Текст книги "Шлюхи"

Автор книги: Виталий Амутных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Не понимаю, – кривил губы молодой гость, – зачем вам этот литературный журнал? Вы – и редактор какого-то там… Смешно.

– А я ценю смешное! Можно сказать: придаю большое значение, – оживленно отозвался Имярек Имярекович. – Какие вы все-таки, молодые, рационалисты, циники. Я работаю не менее двадцати часов в сутки. Могу я из них три посвятить приятному занятию? Могу или нет?

– Не мне вам советовать.

– А вот пытаешься. Между тем всякую приятность, любую игрушку, ты же знаешь, я стремлюсь употребить с максимальным профитом. Литература в этой стране по-прежнему de facto остается одним из рудиментов веры. Конечно, это уже последние вздохи, но каких только метаморфоз не случается в жизни. Если есть возможность влиять – зачем же отказываться от дополнительных, совокупных средств. Надо обрабатывать материал, доводить его до массовой удобоваримости. Мы, например, очень благодарны Чехову за то, что он постоянно ходит сгорбившись, смотрит в землю и не знает небес, ибо там для него уже ничего нет. Он не требует от человека подвигов, поскольку видит и принимает его слабость. Трактовка? Но, скажи, есть хоть одно понятие на земле, способное существовать в мозгу вне толкования? (Оставим кантовские сказки.) Весь миропорядок – игра интерпретаций. Однако Россия удивительно упрямая страна. Она до последнего держится за архидревние истины и законы, то, что из наших временных областей видится как язычество или, там… античность. Они действительно наследники античных традиций и кроме того ярые их поборники. Потому надо признать: Москва – и вправду третий Рим. И вот светом своих представлений запредельной арийской древности, воспринимаемой а priori, они умудряются трансформировать все расставленные им тенета в органическую жизнь. Они адаптировали Христа. Они умудрились переварить коммунистическую идею! Сделали ее связующей силой, преобразовали в национальную нравственную категорию. Но нам-то от этого не легче…

Имярек Имярекович раскрыл стоявшую на маленьком янтарном столике шкатулку из непрозрачного камня резко лимонного цвета, достал оттуда сигару, аккуратно отрезал ножичком кончик, спросил товарища:

– Хочешь подымить?

Тот недоуменно распахнул глаза:

– Давно это вы пристрастились?

– Да не курю я… Так… что-то захотелось, – подкурил от зажигалки чуждого здесь ультрасовременного дизайна; коротко затянулся, выпустив прежде синий клуб дыма, закашлялся, затем продолжил ровным глухим голосом: – Сомнение – на него, как и прежде, возложим задачу пропитать собой самое существо их жизни, расколоть consensus sapientium ^[1]. Да, мы паразитируем на их теле. Думаю, тебя не смутить формулировкой: в конце концов слова сами по себе ничего не значат. Интерпретация. Угол зрения.

– Но паразиты – существа, бесспорно, более остроумной организации.

– Это как будет угодно. Я, правда, не падок на оценочные характеристики. Не знаю, чье устройство остроумнее: радиолярии или жирафа. Я только-то констатирую факт. Мажет быть, то, что у rafflesia Arnoldi ^[2] нет ни корней, ни листьев, и стебля-то, по сути, нет, одни гигантские мясо-красные цветы, пахнущие тухлятиной, – может быть, это de facto свидетельство остроумной организации. Но вряд ли сама rafflesia, даже обладай она сознанием, склонна была бы пускаться в сопоставления. Дело это неблагодарное, да и пустое. Мы не можем существовать иначе, потому прежде всего следует подумать о выживании. Мы и рады бы жить в здоровом организме – нива богаче – но здоровый организм склонен защищаться, блюсти свою целостность и угнетать прихлебателей. Да только и прихлебателям надо как-то жить, потому приходится ослаблять источник жизненных ресурсов разного рода токсинами.

Хозяин, единственный раз затянувшись, давно уже оставил сигару и теперь разжигал спиртовку под небольшой жаровней на бронзовом треножнике.

