Текст книги "Кремовые розы для моей малютки (СИ)"

Автор книги: Вита Паветра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Глава 14

Все часы в домике миссис Тирренс показывали разное время. Некоторые шли, бойко отстукивая часы и минуты, а некоторые – будто застыли навек. Анна вспомнила, как однажды прочла книгу, с кровожадной и запутанной историей. За давностью лет, она позабыла: кто и кого там убил или только собирался. А, может быть, убил кого-то одного, а в процессе – так увлекся, что решил «отправить к предкам на чай» еще кого-то. Одного или нескольких… чего мелочиться?

И в том доме, где жило это чудовище в человеческом обличье, часы тоже показывали разное время. Все, все до одного. Хозяин был слишком занят – сначала приготовлениями к убийству, потом – самим процессом, а еще позднее – попытками скрыть содеянное от нескромных чужих глаз. Что привело к появлению еще пары-тройки покойников. Словом, ему было просто-напросто некогда заниматься переводом каких-то там стрелок. Подумаешь, часы! Ха! Тут дела поважнее, куда необходимее. Кстати, разнобой во времени даже полезен: если не создаст алиби, то уж в заблуждение введет. Всенепременно.

Тут Анна вздрогнула и очнулась. Что за чушь, что за дрянь лезет ей в голову? И почему именно здесь, в этом уютном сказочном уголке? И почему – именно сейчас? Почему? почему?!

Миссис Тирренс заметила ее недоумение и усмехнулась.

– Вот эти, в золотых завитушках, с танцующими пастушками, остановились три года назад. Осенью, в ноябре. Когда умерла наша славная старая королева.

Миссис Тирренс достала из недр своей необъятной, трехслойной юбки батистовый платочек и вытерла сухие глаза.

– А вот эти, с фарфоровыми розочками – остановятся, когда помрет и упокоится моя внучка. Старшенькая, Мерседес. Те, что рядом… видите, там очень прелестный эмалевый пейзажик на циферблате?.. те встанут навечно, когда упокоится и младшенькая, Долорес. Моя любимица. Куколка моя, малютка ненаглядная, – умильно причмокнула губами старуха.

Холодный пот заструился по спине Анны. Глупые шутки у старушки, глупые и дикие. Нет-нет, она не станет принимать их всерьез! Ни за что не станет!

– Но ведь они живы? – стараясь унять дрожь в голосе, спросила девушка. – Живы и здоровы, правда?

– Разумеется. Но ведь когда-нибудь, сладенькая моя, они непременно умрут, – старушка смотрела на нее круглыми немигающими глазами. – Непременно. Уж я-то знаю, хи-хи-хи!

Время очень странная штука, деточка моя, – его можно приручить или пренебречь им, не обращать внимания на все эти минуты, часы, дни, месяцы и даже… даже годы. Когда умеешь радоваться жизни или сама доставляешь людям радость, очень много радости наивысшего качества – что может вас огорчить? Да ничего, абсолютно – ни-че-го!

И она, с улыбочкой, погрозила Анне пухлым пальцем.

– Деточка моя, ну что мы все болтаем и болтаем! И чашечки чая не выпили, со сладеньким. Идем-ка лучше в сад, там очень мило в это время суток. Я велю Глории подать что-нибудь в беседку.

«Моя сестра – нежная, как цветок. Чайная роза в росе», бывало, говорил ее брат, и голос его дрожал.

Старуха тоже заметила это сходство.

– Вы, деточка, подлинное украшение моего сада, – с улыбочкой, слаще крема сладчайшего, произнесла миссис Тирренс. – Вы непременно должны попробовать мои фирменные пирожные! Непременно! «Кремовые розы для моей малютки» – старинный рецепт, который я довела до совершенства. Им и горжусь. И вы, деточка моя, останетесь довольны. Непременно!

