Текст книги "Шлюхи"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

С лицом, рассеченным острой кромкой щита, Никите все же каким-то чудом удалось выползти из тисков деятельных отрядов. С несколькими такими же счастливчиками он бросился в арку ближайшего дома и понесся, сам не зная куда.

Но, как ни был он устрашен произошедшим только что, Никита сразу признал в двух световых пятнах, желтевших в глубине двора, фары какой-то огромной машины. Он опрометью бросился в ближайший темный подъезд и замер за дверью, тяжело дыша, пытаясь унять во всю силу бьющееся сердце. Подъезд был весьма просторен, и хотя в темноте ничего нельзя было разобрать определенно, все же угадывался значительный объем пространства. Пахло кошачьей мочой и еще какой-то дрянью, под ногами хлюпало. В глубине гнездились шорохи и даже как будто неясный говор, – трудно было понять, ибо с улицы все доносились отчаянные крики, и кровь стучала в висках барабанным боем. Никита опустился на корточки и вдруг почувствовал, что упирается спиной в какие-то мешки. Он провел по ним рукой – мешки были мокрые и липкие. Боясь зажечь спичку, Никита напряженно вглядывался во тьму… И тут слабый хриплый стон сковал его горло – мешки оказались трупами, аккуратно сложенными штабелем. В черной глуби парадного послышалась возня. Никита бросил туда взгляд – огоньки сигарет. Тогда, тишком став на четвереньки, он пополз по холодному липкому бетону к выходу.

Теперь, когда глаза окончательно свыклись с темнотой, Никита без труда разглядел детально стоящую во дворе машину. Это был громадный фургон-рефрижератор, возле которого суетились люди. Но, как выяснилось, люди были заняты погрузкой чего-то в фургон, потому Никите удалось незамеченным, бесшумной тенью, проскользнуть вдоль стены дома. Выход из замкнутого колодца-двора был один – на улицу. Там теперь яростно тарахтели пулеметы, кроша стены; даже сюда, в подворотню, где затаился Никита, влетали облака каменной крошки. Он видел через арку, как по улице грохочут «бэтээры». Откуда-то выбежал им навстречу паренек в джинсовом костюме, в лыжной шапочке. Швырнул в машину бутылку с зажигательной смесью. Бутылка угодила под колеса, но «бэтээр» прибавил резвости и в тот же миг просто раздавил парня. Никита ошалело таращился на то, что осталось на дороге: проткнутая костями джинсовая куртка, выдавленное из рукавов и штанин мясо…

Как ни был ошарашен Никита, понимал явственно, что задерживаться долее на этом зловещем межеумочном отрезке, – впереди пулеметный огонь, сзади кошмарный двор, – чревато опасными осложнениями. Он выскочил на тротуар, пригибаясь, понесся по-над домом, шмыгнул в переулок, бежал угрюмыми дворами, не зная куда, пока внезапный удар не свалил его с ног. Сейчас же тяжелый сапог хрястнул между лопаток, придавил к земле. Холодный ствол больно уперся в шею.

– Куда торопишься, сука? – раздался над ним голос.

Из обломков слов Никита пытался сложить какую-то фразу.

– Деньги есть? – вновь грянул голос, но уже с какой-то мягкой ноткой надежды.

– Откуда?.. Я тут… это… – говорил в землю Никита, с предельной искренностью сожалея, что не было при нем ни рубля.

Не отводя дула автомата от шеи поверженного, человек обыскал его карманы и, не найдя ничего, от досады саданул Никите сапогом в голову.

– Ну, патриот, тогда ты у меня пошуршишь!

Триумфатор-автоматчик кликнул во тьму какого-то Костю. Из мрака материализовался еще один, с чудовищным огромным пулеметом наперевес. Подталкивая в затылок стволами, повели Никиту в подъезд, загнали внутрь, сами снаружи остались. В подъезде тусклая лампочка, обернутая металлической сеткой, предъявила ему дюжин пять скучившихся людей. Некоторые были крепко избиты, и одежда на них висела разодранная; иные выглядели вполне прилично, только вот лица их бледные леденил окаменевший ужас. Были в той толпе и мужчины, и женщины, и совсем юные девчонки, и хлипкие старичишки. Но объединяло всех тягостное ожидание недоброго. Вскоре появились какие-то (может, прежние) с автоматами.

