Текст книги "Кремовые розы для моей малютки (СИ)"

Автор книги: Вита Паветра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– По условиям контракта, ваша бабушка не могла ни передать опеку над вами постороннему лицу, ни поручить воспитание и уход человеку, не связанному с вами близким кровным родством. И, уж тем более, не могла сдать вас в приют. Она вас ненавидела – вы требовали слишком много сил и времени, вы откровенно ей мешали, но это ежедневное и многолетнее терпение весьма хорошо оплачивалось. Я бы даже сказал – великолепно. Ваша португальская родня не скупилась… точнее, она откупалась от вас и весьма щедро. Вы, самим фактом своего существования, мешали и той, и другой стороне. Но для одной стороны – являлись источником постоянного пассивного дохода, для другой – запасным вариантом. Вас не любили ни здесь, ни там, но вас очень – очень!!! – высоко ценили. Именно вас, первенца, старшую дочь, а не вашу сестру. Но если бы с вами что-нибудь, Боже упаси, произошло – она заняла бы ваше место. Люди – смертные существа, а уж дети – дети особенно. Поэтому вас ценили и оберегали. Обеих, на всякий случай. Корысть денежная и корысть моральная, сойдясь воедино – защищали вас лучше любого охранника.

– Угу. Бабка меня ценила, что едва не убила, – хмуро сказала Мерседес. – И грозилась покалечить.

– Думаю, она сто раз впоследствии пожалела об этом. Нет, не из раскаяния. Из опасения все испортить. Сорвалась, а потом опомнилась… Думаю, она не причинила бы вам зла – до сегодняшнего дня. Повторюсь: до дня своего второго совершеннолетия вы были в полной, абсолютной, безопасности. Ей было необходимо сохранить вас, в целости и ясности рассудка…

– … чтобы потом убить?

– Странно, не правда ли? Именно, чтобы убить. Или надолго спровадить в тюрьму – любым доступным способом, а там – как знать, вы там и сами померли бы, или кто-либо этому помог. Но сначала вы должны были подмахнуть доверенность. Как это вы сумели устоять – бабушка ваша умела быть очень убедительной.

– Я что попало не подписываю, – отчеканила Мерседес. – Хоть убивайте.

«М-да, и это проверено на деле», подумал господин комиссар. «Железный характер у девчонки.»

Он обвел глазами присутствующих – «ребятишки» по-прежнему молчали, сидели тихо-тихо – как ученики в воскресной школе, бг-г! И не скажешь по их виду, что бравые полицейские. Ну, хватит с них на сегодня ужасов и разоблачений… да и мясо в духовке перестоит – не угрызешь потом. Даже тезка его – и тот не угрызет. Вот еще кое-что узнать бы и на этом все. Только бы не обидеть ненароком, хм.

– Самуэль, можно задать тебе личный вопрос? – спросил Фома. – Только он, как говорит наш Медведь, совсем дурацкий. Ты уж меня заранее прости, ладно?

Сержант Шамис уставился на шефа большими, «вечнопечальными», глазами. Потом – кивнул: давайте свой вопрос. Отвечу…

– Почему ты, парень, никогда не улыбаешься?

– Шеф, но разве мир не лежит во зле? И у нас с вами работы меньше не становится – до Судного Дня всю не переделать. Тут не до улыбок.

Фома немного подумал.

– Это у тебя кредо такое, значит?

Самуэль сдержанно кивнул.

– Допрос окончен, – улыбнулся Фома. – Понял вас, сержант Шамис, отчасти солидарен.

Тот опять кивнул.

– Хорошего философа вырастил ребе Авраам. И не только вырастил, но и отдал. Тезка его библейский сына своего хотел отдать, единственного, кровь от крови и плоть от плоти своей, твой дед – отдал внука. Преклоняюсь.

– Спасибо, я непременно передам. Шеф! Но если надо – я же не только философию… я и в морду могу дать. Говорят, и стреляю отлично. Все, что потребуется для дела!

– Просто идеал! – всплеснул руками Фома, и Самуэль покраснел от смущения.

– Я не хвастаюсь, шеф, я серьезно.

