Текст книги "Тренировочный День 10 (СИ)"

Автор книги: Виталий Хонихоев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Глава 20

Глава 20

Оксана «Ксюша» Терехова,

ученица восьмого класса «А»

Колокамской Средней Школы № 3

– Ты не понимаешь, Ксюха. Современный андеграунд – это модно, – поднимает палец вверх Лиза Нарышкина. – А ты что предлагаешь слушать? Бетховена?

– Я просто чтобы сделали потише, – машет рукой Оксана. – Поздно уже, сейчас твои соседи будут стучаться, а у тебя соседи – твоя мама, которая в зале телик смотрит.

– Да ладно, – отмахивается Лиза. – Во-первых, у нас стены толстые, не хрущёвка какая-нибудь. Во-вторых, мама в зале, а мы тут, на кухне. Не услышит. А соседи… – Она пожимает плечами. – Соседи и так знают, что Лилька музыку слушает. Привыкли.

– Конфеты – улёт, – неожиданно заявляет Яна. – Откуда у Лили столько всего? Это же… ну правда, как в пещеру Али-Бабы попала…

– Кто её знает? – Лиза делает легкомысленный жест рукой. – Папка порой домой тоже ящиками чего-то приносит. Бананов там ящик или икры красной…

– Всё-таки мажорка ты, Лиза, – говорит Яна. – Вот и не понимаешь. Там же вещей… ну не знаю, две машины купить можно. Или три. Сколько машина стоит?

– Тут неважно, сколько стоит, тут важно, где достать! – важно отвечает Лиза. – Деньги может и есть, а где купить? Папка у меня в «Берёзке» закупается, он же по заграничным командировкам ездит, ему там купоны на покупки выдают. А Лиля… ну это Лиля. Вы же её видели. У неё всегда что-то не так, как у людей, вон фотка голая в зале висит. В зале, на секундочку! То есть придёт кто-то, а там – нате, здрасьте – её голая жопа. Вот ты бы свою фотку такую в зале повесила? Неееет! – Лиза поводит пальцем из стороны в сторону. – Никогда бы не повесила! Стыдно же…

– Была бы я такая красивая… и фотка такая красивая, как у неё получилась – повесила бы! – Яна вздёргивает подбородок. – Ещё как повесила бы! С её фигурой вообще в одежде ходить – преступление! Красота должна принадлежать народу, вот пусть ходит без одежды… Вы вообще замечали, что вот если на пляже кто некрасивый, то кутается, а если с хорошей фигурой, то может хоть голый ходить. Вот… – она тычет в открытый журнал «Плейбой» с девушкой в красном бикини. Верхнюю часть бикини девушка сняла и держала в откинутой руке, ослепительно улыбаясь в камеру.

– А если из школы кто придет? Или там… ну мама твоя в гости? – говорит Лиза, прищуриваясь на журнал: – вот этой девушке должно быть стыдно будет когда ее родные этот журнал увидят.

– Ну и пусть. – пожимает плечами Яна: – вон в древности все атлеты на Олимпийский играх вообще без одежды выступали и ничего. Я ж говорю – если ты красивая, то можно, как угодно, ходить, хоть одетой, хоть нет. Лилька точно может в этом «Плейбое» сниматься.

– Конечно она красивая. Она же Ирия Гай, дочка знаменитого изобретателя Самаона Гая, инопланетянка с планеты Вестер. У нее шесть пальцев на ногах и она владеет всеми боевыми искусствами в мире, может управлять космическими кораблями и свергать правительства планетарных тиранов, – говорит Оксана и ее глаза блестят от возбуждения: – Я вообще в неё влюблена, вот. Была бы я мальчиком – я бы давно ей письма слюнявые писала со стихами и признавалась в любви. Пятистопным ямбом.

– Почему ямбом? – моргает Лиза: – и вот прямо пятистопным?

– Потому что этот размер больше всего подходит, чтобы выразить горечь, отчаяние и печаль, – говорит Оксана. – Как там товарищ Лоханкин писал: «Волчица ты, тебя я презираю, к любовнику уходишь от меня, к Птибурдукову ты уходишь…» Чувствуешь глубину отчаяния?

– Ты мне лучше вот чего скажи, Ксюха, – Лиза вдруг становится серьёзной и наклоняется вперёд. – Вина ещё будешь?