– Из подъезда – на выход! – скомандовали.

Подъезд оказался сквозным. Вывели во двор. Кто-то бросился бежать, и Никита было кинулся. Короткая очередь. Двое упали.

– Стоять, суки! Руки за голову!

Построили, вывели в следующий двор. Там тоже автоматчики, у них своих десятков пять человек. Командуют:

– К стене! Руки на стену! Ноги расставить!

Обыскивают.

А Никите и иже с ним конвоиры иное придумали распоряжение:

– Лечь! Встать! Лечь! Встать! Лечь!..

И все ложились, и вставали, и вновь ложились, пока одна девчонка не вскочила да не побежала прочь. Грохнула пулеметная очередь – голова девушки лопнула, как перезревший помидор под ножом. Никита видел, Бог знает в каких сияниях и сполохах, тот безголовый бегущий труп…

И тут пленники бросились кто куда. Били-палили пулеметы-автоматы, звенело стекло, орали люди, шипели дымовые шашки, свистели пули…

Никита бежал, не разбирая дороги, сквозь черные дворы, через заборы, изгороди… Позже он не вспомнит, что были на его пути и подвалы, и чердаки, и канализационные трубы…

В то же время Алла Медная достигла здания резервной телестудии, расположенной порядочно в стороне от кипучих событий. Однако еще на подступах ее схватила охрана, завернули за спину руки, приставили дуло к виску, ощупали. От нахлынувшего возбуждения в глазах у нее запрыгали розовые кольца. Только в здание телестудии ее не пустили. Как ни трясла Алла документами, как ни взывала к демократическому долгу стражников, – те отгоняли ее пинками все дальше и дальше от священного места.

Ей вновь повезло.

Добрым гением перед ней возник пупсик-мужичок – директор телекомпании Наркиз Эвклидович Левофинос. Он цыкнул на сторожевых. Он извинился перед Аллой за их ретивость. Он взял ее под руку и ввел в сияющее электричеством нутро благостного палаццо.

Алла рвалась в студию, к микрофону, она лелеяла мечту предстать перед камерой в том героико-поэтическом облике, в который обрядила ее опасная одиссея. Только Наркиз Эвклидович не прислушался к страстным настояниям, Аллу все же переодели, умыли и напудрили. Она не стала отчаиваться: пусть утрачен внешний романтический флер, но внутри пуще прежнего пылает пожар энтузиазма. Дали команду – Алла Медная начала:

– Случилось то, что должно было случиться! Патриотические стервятники дошли до мятежа. Не думала я, что меня надо будет защищать от народа-погромщика. Но виноваты в случившемся прежде всего мы сами (наша глупость и беспечность), да, мы сами и наш президент… Сколько раз мы просили его от имени народа принять меры безопасности к этим тупым негодяям, но президенту хотелось быть добрым, великодушным, терпимым. К кому? К этим подонкам? К фашистам?! Эти негодяи оклеивали своими ядовитыми листовками стены нашего прекрасного города, и все молчали. Еще тогда надо было выпустить кровь из этих ублюдков! Сердце мое переполнено скорбью. Я не призываю к жестокости…

Но тут бессчетные встревоженные телезрители невольно охнули, ибо на их экранах вдруг возникла рожа дородного мужика, жующего шоколадку. К счастью, приятный баритон за кадром вскоре все прояснил:

– «Марс» заряжает меня энергией на целый день. Ведь в нем и молоко, которое придает силы. И начинка из отборного солода и сливок. И глюкоза, чтобы снять усталость. И толстый-толстый слой шоколада. У меня всегда с собой «Марс». И я знаю: какие бы испытания ни, готовил завтрашний день, я смогу преодолеть любые трудности!

