за спину, и оба нерешительно направляются ко мне. Воспользовавшись тем, что оружие мне больше не угрожает, я, что есть сил, жму на педаль газа.

   Удрав от бородачей по узкой кривой улочке, я вылетаю на центральный проспект города с почти космической скоростью. И к своему ужасу, оказываюсь в движущейся колонне БМД. Воздух дрожит от лязга и грохота, гусеницы бронированных машин крушат асфальтовое покрытие со страшной силой. Я какое-то время движусь в этой колонне, между БМД, но потом понимаю, что меня так расплющат броней ударом спереди или сзади. А если начну обгонять колонну или отставать от нее, то из боевых машин, не разбираясь, разнесут мой 'УАЗ' в клочки из крупнокалиберных пулеметов. Господи, так какую же смерть мне выбрать?

   В этот момен я вижу впереди газетный киоск, и, чуть подумав, резко направляю машину по сложной траектории, между маслиновыми деревьями. После резкого торможения 'УАЗ' оказывается за киоском, прикрытый растительностью, насколько возможно в городе. Может быть, мне удастся обождать здесь, когда военная колонна пройдет?

  У меня чуть сердце не останавливается, когда я вдруг слышу крик в мегафон:

  – Водитель и пассажиры, покиньте машину и постройтесь с поднятыми руками! Водитель и пассажиры...

   Я и не заметил, как сзади ко мне подкрался войсковой 'УАЗ', видимо, из сопровождения бронированной колонны, весь ощетинившийся автоматными стволами, как еж колючками. На раскраску моей машины им плевать, Эльдара, естественно, они не знают. 'Так что, все, приехал!' – думаю я.

   Однако меня заметили не только военные, но и боевики народного фронта. Они решают оказать мне помощь: трассирующая пулеметная очередь с крыши высотного здания, от противоположной стороны проспекта, разбивает на тысячу осколков витрину киоска, и, ударив в землю перед 'УАЗом' военных, вслед за этим чиркает пулями по колонне. Несколько БМД сразу занимают боевую позицию. Воспользовавшись тем, что обо мне на мгновение забыли, я трогаюсь с места и быстро сворачиваю в ближайший проулок. Тут мне помогает хорошее знание города. Внутренние проезды между домами расположены параллельно проспекту, и в них можно двигаться в нужном мне направлении. К сожалению, они не соединены друг с другом, и мне приходится, для того, чтобы попасть в следующий проезд, периодически возвращаться на проспект.

   Это невозможно описать, какое напряжение я испытываю при таком вождении! Мечусь, как кусочек масла на раскаленной сковородке. Рискуя нарваться на любое препятствие, я бешено разгоняюсь в проезде, затем с визгом тормозов совершаю поворот на проспект. Там, выпучив глаза от напряжения, я лавирую между плотно движущимися БМД, дрожа даже от вида собственной тени.

   Неожиданно я вижу в зеркало обзора, что у меня на хвосте объявился войсковой 'УАЗ'.

   Настиг все-таки! При таком раскладе мне больше нечего делать во дворах, меня в них 'закроют'. Я вынужденно начинаю 'вальсировать' на проспекте. Раз-два, я справа от БМД, войсковой 'УАЗ' слева. Три-четыре, поменялись местами. Эх, преследователи не отстают! Что ж мне делать? Неужели сейчас поймают?

   Но тут, похоже, войска получают по рации какой-то приказ: вся колонна вдруг, лязгая траками, останавливается, а идущий первым БМД резко разворачивается поперек проспекта. Невероятно, но мне сегодня везет, как никогда: водила – первогодок в 'Уазе' моих преследователей неправильно рассчитывает маневр. Их 'УАЗ' по касательной бьётся о броню БМД и летит куда-то в сторону. А я благополучно ускользаю, свернув на нужную мне улицу, до которой с таким трудом, но все-таки добрался!

   Слегка остыв от погони, я с огорчением думаю, что в том 'Уазе' были русские, и, возможно, кто-то ранен. У сердца неприятно колет. ' Незначительным волнениям' ведь без разницы, какой ты национальности. Главное тут – чем ты вооружен и что делаешь: стоишь или движешься. Хочешь жить – находись в толпе. Если она идет – иди. Если остановилась – стой. Я же одиночка, и поэтому враг всех, и все мои враги.

   Извилистая улица выводит меня из старой части города на разделяющий город и микрорайон пустырь. Как только я останавливаюсь, машину мгновенно накрывает большое облако поднятой колесами пыли. Что ж, неплохо, у меня несколько минут будет отличная маскировка!