– Это не вино. Это… мадера, вот. Или массандра? – моргает Оксана. – И… а нам не хватит уже? Мы и так уже две коробки шоколадных конфет съели под закусь.

– Три! – Яна поднимает початую коробку «Ferrero Rocher».

– Три, – соглашается с ней Оксана. – И намусорили на кухне. Хотя… – Она оглядывается. – На такой кухне вроде, как и не заметно.

Кухня у Лили была просторная – метров десять, не меньше. Не то что в хрущёвках, где развернуться негде. Здесь можно было свободно ходить, не задевая мебель локтями. Потолок – высокий, метра три с половиной, с лепниной по углам – старой, местами облупившейся, но всё равно красивой. В центре потолка висела люстра – советская, стеклянная, с тремя плафонами. Один плафон был с трещиной.

Окно – большое, почти во всю стену, с широким подоконником. За окном виднелись силуэты деревьев во дворе, редкие горящие окна в соседнем доме. Луна пряталась за облаками, и только уличный фонарь бросал жёлтый свет на асфальт внизу.

Оксана оглядывалась по сторонам, пытаясь охватить взглядом всё сразу. Кухня была похожа на саму Лилю – странная смесь старого и нового, советского и заграничного, порядка и хаоса.

Стол стоял у окна – обычный, деревянный, покрытый клеёнкой с выцветшим рисунком: красные яблоки на белом фоне. Клеёнка местами протёрлась, по краям отклеилась. На столе – три граненных стакана, початая бутылка портвейна «Массандра», ещё одна – пустая, с этикеткой «Мадера крымская». Рядом – открытые коробки конфет: золотые обёртки от Raffaello разбросаны по столу, пустые подставки от Ferrero Rocher, початая плитка швейцарского шоколада Toblerone с надкушенным треугольником.

На клеёнке – крошки, капли вина, отпечатки пальцев. Буфет стоял у стены напротив окна – старый, довоенный, наверное. Тёмное дерево, потрескавшаяся эмаль на ручках. Дверцы неплотно закрывались, одна вообще висела криво – петля расшаталась. Внутри, сквозь мутное стекло, виднелась посуда: тарелки, чашки, стаканы – всё разномастное, ничего комплектами. Сверху, на буфете, стояла старая хлебница из пластика, пожелтевшего от времени, рядом – сахарница (тоже советская, с отбитой ручкой) и солонка.

А на широком подоконнике, рядом с буфетом, стоял кухонный комбайн. «Braun Multipractic». Западногерманский. Белый пластиковый корпус, хромированные насадки, которые блестели в свете люстры. Новенький. В заводской плёнке – её даже не сняли до конца, только надорвали край. К комбайну прилагалась инструкция на немецком языке, аккуратно сложенная рядом.

Оксана смотрела на комбайн и не могла оторвать взгляд. Такие показывали по телевизору в программе «Время» – как пример «загнивающего капитализма», где техника делает всё за человека, превращая людей в ленивых потребителей. А здесь он стоял. Просто стоял. В плёнке. Нетронутый.

Холодильник «Бирюса» стоял в углу, рядом с дверью. Белый, приземистый, с округлыми углами. На дверце – магнитики. Много магнитиков. Один – с видом Ялты, другой – с эмблемой Олимпиады-80 (Мишка машет лапой), третий – просто цветной кружок, без надписей.

Оксана прищурилась – ей показалось, что один из магнитиков дёрнулся.

– Какие интересные магнитики на холодильник, – сказала она. – Особенно вон тот… прямо как живой. Пушистый такой…

– Где? – хмурится Лиза, оборачиваясь, всматривается, всплескивает руками. – Ильич! Так вот ты где! А я-то тебя искала!

– Ильич? – Оксана осторожно отодвигается в сторону, пока Лиза подбегает к холодильнику и хлопочет там над «магнитиком». – Что за Ильич?

– Да хомяк Лилькин! Ах ты ж… Он, оказывается, магнит за щёку положил, решил, что съедобное, наверное, вот его к холодильнику и притянуло! А я думала, куда делся! А он, оказывается, всё это время по холодильнику полз! Упорный какой… Да выплёвывай ты уже!