– Потому нельзя столь легкомысленно отмахиваться и от литературы. Все их новые корифеи, и Толстой, и Пушкин, интересуют нас не столько своими добродетелями, сколько пороками. Но для существ подобного нам устройства не может реально существовать понятий «добродетели», «порока», поскольку наша мудрость зиждется на принципах выгоды, такова наша природа, ibi patria, ubi bene^[3]. Потому мы должны не давать возможности устояться истинам, сложиться законам. Мы обязаны поддерживать interregnum^[4], политическую нестабильность, обширную нищету, тотальную коррупцию, помогать им беспрестанно взбалтывать их жизнь сомнением, подменой понятий, всякого вида новаторством. Пусть они полюбят беззаконие, как творческую деятельность, пусть проклянут свои veritates aeternae^[5], пусть понятия свободы и разнузданности сольются в их сознании в нечто единое. А мы поможем им оправдать куда более легкий и приятный наклонный путь; будем, по мере освоения ими предмета, напевать пикантные, будоражащие кровь, гимны ужасу, уродству, разрушению, безумию, хаосу, тьме. Darkness there and nothing more^[6].

Жаровня разгорелась, и Имярек Имярекович бросил на ее вогнутое дно крупный кусок светло-коричневого бирмита – янтарь зашипел, потек темный дым, и комната наполнилась исключительно резким, но приятным запахом.

– Бирманский? – осведомился гость, использовав ту интонацию, которая уже являет собой комплимент.

– Бирманский, бирманский, а то какой же! Из Верхней Бирмы, – комично затряс головой наставник. – Вот что, мил друг; хочу я тебе одну вещицу презентовать.

Имярек Имярекович поднялся из кресла, прошел к невысокому коренастому шкапу, щедро инкрустированному янтарем. Из шкапа он достал наборную янтарную трость, в ручке которой, выточенной из почти прозрачного, едва желтоватого, камня, изогнулась в неестественной позе прапрапрабабушка современных ящериц.

– Я не могу… – весьма естественно смутился молодой человек. – И потом, особую ценность эта вещь имеет в контексте прочих.

– Артистичен. Обаятелен, – хитро сощурился хозяин. – Только, поверь, в расчетливости, прозорливости и мне не отказать. Все это скорее всего достанется тебе. Так что не манерничай. Бери.

– Спасибо, конечно…

– Так вот, – Имярек Имярекович вновь опустился в кресло, убавил пламя спиртовки, – мы не можем без отрады видеть легкомыслие их молодежи. Они уже начинают жить без идей, без заранее поставленных целей, всецело полагаясь на собственную находчивость. Они уже верят, что болезнь лучше здоровья, во всяком случае, ее ласки доступнее. Mundus vott decipi – ergo decipiatur^[7]. Наши условия игры давно приняты именно потому, что они просты и сладостны. Противостоять нам невозможно, ибо мы уже в них, в их потерянных сердцах. А спорить с собой охотников всегда было немного. Да и ресурсы нами заявленной партии, все рычаги управления, все-все в наших руках. Этим обезопасили мы себя от стихийного волевого прорыва. Шанс для их высвобождения мог бы составиться в одном: отказаться от нашей игры: «carpe diem»^[8], (а, значит, и всего разнообразия наслаждений), сменить среду обитания – вернуться к своему исконному древнему канону разумной необходимости, вернуть aegvanimitas^[9]. К счастью, этого не может быть, поскольку не может быть никогда. Раз потерявший покой никогда не обретет его вновь.

– Но, если основы этой земли уже сейчас столь расшатаны, – осторожно вставил молодой приятель, – это неминуемо должно привести к полному краху и распаду общества. Если так, не чревато ли это…

