Текст книги "Шлюхи"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Питомец муз читал:

– Народы братские, уже в который раз…

Вампиры, упыри, желудочные черви

Химерой сладостной опять прельщают вас,

Опять смеясь в кулак наивному доверью;

Неужто шутовских не распознать прикрас, —

И вновь обобранным стоять у них за дверью?

Когда же ясный ум сойдет на вас, друзья?

Ведь только лишь во тьме ярятся те князья.

Вам богомерзкой их не превзойти природы

Вам богохульных тех не обогнать умов:

У них ни родины, ми племени, ни рода

А вам не ускользнуть от этаких оков;

Их козней роковых не утащить подводу,

Довольно будет с вас допущенных грехов,

Но паразитов рать вас не вернет покою,

Воздвигшися из тьмы, она идет войною.

А вниз летели пестрые, точно нездешние птицы, бутылки иноземных шампуней, магнитофонные кассеты, букеты искусственных цветов, пачки сигарет, всякие шмотки анилиновых расцветок, пивные жестянки прямо в пластиковых упаковках, журналы, пластинки, сумки… Федор Тютчев отправлял за перила балкона все эти штуки по одной, не торопясь, после каждого броска отвешивая подчеркнуто театральный поклон, и не переставая декламировать:

Они ведут с собой, приверженные злу,

Отряды хищных, шлюх чей шаг жестоко весел:

И совесть, и любовь, все перетрут в золу

Лихие жернова их распаленных чресел;

Всяк сожран будет вмиг на дьявольском балу,

Коль плоти сбрендившей он станет интересен;

Распродастся все, чем сердце дорожит,

Что Богу одному вовек принадлежит.

– Ублюдок! – горлопанила мечущаяся под балконом представительница нежного пола, собирая брошенные предметы в два объемистых дорогих чемодана. – Ты еще пожалеешь об этом! Характер показываешь?! Ну так…….! Я тебя, собаку паршивую, под забором нашла… Я тебя….. папайей кормила! Ты хоть знал в своей Рязани, что такое папайя?!……….!….. неблагодарная! Но ты меня еще попомнишь! ………..!

И вновь поругана Священная Отчизна,

Разграблен отчий край, отравлена душа,

И Ока Божия немая укоризна

Острее лезвия персидского ножа…

Так сбросим жира гнет, как доля ни капризна,

Самосознанием славянским дорожа,

Народы братские, пусть бесятся витии,

Но с нами Рима мощь и сердце Византии!

Когда бранчливая особа собрала и упаковала в чемодан последние предметы, она наконец прекратила бурливый поток упреков и обвинений, густо оснащенный крепким словом, и, выдвинув вперед плотно сжатые желтые челюсти, поволокла свой скарб к стоянке такси. Тогда только песнопевец заметил стоявших сторонкой оторопевших Никиту и Дашу.

– Поднимайтесь ко мне! – закричал им Федор Тютчев.

– А это не опасно? – настороженно поинтересовался Никита и махнул свернутой в трубку рукописью в сторону удаляющейся особы.

– Это прекрасно! – кричал поэт. – Давайте, давайте, я чайник ставлю.

Жилище поэта теперь казалось пустым и аскетически ясным. Размытый осенний свет, отражаясь от выбеленных стен, создавал захватившее всю комнату подвижное эфирное тело. И как же хороша была в этом живом трепетном воздухе Даша! И как сосредоточенно-заботен к ней – Никита. А поэт Федор Тютчев выводил поэзы одну за другой, точно ошалевший от вешней сумятицы щегол, и после каждой справлялся у Никиты:

– Ну как?

– Эпигон. Чисто эпигон, – откровенно признавался Никита.

– Чей это эпигон? – наивно округлял глазки пиит.

– Да уж известно чей. Но, как по мне, так, я бы предпочел нынешнее твое эпигонство новаторству былых верлибров.

Пили чай. Когда все трое уже осоловели и от чая, и от стихов, Федор Тютчев обратил внимание на предмет в руках Никиты.

– Что это у тебя? – спросил он. – А! Я знаю. Знаю. Это та самая рукопись. Ты начинал мне читать. Мы закончили… Сейчас-сейчас… „Оседлали они борзых коней и поскакали в чистое поле…“ Продолжим, продолжим…

Только Никита не горел тем же воодушевлением;

– Хорош чудить. Какая муха тебя сегодня укусила?