– Хомяка притянуло к холодильнику… – флегматично замечает Яна, подперев щёку рукой: – магнитом. В другое время я бы смеялась до истерики, наверное. А тут что-то даже не тянет смеяться. Тянет философствовать. Вот, например, – все мы в каком-то роде Ильичи… все со своими магнитиками прилипли к холодильнику реальности и ползём по эмалированной поверхности в экзи… экза… экзистенциальном ужасе бытия. Вот.

– Янка уже пьяная, – вздохнула Оксана. – Кривая, как турецкая сабля. А ведь только в восьмом классе учится, как не стыдно, Баринова? И какими словами обзываешься умными… Думаешь, мы тут все дуры, да? Между прочим, я половину Большой Советской Энциклопедии прочитала. От «З» до «К».

– А… а почему от «З» и до «К»? – Лиза пальцем вытащила магнит из-за щеки хомяка, вытерла его носовым платком и придирчиво оглядела свою работу. – Как вы думаете, Лилька заметит, что он три дня не ел уже?

– А потому что других томов энциклопедии у меня нет, – разводит руками Оксана. – Слушайте, а давайте яичницу пожарим, а? А то конфеты, конечно, вкусно, но…

– Боже, какая же я дурочка! – хлопает себя по лбу Яна. – Ты же голодная! А мы тебя конфетами и вином… Нет, если мы хотим тебя споить и воспользоваться, то последовательность верная, но… Сейчас-сейчас… Лиза, я похозяйничаю тут?

– Да ради бога, – говорит Лиза, всё ещё разглядывая хомяка. – И Ильич тоже голодный, кстати. Надо бы его накормить…

В прихожей звенит входной звонок: «Тинь-дилинь!». Девушки замерли на месте, глядя друг на друга. Оксана сжалась на стуле. Лиза недоуменно моргнула.

– Ты кого-то ждёшь? – осторожно спрашивает Яна. Лиза отрицательно качает головой.

– Говорила я, что надо музыку потише включать! – говорит Оксана: – наверное соседи…

– Да при чём тут музыка⁈ Стены у нас толстые, метр кирпича, наверное. Не хрущёвка. Не услышат. Это… это кто-то другой. Но кто? Уже поздно же…

Звонок повторился. Девушки переглянулись.

– Ну… что делать. Наверное, моя мама. Увидела, что меня дома нет. – говорит Лиза, вставая: – пойду поговорю… – она выходит с кухни, все еще держа хомяка в руке. Следом за ней тянется любопытная Яна, а за ней – за компанию – и Оксана.

Звонок повторился. Потом ещё раз. Потом кто-то застучал в дверь – громко, настойчиво.

– Лиза! Открывай! Это я! – донесся глухой голос из-за двери. Голос был знакомый.

– Инна? – недоверчиво спросила Яна.

– Да что ж такое! – донеслось из-за двери. – Открывайте, говорю! Замёрзла вся, ноги отваливаются! Лиза подбежала к двери. Распахнула. На пороге стояла Инна Коломиец – вся красная, растрёпанная, в куртке нараспашку, под курткой – школьная форма, в кроссовках на босу ногу. Волосы торчали во все стороны, как будто она пальцы в розетку сунула. В руке – школьный портфель.

– Ты что, с ума сошла⁈ – выдохнула Лиза. – Как ты…

– Через окно! – гордо заявила Инна, влетая в прихожую. – Вылезла через окно и побежала! Мама спала, я подождала, пока захрапит, вылезла – и вперёд! – она сбросила куртку, швырнула кроссовки в угол, поставила авоську на пол.

– Я бы на твоем месте кроссовки не снимала. – меланхолически заметила Лиза: – Янка тут уже решила полы вымыть, насилу удержала…

– А… а чего удержала? – Инна прыгает на одной ноге, отряхивая с подошвы босой стопы мелкий мусор: – тут и правда… грязновато.

– А смысл два раза вставать? – пожимает плечами Лиза: – все равно намусорим, а завтра с утра все и вымоем сразу. За раз. Семь бед – один ответ.

– В чистой квартире приятней сидеть. – осторожно замечает Яна сзади: – хотя мне уже сейчас все равно. Я пьяная. Меня напоили… О! Инна! А ты голую Лильку видела? Хочешь – покажу?

– Голую Лильку? – моргает глазами Инна: – ух ты! Бергштейн уже приехала из Ташкента? Вы ее раздели⁈ И… что это у тебя в руках, Лизка?