Миссис Тирренс умильно сложила губы сердечком и подвинула к Анне тарелку с крохотными бутончиками из теста. И не успокоилась, пока девушка не съела штук пять. И настаивала на добавке. Да, деточка моя! Да, малюточка моя!

Анна благодарила и просила не беспокоиться и не хлопотать. Это слишком большая честь для нее, скромной персоны, обычной учительницы… и так далее, и тому подобное. Голос ее был слабым, а в голове почему-то мутилось. Анне казалось: еще минута, другая – и она свалится в обморок прямо здесь, на выбеленные солнцем и дождем камни дорожки. Какие тут пирожные, зачем? Дойти бы до своей комнаты – в здравом уме и ясной памяти и не упасть по дороге. Кстати, зачем она приехала в этот город? Анна хмурилась, пытаясь сообразить, вспомнить – хоть что-нибудь. Но чем больше старалась, тем хуже себя чувствовала. Все вокруг нее почему-то стало двигаться быстрей обычного и делать то, чего ему совершенно не полагалось. Цветы принялись отплясывать джигу, потрясая лепестками и листьями; деревья качались – ну, точно друзья в пабе, хорошенько принявшие «на грудь» и распевающие нечто задиристое и залихватское. А миссис Тирренс – вот же чудеса! – поразилась Анна, эта забавная, милая старушка почему-то стала раздваиваться. Девушка потерла глаза кулаками. Нет, ей не померещилось. Тогда она тихонько захихикала. Вот уже старушек – три, а вот и пять… И все улыбаются, улыбаются, радуются-радуются! Того и гляди, возьмутся за руки и начнут отплясывать что-то зажигательное. Ирландское, например. Аха-ха-ха-ха-а… джигу!

И старушки не подкачали! Их оказалось уже десятка два – а, может, и три! – потрясая пухлыми ручками и жидкими седыми кудерьками, они завертелись, запрыгали вокруг Анны. Цветы скакали позади них и попискивали, а деревья – притопывали и басили. Посуда – и та отплясывала на фарфоровом садовом столике. Звень-дзынь-дзынь-звень! Весе-лооо… аах-х, как ве-се-ло…

Тут Анне стало тяжело дышать, будто невидимая злая рука сжала ей горло, а потом – с размаху, ударила в грудь. И солнце – как лампочка – замигало, потом лопнуло, разлетевшись на тысячи осколков… и померкло. А вместе с ним – померкло и сознание девушки.

…Старуха ласково улыбалась, глядя на распростертое у ее ног тело. То ли еще будет, ххе-хе!

– Стрелиция! Живо сюда!

Гигантская фигура в белом атласе выросла, будто перед ней из-под земли. И воззрилась на хозяйку.

– В дом, – приказала старуха.

Великанша, покорная ее воле, как пушинку, подняла тело Анны – безмолвное и безучастное – и понесла. Камни дорожки хрустели, шелестели и шуршали под ее ногами, будто переговариваясь между собой. Старуха молча следовала за своей «ручной» великаншей.

Анну уложили в ее комнате – прекрасную, бледную, каменно-неподвижную. Как будто она вдруг перестала быть человеком и превратилась в статую из белого мрамора. Надгробную статую. Поэтому и кровать под ней казалась уже не кроватью, а постаментом. Тоже из белого мрамора. Миссис Тирренс нагнулась и аккуратно, тщательно поправила замявшиеся складки платья своей прекрасной гостьи. Потом – осторожно и, не менее, бережно и тщательно – уложила их по-новому. Вот так-то будет лучше, пробормотала она с улыбкой, вот так-то… Выпрямилась – и залюбовалась результатом.

…Там, снаружи, все оставалось по-прежнему. Розы цвели, и пели птицы. И крошечный фонтан, в окружении мраморных статуй, с отрешенными улыбками и «слепыми» глазами, по-прежнему навевал благословенную прохладу.

