Текст книги "Фронтовичка"

Автор книги: Виталий Мелентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

6

В безоблачном, белесом небе плавали легкие, просвечивающие дымы. Пушки гремели устало, натруженно, и разные по звуковым оттенкам автоматные и пулеметные трели тоже казались вялыми, усталыми и только иногда, сплетаясь в кутерьму звуков, впадали в настоящую ярость сражения.

По подправленным дорогам проходили колонны автомобилей с боеприпасами, а им навстречу, скрываясь и задыхаясь в топкой, перетертой шинами пыли, катили санитарные машины.

В раскаленном небе беспрерывно перекатывались пушечные и пулеметные очереди, иногда оттуда падали бомбы или горящие самолеты, но самих самолетов не было видно: они словно расплавились.

Второй день советские войска штурмовали Восточный вал и только в очень немногих местах вышли на линию первых артиллерийских позиций – тактическая глубина обороны противника осталась нетронутой. И от этого замедленного, кровавого движения, от белесого неба, от жары и оттого, что пыль и дымы пожарищ ползли медленно, словно нехотя, на исходных позициях, в ближнем тылу растекалась непобедимая, живущая вне сознания тревожная лень.

Все время хотелось спать, и Валя, впервые в жизни видевшая настоящее большое сражение, настоящую войну, тоже боролась с дремотой. Она лежала в густой, уже одеревеневшей траве и грызла горький стебелек. Каска накалилась и давила на голову. К автомату нельзя было прикоснуться – обожжет. Валя лениво подумала: «Интересно, а от такой жары могут взорваться капсюли гранат или не могут?»

И на всякий случай подвинула гранатную сумку под бок.

Впереди, на солидно покатых, разделенных широкими долинами увалах, просторно раскинулся Восточный вал. Издалека он казался мирным и спокойным. Ни атакующих, ни обороняющихся. Просто безжизненные белесо-желтоватые увалы, на которых время от времени лениво взлетали вверх нестрашные кусты разрывов и так же лениво опадали. Кое-где виднелись медлительные, словно нехотя пробирающиеся фигурки. Когда поблизости от них вставали и опадали разрывы, фигурки пропадали. И не было в этом ничего необыкновенного, ничего страшного, интересного. Но даже сквозь тревожную ленивую дремоту с тех далеких увалов пробивалось что-то волнующее и жутковатое.

Часа два назад вперед пошла панцирная инженерная комсомольская бригада – молодые, крепкие ребята в новеньком обмундировании, тщательно выбритые, пахнущие одеколоном, в свежих, накануне боя подшитых подворотничках. Пошли легко, празднично, не сутулясь, когда рядом разрывались немецкие снаряды. Сутулиться они не могли. У каждого под гимнастеркой была надета броня.

За эти два часа они должны были продвинуться через две уже захваченные траншеи противника, выйти на нужный рубеж и приготовиться к атаке третьей, за которую немцы держались особенно упорно. Как только панцирники прорвут эту третью, опирающуюся на многочисленную артиллерию и вкопанные в землю танки, отлично оборудованную траншею, вперед двинется танковая бригада. Она должна будет прорваться за артиллерийские позиции, выйти на оперативный простор и потащить за собой другие части, которые и разовьют наметившийся успех.

Комбриг, начальники политотдела и штаба, командир разведки и комбаты были уже впереди, на наблюдательном пункте. Валя и Генка Страхов остались позади: ночью они приняли от армейских саперов проходы в минных полях, получили приказ провести танки по этим проходам и передать их следующей паре разведчиков. Потом танки развернутся и пойдут в атаку – тогда все разведчики присоединятся к штабу батальона и там получат новый приказ.

Танки стояли сзади – высокие и самоуверенные, выставив верхние башенки-надстройки из кустарника. У немцев уже не было наблюдателей в первых двух траншеях, а с третьей кустарник почти не просматривался. Да и, кроме того, в кустарниках давно торчали деревянные макеты таких же танков. Противник несколько раз обстреливал их, бомбил и фотографировал. Теперь он, вероятно, был убежден, что эти машины повреждены, иначе чем же можно объяснить, что в разгар кровопролитных боев они не пытаются помочь пехоте?