– Но почему нет? – несмело вступилась Даша. – Мне тоже было бы интересно послушать.

Такого прошения оказалось более чем достаточно, чтобы Никита тут же разгладил свернутые листы.

Ехали, ехали Даша и Никита, много прошло времени. Уж далеко за лесами, за горами страна Лупанария. Кругом тишь да гладь, да Божья Благодать. Только сердечко у Даши вдруг неспокойно сделалось. „Слезь-ка, Никитушка, с коня да припади ухом к сырой земле, не слыхать ли за нами погони“. – „Что ты, люба моя, тревожишься, – говорит Никита, – никого на сто верст не видать“. – „Послушай меня, недаром сердце щемит, не иначе Лупа царица недоброе затеяла“. Послушался Никита Кожемяка, соскочил с коня, припал ухом к сырой земле и говорит: „Да, слышу я людскую молвь и конский топ!“ – „Ах, помоги нам Господи! Это за нами гонят! – говорит Даша. – Что делать?“ Долго не думала, рукавом махнула – оборотила коней цветущим лугом, Никиту Кожемяку – ясным соколом, а сама сделалась колодцем. А процентщики-то все по следу шли, когда смотрят: нет больше следов, кругом луг зеленый раскинулся, а и разубран тот луг цветами белыми да лазоревыми. Стоит посереди того луга старый колодец, а на срубе сокол сидит да воду пьет. А кругом ни души. Следов дальше нет. Покружили, покружили процентщики лупанарские вкруг колодца и поворотили назад. Прискакали в сваю Лупанарию, являются к Лупе царице с докладом: „Ваша Царское Лупанарское Величество! Не видать ничего в чистом поле, только и повстречали посередь луга колодец, что весь мохом оброс, из того колодца ясный сокол воду пьет“. Взъярилась Лупа царица, почернела, что облак ночной; закричала, кулаками застучала, ногами затопала: „Ведь это они и были! Что же вы, такиеразэдакие, сокола не словили, колодец не спалили?!“ Тотчас послала царица Лупанарская новую погоню.

А Даша с Никитой скачут себе чистым полем, быстро их несут кони борзые. Богу благодарение, ни зверь дикий им на дороге не станется, ни башибузук злодейский; только вновь у Даши сердечко всполохнулося, так и ноет, так и щемит. Говорит Даша: „Ну-ка, Никитушка, слезь с коня, припади ухом к сырой земле, чует мое сердце недоброе, нет ли за нами погони“. Дивится Никита: „Уж от Лупанарии лупанарской далече угнали. Разве кто нас теперь достигнет?“ Сказал так Никита, но с коня соскочил, припал ухом к сырой земле. „Ай, Даша! – говорит. – Слышу! Опять слышу я людскую молвь и конский топ!“ – „Это за нами гонят! Не оставь же нас, Бог!“ – Даша сказала и тотчас махнула рукавом – обернула коней ивами плакучими, Никиту Кожемяку – волхвом стариком-старинушкой, а сама сделалась Божьим храмом. Наезжают процентщики, по дороге обтрепались, изголодались – злые, красноглазые – говорят: „Эй, старый пень! Не видал ли ты где здесь колодца?!“ – „Нет, люди добрые, не видал; без малого сотню лет здесь жительствую, всяк пригорочек знаю, а колодца – нет, ни одного колодца на двадцать верст не видывал“. Плюнули процентщики себе под ноги, повернули назад. Прискакали в свою Лупанарию, пошли к царице с докладом: „Ваше Царское Лупанарское Величество! Видать, кони у беглых ходче наших – ушли лиходеи окаянные. Нет их следа в чистом поле. Нигде не нашли ни колодца, ни сокола; только в пути и видели, что Божий храм да волхва-старичишку“. Завизжала Лупа царица, точно резаная, похватала процентщиков за волосья и ну их лбами бить-колотить, пока сама не смаялась-затомилась, пока с ног не свалилась. „Ах, вы ж, головы мякинные, полоухие, ах, вы ж, колоды еловые! Что ж вы храм не разломали?!! Что ж волхва не захватили?!! Ведь это они самые были“

Долго выть Лупа царица не стала – вскочила верхами на огромную железнозубую свинью и сама поскакала вдогонь. Понеслась свинья лупанарская семимильным скоком, из пасти пламя пышет, из ушей дым столбом.