Анна оставалась в постели до самой ночи, ровно в полночь она очнулась, на минуту-другую – и вновь забылась тяжелым, каким-то каменным сном. Едва только Анна сомкнула глаза, как увидела… Патрика. Он был все такой же красивый, большой и веселый – но только почему-то полупрозрачный. И белый – как осенний туман в лугах или жидкое молоко. Сквозь его мощную фигуру проступали очертания окружающих предметов, а невесть откуда взявшиеся большие мухи, с угрюмым жужжанием, пролетали сквозь него.

Патрик приблизился к ее кровати.

– Ну что, сестричка? Попалась? – со вздохом, произнес он. Большая слеза выкатилась из его левого глаза, шлепнулась на одеяло, и тут же превратилась в жирного белого червя. «Могильного», с ужасом поняла Анна. И вот еще одна слеза упала, и еще одна… и еще… Вскоре вся постель кишела извивающимися жирными насекомыми. Мерзкие опарыши… трупные, могильные черви, неизменные спутники смерти. Последние спутники – там, за чертой. Вот уже некоторые пытаются заползти на ее полуобнаженные и, такие беззащитные, руки и грудь. И тонкая ткань рубашки для них не преграда.

– Нет! Я еще живая, живая! – закричала девушка, лихорадочно стряхивая с себя мерзких белесых тварей. – Убирайтесь отсюда… убирайтесь! Я жи-ва-аа-ая!

– Надолго ли, сестричка? – ухмыльнулся Патрик. – Отсюда ходу нет. А ты и не знала? Аха-хаха-ха-а!

Прижавшись к деревянному изголовью кровати, Анна сжалась, натянув одеяло до подбородка. А Патрик – ее милый, ласковый, неизменно добрый Патрик – оглушительно и злорадно хохотал. Что с ним стало, почему он внушает ей такой ужас… Анна понять не могла.

– Я мучился так долго, так сильно, – наконец, произнес он, скрежеща зубами. – Как же я страдал, Анна, amica mea… сколько же я терпел адовы муки. Теперь – твоя очередь.

Глаза его – зеленые, как майская трава – налились кровью. Опарыши задергались быстрей, подбираясь к ее лицу все ближе. Их становилось все больше и больше, они сыпались уже отовсюду, даже с потолка. Анне казалось: весь мир вокруг нее состоит из опарышей, все остальные существа – исчезли, были сожраны этими белесыми жирными тварями. Больше не будет ничего и никого, только эти ненасытные черви. Ее дни тоже сочтены – ведь она скоро будет съедена и обглодана до костей. А потом и кости – тоже рассыплются, станут прахом и пылью. Белесый туман и черви, бесконечная немая пустота – вот и все, что останется от огромного, яркого мира, безудержного в своем великолепии... все, что останется от нее. Аминь!

Анне хотелось крикнуть погромче, позвать на помощь, но из ее разверстого рта не исходило ни звука…только выпал жирный белесый червяк. За ним – еще два. Боже милосердный...

А потом, потом – все растаяло.

Она проснулась.

Она забыла – что так испугало ее во сне, остались только чувства… страх, гадливость, горечь. Кто или что были тому виной – она не могла вспомнить, сколько не пыталась. Не выходило, нет.

На часах был полдень. Впрочем, как верить часам в этом доме?

Анна медленно вышла в сад: ее немного пошатывало, и ноги приходилось ставить осторожно. Очень осторожно. От крохотных, но зорких глаз миссис Тирренс не укрылось состояние Анны. О чем старушка и поинтересовалась за завтраком.

– Да ничего страшного, – через силу улыбнулась девушка. – Сон дурной приснился.

– Что за сон?!

– Да так… цыгане вокруг меня хороводили. Песни пели – до сих пор в ушах звенит. Всю ночь, – не моргнув глазом, солгала Анна.

Седьмое или двадцать седьмое чувство подсказывало ей: ни в коем случае не откровенничать! Ни за что! И даже в мелочах.