После коротенькой рекламы Алла Медная продолжила свой спич. Она говорила пылко, ярко, говорила от имени всего народа, а глаза ее сверкали в натуральной лихорадке. Финал выступления был увенчан такими словами:

– Мы должны жестко потребовать от правительства и нашего президента самых решительных действий. Нам представилась еще одна возможность сделать широкий шаг к демократии и цивилизованности. Не упустим же такой шанс!

Дело было сделано. Усталая, но счастливая Алла возвращалась домой.

Путешествие Евгения Глебовича, посвященное поискам супружницы, не продлилось долго. Стоило ему выйти из метро на какой-то станции в центре, как люди с автоматами поставили его к стене и, тщательно обыскав, отобрали все деньги, даже обручальное кольцо прихватили. Причем, как нетрудно догадаться, проделали они все это без должного пиетета к личности, что-то слышавшей о «правах человека».

– Какой вы грубый, мужчина! – не сдержав возмущения, заметил Евгений Глебович одному из автоматчиков.

– А, ты еще и пидор! – ответил ему на это, архаровец. – Ну-ка, ноги в руки, и чтобы через шесть секунд я не мог тебя найти.

Евгений Глебович, понятно, благоразумно ретировался. Но как он был потрясен словами того человека! Ведь он не то что никогда не имел предосудительных противоестественных связей, но никогда и не помышлял о таких вещах. И вдруг ни за что, ни про что услышать столь тяжкое обвинение. Евгений Глебович очень обиделся и решил завтра же начать отпускать бороду.

Домой Алла Медная явилась под утро изнуренная великими хлопотами, но под этой усталостью шевелилось все то же странное возбуждение, взыгравшее с новой силой после того, как она уписала целую курицу и хвост копченого лосося. Надо сказать, досталось же после того Евгению Глебовичу.

А на следующий день, на следующий день какое шоу было дано всем неленивым и любознательным! Вот уж бал – так бал! Но все по порядку.

Спала Алла недолго. Может, час. Может, два. И проснулась она с криком. Вопль, точнее, почти звериный рев, зародился где-то в самых глубинах сна, он рос, он бился, и прорвал-таки опийные путы – вырвался в явь, увлекая за собой Аллино сознание. Она вскочила на кровати, безумными очами глядя то ли наружу, где серый утренний свет, то ли – в себя – временное прибежище тревожных призраков. Она что-то чуть было не упустила и должна незамедлительно… прямо сейчас же, предпринять… некие действия. Обмерший Евгений Глебович на краю супружеского ложа робко выглядывал из-за высокой подушки. Однако Алла была одержима попытками обуздать хитро изворачивающуюся память… Но вот мысль поймана. «Нельзя терять ни минуты! Немедля туда! К зданию парламента! Вперед! Вперед!»

Не прошло и часа, как всесокрушающая сила желания перенесла ее к средоточию буйства страстей. Утро плавало в туманной дымке. На проспекте, ведущем к парламентской башне, светло-дымчатой, чуть темнее такого же дымчатого неба, выстроилась колонна бронетехники. Когда Алла прибыла на место, увертюра была уже в разгаре. Канонада наяривала вовсю: тренькали пули, барабанили гранатометные разрывы, гудели могучие моторы машин в камуфляжной росписи. Особенно выразительна была тема крупнокалиберных пулеметов. Алла выскочила на набережную, но соседство азартного оркестра не предусматривало необходимого зрителю комфорта.

И тут она увидела, что расположенный как раз удобно чуть в стороне мост через реку (просто изумительнейший бельэтаж) интенсивно заполняется пестрой толпой наблюдателей. На всякий случай пригибаясь за гранитными парапетами, Алла поспешила туда – занять удобное место.

С моста и впрямь открывалась великолепная панорама. На противоположной стороне набережной красочно пылал автобус, выбрасывая в небо клубы черного дыма. Там тоже видны были вспышки крупнокалиберных пулеметов.

