Текст книги "Кремовые розы для моей малютки (СИ)"

Автор книги: Вита Паветра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Господин комиссар уже прикидывал: пока криминалисты будут осматривать тело и место происшествия, ему предстоит все разузнать. Красота… надо же! Посмотрим, что там за красота такая, мужчина – и тот ужаснулся. Одно хорошо, несчастная женщина немного успокоилась. Хотя такая силачка, великанша вряд ли станет биться в истерике, одернул себя Фома.

Хильда-Стрелиция все писала. «А потом пришла хозяйка и сказала, что гостю не понравился миндальный крем, он упал и умер. Ну, я и пошла.»

Она подвинула листок господину комиссару. Тот быстро прочитал. Нахмурился.

– Куда пошла?

«Выносить труп. Шла и думала: странный он. Вкусный же крем, Глори мешала. Она умеет», быстро написала Хильда-Стрелиция.

– Почему не вызвали врачей и полицию?

«А зачем?»

– Как это «зачем»? Что если его можно было спасти? И сообщить о несчастном, кхм… случае – необходимо. Полагается так.

«Я все делала, как хозяйка велела. А он все врал, что жених. А сам обзывался».

Из глаз ее вновь закапали слезы. Руки дрожали, и буквы ложились на бумагу вкривь и вкось, но она все писала.

«Кричал: уйди с дороги, дебилка. Связался на свою голову. Чтоб ты сдохла… и другое обидное».

Фома глядел на нее с жалостью.

– Выход из подвала найти не мог, что ли?

«Не мог. Обзывался, с кулаками лез. Я его немного стукнула. Больше не дрался потом, тихо лежал. Потом встал. А там и хозяйка явилась. Моя сестра не виновата, он сам умер, сам! А злых людей слушать не надо!»

– Это вы привезли его на стоянку, – догадался Фома. – Перенести через забор – там, где «слепой угол», перелезть самой доволочь или донести труп на руках до машины и, наконец, усадить там… для вас совсем нетрудно. Не правда ли?

Хильда-Стрелиция вздрогнула и замотала головой. Нет! Нет-нет-нет! В ее глазах застыл ужас, а губы кривились: не убивала, не убивала… ни я, ни сестра!

– Я знаю, что в смерти этого жулика вы с сестрой неповинны, – смягчился Фома. – Вы привезли его уже мертвого. А до этого держали где? В погребе?

Отрицающий жест.

– Значит, в холодильнике? Промышленных размеров то есть в отдельной комнате?

Согласный кивок.

– Он находится в пристройке или в доме?

Она схватила бумагу и быстро написала: да. В нижнем ярусе, вход со двора. Тринадцать ступенек вниз.

– Спасибо. Теперь, будьте любезны, подпишите ваши свидетельские показания, – произнес Фома, не до конца веря своей удаче.

И она все подписала.

– Объявляйте группу на выезд, – сказал господин комиссар, поспешно надевая плащ. Обернулся к Хильде-Стрелиции и, не терпящим возражений тоном, произнес: – Два офицера поедут с вами, мисс.

Она печально кивнула.

Тело мертвой великанши напоминало куклу, сломанную чьими-то злыми руками. В нем почти не оставалось ничего человеческого, вот же странность. К этому невозможно привыкнуть, с горечью, подумал господин комиссар. Хоть ты сто лет живи и наблюдай подобное.

– Мышьяк, – сказал судмедэксперт. – Все признаки налицо. Прямо классика, хоть ты снимай – и в учебник. Бедняга, она позвала бы на помощь…если бы могла.

– Если бы могла, – хмуро откликнулся господин комиссар.

Банку с мышьяком отыскали почему-то в кухонном шкафу. На одной из верхних полок, рядом с ванильным сахаром и сахарной пудрой. Чуть поодаль разместились банки с мукой и пряностями. Все в абсолютно одинаковых банках мутного голубого стекла. Бог весть почему, не подписанных.

– Убийца не нашел ничего другого или просто сильно торопился. И притравил беднягу, будто крысу, – покачал головой судмедэксперт.

– Вы всегда храните отраву вместе с продуктами? – спросил Фома. – И как она, кухарка, могла перепутать банки? Ванильный сахар и мышьяк… м-да.