– И я серьезно, – улыбнулся Фома. – А теперь – идемте, наконец, ужинать.

[i] 170 миль/ч – 273. 53 км/ч

Допустимой скоростью на автобане считается 70 миль/ч – 112 км/ч

[ii] Куколка

Глава 23

Зачем она зашла в этот бар, на задворках главной площади? Чтобы – что? Забыть свой поход в Управление полиции, куда ее отконвоировала медсестра из клиники доктора Уиллоби? Забыть и забыться… перед дальней дорогой? Возможно… Анна присела за грубый деревянный стол и заказала две пинты пива. Явно не лучшего, но самого дорого здесь. Зачем – она и сама не знала, но сидеть просто так, предаваясь воспоминаниям, считала неприличным. Ее поход в полицию, а затем поездка… нет, про это она сейчас думать не станет. Нет, ни за что!

…В Управлении полиции она ехала, предвкушая встречу с братом. Семь лет, Господи мой боже, семь лет она ждала этого дня! Ее провели в кабинет комиссара Фомы Савлински.

Когда она переступила порог – все вздрогнули. В наступившей тишине слышно было, как жужжит муха, попавшая в пустую пивную бутылку. Наконец, кто-то медленно и растерянно произнес:

– Вот вам, парни, и привет с того света.

Кажется, это были слова черноволосого верзилы в кожаной куртке, у самого окна. Стоящий рядом высокий худощавый парень, с печальными семитскими глазами, хмыкнул и покачал головой. А третий, простоватый крепыш, рыжий и веснушчатый, встрепенулся. В глазах его был… нет, не страх. Ужас. Как будто он увидел привидение среди ясного, белого дня.

– Добрый день! – радостно воскликнула Анна. Реакция полицейских ее изумила: что с ними, отвыкли от вида красивых леди? Хм… возможно. – Как я рада, что попала сюда – наконец-то! А где мой брат, Патрик? Я хочу его видеть!

Человек, сидящий за столом и так-то угрюмый какой-то… туча тучей!.. после ее радостного возгласа, нахмурился и помрачнел еще сильней. Не лицо – ноябрьское небо. Мрак и безысходность. Такое лицо бывает у доктора или судьи – перед вынесением смертного приговора. «Обжалованию не подлежит!» – тяжелым басом произнес голос в ее голове. Внезапно Анна вспомнила свои сны – жестокие и страшные, все поняла, и невидимая ледяная рука сдавила ей горло.

– Патрик… Мой брат…что с ним? Он жив?

Она еще надеялась услышать подтверждение, она так этого хотела. Ну, же… ну! Скажите мне, угрюмый господин комиссар Как-Вас-Там, скажите мне: «Ваш брат здоров и невредим. Он тут, за дверью» или хотя бы: «Патрик в госпитале, но рана пустяковая. Через два дня – выпишут». Скажите, что он уехал из города – временно, но скоро вернется… что он занят, но скоро освободится… да черт побери!.. что он упился скверным виски и мучается похмельем… что он сейчас в борделе. Господибожемой, о чем я думаю?! Пусть, пусть – мне не стыдно за него, мой брат все равно – лучший! И всегда был таким, и всегда будет. Умоляю Тебя, пусть он будет жив! В госпитале или борделе – только не в могиле… нет! Нет-нет-нет, не надо… пожалуйста… пожалуйста… ведь для Тебя этого ничего не стоит…умоляю Тебя!»

Господин комиссар оборвал ее горячечный мысленный монолог.

– Ваш брат погиб, леди Анна. Примите мои соболезнования.

– К-когда это случилось? – выдохнула она.

– В ночь с 12 на 13 июня.

У Анны все поплыло перед глазами. Значит, она бодро вышагивала в поисках заветной гостиницы, а Патрик в это время умирал? И она еще страдала из-за сломанного каблука и скверного асфальта под ногами… Господи.

– Как он погиб? – тихо спросила Анна. – Не бойтесь, господин комиссар, я н-не упаду… охх!.. в обморок. Я просто хочу знать, я должна. Имею право.

– Имеете, – нехотя согласился Фома. – Его застрелили.

– Он… он не мучился?

– Он просто не успел, миледи. В Патрика выпустили семь пуль, это наверняка.