Но наконец на основной сцене из военных машин посыпали солдаты, побежали цепочками. Бронетранспортеры стали окружать здание, и публика на мосту, вокруг Аллы, оживилась. Но вот и помпезный выезд танков под нарастающую остервенелую автоматную стрекотню. Было начало десятого (Алла даже на часы взглянула), когда был дан первый пушечный залп по дому парламента. Толпа на мосту загудела, охваченная остротой впечатления. Тогда Алла прошлась взглядом по восторженному стаду наблюдателей: мужчины, женщины с детьми, подростки. Всюду фотоаппараты, видеоаппаратура, диктофоны. С изумлением она обнаружила здесь массу знакомых лиц. Вон в новом лиловом макинтоше из лайки Антонина Архангельская. Подпрыгивает, хлопает в ладоши, выкрикивает: «Наши, наши пошли на штурм Так им, фашистам! Пли!» Там – крепкотелая коренастая Дина Оскотскодворская. И какой на ней шикарный костюм! Тут только Алла Медная обнаружила, что очень многие вокруг нее в новых праздничных одеждах, а она совсем не подумала, торопилась… Алла совсем перестала поглядывать в сторону центрального действа, где танки по-прежнему громили верхние этажи, занятая теперь изучением толпы. «Так им, гадам! – восклицала теперь Дина Оскотскодворская. – А то кричат: переворот, переворот! Да, переворот! Да, неконституционно! Ну и что?» Ах, на ней был еще и великолепный куний палантин… Внимание Аллы переместилось на двух вислозадых коротконогих, удивительно похожих друг на дружку теток, одетых так же дорого и броско. Каждая держала на поводке здоровенного пятнистого кобеля. Тетки эти общались столь громко, словно стремились, перекрыв оглушительную пальбу, быть услышанными всей любознательной аудиторией.

– Нет, нет, догогая моя! Такой каблук пегестали носить в пгошлом году. Ты видела, какие я себе еще взяла сапоги. Фганцузские. Это пгелесть!

– Но, пгизнайся, у нее тоже очень хогоший вкус.

– У нее вкус? Ты меня погажаешь! Эта ее гыжая кугтка! А какие она носит сумки! Нет. У нее никакого пгедставления нет, что такое вкус.

– Может, ты и пгава… Стоять, Логд! Стоять! Ну что за непослушный мальчик!

– Потом, сейчас такое пгекгасное вгемя: свобода, есть выбог… Живем-то один газ. Я мужу так и сказала: если к зиме не будет новой шубы – будешь тгатиться на пгоституток.

– Ах, я всегда тобой востог’алась! Что-то жагко… Не подгассчитала я, слишком тепло оделась.

– Да, как-то душно. Сейчас бы стаканчик кампаги с апельсиновым джусом.

– Или джин с тоником. Логд! Логд! Как ты себя ведешь? Он уже навегное пгоголодался. Мальчик мой, потегпи еще немножко, ского все закончится.

– А чем ты его когмишь?

– Газве для него я чего-нибудь пожалею? Он для меня – самое догогое. Я мужа не накогмлю, а деточку мою никогда не оставлю. Да, Логдушка? Да? Что ты у нас кушаешь? «Пэдиг’ипал» кушаешь? Кушаешь. «Чаппи» кушаешь?..

– А ты «Лоял экстга» ему покупаешь?

– «Лоял»?.. Н-нет…

– Ну что ты! Мой Джогдж Ноэл Гогдон «Лоял экстга» всему предпочитает. Вот ставлю ему: в одной тагелке пагная телятина, в дгугой —«Лоял экстга». Так он на телятину даже и не смотгит.

Грохот на «театре военных действий» перешел к таким величественным перекатам, что Алла невольно отвлеклась от занимательного диалога и вновь вскинула глаза на верхушку светлой парламентской башни, казавшейся теперь какой-то особенно светозарной от смоляных пятен копоти начавшегося пожара. Танки вели прицельный огонь по верхним этажам и мастерски попадали в самые окна, откуда с эффектным громом вырывалось гигантское пламя и клубы черного дыма. Какой-то человек выскочил из здания с белым флагом в руках, – его тут же скосила пулеметная очередь. Ветер часто менял направление, и тошнотворный запах пожара то и дело отравлял воздух. Рядом с Аллой возник молодой человек с лотком, торгующий прохладительными напитками. Она взяла жестянку пива, за которую маркитант потребовал невообразимую цену. «Наценка за условия, сопряженные с риском»,– пояснил он.