– Что вы хотите, господин комиссар, – поджала губы миссис Тирренс. – Бедняжка была не в своем уме. Наверное, устала: последнее время заказов у нас многовато. Их всегда хватало, но сейчас – особенно. У моих «кремовых роз» – идеальная репутация, думаю, вам это хорошо известно. Перетрудилась, бедняжка, народ шел почти без остановки… вот и помутилось сознание. Да еще и запила все это ромом.

– Ваша служанка, Фрида Петерссон, была пьяницей?

– Что вы, господин комиссар, как можно! Просто она считала себя трехъярусным шоколадным тортом, в помрачении своем, и страшно боялась, чтобы ромовая пропитка не испарялась. Бисквит без рома – сухая, безвкусная лепешка. Просто дрянь. Укор ее кулинарному таланту. Вот и «пропитывалась» вечерком. Иногда.

– И в этот раз – особенно щедро, – сказал Фома. – Хм!

– Именно так, господин комиссар, именно так. Я не корила ее за выпивку – работала моя дорогая Глория честно и старательно. Гениальный кулинар, уж поверьте. Была. И запишите, господин комиссар: когда я выходила из кухни – она была еще жива.

Фома подошел к судмедэксперту.

– Отпечатки пальцев миссис Тирренс есть на банке, разумеется.

– Угу, – буркнул Новак.

– Но зачем, зачем?! – недоумевал Фома. – Резать курицу, несущую золотые яйца – это даже не преступление, это идиотизм. А старуха – отнюдь не дура. Может быть, и впрямь сама отравилась, перепутала?

Он снова подошел к старухе.

– Миссис Тирренс, когда мои люди закончат осмотр, вы поедете с нами в Управление. Необходимо ответить на несколько вопросов.

– Я обвиняемая? – прищурилась старуха.

– Пока только подозреваемая, – улыбнулся Фома. – Буду очень признателен, если вы сейчас покажете мне свою Комнату. Так назвала ее ваша служанка, Хильда Петерссон. Или как ее там? Стрелиция?

– Стрелиция Королевская, господин комиссар, – с умильной улыбочкой, поправила его миссис Тирренс.

Фома хмыкнул.

Глава 19

– Никогда здесь не была, ужасно любопытно, деточки мои! Ужасно! Скромненько, да… бедновато, бедновато. Ах, какая жалость, малюточки мои! – ворковала миссис Тирренс, по дороге в допросную. И ямочки играли на ее щеках.

Как будто она не подозреваемая в деле о преднамеренном убийстве, а звезда синема, которую уломали дать интервью полиции. С трудом уломали, вот оно как! А два полицейских, идущих следом, и господин комиссар – тому солидное подтверждение. А газетчики с фотокамерами – те позднее подъедут, обязательно! Радостная миссис Тирренс не умолкала ни на минутку, черт ее побери!

Фоме хотелось опустить на голову болтливого чудовища что-нибудь потяжелее. Например, их знаменитую табуретку, которую ненавидело все Управление: снизу доверху – и наоборот. Об нее спотыкалось начальство – в редкие и неприятные моменты административного рвения, хозяева кабинета – по сто раз на дню, посетители – виновные и безвинные, охранники, уборщицы и даже – пару воров-гастролеров, сдуру «навестивших» кабинет. Одним словом, все.

Люди набожные мечтали, что сам Господь – в пламени, под ангельское пение, сошел с небес и забрал облезлую деревянную уродину в качестве сувенира. Вольнодумцы заявляли, что ее скорей утащит другое ведомство, издревле конкурирующее со Всевышним: «И туда ей и дорога!» А пока «бессменную» табуретку перекрестили в «бессмертную» и сложили о ней сагу.

Сага о табуретке

Табуретка стала знаменитой и получила неприкосновенность после визита августейшего семейства, в полном составе. Произошло это лет двадцать тому назад.

В тот день господин суперинтендант произнес блистательную речь перед высочайшим семейством, зашедшим в кабинет Фомы Савлински. Начальство охало, ахало и закатывало глаза, перечисляя достоинства своего подчиненного. Ни одного нераскрытого дела, блестящие показатели, да-с. Умен, проницателен, отважен. Умеет найти подход к кому угодно. Просто находка для Управления: если такой не искоренит, в конце концов, организованную преступность, то кто же, дамы и господа? Кто же еще?!