– Слабое утешение, – выдохнула Анна, пряча лицо в ладонях. Фома видел, что сдерживается она из последних сил. Молча налил и протянул ей стакан воды.

…Через десять минут разговор возобновился.

– Получается, он жил по поддельным документам, – сказал Фома.

– Отчасти, господин комиссар, – грустно улыбнулась Анна. – О*Рейли – фамилия слуги, который нянчил Патрика. Его сын был ровесником моего брата и отдаленно похож на него. Очень отдаленно, но все-таки. Они дружили. А потом сын О*Рейли погиб, упал с обрыва. Патрик сильно переживал, может быть, поэтому и решил…

– …обмануть закон. Я понимаю, что все это очень романтично и красиво. Больше подходит для синема или романа. Выдавит слезу у нежных барышень, – проворчал Фома.

– Но Патрик не хотел ничего плохого, господин комиссар, – умоляюще сложив руки, произнесла Анна.

– Не хотел, да вышло, – вздохнул Фома. – Теперь из-за романтических бредней вашего брата непонятно даже, какая фамилия будет стоять на его памятнике… черт побери!

– Скажите, миледи, зачем вы представились учительницей этой жуткой бабе?

Анна смутилась.

– Понимаете, господин комиссар, мне не только хотелось увидеть брата, мне хотелось ненадолго стать другой женщиной. С которой не произошло, да и не могло произойти всего, что произошло со мной.

Фома покачал головой. «Два сапога пара – что брат, что сестра».

– И угодили из огня да полымя. А появись вы на пороге «пряничного домика» в истинном обличье – ничего бы и не было.

– Я вам бесконечно благодарна, господин комиссар. Мне даже не хватает слов, чтобы это описать. Если бы не вы… – она вздрогнула.

– Все уже позади, – улыбнулся Фома. – Теперь все будет иначе. Должно быть так.

…Совсем рядом кто-то выругался – крепко и громко. Анна вздрогнула и вынырнула из своих воспоминаний. К ней неожиданно подсел унылый длинноносый господин: весь какой-то «помятый», будто выкрученный – усталыми руками старой прачки. Господин весьма неопределенных лет и рода занятий.

– Доброго вам денечка, дамочка! – улыбнулся он. – Кого-то вы мне шибко напоминаете… красавчика одного. Полицейским был, но и нас – нет, не чурался. Патриком его звали, кажись.

– О*Рейли?

– Он самый, дамочка. А что, знакомы с ним?

– Как не быть – это мой родной брат, – вздохнула Анна. – А этот господин, смотрю, никак не успокоится. Почему он злится?

– Дык за дело, – развел руками «помятый» господин. – Ваш брат у него бабу отбил. Казалось бы, зачем? Их вокруг него мельтешило – как мошкары вокруг фонаря. Проходу ему не давали.

Он вздохнул.

– И ведь не просто бабу – невесту. У них все на мази было, к свадьбе шло, пару недель до венчания оставалось. И тут явился Патрик. И красавицу нашу – фьюитть! – взял да и сманил. Ладно бы, сам женился. Простить нельзя – понять можно. Хрена вам! Отбил, да и бросил. На месяц его «любви» хватило. Бедолага назад, к жениху, метнулась – а тот ее послал, в сердцах. Она потом на себя хотела руки наложить. Успели из петли вынуть, спасибо святой Кларе.

– Зачем он так? – тихо, почти шепотом, спросила Анна. – Нет, не могу поверить. Мой брат жестоким не был. Никогда.

– Не был, не был – да и стал, – пожал плечами «помятый» господин. – Я как-то встретил его в «Тележке старого Джо». Самый захудалый, паршивый бар – гаже некуда. И посетители, и обслуга – просто дрянь. А уж пиво какое…ойй! – он скривился. – Из наших никто в ту помойку – ни ногой. И тут вижу – Патрик, ба! И набрался уже до мутных глаз. Я возьми, да и спроси: зачем так? Не жалко бабу? Молодая, красивая, полюбила тебя.