– Чревато, чревато, – перебил его Имярек Имярекович, – но, что делать? Так или иначе, остаются непреложные законы природы, не обойдешь. Всякий микроб, надо думать, мечтает жить и плодиться возможно долее, но его процветание ведет к гибели питающей стихии. Увы… Есть еще другие земли, другие народы, другие планеты, наконец… Жаль, что не утешает нас надежда на горнюю справедливость. Но незачем в своих думах, поверь мне, старому волку, уноситься так далеко от насущных земных сегодняшних проблем. Неумеренная увлеченность таковыми абстракциями, не суля никакой практической пользы, иссушает всего лишь радость нынешнего дня. Нам свойственно воспринимать мир cum grano salis^[10], постараемся дольше находиться в среде иных настроений. И тогда: мы глумимся и смеемся над ними потому, что нам нужно развлечься, повеселиться. Ergo^[11] – так же негодуем только из желания порезвиться. Люди исключительно забавны, и это так увлекательно – моделировать ситуации, сталкивать друг с другом фигуры, помня, разумеется, о своей насущной выгоде. Впрочем… на мой вкус, сценарий, предложенный сегодня миру, убог: дом под красным фонарем – это mauvais genre^[12]. Хотя, если принять во внимание комфорт утилизации – да, с лоретками-кокотками проще ладить. Несомые желанием, они хотят еще, еще и еще больше. Это почти perpetuum mobile^[13].

За окнами янтарной горницы по-прежнему лучился искусственный июльский полдень. Имярек Имярекович загасил пламя спиртовки, и друзья-приятели на какое-то время оцепенели в интервале безмолвия.

– И вот… – прервал сверхъестественное затишье хозяин. – Ты меня тут невольно вдохновил на целую лекцию. Однако ты, верно, заметил, мы не можем позволять себе столь продолжительное отдохновение. Итак, Fare the well!

– Fare thee well! And if for ever, still for ever, fare thee well!^[14] – отозвался гость.

На том дружеское свидание закончилось.

Через полчаса Имярек Имярекович в наушниках уже сидел в своей фонотеке и прослушивал только что присланные кассеты, отмечал что-то в трех тетрадях, и вряд ли те кассеты содержали напевы американских негров. Невзрачный гость тоже успел приступить к личным обязанностям, сходственным с деятельностью его старшего товарища. Здешний край давно уже заволок покров ночи, но и Алла Медная не спала. Она вершила важную работенку, результаты которой замышляла послезавтра, в понедельник, представить своему патрону.

Поэтому в воскресенье, лишь только проснувшись, наскоро позавтракав почками в мадере и кофе, Алла Медная спешно пустилась в поход по некоторым домам столицы – что должно было составить заключительный фазис ночной работы. Первым пунктом было намечено обиталище Дины Оскотскодворской.

Дина встретила коллегу совершенно голая и вместо приветствия пожаловалась;

– Ненавижу эти выходные. Сидишь дома, как паучиха. Хорошо, что пришла.

– Я только на минуту, по очень важному делу, – сочла необходимым предупредить Алла, проследовав в комнату вослед за широкой мускулистой спиной низкорослой Дины.

– Ты это мне брось: на минуту, по делу. Воскресенье. Ты видишь, я подыхаю, – рассердилась голая Дина. – Водки хочешь?

Пока жилица этой квартиры позвякивала на кухне стеклянными предметами, визитерша заняла одинокий стул в углу. Дина вернулась, держа в охапке и бутылку, и стаканы, и блюдца с закусками, и пакет лимонного сока; со всем этим скарбом она повалилась на диван.

– Эй! Ты чего?! Охренела? – крикнула она, Алле. – Что ты там села как бедная родственница? Давай сюда!

– Видишь ли, – поднялась со стула гостья, извлекла из сумки папку для бумаг, – я тут должна…

– Ничего ты не должна, пока мы не выпили. Давай сюда!

Алла затолкала папку назад в сумку и отправилась на диван. Они выпили по стакану. Дина привалилась заблестевшей грудью к плечу подружки и зашептала ей в шею:

– Мне все время душно. Одежда давит меня. Тебе не жарко?

Алла поднялась с дивана и направилась назад, к стулу, на ходу чеканя такие слова:

– Не время сейчас, Диночка, о себе думать. Это непорядочно. Я всю ночь составляла текст коллективного письма к правительству, а ты… Я пришла к тебе, как к прогрессивному литератору, чтобы ты подписала, а ты…

– Алка, ты – сука, – просто заметила ей коллега по перу. – Ты, стерва, до того хитрожопая – везде успеешь. Молодец. Потом я тебе все подпишу, все, что захочешь. А сейчас еще немножко попьем… Иди сюда…

– Нет, Дина.