Только все Дашино сердце ведает. Опять говорит Даша: „Ах, Никитушка! Что-то, мила ладушка, сердце мое не покойно. Слезь с коня, припади ухом к сырой земле, нет ли за нами погони“. Никита только в усы шелковые улыбается: „Уж до крова отцовского рукой подать! Вон храмы родные виднеются“. – „Послушай меня“. Припал тогда Никита к сырой земле. „Нет боле за нами никакой погони, – говорит. – Ничего не слышно!“ Даша сама сошла с доброго коня, прилегла к сырой земле и говорит: „Ах, Никитушка! Слышу сильную за нами погоню. Ох, стучит-брячит, сама Лупа царица за нами гонится! Не знаю, не придумаю, что и делать!“

Вдруг вспомнила Даша, что были у нее три вещицы: щетка, мыло и полотенце. „Вот же Бог милостив! Есть у меня оборона!“ – говорит, возрадовавшись. Махнула назад щеткою, крикнула: „С лесу пришла – на лес пойди!“ – и тут же сделался за их спинами большой-пребольшой, густой-прегустой дремучий лес: руки не просунешь, а кругом в три года не обойдешь! Прискакала на своей огромной свинье Лупа царица, видит: дальше пути нет – лес дремучий раскинулся. „Нет, – закричала, – для меня то не препона!“ Стала она заедино со своей свиньей грызть дремучий лес. Грызли, грызли – только треск стоял – все зубы поломали, а проложили себе тропочку, пробились и опять в погонь. Даша и Никита коней своих плетками шелковыми хлещут, да Лупа царица не отстает. Близко, ох, близехонько нагоняет, только рукой схватить. Даша бросила назад мыло, крикнула: „С земли пришла – на землю пойди!“ – Сейчас же сделалась большая-большая гора: ни пешему пройти, ни конному проехать! Зарычала Лупа царица: „Ах, так?! Ну для меня и это не препона!“ И ну купно со своею свиньею в той горе ход копать. Копали-копали – камнями грохотали – все когти да копыта сточили, прорыли себе нору и опять помчали за ними. Уж теперь совсем нагоняют, вот сейчас схватят. Нет, видно, спасения! Тут Даша махнула назад полотенцем, крикнула: „С воды пришла – на воду пойди отныне и довеку“ – и сделалось великое-великое море. Лупа царица прискакала к тому морю бескрайнему, видит, теперь-то дорога заставлена. Завыла, заревела она звериным голосом – стала Змея Змеевича, сына свого, вызывать.

Тучи нет, а гром гремит; дождя нет, а молнии так и хлещут – летит Змей Змеевич о двенадцати головах, о двенадцати хоботах. А и засвистал он таким посвистом, от которого крыши на домах покривилися. Закричала ему царица Лупанарская: „Догони, перейми Никиту Кожемяку и Дарию царевну! Хочешь – в море утопи, хочешь – там съешь-сожри, хочешь – к себе в берлогу унеси! Толька вынь из них сердца человечии!“

Нагнал Змей борзых коней в чистом поле. Да были у Никиты Кожемяки к седлу копье да добрая поляница привязаны. „Что ж, – говорит Никита Даше, – не уйти нам видать без драки-кроволития“. Разгорелось у Никиты Кожемяки ретиво сердце, стал он Змея Змеевича конем топтать, копьем колоть. А поляницей махнет по башкам – будто траву косит. Только не может Никита Змея перебить. Уж дрался Никита Кожемяка со Змеем Змеевичем трое суток и совсем изнемогать стал. Говорит ему Дария царевна: „Бился ты со Змеем трое суток, так подерись еще три часа – и побьешь ты змею ту проклятую!“ Тут схватил Никита Кожемяка Змея Змеевича за хвост кольчатый и ну тем Змеем помахивать, о сыру землю постукивать. Пошел тогда Змей кровью черною и молит Никиту жалостно: „Не бей меня до смерти, Никита Кожемяка! Сильнее нас с тобой в свете нет, разделим всю землю, весь свет поровну: ты будешь жить в одной половине, а я – в другой“. Не стал Никита Кожемяка ко вражьей речи слух преклонять, взял да и оторвал Змею последнюю голову, а тело его на куски изрубил и в море утопил…“

Тут Даша на часы взглянула и вскрикнула:

– Половина третьего! Надо же еще к дяде за вещами заехать, за билетом…

– Извини, – Никита похлопал приятеля по плечу. – Даша сегодня уезжает. Пора нам шагать.