Он как треснет кулаком по столу – вокруг аж оглянулись. Кто-то даже кружку уронил, не донес по назначению, ага. Патрик тут как заорет: «Я, что, один должен страдать?! Да?!» Чуть не подрались мы в тот вечер. Но не подрались все ж таки. Много было подобного – всякий раз драться, кулаки собьешь. М-да. Ох, заболтал я вас, – глядя на притихшую девушку, внезапно спохватился «помятый» господин. – Простите, за все, что наплел тут; что подпортил светлый образ, – покаянным голосом произнес он. Одним махом допил выдохшееся пиво, поклонился и ушел. Только дверь входная стукнула, глухо так.

Анна осталась сидеть одна, в тягостном молчании. Обескураженная, ошарашенная. С соседних столиков за ней наблюдали. Пристально, молча. С неиссякаемым любопытством.

– М-да. Шлепнул грязи на светлый образ, – шмыгнув носом, произнес очень неказистый, тощий господин в красном, траченном молью, шарфе. Один из тех, кто сидел в углу и молчал. – И ведь считает, что не сбрехал ни на грош. Не сойти мне с этого места!

Анна уставилась на говорящего. Что еще малоприятное она сейчас услышит? Какие откровения? Неказистый господин в драном шарфе снова шмыгнул и вздохнул. И неожиданно улыбнулся. Половина зубов у него отсутствовала, однако у девушки от этой улыбки внезапно потеплело на сердце.

– Вы, барышня, не слушайте никого, – продолжал господин в шарфе. – Много любителей найдется навалить говнеца на того, кто ответить уже не сможет. Присуще людям. Застарелая болезнь рода человеческого, – он еще отхлебнул пива и, с наслаждением, выдохнув, заметил: – Диалектика! В общем, не переживайте, барышня, и близко к сердцу эту брехню не принимайте. Ни к чему это.

Анна улыбнулась в ответ. Взяла свою кружку – полнехонькую, с неосевшей шапкой пены – и поставила ее перед «утешителем». Потом наклонилась и поцеловала его в небритую щеку. В глазах девушки стояли слезы.

– Спасибо. И да хранит вас Бог! – одними губами прошептала она и, боясь зарыдать в голос, быстро-быстро выскочила наружу.

Хлопнула входная дверь. И жалобно звякнул колокольчик.

Минут пять после этого в баре царила тишина, нарушаемая одним только шмыганьем господина в драном шарфе. Улыбка давно покинула его худосочное, будто испитое, лицо. Он хлебал дареное пиво и шмыгал уже почти без передышки.

– Эк она тебя одарила, – с завистью произнес его приятель. – И портера аж две пинты отдала, самого дорогого, и поцеловать не побрезговала. Добрая барышня, щедрая.

– Угу, – поддержал разговор господин в шарфе.

– Но какого рожна ты ее братца защищал? Вот не просекаю. Он же и твою бабу увел.

– Было такое, – вздохнул господин в драном шарфе.

– А когда бросил, наигрался – эта дура топиться бегала. Вся в слезах и соплях.

– Угу.

– А ты дуру спас, и в тот же день – с Патриком подрался. Ты ему одно, он тебе – два, нет, целых три ребра сломал… че, забыл уже?

– Такое забудешь. Хотелось мне его рожу смазливую и не только ее маленько подпортить. Исправить работу Творца – ибо не к добру она. Знаю, небогоугодное дело, но удержаться не смог. Очень уж он меня тогда разозлил.

– Ишь ты, как завернул! – восхитился его собеседник. – Мудрено! Вот уважаю, горжусь знакомством.

Приятели обнялись и заказали еще пива. Не такого, конечно, что подарила добрая барышня, но тоже ничего. Сойдет по бедности, посмеялись они.

– Слушай, а чего ты дуру-то свою назад не принял? Ты ж простил?

– Простил. Полагается так – семьдесят семь раз прощать.

– Ну, прям уж семьдесят семь! – не поверил его собеседник.

– И не прямо, и не криво… прощать и все. Надо будет – и больше. Я хоть и агностик – Бога обижать не стану, Он дурного не посоветует.

– А назад-то не принял!

– Вот об этом как раз – и ничего не сказано. Да и толку-то, – господин в драном шарфе вздохнул и потупился. – После Патрика все бабы – порченые. Будто отравленные.