Вообще-то картина штурма была достаточно однообразна, однако Алла уже различала во взрывах и сполохах, стрекоте орудий и лоскутах едкого дыма, в кружении окрест осаждаемого здания людей и техники, она улавливала во всех этих разнородных вещах некий связующий их ритм и невольно временами шептала тишком: «Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…»

Пока Алла была занята созерцанием батального полотна, Никита Кожемяка вновь примчался к дому учителя. На этот раз дверь отворилась после первого звонка.

– Проходи, проходи, – встретил Никиту хозяин без обычного приветствия. В комнате работал телевизор.

– Я всюду вас искал… Я волновался… – почему-то смущаясь, признался Никита.

– Да-да… да-да… – кивнул головой учитель, казалось, и не распознав трепетных интонаций.

В комнате мистическим огнем мерцало око Киклопа – телевизионный экран. Некая (почему-то иноземная) компания демонстрировала всей стране разгром парламента: грохот на «театре военных действий» перешел к величественным перекатам… верхушка светлой парламентской башни казалась какой-то особенно светозарной от смоляных пятен копоти начавшегося пожара… танки вели прицельный огонь по верхним этажам и мастерски попадали в самые окна, откуда с эффектным громом вырывалось гигантское пламя и клубы черного дыма… какой-то человек выскочил из здания с белым флагом в руках – его тут же скосила пулеметная очередь…

Это было безумием, и все же над светопреставлением из взрывов, сполохов, стрекота орудий, лоскутов дыма, кружения людей и техники довлел какой-то насмешливый ритм, что-то вроде: раз-два-три, раз-два-три… А двое людей сидели перед телевизором в магнетическом молчании, и было им страшно, и было отрадно, что в разладицу с надвинувшейся стеной холодного умопомрачения рядом брезжится живая кровная душа.

Переключили канал, но другая программа оказалась еще страшнее: там престарелая артистка в праздничном платье распевала игривые песни и все кружилась, кружилась, кружилась.

– Пошли чай пить, – глухим голосом произнес учитель традиционное предложение.

Пили чай. Слова не рождались, но, казалось, они всюду были разбросаны мертвыми каменными глыбами. Только тонко позвякивала порой ложечка о стакан, помещенный в подстаканник из мельхиоровой скани. Только лепетал за окном о своих печалованиях прилетевший откуда-то ветер. В соседней комнате стрелял и бухал телевизор. Можно было, конечно, выключить его, но ветер за окном, похоже, перепевал под сурдинку те же звуки. Они пили чай. И не смотрели друг на друга, хотя, конечно же, вдвоем было покойнее; каждый должен был сам ответить перед Творцом… в том числе и за то, сколько зла допустил он в свое сердце.

А грандиозный спектакль на набережной подходил к концу. Алла Медная оставалась в дозоре до последнего. Уже свет, озарявший представление, стал мало-помалу угасать – было ясно, что близится конец. Она досмотрела уже в набегавших сумерках, как выводили (руки за голову) из изуродованной башни мятежников, как иных вытаскивали на носилках, как подъезжали рефрижераторы и лаковые иностранные лимузины… и отправилась восвояси в густеющем вечернем тумане с ощущением исполненного долга.

Вот какой был дан а городе бал, вот какой праздник. И всяк, каждый принял в нем участие: и тот, кто, сидя в танке, обстреливал за деньги собственный парламент, и тот, кто ползал в кровавой луже с вывороченными внутренностями, и тот, кто вещал с телеэкрана от имени народа, и трескавший дома селедку «под шубой», и вольно фланировавший по бульвару, и сочинитель стихов, и продавщица овощей, и даже тот, кто спал в это время без просыпу, и, казалось бы, вообще нечего не делал – и он, бездумный, не остался в стороне. Однако праздник – он хоть вроде бы и для всех, но самые душистые, махровые цветы срывают все-таки приглашенные.