– Ты рискуешь. Думаешь, тогда, на балу у Милкина и Нинкина, ты меня в честном боксерском поединке одолела? Хрена с два! Просто мне объяснили. И заплатили… В общем, попросили. Я, Алка, самбо занималась, ушу, знаю элементы кунг фу, – и вдруг оживилась: – Хочешь, я тебе какой-нибудь простенький приемчик покажу?

– Нет, Дина.

В ту же секунду Дина Оскотскодворская метнулась к подруге. У той только в глазах мелькнуло – пол, потолок – и она уже лежала на полу под горячим тяжелым голым телом прогрессивного литератора.

– Немедленно встань! Ты ответишь за это! – гневно закричала Алла.

– Ладно, не вой, – пошла на попятный Дина, нехотя слезая с подруги. – В каком месте тебе подписать?

Алла Медная не терпела насилия, поэтому все лицо ее и шея разгорелись, пошли пунцовыми пятнами, но она все же достала нужную бумажку. Дина оставила на ней такой обширный автограф, словно она и была правительством, к которому апеллировал текст документа.

Алла поторопилась к выходу.

– Сука ты, Алка, – зевая, провожала ее подруга. – Воскресенье же – тоска. Я тут позвонила – водопроводчика вызвала. Авария, говорю. Может, пришлют кого…

Рысью удаляясь от дома Оскотскодворской Алла Медная почем зря честила себя за колебания, а Оскотскодворскую – за все остальное. Ведь сколько же драгоценного времени истребила эта похотливая тварь. Следующим номером планировалась Антонина Архангельская. Вот здесь Алле повезло больше; можно сказать, она была даже вознаграждена за понесенный ущерб. Известно было, что Антонина Архангельская дважды в месяц устраивает литературный салон, что носил оригинальное, на взгляд устроительницы, название – Красная лампа. Сборщица подписей удачно попала как раз на такое собрание.

Уже ознакомленная с задачей, Антонина Архангельская ввела Аллу в прокуренную комнату, где в плотном тяжелом дыму было сосредоточено не менее дюжины литературных работников. На столе в углу горела, несмотря на полуденное время, настольная лампа под красным стеклянным колпаком. Рядом стаканы с недопитым чаем. В чае корочки лимона.

– Господа! – обратилась к форуму сотканных из дыма фигур учредительница салона. – Мы только что говорили с вами, в каком бедственном, каком чудовищном, действительно непростом положении оказалась сегодня наша литература. Мы искали пути… Мы обсуждали варианты… Но вот пришла всеми нами любимая Алла Медная и предлагает нам остроумное, но вместе с тем мужественное решение. Коллективное письмо! Мы, то есть интеллигенция России, должны потребовать от правительства решительных действий в борьбе с разгорающейся эпидемией патриотической, фашистской заразы. И мы потребуем этого, господа!

Хозяйка кончила говорить – комната наполнилась гулом возбужденных голосов. Затем по одному из слоистых сплетений табачного дыма стали выныривать люди. Подходили к разложенному на столе листу, ставили под отпечатанным на машинке текстом свои фамилии: кто экспрессивным росчерком, подкрепляя подвиг руки пылкими восклицаниями; кто – не торопясь и очень четко выводя каждую букву, иные ставили крохотную неразборчивую закорючку, а некто присовокупил к росписи вычерченный печатными буквами лозунг – СМЕРТЪ ПАТРИОТАМ! Сделав дело, мужчины подходили к Алле и припадали губами к ее руке, женщины – гладили ей предплечья в знак глубокого уважения, восхищения ее гражданственностью.

– Может быть, зачитать текст?.. – робко предложил какой-то волоокий юноша лет сорока, обнажив в смущенной улыбке неправдоподобно красивые зубы.

– Мне кажется, это излишне, – отказала хозяйка. – Алла торопится. Кроме того, зная ответственность Аллы, с которой она подходит ко всякому делу, можно не сомневаться, что основные положения согласованы с влиятельным демократическим мнением. Ведь так? – повернула она голову к Алле.