Танкисты ночью убрали макеты и на их место поставили настоящие машины.

Около полудня движение санитарных и грузовых автомобилей почти прекратилось. Будто сморенные жарой, исчезли и самолеты. Далекая перестрелка улеглась. По пыльным дорогам изредка мчались только мотоциклисты и юркие «виллисы». Казалось, что сражение захлебнулось. Наступило время обеда для живых и час предания земле мертвых. Но как раз в этот мертвый, знойный час молчаливые, вошедшие в летнюю притомленную силу лесные опушки, тронутые увяданием травостоя, давно не паханные поля словно взорвались: густая пыль, сенная труха перегоревших под орудийными жерлами трав, опаленная выстрелами листва – все поднялось враз и закружилось, гонимое все новыми и новыми толчками к горячему небу, разрываемому с сухим, коленкоровым треском разнокалиберными снарядами.

Этот внезапный грохот, покачивающаяся земля сразу расчистили дорогу тому волнующему и жутковатому, что тянулось с увалов, разбивало лень и неопределенность. Валя выплюнула стебель и осмотрелась. По дорогам мчались поблескивающие на солнце, с уже установленными снарядами «катюши». На подножках машин висли офицеры. «Катюши» съезжали с дорог на залежную землю, разворачивались и принимали строгий боевой порядок. Вслед за ними, волоча подпрыгивающие пушки, неслись артиллерийские тягачи.

Гул внезапной артиллерийской канонады заглушал шум автомобильных моторов, и Валя не могла их слышать. Но сердце у нее все сжималось и сжималось, потому что она не то что слышала, а ощущала тяжелый, вибрирующий гул, но не могла понять, откуда он идет. Гул все нарастал, вызывая оторопь, близкую к страху. Она подумала, что, может быть, это пошли ее танки. Она оглянулась и увидела, что танки все так же стоят в кустарнике.

– Эти сейчас дадут! – удовлетворенно сказал Генка и стал торопливо закуривать.

И тут Валя сразу поняла, что над ней летят самолеты.

Они шли группами. Вверху – изящные и злые двухмоторные «пешки», внизу – тяжелые, черные, устрашающе горбатые штурмовики. Над «пешками», легкомысленно и задиристо переваливаясь с крыла на крыло, кружили истребители. Этот трехъярусный, гудящий, стремительно деловитый поток самолетов, то пропадающий в знойном полуденном мареве, то на разворотах ослепительно вспыхивающий в солнечных лучах, ложился на боевой курс, нацеливаясь все на те же привольные, разделенные широкими долинами белесо-желтоватые увалы, из-за вершин которых поднимались ленивые темные дымы и, вздрагивая, ширились и растекались, как ширятся и растекаются кучевые облака.

«Катюши» на своих позициях стали задирать носы, опуская тяжелые решетчатые зады к земле. Артиллеристы уже проскочили залежные поля и выбирались на увалы, ручейками растекаясь по склонам.

Дымы за вершинами вздрогнули, разорвались и, поддержанные снизу, стремительно поползли вверх, навстречу падающим самолетам. Кучевки клубились, росли и постепенно густели. Теперь до Вали донесся не слитный, переплетающийся с канонадой и моторным гулом шум снарядных разрывов, а глухие, как могучие вздохи, удары тяжелых авиационных бомб. В клубах дыма ныряли неторопливые штурмовики, и на темном фоне кучевок проступали росчерки авиационных пушек и реактивных снарядов.

Сзади все били и били орудия, самолеты все еще бомбили, а «катюши», нацелив в небо семейства своих снарядов, молчали.

Когда первые партии штурмовиков стали отваливать от цели и, прижимаясь к самой земле, черными крестами пронеслись над головами, всю округу полонил жестокий, шипящий свист. Из внезапно образовавшихся клубов дыма стремительно вырвались огненные росчерки и, оставляя за собой курчавящиеся, быстро сливающиеся в полосы дымки, понеслись к увалам. Свист был так силен, что Валя на несколько секунд зажмурилась.