Прошло несколько дней – и торжественная взвинченность улеглась. На улицах еще дотлевал смятый, утративший первозданный блеск, карнавальный реквизит. Были то не стреляные хлопушки, ленты серпантина, конфетти, флажки и бумажные маски, – но остатки развороченных баррикад, гильзы, пятна засохшей крови, а то и валяющаяся где-нибудь на обочине дороги разорванная туфля. «Вы ничего не хотите. Вы устали, устали, – говорили людям газеты, радиоприемники и телевизоры. – Вам нужен только отдых и покой. Отдых и покой. Отдых и покой. Вы ничего больше не хотите…» Хорошо было Никите Кожемяке, он и впрямь спал и ничего более не хотел. А вот Алла Медная, например, хотела.

Она точно не могла прояснить своего желания и оттого с некоторым огорчительным раздражением бродила по квартире, потирая руки. В то время, как ее маршрут пролегал через кухню, она распахнула на ходу дверь холодильника, да вдруг обнаружила, что там нет ни буженины, ни окорока, ни карбоната, даже нет сосисок… на худой конец. Тогда Алла поняла, чего же она все-таки хочет. Она хочет мяса. Евгения Глебовича под рукой не оказалось, чтобы обрушить на него свой праведный гнев за вопиющую безответственность, а заодно и отрядить в магазин. Алла только изо всех сил шарахнула дверцей холодильника, наскоро оделась и застучала каблучками вниз по лестнице.

Мясная лавка, к счастью, находилась на первом этаже того же дома, где обитала Алла. Войдя в магазин, она сразу же наткнулась на небольшую очередь – явление привычное, но все равно досадное. Поскольку жажда мяса от раздраженности не только не улетучилась, но напротив – усилилась, пришлось стать в хвост очереди за какой-то дамочкой в ярко-розовом пушистом капоре. Алла стояла за дамочкой и упорно смотрела в окно, так как считала свое пребывание в данных обстоятельствах оскорбительным и случайным. За окном было мало интересного: ходили люди, летали голуби, бегали собаки. Вот, пожалуй, наличие собак как-то угомонило выкаблучивание абстрактной злобы. Алла стала размышлять, что хорошо было бы завести такого громадного кобеля, какого видела она на мосту в день разгрома парламента, гладкого, белого в черный горошек; такой кобель беспременно добавил бы ей респектабельности, да и вообще, такой большой… просто интересно… Далеко унеслась она в своих фантазиях, и уже гадала, во что было бы эффектнее одеваться для выгулов пса: в белый плащ с черным шарфом, или напротив – в черный редингот с ажурной белой шалью, когда подошла ее очередь.

– Молодого мяса уже нет, – с авторитетным, самовлюбленным недовольством шваркнул на мраморный прилавок кусок мяса синещекий от небритости мужик в некогда белой, заляпанной кровью куртке. – Все, что осталось – после пятидесяти.

Алла ничего не поняла, но, зная, что тяжбы между продавцами (тем более мясниками) и покупателями решаются всегда в пользу первых, решила окольным путем прояснить для себя невразумительность.

– Скажите, будьте добры, это говядина… или баранина?

– У тебя что, повылазило? – жестоко изобиделся мясник. – Какое «баранина»?! Не видишь? – махнул рукой себе за спину, где висели на крюках красные полутуши – Человечина.

Алла опять ничего не поняла. Кровь распирала ее голову, хотелось закричать на весь магазин какие-нибудь инвективные слова, завопить, что в магазинах Мехико совсем не так обслуживают покупателей. Может быть, даже написать… Но тут она увидела за спиной продавца действительно половины человеческих трупов, подвешенные за ахиллово сухожилие, с ободранной кожей, красные. Нижняя челюсть у Аллы самопроизвольно отделилась от верхней, и в горле что-то неприлично булькнуло. Она оглянулась на очередь, в надежде встретить замешательство еще в чьих-нибудь глазах, что хоть как-то подтвердило бы реальность происходящего. Но в глазах очереди отыскивались только нетерпение и ожесточение.

– Ну, вы будете брать или что? – вскипел стоящий за ней ядреный детина. – Или будете здесь думать?

– Я вас не спросила, что мне делать! – достойно парировала Алла кряжу.

А к мяснику обратилась самым интеллигентным голосом:

– Пожалуйста, пять килограммов, на ваше усмотрение, получше.