– Это хомяк. Ильичом звать. И не слушай Яну, нету тут Лильки, есть фотка ее на стене с голой попой. В стиле «Скрипки Энгра». Ты лучше скажи, чего ты с дома сбежала? Завтра тебе будет на орехи…

– Вы меня звали или нет? – спросила Инна, упёрев руки в боки. – Говорите: «Иннуся, приходи, тут итальянские конфеты, вино, девичник!» А потом – тишина! Не, я такое пропускать не намерена… а мама завтра подумает, что я уже в школу ушла, я записку оставила.

– Ээ… ну я, честно говоря, не думала, что ты сорвешься. – признается Лиза: – у тебя мама строгая и вообще. Завтра школа.

– Школа-шмола. У меня лучшая подруга из дома сбежала. Думали я не поддержу? Я не предательница какая, я одна из Совета Мудриц и Дворянского Квартета.

– Чего? Это что еще за… – озадачивается Лиза: – Дворянского Квартета?

– Так нас мальчишки в классе называют. – сообщает ей Яна: – потому что я Баринова, значит Барыня, а ты Нарышкина, значит Боярыня. Вроде как мы тут все аристократы.

– Ладно, ведите. – говорит Инна: – где тут у вас конфеты, вино и голая Бергштейн? Я пришла морально разлагаться. И конечно Ксюху поддержать. Ксюх, ты как?

– Уже нормально. – пожимает плечами Оксана: – спасибо что все пришли. Правда я бы и так справилась. Не в первый раз. А ночевать на вокзале не страшно, просто неуютно и пахнет… всяким.

– Кстати! – подкидывается Яна: – надо же тебе покушать приготовить. Пошли на кухню. Лиза, хомяка тащи, накормим.

Они гурьбой пошли на кухню. Инна так и прошлепала прямо по грязному полу босиком, на кухне – села на стул, рукой стряхнув прилипший мелкий мусор с босых ступней и поджав их под себя – устроилась по-турецки. Оглядела кухню и присвистнула.

– Ого. – сказала она: – а это чего такое?

– Кухонный комбайн. Наверное немецкий. Или итальянский. – говорит Яна, открывая холодильник: – говорят классная штуковина. И режет и мясо рубит и чистит и даже сок выжимает.

– И стоит тут как памятник, – добавила Лиза, ставя хомяка на стол. – В плёнке. Лилька его год назад достала, а распаковать всё руки не доходят.

Инна потянулась к столу, взяла какую-то конфету, развернула, закинула в рот. Зажмурилась.

– Вкусная. – вынесла она вердикт. Наклонилась вперед: – но вы меня своими конфетками с пути не собьете. Что случилось-то? Ксюха? Лизка?

– Чего? – Лиза поднимает бутылку с портвейном и глядит через нее на свет, взбалтывает, проверяя осталось ли еще. Яна молча ставит на стол очередной граненный стакан.

– Вот казалось бы… – рассуждает она, наливая портвейн в стакан: – все у Лильки есть, вот прямо коробками в спальне все стоит. Я ожидала хрустальный сервиз чешский увидеть, ну как у нас дома в стенке стоит, а у нее одни граненные стаканы как в столовке и вилки алюминиевые.

– Так и чего? Будете запираться? – прищуривается Инна: – или фы деффочки забыть штандантерфюрера Инну? Сейчас я фас пуду пытать!

– Ты сперва выпей. – предлагает ей Яна: – на трезвую голову такое не решить. Вот выпьешь, расслабишься, согреешься, там и поговорим. Как добрый молодец в сказках, там если не накормили, не напоили и в баньке не попарили – то и говорить никто не будет. А ты вон, бежала, запыхалась.

– Да! – говорит Оксана: – точно. Выпьем. – она поднимает свой стакан: – за вас, девчонки. Спасибо… – она сглотнула: – ну… что… вот.

– Тшш… – Яна обняла ее и погладила по голове: – конечно вот. Как иначе. Мы же подруги.

– Таааак. – протянула Инна, бросив на Оксану быстрый взгляд: – с ней все ясно. Как всегда значит, да? А ты чего из дома ушла, товарищ Боярыня? Али армия мала, али служба не мила? Али в пушке обнаружила повреждения ствола? Докладай без всяких врак, отчего на сердце мрак. Я желаю знать подробно, кто, кого, куды и как!