– Ну-у… Известно, – не замешкала Алла.

Эту квартиру Алла Медная покидала окрыленной. И хотя после такого неожиданного улова можно было позволить себе передышку, заскочить, скажем, в кафе перекусить, – она, позабыв о голоде, неслась веселым галопом (в голове еще искрилась Динкина водка) к дому заместителя Имярека Имярековича, даже не замечая притаившихся во всех подворотнях танков и бронетранспортеров.

Несмотря на игривые звонки Аллы, дверь заместителя главного редактора молчала. Однако, услыхав едва уловимое робкое шуршание, Алла не торопилась уходить. Да и в дверном глазке как-то странно мерцал свет. Алла не убирала пальца с кнопки звонка. Наконец загремели замки и щеколды, дверь приотворилась, и в образовавшуюся щель вылезла оснащенная чеховской бородкой голова зама с вопрошающе вытаращенными глазами.

– Алла Викторовна? Что-то случилось? – прошелестела торчащая из щели голова.

– Я к вам, Андрей Николаевич, на одну минутку. По очень важному делу. Вы меня впустите?

– Ах, да, конечна, проходите. Что же я вас здесь держу…

Сквозь чуть расширившуюся щель Алла протиснулась в сумрачный коридор, и за спиной у нее вновь загремели засовы-защелки.

– А какое дело? Дело-то какое? – совсем разволновался хозяин. – Вы от Имярека Имярековича?

– Нет. Я представляю волю большой группы людей. Если хотите, всей творческой интеллигенции России. Мы составили текст коллективного письма к правительству…

– К правительству… – невольно повторил Андрей Николаевич.

– …с требованием решительных действий в адрес поднимающего голову тоталитарного фашизма.

– Фашизма… – опять не удержался хозяин.

Алла извлекла из сумки папку, из папки – лист с машинописным текстом, который подпирали разноцветные подписи, и, махнув им перед бледным лицом заместителя главного редактора, веско произнесла:

– Как видите, лучшие представители российской интеллигенции поддержали текст обращения. Желаете ли вы оставаться с нами?

Чеховская бородка задрожала. Коридор был тесен. Впереди у Андрея Николаевича была Алла, позади – запертая дверь, потому тело его как-то волнообразно изогнулось, качнулось раз-другой, подобное речному тростнику; точно белые птицы, вспорхнули руки, еще раз вспорхнули…

– Алла Викторовна… Но не вот так же… вдруг… Давайте пройдем… Все обсудим.

Андрей Николаевич завел Аллу в небольшую кухню, где неказистые предметы сиротели в холостяцкой грязи, а на подоконнике в банках с водой торчали луковицы с зелеными чубчиками.

– Хотите салата?.. – предложил хозяин. – Из помидоров… Правда, вчерашний… Но очень хороший, со сметаной.

– Какой может быть салат? – начинала сердиться Алла. – Я к вам на одну минуту. Скольких мне еще нужно обойти! Подпишите – да я побегу.

Андрей Николаевич улыбнулся, и даже попытался засмеяться, но смех вышел таким странным, что несколько напугал Аллу.

– Подписать… оно – да… Только у меня, наверное… даже и ручка не знаю где…

– Вот ручка, – Алла протянула ему необходимый предмет. – Подойдет?

Но Андрей Николаевич ручку не взял, а стал смотреть в окно.

– Как бы, ручка – это да… – раздумчиво произнес. – Только вот… Что – ручка?..

Терпение Аллы подходило к концу.

– Так вы подпишете? Или вы против?

– Зачем же против? Почему против? – Андрей Николаевич затрепетал всем телом. – Только… Алла Викторовна… Согласитесь, к чему такая спешка?..

– Ладно. Как хотите. Мы никого принуждать не собираемся, – жестко выносила вердикт гостья, уверенно двигаясь к выходу.

За ней семенил хозяин и что-то вполголоса лепетал о времени, о согласовании, о вероломстве поспешности. Не помня себя от ярости, Алла так рванула запертую дверь, что едва не выломала разом все многочисленные задвижки и завертки.