– Жаль, – признался Федор Тютчев, – жаль, что опять итога не достигли.

– На этот раз, птица ты наша сладкоголосая, итога все-таки достичь удалось. Там несколько строчек осталась.

На прощание поэт Федор Тютчев подарил им такое стихотворение:

– Не жалобься, Бавкида, зря осенних слез не лей,

В срок явится божественная майская гроза,

С бою Филемон, и пусть плывет клин журавлей,

Не жалобься, Бавкида, зря осенних слез не лей.

Вернутся в мир нефритовые бусы тополей

И примул золотых простосердечные глаза,

Не жалобься, Бавкида, зря осенних слез не лей,

В срок явится божественная майская гроза!

В нервозной сутолоке автобуса (а, может, троллейбуса или трамвая) ехали они к дяде (он же учитель) за Дашиными вещами, за билетом.

– А куда тебе? – спрашивал Никита. – В смысле, где ты живешь?

– Недалеко, – отвечала Даша. – Есть такой небольшой городок… Сорок минут на электричке. Святая Русь называется.

– Вот как. Надо же, – усмехнулся Никита. – Я ведь тоже оттуда. Правда, не был я там… Сколько это?.. В общем, давно не был.

Они стояли, смотрели друг на друга, и, когда Даша уже собиралась что-то сказать, Никита опередил ее:

– А ты не будешь против… Даша, можно я вместе с тобой поеду? А? Сколько лет уже мать-отца не видел… Ей-богу, стыдно. Живу, как Иван Безродный.

– Конечно! Конечно, поехали! – выпалила девушка, а взор ее светозарный пересекла радуга от набежавшей слезы.

В тот же день уехали Никита с Дашей в Святую Русь.»

Здесь, собственно, и заканчивается та невероятная, воистину фантастическая пьеса, кем-то зачем-то поставленная на просторах нашего края. Кто из персонажей лучше, кто хуже справился со своим долгом, не нам судить. Есть Судия. Будут и дары по заслугам. А пока еще звучит наша дольняя музыка, пусть бойчее взыграют скрипки да флейты, пусть завьются-закружатся розовые лепестки, ибо действующие лица, наши знакомцы, наши герои жаждут выйти на прощальный поклон.

Алла Медная обретается в специальной такой лечебнице. Большую часть времени, начиненная всякими транквилизаторами, она проводит лежа на кровати, изучая много раз исследованную географию свежевыбеленного потолка. Когда же по упущению милосердных сестер и братьев она вдруг лишается успокоительной начинки, – в ней вновь просыпаются неуемные силы: все койки в палате она сваливает в одну большую гору, забирается на самую вершину ее и уже оттуда кричит истошным голосом, что Имярек Имярекович еще вспомнит ее, поскольку ему без сподвижников никак нельзя, и, как только Имярек Имярекович вновь призовет ее под свое крыло – вместе они дадут последний и решительный… Однако главврач больницы, Наполеон Ильич Македонский, говорит, что состояние Аллы значительно улучшилось, даже почти пришло в норму, и, найдись попечитель, готовый взять ее на поруки, – он бы с удовольствием отпустил литературного критика на волю. Конечно, не слишком юный возраст мешает Алле немедленно обрести сострадательного попечителя. Но, известно, возраст – это не самое главное. Так что, глядишь, – вновь объявится Алла Медная в какой-нибудь редакции. А может быть, вовсе и не в редакции, а в некоем акционерном обществе с ограниченной степенью ответственности или в транснациональной гуманитарной организации.

То, что осталось от супруга Аллы Медной, было предано огню в одном из крематориев столицы. Теперь к выделенной праху Евгения Глебовича ячейке колумбария приходит его двоюродная тетка, приводит сына Славика, цветы приносит. Правда, все реже.

Рядом с прахом Евгения Глебовича покоится урна с кремированными останками убиенного цианистым калием литератора, носившего чеховскую бородку. К этому месту никто ни разу не пришел.

А Славка так и не научился есть мясо. К счастью, его опекуны (дальние родственники многострадального папаши), оказалось, вообще не увлекаются мясоедством. Так что хоть здесь можно порадоваться за паренька.