– За друзей. – поднимает стакан Лиза: – Барыня, не отлынивай!

– Мне хватит… наверное. – говорит Яна: – надо же еще поесть приготовить.

– Нечего. Ты меня уважаешь, Баринова? – упирает руки в бока Лиза.

– Ох. Если я потом дел натворю – это ты виновата будешь. – Яна поднимает свой стакан: – у меня вон половина осталась еще.

– Не смеши мои колготки, Барыня, чего ты тут натворишь? Мы в хате одни, чего ты сделать можешь? – фыркает Лиза: – Ксюха? Инна? За друзей! – и она лихо опрокидывает в себя полстакана портвейна. Давится, закашливается, подбегает к раковине и выплевывает все туда.

– Классно тосты двигаешь, Нарышкина. – кивает Инна и отпивает из своего стакана, щелкает языком: – а ниче так. Сладкий. Не то что виски, который ты приносила в школу.

– Кха! Кзха-кха! Это бренди был. «Слынчев бряг». – отзывается Лиза от раковины. Включает воду, полощет рот. Яна тем временем открывает дверь холодильника. Заглядывает внутрь. Холодильник загудел громче, словно приветствуя её. Внутри горела лампочка, освещая полки.

– Так, – пробормотала Яна. – Что тут у нас… ага кефир. Судя по дате, там уже разумная жизнь должна развиться и построить коммунизм в одной отдельной бутылке. Сыр. О, сыр это хорошо. Ксюша, ты сыр ешь? И… оливки. Никогда оливки не пробовала… – она запустила пальцы в открытую банку, достала одну, бросила в рот и поморщилась: – фу, какая гадость! И люди это едят?

– Ксюша. – говорит Инна: – может ты все-таки к учителям обратишься? Ну или там… не знаю… у нас поживаешь?

– Вот еще. – буркает Оксана: – если до такого дело дойдет… комиссию по делам несовершеннолетних могут вызвать. Родительских прав лишить. Здравствуй детдом. Не, я лучше потерплю еще пару лет, а там и выпускной. Поступлю в техникум и в общагу съеду. Буду взрослая, буду сама по себе. Я в детдом не хочу.

– В детдом никто не хочет. – поежилась Инна.

– Говорят, что в одном детдоме девочек по ночам убивали и в подвал прятали. Чтобы потом фарш на пирожки делать и на вокзале продавать. – замечает Яна: – а потом одна женщина в пирожке нашла ноготь своей дочери и…

– Вот не надо пожалуйста! – прерывает ее Оксана: – это я тебе и рассказывала! Девочка не из детдома была! Если бы она была детдомовская – откуда у нее мама была бы?

– Это ж сколько труда – из человека фарш делать. – задумывается Лиза: – видела я как в деревне поросенка забивали, столько крови, грязи и возни… и поросенка жалко. Чушь это все.

– Может и чушь. – пожимает плечами Инна: – но никому в детдом неохота. Там своего и нету почитай. И… мальчишки эти детдомовские – страшные. Лучше подальше держаться.

Тем временем Яна выложила стол свою добычу из холодильника. Сыр, салями, яйца, масло, оливки. Оглядела добычу. Почесала затылок.

– Ну, – сказала она. – С овощами туго. Картошки нет, моркови нет, лука нет. Но… – Она задумалась. – Можно и так что-то сварганить.

– Хозяюшка ты наша. – говорит Лиза: – Ксюха, а может я с папой своим поговорю, а он с твоим отчимом поговорит, а? Это же неправильно…

– Не надо. – мотает головой Оксана, глядя в пол: – и вообще хватит обо мне. Не хочу об этом говорить. Давайте о другом.

Девочки переглянулись. Кивнули друг другу.

– Так, где тут ты говоришь голая Лилька висела? – преувеличенно заинтересованно сказала Инна: – как не посмотреть если такое предлагают…

– В зале фотка висит. Сразу под фотографией команды. – откликается Яна: – сходи посмотри, а потом Лизка тебя еще в спальню проведет, вот где обалдеешь. А я пока яичницу сварганю. С салями и сыром. И помидорами. Вкусно и быстро.

– Кстати! – Инна повернулась к Лизе: – а ты чего в бега ударилась, аболиционистка? Что случилось? Ладно Ксюша… но ты?