– Да-а… Скоро пойдут, – сказал Страхов.

И тут только она поняла, что все то, что пронеслось сейчас над ней и вокруг нее, весь этот парад и поток снарядов нужен только для того, чтобы помочь молодым, почти мальчикам, солдатам панцирной инженерной бригады сделать невозможное – прорвать Восточный вал, телами проломить металл, бетон, дерево-земляные сооружения и открыть дорогу ее бригаде.

Еще не очень искушенная в военном мастерстве, Валя все-таки поняла всю тяжесть начинающегося боя, всю его неправильность – не танки помогают пехоте прорвать оборону, а пехота прокладывает дорогу танкам. И потому, что она видела этих мальчиков, красивых своей мужественной подтянутостью, чистыми подворотничками, потому, что пахли они дешевым цветочным одеколоном и шли в бой, как на праздник, она решила, что эти мальчики ничего не сделают. Пусть им помогут вдесятеро больше – они ничего не сделают. Слишком уж они молоды и отсюда, издалека, казались слишком уж крохотными для того, чтобы захватить эти огромные и унылые желтоватые увалы, которые уже штурмовали гвардейские части, поддержанные и авиацией, и танками, и самоходками.

Что-то близкое к отчаянию охватило Валю. Она обессилела и сникла. Издалека, с увалов, донесся дробный тяжелый гул. Он был похож на стократно усиленный стук града по высохшей, истомленной земле; рвались снаряды «катюш», а сами «катюши», оставляя за собой шлейфы пыли, уже катили в тыл.

Дымные кучевки прекратили свой рост, зловеще покрасовались на перекаленном белесом небе и стали медленно оседать, растекаться. Из глубины боя доносился машинный и тоже слитный, как на швейной фабрике, стрекот пулеметов и автоматов, нестрашные разрывы гранат и гулкие толчки толовых зарядов, которыми панцирники взрывали недоступные пехоте укрепления. Над долиной между двумя увалами гроздью взлетели три зеленые ракеты, потом две желтые и снова три зеленые. Валя знала, что обозначает этот сигнал, но что-то удерживало ее на земле, мешало подняться и занять свой пост.

Страхов лениво присел на корточки, воткнул недокуренную цигарку в землю и притоптал ее.

– Пошли, Валька.

Но Валя не могла подняться. Отчаяние, предчувствие собственной смерти, чрезмерное нервное напряжение, пришедшее к ней неизвестными путями с увалов, обезволили ее, и она не могла найти в себе силы, чтобы подняться и идти. Идти туда, где гибли пахнущие одеколоном панцирники, где оседали дымные кучевки и где, машинно и теперь страшно, стучало стрелковое вооружение.

– Ты что это? – удивленно и в то же время заботливо спросил Генка. – Занемогла?

Валя вконец забыла, что она является старшей в паре, что это она должна руководить разведчиком. Геннадий казался ей мужественным, отчаянно смелым, и она тянулась к нему, как к спасению. И Страхов понял это:

– Ничего… бывает. Ну, пошли, что ли, – уже с металлическими, командирскими нотками в голосе закончил он.

И этот металл немного подбодрил Валю. Она поднялась и, стараясь идти за спиной Геннадия, поволокла непослушные ноги по пыльной траве.

Из кустарников, солидно покачиваясь на ходу, вышли первые танки. Геннадий оглянулся и побежал, вытаскивая из-за голенищ регулировочные флажки. Валя тоже побежала и тоже вытащила флажки. Когда они добежали до места – оплывшей с зеленым дном воронки неподалеку от бывшего переднего края обороны советских войск, – Валя мысленно молила только об одном: чтобы Геннадий стал командиром. И он стал им, и не только потому, что понял Валю до конца, а потому, что не понимал, как это можно подчиняться женщине. Все еще безвольно подчиняясь ему, понимая его с полуслова, с одного взгляда, она заняла свое место, теперь уж место подчиненного, и, подражая Геннадию, приветственно помахала флажками.