В двух кварталах от дома зама обитала Линочка Арьешвили. Необходимо было навестить и ее.

У Линочки тоже были гости – две долговязые весьма привлекательные девицы с отличными бюстами и пышными гривами осветленных волос. Кроме того, одеты они были со всей вообразимой в нашем краю роскошью. Обстановку Линочкиных комнат никак нельзя было назвать убогой, но даже на фоне ее псевдобарочных арабских гарнитуров гостьи смотрелись пришелицами из куда более счастливой жизни.

– Путаны, – ответила потрясенно-вопросительному взгляду Аллы Эвелина Арьешвили.

Линочка считалась как будто грузинкой, однако ее горбоносость не уродовала лица, пожалуй, придавала ему беспокоящую экзотичность.

– Проститутки, что ли? – шепотом переспросила гостья.

– Зачем же так грубо? Путаны – это не проститутки. Что, если я с иностранцем пересплю, а потом получу от него подарок – так я уже и проститутка? Путаны… Нет. Это совсем другой коленкор!

– Да вижу, что коленкор не дешевый, – продолжала шелестеть Алла.

– Да не шепчи. Они все равно ни слова по-русски не понимают.

– Иностранки, что ли?

Линочка рассыпалась дробным, каким-то птичьим смехом.

– Ты посмотри на их мордахи. Ну, какие они иностранки? Просто они так долго общались с одними иностранцами, что совершенно забыли русский язык. Да и кому он теперь, этот русский язык, нужен?

Девицы тем временем были заняты просмотром какого-то видеофильма, но лишь только хозяйка представила им Аллу – те оторвались от экрана, перестали сосать длинные сигареты, журнально заулыбались, защебетали:

– Hi!

– How do you do?

– Glad to see you!

– The weather is nice, isn’t it?

– We had а good holiday in Monte Carlo.

– We shall go to Tahiti for next holiday.

«Я убью тебя, тварь!» – кричал телевизор. На резном комоде бронзовые часы с фигурками разомлевших от зноя и любовной истомы пейзанок показывали без пяти три – Алла решила поторопиться:

– Линочка, тут вот коллективное письмо к правительству. Обращение… Даже требование. Твоя подпись…

– Да-да, – нимало не поинтересовавшись деталями, кивнула Линочка Арьешвили; не глядя, чиркнула закорючку поверх чьей-то размашистой подписи.

Алла хотела было уже идти, но подумала, что не будет лишним взять автографы и у этих двух красоток, коли случилось им возникнуть на ее пути. Она откашлялась и начала низкой тревожной нотой:

– I hope, charming Ladies, that have already paced out of barracks of totalitarianism to democracy and civilization will deign to put their signatures under this act of will of Russia’s citizens. Thus you will show your vital concern with Russia’s destiny, faith in the country’s spiritual Revival, support the heavy burden of our initiatives on the way to the prosperous state, ruled by laws^[15].

Девицы слушали ее, раскрыв свои очаровательные, смазанные перламутровым блеском, ротики. Еще минуту после того, как Алла закончила свое слово, красотки ждали, видимо, каких-то пояснений. Не дождавшись, попытались самостоятельно прояснить смысл сказанного.

– What’s the English for «des-ti-ny»? What is «citysex»?

– And what is «spirit – ale»?

Изумлена была и Алла.

– Слушай, – обратилась она не без раздражения к хозяйке, – ты же сказала, они понимают только английский.

– Ну, милочка моя, ты тоже хороша, – усмехнулась Лина. – Destiny, citizen, spiritual, deign to put… Они понимают другой английский. Каждому свое. У тебя зеленые есть?

– Доллары?

– Babys! – отвлекла своих подружек, вновь повернувшихся к телевизору Линочка, подсовывая им Аллой принесенный листок.

– Ducks, tan dollars for the autograph!

– All right! It’s О. К.! Splendid! Of course! – обрадовались девицы, и через пару секунд коллекция Аллы пополнилась еще двумя арабесками.

– Но у меня нет денег… – призналась с некоторым запозданием Алла.

– Это не важно, – отвечала Линочка, – я подскажу им, у кого они могут их получить.