– Ну, дык!

– Да не телом, дурья башка. В душе у них что-то сдвигается, будто ломается что-то. Раз и навсегда. Ни одна этого сукина сына забыть не может.

Он снова зашмыгал носом.

– А где это ты так простудился? – желая сменить тему, спросил его приятель. Философия и грустные разговоры явно осточертели ему. Он-то позубоскалить, похохотать хотел… угу. Ну, как хотел, так и перехотел. – Все «шморг» да «шморг».

Господин в драном шарфе глянул на него в упор. И неожиданно подмигнул так лихо, что тот, другой, аж пивом поперхнулся. Похлопав его по спине, господин в драном шарфе, произнес:

– Я же на его похороны ходил. Там и простудился. Если серьезно, хороший был парень: скольких от смерти спас, скольких защитил – и не сосчитать, веселый и щедрый, эх. И хоть полицейский, а такой добрый и правильный, что хоть сразу бери – да в ангелы записывай. Если бы не бабы…угу. Я Патрику на могилу розы принес, белые, в одном богатом саду их ночью рвал… все руки себе изрезал, искровенил. А вот не жалко! Да покоится с миром… ну давай, не чокаясь!

И приятели выпили, молча. Другие присоединились к ним – дружно и тоже молча.

…Анна в это время стояла над раскрытым чемоданом. Этот удивительный полицейский – комиссар Савлински, напоследок сказал: очень жаль, что вы уезжаете, миледи, в нашем городе есть, что посмотреть. Обшарпанных красот у нас хватает. Разумеется, исторических. Но вы, наверное, не захотите их осматривать… теперь. Да, теперь – точно не захочу, согласилась она. И господин комиссар усмехнулся: отлично вас понимаю.

Анна вздохнула и покрутила ручку старенького приемника. Странно было увидеть его здесь – в безумно дорогой, даже по столичным меркам, гостинице… может, его сохранили, как раритет? Ах, да неважно, подумала Анна, какая разница. После астматического хрипа, сипения и шипения, наконец, зазвучала песня. Любимая песня ее брата, «Дождливая среда». Правда, такие подробности Анне были неизвестны – она просто слушала печальные слова, слушала и плакала. Тихо, даже беззвучно.

Я найду тебя –

и вновь потеряю,

теперь уже навсегда…

о, как это грустно,

о, как это страшно –

и неизбежно, совсем неизбежно.

Это случится ночью, когда шел дождь…

Там, где вечно идет дождь…

в городе без имени,

в стране без названия.

Я думал: моя душа из хрусталя.

Я думал: моя душа – сад цветущий.

Я мечтал: откроются райские врата –

и я увижу тебя, вновь увижу тебя.

наконец-то, ох, наконец-то, увижу.

Но я все еще стою на пустыре,

уже ночь – а я стою на пустыре.

Твой дом пуст и окна разбиты,

И вокруг него – мертвые птицы.

А в руке моей – прокисшее пиво.

Это случится ночью, когда пойдет дождь…

Там, где вечно идет дождь…

В городе без имени,

в стране без названия…

С людьми, потерявшими свое сердце –

на пустыре у фабричных труб.

Наконец, отзвучал последний аккорд. Анна вытерла слезы тыльной стороной ладони и выключила радио. А потом – уставилась в гостиничное окно, выходящее на площадь. Буквально в ста метрах от нее, высился почти невесомый на вид, ослепительно-белый собор святой Клары, а чуть поодаль от него – пронзал небо готическим шпилем другой собор, более мощный и величественный – святого Фомы. Тезки того полицейского комиссара, грустно усмехнулась Анна.

Голубь топтался по каменному подоконнику, изгибая белоснежную шею и заглядывая в комнату. И ворковал, ворковал… ворковал. Внезапно перед Анной возникло лицо Патрика. Оно парило над площадью и обоими соборами, святого Фомы и святой Клары, и над нескончаемой людской толпой – прекрасное и невесомое. Не то исчадие Ада, что являлось к ней в кошмарах – там, в кукольном саду миссис Тирренс. Светлое и доброе лицо, каким оно и было при жизни. Глаза Патрика печально смотрели на нее. Анна не могла отвести взгляд – будто завороженная. По щекам ее текли слезы.