Начальству было невдомек, что упомянутое семейство изрядно утомилось и желало просто где-нибудь присесть. Прямо сейчас – и ни минутой позже, для чего сойдет и первый попавшийся кабинет. Особенно переживала нянька-кормилица, державшая на руках наследника престола. Оба – и нянька, и полугодовалый младенец – изнывали от жары, шума, обилия людских лиц и голосов. Когда Их Величества изволили войти в это небольшое помещение, нянька мазнула взглядом по сторонам и скривилась от унылого зрелища. Младенец, «сварившийся» в коконе из пеленок с вензелями, тут же заорал во всю глотку. Нянька мысленно позавидовала дитяти: ей тоже хотелось заорать погромче, зарыдать пообильнее, просить воды, вина, полкоролевства…, а потом – лечь на пол. Ибо ноги ее, короткие и крепкие, гудели нещадно. А нельзя, нельзя… ох, ничегошеньки нельзя. От дикой усталости и жары в голову несчастной бабе лезли непочтительные мысли. Укачивая вопящего наследника, она увидела, наконец, свое спасение. Новенькую, свежевыструганную табуретку.

Пока шеф полиции заливался соловьем, расхваливая своего подчиненного, а Их Величества, с доброжелательными и снисходительными улыбками, изображали каменные статуи, кто-то из охраны на цыпочках подошел к няньке и, с поклоном, знаками, предложил ей сесть. Как особа, отмеченная высочайшим покровительством, она могла позволить себе некоторые вольности. Например, сидеть в присутствии Их Величеств. Она и просидела – ровно 15 минут. Маловато, конечно. Однако наследник угомонился и заснул, а ноги (чтоб их, окаянных!) перестали гудеть.

… Прошло двадцать лет. Младенец вырос и благополучно занял престол. А табуретка обрела славу – неожиданную и совершенно ненужную для деревяшки. И не только славу, но и свое, маленькое, бессмертие. Верноподданнические чувства шефа полиции были всем известны. Коллеги Фомы смеялись: что, если бы табуретка соприкоснулась не с задом королевской няньки и кормилицы, а с задом короля-отца? Бг-г! Тогда б ее точно унесли в музей полиции, где она благоговейно хранилась бы…, а не лезла под ноги всем подряд. Аминь!

… Господин комиссар очнулся – и зашел в распахнутую кем-то из сопровождающих дверь допросной. И первое, что он увидел – была «бессмертная» табуретка. Впрочем, уже через минуту господину комиссару стало совсем не до нее.

Он вспомнил, как там, в кукольном домике – кажется, его кто-то назвала «пряничным», как в старой, очень злой сказке – они зашли в похожую дверь. Одну из дверей в подвале, оказавшемся неожиданно огромным. И за той крепкой, окованной сталью, дверью – была комната. Совсем небольшая. Они зашли туда – и обомлели. В уютном и явно дорогом кожаном кресле восседал… скелет, а вокруг него как будто парили в воздухе крохотные скелетики. С настоящими крылышками, брр!

– Миссис Тирренс, зачем вы храните в подвале мужской скелет? – спросил господин комиссар, когда все заняли свои места.

– Это мой покойный муж, Арчибальд. Милый Арчи, красавчик и весельчак. Он так много дал мне, так меня любил. И ноги у него были невероятной красоты, хи-хи! Господин комиссар, я тоже его сильно любила…и, когда он умер, не смогла с ним расстаться. Одна мысль, что его навсегда скроет земля, тьма могилы, а там эти мерзкие, белесые… фу, гадость! Я решила избавить тело моего драгоценного мужа от подобной участи. Я весьма недурственный химик.

– И как вам это удалось?

– Ах, господин комиссар! Зачем вам эти мелкие, малоприятные подробности, – ласково улыбнулась старуха. – К делу они отношения совсем не имеют. Уверяю вас!

– Ну, хорошо, оставим это… пока. Зачем там скелеты птиц?

– Мой дорогой Арчи при жизни их так любил, – вздохнула миссис Тирренс. – Мелких, сладкоголосых пичужек. Арчи любовался ими каждый день, с восхода и до заката. Разве могла я лишить его этой радости после кончины? Разумеется, не могла.

Старуха залилась нежным румянцем и потупилась.