Загадочный Имярек Имярекович, как известно, и уничтожился самым, что ни на есть сверхъестественным способом. Нет больше Имярека Имярековича ни в кабинете главного редактора толстого литературного журнала, ни в подземельной янтарной комнате. Нет его нигде. Но вы помните того серенького, того невзрачненького человечка, которого сам Имярек Имярекович прочил себе в преемники? Он-то жив и здравствует. Он-то, поди, на манер предшественника, и работает по двадцать часов в сутки, и обитает в его чертогах. Ох, и мудрено с этими татями: ни имен они не имеют, ни национальностей, да и никаких других человеческих черт. А вид свой они могут в одно мгновение на какой угодно сменить. Был, скажем, защитником прав обездоленных шахтеров; смотришь, – а ему уже какая-нибудь Кения золото моет, а там вообще обернется черным козлом… – вот тебе и на! Всего же опаснее, что способна эдакая штука в сердце залезть, и тогда уж высосет душу до самой до капельки. Но есть под садом Имярека Имярековича, в том самом месте, где по весне распускает краски обширный голландский иридарий, есть там под землей ангар, в ангаре стоит всечасно готовый к вылету вертолет. Так что и призраки чего-то боятся.

Место главного редактора в журнале по исчезновении Имярека Имярековича занял пока Петр Иванович Милкин. (Или Петр Иванович Нинкин? Немудрено их перепутать.) Исполняющий обязанности, так сказать. Только всем известно, что нет ничего более постоянного, чем временное.

Дина Оскотскодворская профессионально занялась кик-боксингом. Это занятие приносит ей куда больше средств и славы, чем былое щелкоперство.

А вот Линачка Арьешвили немного пишет – немного путанит. Но она не так примитивна, как ее «англоязычные» товарки. Линочку Арьешвили всегда привлекала культура Средиземноморья, поэтому она всерьез изучает итальянский и современный греческий.

Антонине Архангельской что-то нашептали, и она решила сменить название своего салона. Теперь литературный салон «Красная лампа» называется «Прекрасная лампа».

Учитель закончил роман. Однако, поскольку его сочинения что для Милкина, что для Нинкина – точно Божья кара, а прочие наши издатели, похоже (хоть здесь и не тропики), серьезно поражены африканским трипаносомозом – следовательно, валяться тому роману в ящиках письменного стола до морковкиного заговенья. Впрочем, учитель – человек неунывающий: затеял новый роман.

«А Никита Кожемяка с Дашей приехали домой на Святую Русь. Перво-наперво представил Никита Дарию очам светлым отца ее, нашенского царя. Упала батюшке в ноги дочь, край одежд целовала, такие слова говорила: „Здравствуй; солнышко отец мой любезный! Знает сердце-вещун: тобою дороги мои начертаны. И. хочу я поклон свой дочерний тебе положить, что видала я во пути во дороженьке чудным-чудное, слыхала дивным-дивное, а только любовь твоя отцовская денно и нощно от лиха-злосчастия хранила, от всякого худа-недоли боронила. И теперь мне известно доподлинно: молитвами да любовью Божией великою наш мир держится“.

Потом привел Никита Кожемяка Дашу к своим к отцу, к матери; тут же свадьбу сыграли и стали они жить да поживать да добра наживать».

1994 год.

notes

Примечания

1

Единодушное мнение (лат.).

2

Раффлезия Арнольда (лат., ботан.).

3

Отечество там, где хорошо (лат.)

4

Междуцарствие (лат.)

5

Вечные истины (лат.)

6

Тьма – и больше ничего (Эдгар По, THE RAVEN).

7

Мир желает быть обманутым, пусть же его обманывают (лат.)

8

Лови день (лат., букв.), лови мгновение.

9

Душевное спокойствие, невозмутимость (лат.)

10

С крупинкой соли (лат., букв.), с иронией.

11

Вследствие этого, следовательно (лат.).

12

Дурная манера (фр.).

13

Вечный двигатель (лат.)

14

Прощай! И, если навсегда, – то навсегда прощай! (Байрон, Fare thее well).

15

Я надеюсь, милые дамы, уже осуществившие широкий шаг из казармы тоталитаризма к демократии цивилизованности, соблагсвалят поставить свои подписи под сим волеизъявлением россиян. Тем самым вы проявите свою кровную заинтересованность в судьбе России, веру в ее духовное возрождение, поддержите наши нелегкие начинания на пути к процветающему правовому государству (англ.).