– Прощай, сестренка. Amica mea… прощай.

Его лицо стало медленно отдаляться. Оно становилось меньше и прозрачней. Пока, наконец, окончательно не растаяло в июньском небе, в его победительной и ликующей чистоте и синеве. Вслед за ним – улетел и голубь. «А, может быть, никакого голубя и не было?», подумала Анна. Башенные часы на площади гулко пробили полдень. Ударили колокола в соборах: месса закончилась, и тысячи маленьких, трепещущих крыльев заполонили небо.

Анна очнулась.

Ненавистный город! Уезжать, немедленно уезжать! Как попало побросала вещи в чемодан – и вызвала такси. Внизу, в холле гостиницы, ее терпеливо и бесстрастно ожидала дипломированная медсестра. Доктор Уиллоби, с ласковой улыбкой, очень любезно и строго объяснил: она отправится с вами до самого дома… на некоторое время. О, совсем-совсем недолгое! Так необходимо, моя дорогая леди. Черт с два будет по-вашему, мрачно подумала Анна.

Всю дорогу от гостиницы до вокзала она проехала с зажмуренными глазами – не желая видеть ничего вокруг. Прочь, прочь из этого кошмарного, отвратительного города! Уехать и все, что с ней тут произошло – забыть и поскорее, поскорее! И навсегда!

…Через полчаса она, вместе с услужливой медсестрой, вошла в купе спального вагона. После ухода носильщика и проводника, Анна, с милой улыбкой, попросила женщину сбегать на перрон за какими-то пустяками. Их продавали в здании вокзала: «Это далеко от стоянки поезда, там может быть многолюдно, вам придется двигаться! Эти пустяки нужны мне срочно, это каприз, а вы должны исполнять мои капризы! Вы же не хотите, чтобы мне стало плохо? Доктор Уиллоби вас за такое не похвалит, мисс. Что вы стоите? Зачем попусту глазеете? Бегите скорей, вот-вот начнется дождь».

Медсестра была отлично вышколенной, однако совсем неопытной – она выскочила из поезда и побежала к зданию вокзала. Стоило ей оказаться внутри и затесаться в толпу местных и приезжих, как поезд тронулся. С усилием вывинтившись из людского водоворота, она побежала по длинным переходам назад, отталкивая одних и принося извинения другим, оттаптывая кому-то ноги и кого-то невольно сбивая на бегу. Наконец, запыхавшаяся медсестра выскочила наружу. И увидела «хвост» поезда. Он быстро удалялся, растворяясь в пелене дождя.

Анна представила эту картину очень ярко, будто наяву. Так тебе и надо, злорадно усмехнулась она. Пасти меня задумали, контролировать каждый мой шаг… ну, уж нет! Она послала воздушный поцелуй и резким движением задернула шторку. И села так, чтобы не видеть даже закрытого окна. Раскрыла купленный на перроне дамский журнал и углубилась в какую-то нелепую, хотя и забавную статью. Ей сейчас было все равно, что читать – хоть описание модного автомобиля, хоть рецепты сэндвичей, хоть свежие актерские сплетни. Абсолютно – все равно. Занавеска останется задернутой до конца пути. Она так решила.

Патрик – что ж, он сделал свой выбор. И останется здесь – навеки, до Судного Дня. Господи, как она сегодня не умерла на его могиле… как выдержала это зрелище, не рыдая и не падая в обморок, Анна и сама до конца не понимала.

Разумеется, она оплатит и надгробие, достойное их древнего рода, и уход за могилой… лет на пятьдесят. И ежегодный молебен в самых известных, почитаемых соборах и монастырях графства – на этот же невеликий срок. Полвека – это ведь песчинка для вечности, грустно подумала Анна. И все-таки, все-таки это «хорошо весьма». Да, она выполнит свой долг перед братом. Последний долг, увы. Потому как сюда, в этот ужасный город, она никогда больше не вернется. Так надо. Так будет лучше для них обоих. И только – так. Аминь!