Алла уходила удовлетворенная, под непрестанные вопли телевизора: «Я убью тебя! Я все равно убью тебя, тварь!»

Немало домов обошла она в тот день. До позднего вечера, невзирая на суровость объявленного комендантского часа, трудила свои ноги. Что ж, известно: не потопаешь – не полопаешь. Тщание Аллы все же было вознаграждено – к полуночи ее бумага густо синела чернильными отметинами четырех десятков человек.

Следующим днем она победоносно шагнула в кабинет главного редактора, неся в вытянутых руках плод вчерашних странствий.

– Что это такое, детонька моя? Что это у тебя так глазоньки блестят, а? – разулыбался Имярек Имярекович. – Ну-ка, ну-ка, поделись со мной, где шалила.

– Имярек Имярекович, – срывающимся от радостного волнения голосом вымолвила Алла, – я упорно работала эти дни: мною составлен текст коллективного обращения прогрессивных писателей России к правительству. Более сорока лучших представителей творческой интеллигенции сочли своим гражданским долгом поставить под ним свои подписи. Эта такие люди, как Диана Оскот…

– Ай-йа-йа! – возликовал шеф. – Не даром я всем, при любом удобненьком случае, говорю: умнее нашей Аллочки женщинки не найти! Умничка! Умничка. Вот что значит: высоконравственный человек! Дай-ка, дай-ка посмотрю, что за письмецо такое ты изготовила. Сорок человечков, говоришь, обегала? Ай-йа-йа, молодчинка какая!

Имярек Имярекович взял из Аллиных рук трепещущий, точно намеревающийся улететь, лист.

– Ну-ка, что за письмецо такое, что за обращеньице лапонька придумала? Сограждане, россияне… Угу… Наше Отечество – на перепутье… Так… Противостояние парламента… фашисты взялись за оружие, пытаясь захватить власть… красно-коричневые оборотни… взять под контроль средства массовой информации… хватит говорить… Ну, умничка! Переполняет наши сердца… Молодчинка!

Алла трепетала от ощущения значимости момента, от сокрушительного, как удар боксера, предчувствия близких и решительных перемен. Каждый, самый крохотный, мускул ее тела сводила жгучая судорога, будто бы чудовищного приступа невралгии.

– Так, что тут наше золотко требует?.. – продолжал Имярек Имярекович, следя строку кончиком оранжевой янтарной ручки. – Все виды непрезидентских, особенно националистических, партий должны быть уничтожены… с привлечением к уголовной ответственности… и запрещены указом президента. Так-так… Умничка. Законодательство должно предусматривать самые жесточайшие санкции за пропаганду русской национальной исключительности. Что значит умная женщинка! Сама придумала?

Алла только хмыкнула и губы свела в горькой усмешке.

– Патриотические оппозиционные органы печати… см. ниже перечень изданий и лиц… должны быть до судебного разбирательства закрыты. Признать нелегитимным не только разогнанный парламент, но и образованный им Конституционный суд… Ну-у-у… – поднял глаза на Аллу руководитель: – Ты меня, девонька моя, не удивила… Ты меня восхитила! Потрясла.

Девонька стояла потупившись, но ее воспаленный мозг работал четко и остро; она напряженно выжидала опрометчивой пробежки счастливого мига, беленького, лохматенького, чтобы верно спикировать, чтобы не промахнуться. И вот вожделенный случай показался:

– Такое обостренное чувство справедливости! Такое подвижничество! Ума не приложу, чем я, убогонький, заюшку мою мог бы порадовать?..

Еще прежде, чем войти в победное пике, Алла Медная вдруг заметила на широкой черной площади начальничьего стола маленькую аптечную скляночку коричневого стекла.

– Я уже как-то спрашивала… – начала было Алла.

– Да-да-да. Помню, помню. И полностью согласен. Кому, как не моей девоньке, быть моим заместителем. Н-да… Только вот…

Чтобы чуть разрядить определенность ситуации, а заодно расширить область доверия проявленной заботливостью, Алла решила ненадолго свернуть с магистральной линии:

– Имярек Имярекович, вы болеете?

– Почему?

Алла киннула на аптечную склянку.