  Я пристально всматриваюсь в панораму микрорайона. Вид жуткий: везде столбы черного дыма, дома разбиты. Не знаю, мне кажется, или на самом деле я слышу крики? Во всяком случае, выстрелы звучат точно.

   Мне необходимо добраться в микрорайоне до самого ближнего пятиэтажного дома. Там живет Костя, его веранда на втором этаже, и, если с подачи соседей его еще не нашли националисты, он уже меня видит.

   Центральный въезд перекрывают автоматчики без трехцветных повязок на рукавах. Это говорит о том, что микрорайон блокирован бандой боевиков, не имеющих отношения к народному фронту. Очень плохо: когда я брал машину Эльдара, у меня был план, который теперь невозможен. Что предпринять?

   Меж тем вечереет. Облако пыли осело, и оранжевое солнце, слепя мне глаза, опускается так, что лучшей мишени на пустыре, чем моя машина, нет. Автоматчики на въезде волнуются, напряжены, но в меня не стреляют: вероятно, разглядели надписи на бортах моего 'УАЗа' и теперь находятся в затруднении. У каждого бандформирования есть свой 'законник', без которого ни один серьезный вопрос не решается. Пока они найдут этого человека, пока он обдумает ситуацию и изречет авторитетное мнение! Немного времени, но имеется.

   Чтобы законник думал дольше, я стреляю из ракетницы, словно подаю кому-то сигнал. Автоматчики выглядят окончательно сбитыми с толку, и я, решив, что русское 'авось' вывезет, тихонько трогаюсь с места. До нужного мне балкона с километр, до смерти, надеюсь, много больше.

   Мне удается преодолеть пустырь без помех. Пользуясь тем, что боевики моих намерений не знают, я останавливаюсь возле Костиного дома и бросаю камешек в стекло веранды на втором этаже. Сразу появляется лицо. Но такое изуродованное, в кровоподтеках, что я узнаю товарища лишь по голосу, когда он произносит:

  – Гриша, Гриша!

  – Вылезай сюда, и быстрее! – кричу я.

  В голосе Кости слышится крайняя степень отчаяния, когда он говорит:

  – Гриша, я не могу заставить Карину спуститься здесь, уже пробовал!

   Я забираюсь на крышу 'Уаза', становлюсь на поддерживающие брезент металлические дуги, и, подкрепляя слова энергичными жестами, говорю:

  – Пусть прыгает на меня, я поймаю! Относительно невысоко, получится! Рискуй, Костя, рискуй! Через пару минут отсюда вообще нельзя будет уехать!

   Костя исчезает, а потом, появившись вновь, буквально насильно выбрасывает щупленькую Карину в окно, ко мне. Она падает крайне неловко, по-женски. Поэтому, едва девушка оказывается у меня в руках, я не справляюсь с ситуацией. Ноги у меня сходят с дуг, и мы вместе, сквозь лопнувший брезент, проваливаемся в салон машины. Я отделываюсь ушибами, с Кариной дело обстоит хуже: она сильно ударяется ногой и затылком уже внутри 'Уаза'. Я пытаюсь привести ее в сознание, когда дверца открывается и в машину влезает Костя. Он удачно спустился на скрученных простынях. Дорожа каждой секундой, я оставляю Карину брату и перебираюсь за баранку.

   Одновременно с тем, как машина трогается, из-за угла дома выбегают с пяток боевиков и бросают в нас камни. Один из камней со звоном падает в машину через дыру в брезенте. Боевики падают в пыль носами, как подкошенные. 'Чего это они?' – удивляюсь я про себя. Ответ я узнаю, когда, переключая передачу, вижу, как Костя, выдернув чеку зубами, бросает назад поднятую с пола гранату. Оказывается, нам подфартило – командиры овечьих отар не знают азбуку военного дела!

   Я соображаю, что мы можем попасть в радиус поражения. И так давлю на газ, что двигатель, набирая обороты, ревет, как раненное животное. Через шесть секунд невероятного напряжения нервов нас догоняет взрывная волна. Машину болтает, как самолет в зоне турбулентности, а затем все успокаивается. Я смотрю на Костю, собираюсь ему что-то сказать – ведь он только что УБИЛ, но потом молча возвращаю взгляд на дорогу. Выбор у нас действительно невелик. Может, он прав – война!

   Посовещавшись на ходу, мы приходим к выводу, что по центральным улицам к железнодорожному вокзалу не пробраться. Я направляю 'УАЗ' к окружному шоссе. На нем, естественно, так же полно патрулей от всех сторон конфликта, но, проявляя определенную сноровку, их можно обходить по бездорожью, благо машина у нас для этого подходит, как нельзя лучше.