Передний танк обдал ее сладковатым чадом отработанного бензина, качнулся на выбоинке и пошел вперед. За ним – другой, третий… Они шли долго, сдержанно пофыркивая и полязгивая кокетливо обутыми в каучук маленькими и аккуратными гусеницами. Было в этом мягком лязге что-то невоенное, слишком уж продуманное, даже передуманное, но что именно – она не понимала.

Когда они пропускали последние танки, первые уже достигли рубежа развертывания у подножия увалов. Здесь их встретила новая пара разведчиков, флажками уточняя направление движения. Танки разворачивались медленно, поджидали отставших, и тут-то на них и обрушился первый огневой налет немецкой артиллерии. Машины вильнули, качнулись и, набирая скорость, стали расползаться по устью долины. Отставшие догоняли строй, и разведчики, стоя под огнем, флажками указывали машинам их места.

Напряженная тренировка сказалась в бою, и машины провели развертывание, как на хорошем параде, – без суеты и рывков. Догоняя машины, Валя тяжело дышала, и каждый шаг казался ей последним. Дымные, с блеклой огненной сердцевиной кочаны разрывов вызывали у нее уже не страх, а непреоборимое отвращение, от которого засосало под ложечкой. Она страшно обрадовалась, когда из старого, недавно оставленного пехотинцами окопа ее окликнули:

– Э-й, сержант! Дело есть!

Она торопливо подбежала и увидела, что один из ее комсомольцев сидит на дне траншеи, прерывисто дышит, а на его боку расплывается темное пятно. Валя с ужасом взглянула на разведчиков и поняла, что нужно перевязать этого парня. Радуясь, что на несколько минут отсрочит свое движение к неминуемой смерти, она быстро и ловко сняла с парня гимнастерку и сатиновую майку и увидела слабо пульсирующий, гонящий кровь разрез, уже подсыхающий и потому почерневший по краям. Она работала быстро и ловко, совсем не думая о том, что делала, стыдливо и в то же время отчаянно желая, чтобы ей предложили сопровождать раненого в тыл. Это желание было таким страстным, что она почти вслух подумала: «Ведь это же больной человек. Его нельзя оставлять без помощи».

Но она не успела сказать этого, потому что работа была закончена и раненый, который пил воду из фляжки, благодарно улыбнулся:

– Спасибо, сержант. Ловко у тебя… Ты что, раньше в санитарках была?

Она покраснела и, чему-то обрадовавшись, пробормотала:

– Да нет… просто приходилось.

– Вальк… сержант, – пробурчал Генка. – Пора уже. Он и сам дойдет.

Валя подняла голову, увидела внимательные, дружелюбные взгляды разведчиков, тех самых, которым она читала газеты и перед которыми хотела быть смелой, мужественной и даже отчаянной, и поняла: отступления быть не может. Она должна идти вперед. Идти к собственной смерти. Она медленно поднялась на ноги, помогла подняться раненому и странно спокойно спросила:

– Ты доберешься один?

Раненый устало кивнул, вздохнул, но ответил бодро:

– Тут где-то наш ПМП есть. Анна Ивановна.

И все они пошли вперед – Анна Ивановна, оказывается, тоже была впереди.

Неподалеку все еще рвались снаряды, иногда к ногам шлепались излетные осколки, и Валя, наступая на них, все равнодушней и равнодушней думала: «Вот теперь пришел конец. Теперь – все… Все!»

И чем дольше она твердила это, тем быстрее устаивались в ней мутные, взбаламученные непривычной обстановкой и страхом чувства и медленно оседали на самое донышко все еще замирающего, но уже оправляющегося от первого испытания сердца. Она шла вперед и даже не заметила, что разведчики идут сзади, – они признали ее командиром, оборвав последние, уже неясные, но все-таки еще присутствовавшие надежды.