Старуха пристально глянула на нее, хмыкнула и «ослабила хватку».

– А, ходят у нас тут. Бабка, дочка и внучка. Три ведьмы, чтоб их! – выплюнула миссис Тирренс. – Головы добрым людям морочат и денежки выманивают– прикарманивают. И никак их не отвадить. Прокляла бы – жаль, не умею. Плюньте, деточка. Сейчас мы свежих «розочек» поедим, с чайком душистым. И вся дрянь забудется. Прочь, прочь!

Миссис Тирренс хлопнула в ладоши, и «душечка» Глория резво и торжественно прикатила из домика «чайную» тележку.

– А какой день сегодня, миссис Тирренс? – и, предваряя вопросы, улыбнулась: – У вас так мило, так уютно, что я совсем забыла о времени.

– Понедельник, деточка моя, – сложила губы сердечком миссис Тирренс.

Анна опешила: как это возможно? Неужели время способно так растягиваться? Она, что, сошла с ума?

– Вы пришли ко мне вчера, вчера было воскресенье, стало быть, сегодня – понедельник, – обстоятельно, будто для умственно-отсталого подкидыша из приюта, разъяснила старуха.

– Но…

– Вы прости забыли, деточка моя. Устали с дороги, да еще простудились в поезде! – заахала миссис Тирренс. – Отдохнете, наберетесь сил – и все, все вспомните. Выпить лекарство и лечь в постель – вот что вам сейчас необходимо.

– Но…

– А когда придете в себя, выздоровеете – будете делать все, что вам заблагорассудится.

Сумерки обволокли дом и сад. Темнота наступала стремительно. Бог весть почему, именно сейчас Анне захотелось прогуляться по саду. Вдыхая аромат роз и ночных цветов. Она блуждала совершенно бездумно, забыв обо всем на свете, кроме этого дома и этого сада. Она больше не думала ни о брате, ни о возвращении домой, ни о достопримечательностях города, в который она прибыла и которого, по сути, так и не видела. Ни малейшей мысли о чем-то постороннем, кроме этого дома и этого сада, не было сейчас в ее голове.

Как если б она внезапно превратилась в фарфоровую куклу. Абсолютно полую внутри. Ни внутренностей, таких некрасивых и даже отвратительных, брр, на вид – в ее животе, ни сердца – там, повыше, ни тугого клубка маслянистой массы в черепе… ни-че-го. «Как все-таки гадко устроен человек. Сколько полезной, по словам ученых анатомов, дряни в него впихнули – а душа, где же душа? Почему ее, самую важную, жизненно необходимую, деталь… почему ее не видно? Самого главного – и не потрогать руками? Но почему, почему?!

Один древний поэт утверждал: душа – это большая синяя бабочка. Прекрасная… пока ей не оборвали крылья. Потом – страдающая и, наконец, умирающая. Он даже сложил об этом небольшую поэму. Он так и умер в сыром подземелье церковной тюрьмы – чего другого ожидать за подобные кощунственные мысли? Но, видно, там, наверху, его стихи чем-то понравились – иначе не объяснить тот факт, что еретическая поэма пережила своего создателя, что помнят ее и читают (пусть и украдкой!) до сих пор.»

И тут она опомнилась. Господи, что за глупости лезут мне в голову? Здесь – среди такой красоты и благоухания! Не стоило мне все-таки соглашаться на посещение анатомического театра… глупо, глупо, глупо! Давно было, а не забыть.

– Я погибаю, погибаю, погибаю … чтоб ты сдохла, жирнопузая гадина, поганая тварь, чтоб ты сдохла! – послышался горячечный, задыхающийся шепот. Совсем рядом, в кустах жасмина. – Погибаю… плохо мне, пло-о-оохо-о… не могу больше я, не могу. Когда же ты сдохнешь, тварь?

Сердце Анны защемило от сострадания.

– Кто вы? Могу я вам чем-то помочь?