Приятное обхождение несколько смягчило продавца, он даже проявил участливость, на какую был способен:

– Мяса молодого нет. Но есть вон уши девок до двадцати. Печень есть, тоже молодая. Мозги. Все свежее.

Алла глянула на витрину, на желтовато-синеватые уши, наваленные горкой в белом эмалированном лотке, и не без некоторого трепета выговорила:

– Нет-нет… Уши… Нет… Просто мясо.

– Сами не знают чего хочут, – буркнул себе под нос мужик за прилавком и шваркнул на площадку весов кусок мяса с двумя огромными костями.

– Я просила вас хорошее мясо. А вы мне что даете? – сказала Алла, указывая на белые, розоватые на изломе кости. – Довесок не должен превышать десяти процентов.

– Ты посмотри, грамотная какая нашлась… – мясник от невиданной дерзости даже крякнул. – Ты меня учить, наверное, будешь! Это, я что, себе, что ли, буду брать? Не хочешь – иди домой.

– Хорошо. Я возьму то, что вы предлагаете, – оскорбленно, но с достоинством вздернула подбородок Алла. – Но в Мехико, например, совсем по-другому обслуживают покупателей.

– Вот в следующий раз и езжай за мясом в свою Мехику, – посоветовал на прощание мясник. – Тринадцать семьсот.

Расплатившись, Алла покинула магазин. И хотя общение с продавцом оставило мерзостный осадок, все же мысли ее были поглощены иной проблемой. «Ну и что, что человеческое… Мясо оно и есть – мясо… – раздумывала она по дороге домой. – Подумаешь, человеческое! У индийцев, вон, говорят, коровы священны. Так им тоже, поди, не очень сподручно бывает к говядине привыкать. Раньше человеческое не ели… Так раньше и самолетов не было, и телефона не знали… Раньше не ели – теперь будем есть. Вот и все». Еще она мучалась вопросом, в какой поваренной книге можно отыскать подходящий рецепт. Но по некотором размышлении, пришла к выводу, что пока можно использовать рецепты для баранины, а потом, глядишь, – новые книги напишут.

Пока писались новые книги, Имярек Имярекович тоже что-то сочинял, сидя в компьютерном зале. Толька вряд ли был он занят изобретением кулинарных рецептов. (Впрочем, что под «кулинарией» понимать.) Но дело не в том. Есть возможность еще разок побывать у Имярека Имярековича Керями, поприсутствовать при его встрече с другим гостем. Думается, не стоит пренебрегать такой возможностью, тем более что в иных местах пока ничего интересного не происходит: Алла Медная сейчас занята приготовлением мяса, а Никита Кожемяка – тот вообще дрыхнет как сурок.

Так вот, Имярек Имярекович работал в компьютерном зале, когда пожаловал к нему гость. Гость находился в том возрасте, которому еще иногда адресуют обращение «молодой человек», и одет был весьма неброско (во что-то широкое и серое), и сам весьма невзрачен, и пришел-то он пешком. Но охрана отворила ему ворота по первому требованию, да и хозяину сообщили о прибытии визитера, когда тот визитер уж и шоколаду напился в одиночестве, не желая чинить помехи работе Имярека Имярековича. Когда же хозяин все-таки оставил свои труды, вышел к гостю – гость был расцелован и препровожден в очаровательный спортивный зальчик. Чтобы добраться до спортзала им пришлось пройти через анфиладу из нескольких комнат, каждая из которых поражала самобытностью и занятностью обстановки: были комнаты голубые и красные, бархатные и ситцевые, одна – ни дать ни взять японский чайный домик, другая – точная копия кабинета Людовика XIV. Надо заметить, что снаружи загородный коттедж Имярека Имярековича, хоть и не отличался скромностью, но ни в какой мере не выделялся шиком от соседних особняков. А вот во внутреннем убранстве вряд ли какой сосед мог бы составить ему конкуренцию. Но кто знал о тех интерьерах?