7

Танки неотвратимо и ровно шли вперед. Когда они минули вторые, недавно еще немецкие траншеи, из них выскочила пехота гвардии капитана Прохорова и пошла следом. Немцы скачками переносили огонь, и разрывы вздымались то впереди машин, то позади. Пехота то кучками сбивалась за машинами, то рассыпалась по перепаханному взрывами, полого поднимающемуся полю. Несмотря на все усиливающийся натруженный гул танковых моторов, который слился с гулом моторов ильюшинских «черных смертей», все еще утюживших какие-то одним только им видимые цели, грохот перестрелки, взрывов гранат и тола все приближался. Иногда он вспыхивал особенно близко и резко, потом слабел, и тогда слышалось приглушенное расстоянием «ура» – панцирники делали свое дело.

Валя и разведчики так и не догнали ушедшие вправо машины и сбились возле добротного немецкого блиндажа, подле которого сидели два серых от пыли, вконец измученных немца. Ефрейтор Зудин и один из его приятелей, положив автоматы на колени, пили из высоких, конусообразных бутылок кроваво-красное вино – струйки катились по подбородкам.

– Хлебни, сержант… – предложил Зудин с явной издевкой. – Для храбрости.

Впервые за этот день на место всех сложных и противоречивых чувств пришла злоба. Она как бы отрезвила Валю, и эта трезвость не дала ей сил возмутиться, ответить колкостью. Теперь она точно знала, что струсила, и радовалась только тому, что трусость эта была малозаметной и не решающей для общего дела. Она гордо вскинула голову и хотела войти в блиндаж, но Зудин остановил ее новой шуточкой:

– Что ж, сходим в бой, сержант? Я тебя научу фрицев брать. Ты ж, наверно, их только в армейской газетке видела.

Злоба вспыхнула и подкатила под горло. Валя сглотнула комок и спросила:

– Где комбат?

– Впереди, – усмехнулся Зудин.

– Пошли! – резко приказала Валя, и разведчики сразу вскочили. Поднялся и зудинский дружок, но Зудин не шевельнулся.

– Сиди! – остановил он товарища. – Нам еще «языков» сдавать.

Четверо разведчиков и Валя пошли по неглубокой лощинке и по скатам добрались до нового наблюдательного пункта бригады, возле которого внизу стоял танк. Его моторы работали на малых оборотах, и люки были приоткрыты. Разведчики сразу пристроились возле машины, чтобы по старой памяти в случае нужды юркнуть под ее надежное днище. Валя разыскала Прохорова и доложила ему о прибытии.

Гвардии капитан стоял рядом с комбригом. В каске, под которую наконец убрался его чуб, в своей обычной, много раз стиранной гимнастерке с чистым подворотничком. Валя втянула воздух и поняла: Прохоров тоже брился перед боем и душился цветочным одеколоном. И потому, что с этим запахом было связано отчаяние, она посмотрела на комбата так, словно видела его в последний раз.

– Людей отпусти – пусть догоняют командира взвода. Сама будь здесь. Может понадобиться переводчик.

Комбриг, не отрываясь от стереотрубы, кивнул головой:

– Да, не отлучайтесь. Может быть, будут пленные. Может быть, – почему-то печально повторил он, и Валя решила, что комбригу очень нужен пленный, но достать его некому.

– Во-первых, там, возле штаба, два пленных. С Зудиным, – сглотнула она комок. – Во-вторых, можно взять.

Комбриг оторвался от стереотрубы, оглянулся и с удивленным недоверием посмотрел на Валю, потом на Прохорова и спросил:

– Что же ты скрывал, комбат, что у тебя есть пленные?

Прохоров покраснел и шепнул Вале:

– Немедленно сюда!

Валя побежала обратно, отмечая все усиливающуюся и приближающуюся перестрелку, но старалась не обращать на нее внимания. Возле блиндажа по-прежнему сидели два немца, но сам Зудин устроился уже на пороге: неподалеку коричневела свежая воронка. Валя передала приказание, и ефрейтор с презрением процедил:

– Разболтала… – и выругался.