О свадьбе достопочтенной леди Анны Биргит Кэролайн Элизабет Эйлис Доллоуэй, тринадцатой графини Кастлбарской и Даллегоннской, писали все газеты. Церемонию венчания в главном соборе графства и последующие торжества транслировали по всем телеканалам. Зрители пребывали в бурном восторге: пышность и великолепие, а также – количество родовитых семей и «первых людей королевства» прямо-таки зашкаливало. Говорят, венчание удостоила своим присутствием и сама вдовствующая королева-мать.

Всем было радостно и весело в тот ясный денек. Люди родовитые тешили свое тщеславие. Люди простые – ни титулами, ни богатством не обремененные – тешили свои желудки. Потому что виски и портер подносили всем желающим – как будто наливали их из бездонных бочек. Знаменитые «пастушьи колбаски» – острые до невозможности, от которых во рту мигом разгорался пожар – имели не меньший успех. Музыканты наяривали так, что казалось: еще немного – и пустятся в пляс каменные ангелы, застывшие на трех ярусах собора, а затем – пустится в пляс и каменная святая Клара, уже который век простирающая руки над входящими.

Торжество омрачило одно происшествие. В разгар церемонии, когда молодые обменялись кольцами у алтаря, к новобрачной бросилась юная нищенка. Бог весть, как она пробралась сюда. Перед тем, как охранник схватил девчонку, та успела протянуть леди Анне букет роз. Ослепительно-белых и благоуханных. О том, что роскошный букет украден из чьего-то сада, красноречиво «говорили» руки нищенки – окровавленные почти до локтей. Видно было, что она хорошо постаралась: множество мелких капель крови попало и на лепестки.

Слова поздравления застыли у нее в горле, девчонка будто поперхнулась ими. Потому что при виде протянутого букета глаза леди Анны расширились, она задрожала всем телом и попятилась, закрывая руками лицо. Ее вопль эхом разнесся по собору и заглушил звуки органа. Музыка оборвалась. А леди Анна, не переставая кричать – рухнула на каменные плиты.

Все произошло так быстро, что никто из окружающих – священник, жених, гости и даже охрана – ничего не понял. Подбежавшие охранники схватили растерянную нищенку, а букет унесли, а потом – уничтожили. Вокруг невесты в этот момент суетились доктора и взволнованный жених. И вскоре прерванная церемония возобновилась. Загремел орган – перекрывая взволнованные голоса присутствующих. Только сейчас они вдруг заметили, что среди многочисленных букетов и гирлянд отсутствуют белые розы. Ни единого цветочка нет, и даже бутончика! Впрочем, и других роз – тоже не было. Гости дружно вспомнили странную приписку на свадебных приглашениях: «Пожалуйста, не дарить никаких роз – особенно, белых. Благодарим Вас за понимание».

Об этом происшествии еще очень, очень долго шептались все, кому не лень. Кому-то случившееся показалось очень странным, немного зловещим, кому-то сущей чепухой. Мол, изнеженная дамочка, аристократка – что с нее взять-то? Так рассуждали простые люди. Переволновалась, бедняжка, все-таки полный, «длительный», вариант церемонии следовало бы сократить, а то и вовсе упразднить – на дворе давно не темные века, если кто не заметил. Так считали родовитые.

Единого мнения не сложилось. Да и так ли это важно? Все утряслось, хвала Всевышнему! Леди Анна стала полновластной хозяйкой Замка-на-Холмах и первым лицом графства, близким к венценосной фамилии. Говорили, теперь за ней повсюду будет неотступно следовать дипломированная медсестра, нанятая заботливым супругом. Говорили, она станет сопровождать ее в любых поездках. Говорили… ой, да мало ли что еще говорили? Всего и не перечислить.

Юную нищенку, которая не со зла, а сдуру так ее напугала – отволокли в участок. Там девчонку кое-как накормили и щедро напоили пивом – «за здоровье молодых!» и «здравие Ее Сиятельства!» Потом дали юной дурочке пару подзатыльников – о, совсем несильно! больше для проформы! – и вытолкали вон. С наказом – не лезть, куда не звали, «а не то в другой раз худо тебе будет! Очень худо… поняла?!»

Словом, праздник – удался!