И тут она увидела в гуще ветвей несуразное существо грандиозных размеров, облаченное в черный шелковый балахон. Его сальные и спутанные, темные от грязи, волосы падали до середины туловища. Красивыми были только глаза – большие, обрамленные длинными ресницами, и похожие на черный агат. Не глаза – очи! Сейчас они в упор, не мигая, смотрели на Анну. Смотрели с такой ненавистью, что девушка вздрогнула, попятилась, запнулась о каменный бордюр и, несколько раз взмахнув руками, упала. Слушая, как Анна стонет от боли и охает, видя слезы в ее глазах – жуткое существо захохотало. Визгливо и оглушительно. А потом, едва не ломая разросшиеся ветви, шурша и осыпая проклятиями ни в чем не повинный куст жасмина, исчезло – будто бы провалилось под землю.

Анна потрясла головой. Неужели, опять привиделось?

…Она вынырнула из своих мыслей и оглянулась по сторонам. Оказывается, она забрела в самый дальний уголок сада. Сумерки, между тем, плавно перешли в ночь. Иссиза-черную и плотную, как бархат. К счастью, здесь горел фонарь. Размером с крупное яблоко, на тонкой металлической ножке. Под ним доверчиво улыбалась миру и нечаянно навестившей ее девушке мраморная нимфа. Нежные руки крепко прижимали к груди огромную жабу.

«Гадость какая!», поморщилась Анна. Долго, со всех сторон, разглядывала она удивительную скульптуру. Внимательно. Однако так и не постигла замысла ее творца. Юная красавица на высоком постаменте молчала, ее незрячие мраморные глаза «смотрели» поверх головы Анны – и вдаль. А та – сгорала от любопытства, но увы… увы! И тут она вспомнила любимую поговорку своей горничной, ужасно грубую, но верную: «Если все будешь знать – башка треснет». Анна тихо засмеялась. А ведь и правда. Гадать, что хотел сказать некто, мнящий себя гением… Не много ли ему чести? Она развернулась и пошла по дорожке к дому.

Но не успела сделать и десяти шагов, как над ней нависла гигантская тень. Беспросветно-черная и молчаливая. Жуткая.

Анна оцепенела. Бежать… скорее, скорее в дом! Но с другой стороны сада к ней устремилась еще одна тень, не менее страшная. Сейчас ее загонят и убьют. И никто не узнает, что с ней случилось и где ее бедные, тонкие кости. А тени – черные, безмолвные – неотвратимо следовали за ней.

Анна побежала – скорее, скорее! Вот, вот уже входная дверь, ступеньки… господитыбожемой!.. она зацепилась кончиком туфли, дважды споткнулась и чуть не упала… вот, вот она желанная цель! С трудом переводя дух, Анна вбежала в свою комнату и захлопнула дверь. Потом придвинула к ней громоздкое резное кресло. Нет, мало! Еще некоторое время понадобилось, чтобы придвинуть и невысокий, но очень тяжелый комод. Она вспотела и почти обессилела, пока не добилась своего. Увы, даже эти препятствия казались Анне недостаточными, ведь надежного замка на двери гостевой комнаты не было. Паника не проходила. Сердце стучало так, что казалось – еще немного, и оно проломит грудную клетку и выскочит наружу.

Понимание пришло к ней внезапно, как и все в этот вечер: теперь Анна знала – чьи тяжелые шаги она слышала за своей спиной и кто были ее загонщики. Точнее, загонщицы. Конечно, то были служанки.

Анна вспомнила их пустые глаза – и ее вновь охватил озноб. И ведь проси, не проси, умоляй… толку не будет. Ответом – тишина и смерть. Господи, как миссис Тирренс их не боится? Им же человека убить одним пальцем – под силу. Особо не напрягаясь… бездумны и сильно безумно. Ужас какой!