Спортивный зал выполнял преимущественно функцию теннисного корта, но рядом с ним располагалась комната с тренажерами, приятели направились прежде туда. Имярек Имярекович неторопливо, но скрупулезно выполнил свой обычный комплекс упражнений, а вот молодой гость неожиданно увлекся накачиванием грудных мышц, и ни в какую не хотел оставить станок.

– Мил друг, а, мил друг, – обратился к нему Имярек Имяреконич, – да уж не собираешься ли ты принять участие в конкурсе красоты?

– Сейчас, еще два подхода – и все. Я решил немного изменить систему.

– Ох, молодость! Она еще капризнее, еще обременительнее старости.

Затем они взяли теннисные ракетки. Сыграли две партии, где, надо признать, недюжинную проявили умелость, может быть, даже и виртуозность.

За теннисным поединком последовала сауна. Здесь их розовые разомлевшие тела обихаживали три юницы с ярко выраженной восточной внешностью: мяли, разглаживали, поливали медовой водой, клубничным соком, умащали притираниями с острым травяным запахом.

– Как мама? – вопрошал порой между удовлетворенным мурлыканьем Имярек Имярекович.

– Уже почти выздоровела. Собирается здесь филиалы своей фирмы открыть. Что-то я у вас сегодня бессовестно краду время.

– Ничего. Ты же знаешь, в принципиальных случаях я не привык деликатничать. Хочется порой немного побездельничать.

Покончив с банными усладами, они сошли на первый этаж, проследовали к лифту. С помощью этого замечательного приспособления спустились на девять этажей вниз. Подземные покои были столь же просторны и красочны, как и находящиеся в верхней части дома. Товарищи преодолели довольно длинный коридор. Трудно сказать сколько надежных дверей открывалось перед ними и затворялось бесшумно за их спинами; наконец последняя – обильно уснащенная хитроумными электронными замками, какими-то странными приборами с мигающими табло, впустила их в просторную комнату, таинственно мерцавшую теплым золотистым светом. Впрочем, здесь не было ничего навязчивого, крикливого; иной (да иным-то здесь не случалось бывать), пожалуй, глянул бы по сторонам и не догадался, из какого материала была сделана облицовка стен, окон, дверей, из чего вырезаны причудливые орнаменты, рамы для зеркал.

Все стены комнаты сплошь покрывала мозаика из кусков полированного камня желтовато-коричневого цвета, который греки называли электроном, а римляне – сукциниумом. Из разноцветных камней (от молочного, медово-желтого, бурого до темно-оранжевого и красного) были выложены прихотливые панно. На одной из стен какие-то даты: 1709 и 1769. Окна обрамляла восхитительная резьба. Сами же окна были столь искусно подсвечены с той стороны, да еще в вдобавок зеленые ветки за ними создавали полную иллюзию, что вы находитесь не где-то в гостях у Тартара, но в соседстве с полуденным июльским садом.

Кроме того, почти все предметы, в том числе довольно крупные (кубки, подсвечники) были изготовлены из того же материала. В нише помещалась гигантская чаша эллиптической формы: метра два высотой и не менее четырех метров в поперечнике. Понятно, не была она вырезана из цельного куска, однако производила именно такое впечатление: облицовочные пластинки были столь искусно подогнаны, а швы между ними так тщательно заполированы. Одни из многочисленных драгоценных предметов, слаженных из застывших слез загадочных птиц, оплакивавших смерть героев (или, если угодно, из окаменевшей ископаемой смолы хвойных деревьев третичного геологического периода), были прозрачны и имели цвет пива, другие своей окраской напоминали зрелый лимон, третьи красноватым оттенком сходствовали с кожурой апельсина.

Янтарь для этой комнаты еще во времена оны собирали по берегам Днепра, ниже Киева; привозили из Палангена и Риги, с берегов Балтийского моря; из далекой таинственной Бирмы. Почти черный румэнит – из Румынии. Гранатово-красный симетит – из Сицилии. Теперь среди всего этого великолепия, надежно упрятанного подальше от человеческих глаз, сидел Имярек Имярекович со своим гостем. Они расположились в широких креслах, покрытых гобеленом цвета старого золота; подлокотники кресел были тоже янтарными.