– Ай. – морщится Лиза: – терпеть маму не могу. Она же Виктора Борисовича сдала, а сейчас такая «все ради твоего же блага, доченька!» и «это же ненормально, такая влюбленность в таком возрасте!». А между прочим Ромео и Джульетта еще младше меня были! Мне уже шестнадцать скоро будет!

– Нет повести печальнее на свете… – вздыхает Инна: – ты же знаешь как я к этому отношусь.

– И не такая уж у нас большая разница в возрасте!

– Знаешь… – задумчиво произносит Инна: – тебе надо его соблазнить!

– Чего⁈ – раздалось от плиты и на пол шлепнулось сырое яйцо. Яна повернулась и замерла – с ножом в одной руке: – Инна!

– Тиха! – поднимает руку девушка: – короче! Слушать сюда! Без паники. Вот сами смотрите – она его соблазнит и… разочаруется. Все, пошли дальше, живем. Боярыня наша такая – если чего получить не может, то гневаться изволит. Вот и запала на Виктора Борисовича, потому как до сих пор все получала что хотела. Куртку джинсовую хотела – папа купил. Магнитофон крутецкий, двухкассетник – тоже. И вообще. А тут – коса на камень. Так что все что ей нужно сделать – соблазнить. А потом – разочарование. Сама знаю. У меня в лагере так было… – Инна вздыхает: – ничего хорошего.

– А… а если ей понравится? – осторожно спрашивает Яна от плиты.

– Да что там может нравиться! – машет рукой Инна: – больно и неприятно. И вообще… чего люди в этом находят?

– Тааак. – говорит Лиза: – вечер перестает быть томным. Коломиец, колись, значит ты с этим старшеклассником не только целовалась? Что-то еще было?

– Инна? – Оксана подается вперед: – правда, что ли⁈ И ты молчала⁈

– Да и рассказывать особенно не о чем… – говорит Инна, обводит взглядом своих подруг, их горящие от любопытства глаза и вздыхает: – хорошо. Расскажу сейчас все… только вот напьюсь сперва хорошенько.

– Яна! У тебя на полу хомяк яйцо ест!

– Ах ты зараза!

Эпилог

Эпилог

Аэропорт города Колокамска, строго говоря, аэропортом действительно назывался лишь на схемах большого воздушного движения Советского Союза, а фактически представлял собой прямоугольное здание из желтого кирпича с облупившимися наличниками, архитектурным замыслом аккуратно разделенное на две части: «Вход» и «Выход». На крыше, немного накренившись набок, покоились огромные красные буквы «АЭРО», пятая – «П» – пала в борьбе с сибирским ветром ещё в начале восьмидесятых и лежала под забором, придавая всей композиции почти философскую недосказанность. За пределами здания с одной стороны лежала бетонная взлетная полоса, а с другой – бескрайнее поле, летом расцветающее незабудками и ромашками, а осенью желтеющее пожухлой травой. Посреди поля лежала обычная проселочная дорога.

Несмотря на то, что Колокамский Металлургический Комбинат являлся довольно важным и крупным объектом тяжелой промышленности страны, все его потребности в логистике закрывались железной дорогой. Комбинат, как градообразующий гигант – взял на себя и освещение улиц и городской транспорт и оборудование остановок, а также патрулирование улиц дружинниками. Вот только аэропорт города оставался на балансе Министерства Транспорта и Путей Сообщения, а потому ни город, ни Комбинат ничего не могли поделать с его состоянием. А у Министерства своих забот хватало, потому здание аэропорта годами оставалось в плачевном состоянии.

Однако сегодня тишина вокруг одинокого здания была нарушена событиями, которые, пожалуй, встретишь лишь раз в десятилетие и то если повезёт. С утра у входа столпились встречающие делегации каждая из которых считала себя абсолютно незаменимой в деле культурного наследия родного города.

У самого входа, прямо перед начишенными и сверкающими на солнце трубами бас-гелионов, валторном и тромбонов, маялся Соломон Рудольфович, первый заместитель директора Металлургического Комбината. Он то и дело бросал взгляд на часы, вытягивал шею, вглядываясь в синее, безоблачное небо, пожимал плечами и потирал руки. Сразу за ним стояла девушка в которой все, хоть раз заходившие в приемную большого начальника без труда опознали ту самую Леночку, секретаря Соломона Рудольфовича и, как шептались в узких кругах – серого кардинала Комбината. Её невозможно было представить без безупречно выглаженного светлого плаща и аккуратного тёмно-синего платка, повязанного чуть сбоку. Леночка излучала жёсткую, но вежливую собранность: она виртуозно отслеживала каждый жест начальства, взглядом мотивируя окружающих держаться прямо и не забывать о «важности момента».