На другом конце дома, в тесной комнатушке под самой крышей, тоже не спали. Казалось бы, обитые желтым ситцем, стены, и чучело какаду, и гора затрепанных бумажных томиков in quarto[i], кричащих, аляповатых расцветок – настраивали на радостный, веселый лад. И сильнее всего – вазочка с пирожными. Совсем крохотными. В один укус. Похожими на бутончики роз и благоуханными. И настоящие, живые розы – рядом с этими, рукотворными.

Уютный уголок, завидное местечко.

Однако хозяйка всех этих красот и прелестей тихо плакала, сидя у окна. Перед ней стояла большая стеклянная банка, внутри которой бились о прозрачные (то есть невидимые, но оттого не менее страшные) стены пять синих бабочек. Ошеломляющей величины и красоты.

Хозяйка комнатушки наблюдала за ними сквозь не просыхающие слезы. И то и дело, судорожно вздыхала.

– Какие же вы красивые. И зовут вас тоже красиво – пелеиды, Morpho helenor[ii]. Звучит, как музыка. Не то, что мое имя… будь проклят тот, кто его придумал, будь проклят, проклят, проклят… на веки веков – гори ты в аду! Как быть счастливой, если тебя окрестили – «страдание»?... скажите мне, как?!

Ее горячечный шепот стих. Тыльной стороной ладони вытерев слезы, она запустила два пальца в банку (больше, увы, никак не пролезало) и вытащила крылатую пленницу. А потом – оборвала ей крылья. Минуту-другую пристально смотрела, как билось на подоконнике беспомощное тельце. Наконец, вздохнула, накрыла его ладонью и старательно раздавила.

– Теперь ты и не красивая, и не живая, – сказала хозяйка комнатушки, потрясая пальцем над своей жертвой. – И никому ты больше не сможешь понравиться. Теперь никто больше не скажет: «Великолепный экземпляр! Красавица, настоящее чудо…ах-ох-ух, не налюбоваться!» Потому что тебя больше нет, – улыбнулась она – Слышишь? Ты не красавица – дохлятина и пакость… фу! Вон отсюда! Вон!

И легким движением она смахнула останки бабочки в окно. Шумно вздохнула, высморкалась и убрала банку с оставшимися крылатыми пленницами в шкаф.

– И до вас очередь дойдет, малюточки мои. Ждите и не скучайте, – хихикнула она.

Внезапно ей захотелось разбить банку об пол со всего размаха и чтоб осколки брызнули, разлетелись во все стороны. А этих – «прекрасных и восхитительных!» – топтать, топтать, топать! Растирать в порошок! Пока от них не останется ни-че-го. Даже пыли. Даже – уф-ф! – ее. Нет, это было бы слишком просто. И слишком быстро. Нет-нет… это неправильно.

– Господи, какая ж я несчастная, – всхлипнула она. – За что мне это, за что? Я не хочу, не хочу больше страдать… не хо-чу-у!

Даже слова сейчас давались ей с трудом… да и какой от них толк?

Тело обессилело, а глаза закрывались. Слипались так, будто на них вылили чашку сладкого сиропа или щедро вымазали не менее сладким, густым кремом. Спать, спать, спать… и поскорее! Подавляя зевок, она схватила и забросила в рот пять сладких «бутончиков». Потом выключила лампу и, как подкошенная, кулем свалилась на постель. Так и неразобранную.

И, казалось, сама ночь – без Луны и звезд, а потому черная и густая, как сажа – склонилась над ее изголовьем.

... Анна еще некоторое время сидела возле двери, прислушиваясь к звукам и шорохам. Тихо... все было тихо. Наконец, она не выдержала. Зевнула широко и сладко, потом – легла и, с головой, спряталась под одеяло. Завтра же уеду, завтра же! Оставлю деньги на камине внизу – и все, прощайте!

Однако на следующий день Анна никуда не уехала.

[i] В четверть листа.

[ii] Морфо пеленор – тропическая бабочка с большими крыльями.