Он поднял пленных и, показывая им автоматом направление движения, закричал:

– Шнель, шнель!

Немцы вытянулись, и в их бесконечно усталых, ввалившихся глазах мелькнул страх, сразу же сменившийся покорным безразличием. Сутулясь, втягивая головы в плечи, словно спасая затылок, они медленно двинулись за вышедшим вперед зудинским дружком. Ефрейтор, не глядя на Валю, достал немецкие сигареты, щелкнул немецкой зажигалкой и, отвернув рукав маскировочной куртки, посмотрел на часы. Валя, искоса наблюдая за ним, не могла не удивиться: на руке Зудина было надето трое часов.

«Когда он успел? Выходит, он уже был в настоящем бою», – почти с завистью подумала она. И впервые заколебалась в своем отношении к ефрейтору.

Однако допрос пленных поставил ее в тупик. Пленные говорили, что они сдались другим солдатам, а потом уж их передали конвоиру, который и привел их сюда. В плен они были взяты в стороне от полосы бригады, и сообщенные ими сведения особенной ценности для танкистов не представляли. Но сам факт их появления на наблюдательном пункте до того, как бригада вступила в бой, подбодрил людей. И когда их увели под конвоем вызванных из роты пожилых солдат, солнце стало печь как будто не так сильно и дышать стало легче.

Впервые за этот день Валя вздохнула, не прислушиваясь к своему вздоху, не затаивая его, и осмотрелась.

Наблюдательный пункт был тоже немецким блиндажом, срочно переоборудованным саперным взводом. Одно окошко, выходящее в долину, заложили мешками с землей, между которыми оставили щель-амбразуру, В нее заглядывала стереотруба. Но и без нее вся долина и идущие по ней танки были отлично видны.

Со времени начала их движения прошло не многим более получаса, и теперь противник видел их так же, как видели машины и советские офицеры.

Когда фланговые танки первого эшелона вышли на кромки скатов и их экипажи заглянули за недоступные до сих пор высотки, они приостановились. Вокруг машин все чаще взрывались снаряды и мины, но пока еще не причинили вреда.

Комбриг оторвался от стереотрубы и хрипло бросил:

– В самый раз. Зашевелились.

Валя выскочила из блиндажа и взбежала на гребень. Отсюда были видны не только долина, но и лесочки, ее обрамлявшие, и левее не очень страшное издалека, но, видимо, тяжелое сражение: группами и в одиночку перебегающие солдаты, мелькание крохотных, как вспышка солнца на росе, огоньков, ползающие танки и самоходки. Они шли с запада, и за ними густыми толпами бежали солдаты: немцы контратаковали комсомольскую бригаду. Панцирники выравнивали фронт и в некоторых местах окапывались – на солнце огоньками вспыхивали отполированные землей лезвия лопат.

Все в общем-то происходило очень быстро, но нервы были напряжены, мозг работал четко, и время растягивалось. И хотя Валя смотрела на поле настоящего сражения недолго, ей казалось, что прошло очень много времени и все вокруг приостановилось, как в замедленной съемке. Постепенно она стала понимать происходящее, потому что, как ни путаны сражения, с высоты или на карте они всегда четки и предельно ясны, и разобраться в них может всякий. И Валя тоже разобралась, особенно тогда, когда заметила, что на опушке левого из обрамлявших долину лесочка кишмя кишит пехота. Валя сразу поняла, что она готовится контратаковать комсомольцев во фланг и, не когда-нибудь, а именно в тот момент, когда они будут заняты отражением фронтальной контратаки. И ей опять стало страшно: панцирников было так мало, а немцев так много, и так уверенно они вели себя на поле боя, что все это наступление опять показалось Вале бессмысленным.

«Разве ж их собьешь, чертей немых, – чуть не заплакала она. Потом сердито выругалась: – И откуда они только берутся, чесоточные!»

Словом, она разобралась в обстановке, как разбирается всякий, следящий за боем со стороны.