Злые языки говорили, что Леночка на самом деле искусно совмещала две должности – секретаря по штату и «ночной кукушки», которая дневную завсегда перекукует – вне штата. По крайне мере должности ночной кукушки в штатном расписании Комбината конечно же не было. Впрочем, надо учесть, что эти злые языки как правило принадлежали утомленным дамам из бухгалтерии, которые и сами бы с удовольствием стали бы «ночными кукушками» вне штата, если бы Соломон Рудольфович обратил на них внимание. Что же думала сама Леночка по этому поводу – никто не знал, потому что Леночкой она была только для Соломона Рудольфовича, а для остальных оставалась Еленой Анатольевной, холодной и бесстрастной стервой.

За спиной Леночки, выстроившись в плотную шеренгу, переминались оркестранты сводного оркестра Дома Культуры Комбината. Большинство из них были облачены по случаю либо в свежевыглаженные белые рубахи и строгие чёрные костюмы. Медные трубы, с аккуратным блеском натёртые в последний момент носовыми платками, ловили солнечные отблески.

Музыканты выглядели не очень, щурились на солнце и явно тяготились необходимостью стоять так долго на свежем воздухе.

– Долго там еще? – сиплым голосом интересовался тромбон у одутловатого барабанщика с кустистыми бровями: – трубы горят! Нас же с подшефного выдернули… у нас концерт…

– Вам, Васенька, опохмелится бы. – сочувственно кивнул ему барабанщик и полез за пазуху, извлек оттуда плоскую фляжку: – вот, Васенька, но прошу заметить – с отдачей.

– Да не оскудеет рука дающего! – фляжка тотчас оказывается в руках тромбона и его кадык начинает ходить вверх-вниз на худой шее.

В центре шеренги возвышался дирижёр – худощавый, седой, с лицом всегда чуть трагическим и чёлкой, падающей набок. Он ревниво прижимал к себе папку с партитурой, а другой рукой энергично размахивал, призывая оркестрантов не растерять рабочий настрой.

– Телегин! Пришвин! К порядку! – стучал он дирижерской палочкой по услужливо подставленному пюпитру: – если кто в ноты опять не попадет – поставлю вопрос о соответствии на собрании! Думаете я не вижу кто после вчерашнего? Просил же потерпеть!

Рядом с ним стояла местная знаменитость – та самая Тамара Каренина, актриса, телеведущая и местная дива. Она стояла чуть в стороне и курила сигарету, пользуясь невероятно длинным мундштуком. С ней разговаривал оператор, поставивший камеру на штатив.

– … серьезно! – говорил он: – Тамара Викторовна, случайно получилось. Я ж случайно зашел. И рассказывать никому не хотел, Наташке только и рассказал, которая на звуке сидит.

– Ну подлец. – качала головой местная дива и телеведущая: – я к нему всем сердцем, а он эту шансонетку за кулисами… хоть бы постыдился. Кто такая вообще?

– Кругликова Вера Николавна, молодая актриса из провинции… недавно из института, она еще Соню Мармеладову играла в постановке Кривина.

– Ну подлец. Я ему это припомню. – сигарета падает под ноги и безжалостно давится каблуком.

С другой стороны от дороги стояла делегация городского молокозавода, во главе с Гектором Петровичем, который в свою очередь бросал обеспокоенные взгляды на часы и качал головой.

В рядах молокозаводской делегации царил особый, немного провинциальный, но искренний энтузиазм: в первых рядах – работницы в белых халатах и белых же фартуках, накрахмаленные бюсты гордо вздымались под пионами и гвоздиками. Вторая шеренга – пенсионеры-флагманы, бывшие доярки и мастера смены, каждый со своей медалькой «Ударник социалистического труда» как ее прозвали в народе – «Орденом Сутулого». Еще дальше – пятый молочный цех, совсем молоденькие девушки в миди-юбках, белых блузках с приколотыми к груди гвоздиками и в черных же туфельках. Юбки едва-едва достигали коленок, выставляя на всеобщее обозрение крепкие лодыжки тружениц молочного фронта.