– У меня, между прочим, главврач поликлиники…

– Рыбонька моя золотая, какая же ты внимательная! Какая попечительная! Нет. Это не таблеточки. Это как раз наоборот. Представь себе, цианистый калийчик.

Алла подняла брови.

– Да. Тот самый. Мне принесли – сказали, от всяких вредненьких комашек помогает. Оски летом одолевали. Остаточки вот хочу вернуть. Опасненько, знаешь, такие штучки дома держать. Да! Подожди секундочку, я сейчас вернусь.

Имярек Имярекович поспешно вышел, плотно притворив эа собой дверь – тотчас Алла, ни секунды не раздумывая, вырвала из откидного календаря листок, свернула из него пакетик и твердой, позабывшей недавнее дрожание рукой отсыпала из коричневой склянки белого кристаллического порошка, едва уловимо отсвечивавшего таинственной зеленцой.

Вернулся Имярек Имярекович.

– Аллочка, прости меня, лапочка! Прости старого склеротика! Как же это я мог позабыть! Тут трансъевропейская ассоциация независимых литераторов и «Фрэйд-банк» стипендийку тебе прислали, – он схватил со стола белый конверт и победоносно потряс им. – Между прочим, в английских фунтиках.

Да, день этот для Аллы Медной был перенасыщен разного рода приятностями. С конвертом в руках она удалялась от украшенного бронзой черного стола начальника едва не вальсируя.

– Аллочка! – остановил ее голос Имярека Имяреконича.

Алла крутнулась на каблуках в элегантном пируэте.

– Аллочка, я думаю, не сегодня – завтра быть тебе моим заместителем… А мне тут нужно человечка устроить. Ты напиши заявленьице, как бы об уходе – я его на твое местечко пристрою. А там… Сама, цыпка, понимаешь.

– Какие проблемы! – воскликнула Алла, и тут же заявление было написано.

Она возобновила свой танцевальный проход.

– Ал-лоч-ка, – послужил причиной еще одного пируэта оклик Имярека Имярековича. – Девочка моя золотая, денечки эти были для тебя тяжеленькими, каверзными. Ты очень, исключительно много свершила. Но, рыбонька, про рассказочку «Мудрая дева», пожалуйста, не забывай.

Покинув патрона, Алла Медная решительной, энергической поступью направилась прямиком в кабинет заместителя главного редактора. И хотя все в ней тряслось, все внутренности, до последней селезенки, казалось, ходили ходуном, мышцы все же верно крепили шаг, держали выправку. Эта паскудная внутренняя тряска так и подталкивала Аллу свернуть со стелющейся под ноги назначенной дороги, и, может быть, Алла смалодушничала бы, впрямь свернула куда-нибудь, например, к Линочке Арьешвили поболтать о женской угнетенности, только вовремя сообразила: сейчас она не должна ни о чем думать, не должна отвлекаться ни на какие соблазны, ни на какие причуды собственного организма. Надо идти. Прямо. Решительно. Без колебаний. И сделать то, что сделать необходимо. Ибо опасно испытывать доброхотство случая.

Алла подошла к означенному пункту – кабинету Андрея Николаевича. Открыла дверь. Случай и впрямь благоволил к ней – в кабинете никого не было. Стремительно, но без излишней порывистости, приблизилась к столу. Взяла стоявший на нем термос, отвернула крышку. Твердой рукой всыпала весь резерв белого кристаллического порошка. Она только успела поставить термос на стол, как дверь за ее спиной растворилась – антончеховская бородка застыла в дверном проеме. Надо было что-то говорить. Но не оправдываться. Невольно Алла прибегла к вескости нижнего регистра:

– Я вот зашла…

Она смотрела в упор и чувствовала, как у нее на лбу выступает испарина. Но тут бороденка, приблизившись, затряслась мелко, в такт дробному бегу слов:

– Алла Викторовна, вы, конечно, по поводу письма… То есть, подписи… Я вовсе не против… Я только что говорил с Имяреком Имярековичем… и уже как бы доложил ему… И он тоже… И я сказал, что вы, видимо, меня не так поняли… Что я всегда…