Но когда жалость к комсомольцам, ненависть к сильному врагу переплавились и она поняла, точнее, почувствовала, что не может оставаться безучастной, не может лежать среди перегретого бурьяна на пыльном потрескавшемся суглинке, а должна действовать, влиять на ход боя, в ней проснулся настоящий солдат, который уже бодрствовал в ней до конца. Сознание личной ответственности и в то же время отрешенности от себя во имя этой ответственности за ход сражения окончательно взбодрило Валю, и тут она, как в озарении, поняла, почему комбриг сказал:

– В самый раз. Зашевелились.

Значит, он предвидел эту контратаку из лесочка он знал о ней и именно на этих зашевелившихся гитлеровцев направил свою бригаду. Она сразу, в том же озарении, поняла и комбрига и тех, кто стоял над ним и за ним. И бесчисленные, часто безыменные разведчики, их подвиги и бессонная работа штабов с их расчетами, и усилия связистов и офицеров связи, и многое другое существовало и существует только для того, чтобы вот такой комбриг мог принять решение, отдать приказ. От него теперь зависит – спасти тех молодых, пошедших в бой, как на свидание, или отдать их врагу на уничтожение.

Вовсе не отказываясь от собственной ответственности за общую судьбу, Валя увидела и поняла других командиров, от которых зависит сейчас жизнь тысяч людей, судьба ее Родины. И эти люди против ее воли предстали перед ней совсем не такими, какими она их видела, – худыми или толстыми, загорелыми на солнце или бледными от землистого сумрака блиндажей и наблюдательных пунктов. Эти люди отодвинулись куда-то далеко вверх и стали недосягаемыми. Она мысленно смотрела на них с необыкновенным, почти молитвенным удивлением и ожиданием. Командир – вершитель боя и, значит, судеб – встал перед ней и над ней, и это чувство, не ощутимое раньше, стало вдруг сильным и властным.

По молодости лет, по несовершенству своей военной подготовки она еще не знала – и, может быть, к лучшему, – что даже этот полулегендарный командир далеко не всегда держит в своих руках смерть и жизнь других, что и его жизнь тоже находится в руках других, что на войне иной раз он бывает более бессильным, чем его же рядовой подчиненный. Но Валя не знала этого. Она даже не сумела рассмотреть самое главное, что делало командира командиром: общих идеи, мысли, напряжения боя. Общих для первого маршала и последнего бойца. Не могла она сделать это потому, что сама уже слилась и мыслью и напряжением с этим огромным, общим, что составляло и ее сущность и общую, народную идею.

В эту минуту она видела только копошащуюся на опушке леса пехоту противника и идущие на сближение с нею танки. И как болельщику на стадионе, твердо убежденному, что ему лучше видно, когда и куда нужно бить его любимому игроку, ей захотелось крикнуть танкистам:

– Да бейте их, бейте!

Но, как болельщик, она не видела тех деталей, которые видит игрок и которые мешают ему бить по воротам. Она не знала, что немцы на опушке еще не видят ползущих по долине танков. То, что радовало комбрига – надежда застать врага врасплох, – мучило Валю.

Всегда успешно работавшая немецкая связь наконец снабдила гитлеровское командование необходимыми, полученными из разных мест сведениями, а штаб сработал, взвесил и учел эти сведения, сопоставил их с другими, и связь начала работать в обратном направлении.

Следствия этой работы сказались немедленно. Прежде всего резко усилился огонь батарей и на самом выходе из долины две «дылды» встали с перебитыми гусеницами, а сопровождавшая танки мотопехота залегла: огонь был слишком силен.

Потом тронувшаяся было с опушки немецкая пехота развернулась и тоже залегла, а на ее место выдвинулись орудия. К опушке другого лесочка, обрамлявшего долину справа, катили машины с пушками на прицепе. Наконец фронтальная контратака панцирников как бы изменила свое направление, расслоилась: пехота все еще бежала вперед, а танки и самоходные орудия повернули вбок и пошли навстречу выползающей из долины бригаде.