Чуть сбоку, возле свежевыбеленного бетонного цветника, приткнулась группа школьников – младшие, ещё в красных галстуках, рассматривали чужие букеты, старшие – ноги стоящих впереди работниц гормолзавода, перебрасываясь оценками этих самых ног по шкале, выведенной советскими учеными Петькой Пить и Слоном. По всему выходило что самые высокие оценки были даны молодому коллективу пятого цеха, где трудились девушки из местного техникума.

В стороне от этой густой массовки стоял человек, явно чуждый общей эйфории – директор подшефного подсобного хозяйства молокозавода. В свое время Гектор Петрович озаботился тем, что уж больно много отходов получается от производства и принял решение организовать подсобное хозяйство, а именно – свиноферму, потому как «хорошей свинье все впрок!».

Гавриил Иванович накануне получил приказ сверху, который звучал безапелляционно: – «На встрече команды – быть всем, нарядными и без отговорок!»

Человек ответственный, бюрократически воспитанный, он и вывез, как сказано, «всех». То есть – и себя, и заведующую складом (с вёдрами молочной сыворотки), и даже… дюжину поросят породы «белая крупная», аккуратно уложенных в скрипучую телегу, запряжённую свежевымытым трактором «Беларусь».

Поросята, ошалев от смены обстановки, разглядывали провинциальный пейзаж своими мокрыми пятками, с тревогой похрюкивали на праздничную суету, периодически визжали, распространяли вокруг себя аромат свинарника, беззастенчиво гадили прямо в телегу и явно чувствовали себя лишними в этом параде социалистических достижений.

– Что, Иванович, с поросятами приехал? – не без ехидства спросила статная девушка с гвоздиками, технолог пятого цеха.

– Приказ же, – обречённо вздохнул директор. – «Всех на встречу!» Я вот и размышляю, на какой секции их поставить – к спортсменкам или к оркестру?

– Ну и дундук ты Иванович, – покачала головой девушка: – команду же встречаем. На черта им твои поросята?

– Дак а я откуда знаю? – разводит руками Гавриил Иванович: – сказано всех… я это еще не всех собрал, борова на хозяйстве оставил и свиноматок… и потом – это ж не просто поросята!

– Не просто поросята? – прищурилась его собеседница: – а кто еще? Они у тебя чего, в космос летали?

– Это же порода – белая крупная… ну йоркширская…

– Дундук ты Иванович…

– Летят! Летят! – раздается крик над толпой, и все задирают головы, встречая самолет взглядами. Тамара Каренина торопливо бросает очередной окурок «Герцеговины Флор» на землю и давит его каблуком, выдыхая дым через ноздри и забирая у оператора микрофон, поправляет на себе пиджак. Гектор Петрович и Соломон Рудольфович – переглядываются. Школьники галдят, в оркестре кто-то выдувает звонкую ноту «фа».

Самолёт, тяжело жужжа винтами, медленно снижался над полем с выпущенными закрылками, задрав нос вверх. Вот уже колёса коснулись бетонной полосы, раздался короткий взвизг тормозов, кто-то в толпе ахнул, а самолет – покатился по взлетно-посадочной полосе.

Толпа встречающих мгновенно заметно оживилась. Кто-то затёрся у самой сетки-рабицы, протянув шею как журавль, взрослые и дети повскакали на цыпочки – каждый высматривал что-то впереди, хотя пока и рассматривать-то нечего было.

* * *

– Смотри-ка! Нас с оркестром встречают! – вытянула шею Алена Маслова выглядывая в иллюминатор и толкнула локтем свою соседку: – Анька! Всю дорогу спала!

– У меня акклиматизация всегда плохо проходит, Маслова, отстань. – буркнула Ай-Кыс Чамдар, которую для удобства все называли просто Аней, но темную маску для сна с лица стянула и тоже шею вытянула, разглядывая делегацию встречающих в иллюминатор: – с ума сойти сколько народу. Уезжали так почти никого не было.

– Ну ты сравнила. Уезжали мы – никто и звать никак, а приехали как победительницы! Со щитом! И на щит приколотили голову Каримовой! – подбоченилась Алена: – или как там у Пушкина – прибили свой щит к вратам Царьграда!