Разумеется, и советские штабы имели и наблюдателей и хорошо действующую связь, потому что примолкшие было в тылу пушки опять разговорились, завязывая контрбатарейную борьбу, а пополнившиеся боеприпасами «катюши» «сыграли» по опушкам обоих лесочков. Клубы дыма, разрывы, пыль, путаница движений создали такую неразбериху, что понять, что происходит на поле боя, стало невозможным. Но тот, кому следовало понимать, понял. И снова отчаявшуюся, но уже по-новому, не за себя и не для себя, Валю поразил сигнал атаки: гроздья красных ракет.

Танки вдруг взвыли, прибавили скорость и, опасно покачиваясь на воронках, понеслись вперед. Теперь Валя не называла их «дылдами» и «гробами». Она молилась на них, шепотом называла их самыми нежными именами, невольно, совсем по-детски, прижимая грязные, шершавые руки к груди.

В тот момент, когда кажущаяся путаница на поле боя достигла предела, машины вышли в истоки долины и по сигналу желтых ракет разом включили свою устрашающую технику. Яростно и замогильно завывая, танковые ревуны властно перекрыли шумы боя. Даже здесь, в тылу, от этого рева у Вали зашевелились волосы на висках. Почти одновременно с ревунами-сиренами ударили все танковые пулеметы, заговорили все пушки. Этот не по-живому ревущий, заслонившийся огненным щитом бронированный поток, мягко перебирая грунт изящными гусеницами, был так неожидан и так страшен, что Валя сразу же поняла: немцы должны испугаться.

И они испугались.

Высыпавшая было с опушки пехота рванулась назад. От устанавливаемых на запасных позициях орудий артиллерийского резерва противника побежали расчеты. Даже спешившие к этому потоку танки противника и те, вздрогнув, остановились, рассматривая и оценивая невиданного противника. Высокие, бьющие сразу семью огневыми точками, ревущие машины были, вероятно, ужасны, и этот ужас был для Вали самым радостным за этот день.

– Ай да американцы! – кричала она. – Ах, молодцы!

Уже поднялась мотопехота, уже, воспользовавшись заминкой, вперед рванулись панцирники, чтобы под этот шум занять более выгодный рубеж, и вся наступающая сторона на несколько минут ощутила восторженный и отчаянный прилив сил. Все рванулись вперед, все поверили в новую, заокеанскую технику.

Но немцы недаром воевали столько лет. Их взбудораженные нервы пришли в норму, дрогнувшие ряды пехоты восстановились и вновь занимали позиции. Хоть и с опаской, но возвращались к своим орудиям артиллеристы резерва.

Прошло еще несколько минут растерянности, немецкие танкисты пришли в себя и оценили идущий на них танковый клин: тоненькие, слишком изящные гусеницы, неэкономное нагромождение башен, их огневой, почти бесприцельный щит, страшный только вначале рев.

Оценили и открыли ответный огонь.

Советские танкисты вовремя почувствовали опасность, но встретить ее во всеоружии не могли: конструкция «дылд» была такова, что самая мощная пушка имела очень ограниченный сектор обстрела. Для того чтобы ударить по немецким, стреляющим слева машинам, нужно было развернуть весь танк влево и, значит, не только изменить направление движения и нарушить замысел командования, но и подставить корму противотанковым орудиям противника.

Пять-семь минут торжества прошли. Пролетели три-четыре минуты восстановления равновесия.

Начался разгром.

Куда бы ни попадали немецкие снаряды – всюду ползли трещины по броне. Снаряды, даже не всегда пробивая броню, высекали искры. Некоторые искры из трещин попадали внутрь танков, которые воспламенялись мгновенно. Рвались баки, заливая идиотски придуманную, но комфортабельно устроенную коробку авиационным бензином.

Та самая эластичная губка, которой так восхищались когда-то завистники из пехоты, так и не предохранив экипаж от ушибов, вспыхивала как порох – ведь она была сделана из хорошего материала. Та самая краска, которая в несколько слоев покрывала суровую и угрюмую темноту брони, вспухала нарывами и загоралась чадным пламенем: это была хорошая краска.