– Это было так приятно, так женственно! Сидишь, духами и пирожными благоухаешь. В пальчиках иголочка о-остренькая, рядышком еще штук десять, разной толщины, хи-хи-хи! И розы, все розы вокруг – я в саду работать люблю. Сидишь, ковыряешь птичью головку… прелестно, прелестно!

От глубокого, самодовольного вздоха ее мощная грудь бурно заколыхалась.

– Живую? – только и смог произнести Фома.

– Разумеется, мертвую! – круглые глаза миссис Тирренс уставились на этого непонятливого полицейского. – Я же ценитель, гурман… а не изверг. Фу, господин комиссар, фу и фи!

Господин комиссар помотал головой, будто стряхивая малоприятное воспоминание.

– Вы ведь не всех постояльцев туда приводили, не так ли?

– Никогда и никого.

– А почему, миссис Тирренс? – прищурился Фома.

– А не каждый достоин. «Много званых, да мало избранных»[i], – парировала старуха.

«Вот же наглая баба!», развеселился господин комиссар. «Редкостный, штучный экземпляр!»

– А вот ваша служанка решила показать Комнату с Красотой, как она ее называла. Произвести впечатление на жениха.

– Дурочка она, – беззлобно сказала старуха и пожала плечами. – Впервые в жизни меня ослушалась, башку снесло от чувств. И ничего хорошего из этого не вышло.

– Вы правы, миссис Тирренс, – улыбнулся господин комиссар. – Отравить кричащего о «преступной бабе!» гостя, потом подбросить его труп на автостоянку – в самую роскошную и машин, потом – написать анонимку на собственную внучку, желая подставить ее и упечь в тюрьму… вы однозначно правы – все это хорошим назвать никак нельзя.

Старуха уставилась на него в упор.

– Да не травила я его, господин комиссар! Вы с ума, что ли, сошли? Зачем мне травить это ничтожество, какой резон? Он меня веселил временами, такой был милашка, пустой был человек – а приятный. Легкий, как облачко! Я его даже «кремовыми розами» за это бесплатно угощала, и не раз.

– Как, совсем бесплатно?! С трудом в такое верится.

– Абсолютно, господин комиссар. Ни пенса с него, бывало, не брала.

– Поразительная благотворительность, – хмыкнул Фома. – Что, и обычными угощали, и теми, другими, а?

– Какими это – «другими»?

– Миссис Тирренс, вы прекрасно понимаете – какими, – по-заговорщицки подмигнул ей господин комиссар. – Вы уже полгорода ими ласково перетравили, подсадили на них большую часть состоятельных людей. Мы все равно дознаемся, лучше признайтесь сами.

– Чистосердечное признание хотите, господин комиссар?

– Да не мешало бы. Вы же не будете отрицать, что ваши знаменитые «кремовые розы» – точнее, их часть! – под завязку нашпигованы какой-то дрянью. И я могу это доказать. Полагаю, рецепт ее мы обнаружим в ваших бумагах, миссис Тирренс.

Старуха взглянула на него снисходительно и произнесла, без обычного присюсюскивания:

– Его еще разобрать надо, господин комиссар. Рецепт ведь не просто сложный, а ОЧЕНЬ сложный. Да еще и написан в старинном духе. Уверены, что справитесь?

Фома выдержал ее взгляд стойко.

– Уверен. У нас отличные специалисты, а старинные тексты разбирать – мне лично не впервой. Попадались мне и весьма, весьма сложные, уверяю вас. Правда, я считаю, что тайна Molifrando magnificat imperii не должна стать известна всем. А рецепт этой пакости, этой вашей фамильной отравы, вместе с цветами – надо попросту сжечь. А потом – уничтожить и пепел, залив его кислотой… чтобы не возродилось адское семя. Никогда!

Старуха, поджав губы, молчала. Ладно. Подумал Фома, к этой теме мы еще вернемся… чуть позже.

– Как давно вы знакомы с Фридой Петерссон, ныне покойной?

– Дайте-ка подумать, господин комиссар, – прищурилась миссис Тирренс. – Лет тридцать, пожалуй.

– Где вы с ней впервые увиделись и при каких обстоятельствах?

– В приюте для подкидышей, самом бедном и… нехорошем. О нем еще писали впоследствии абсолютно все газеты. Дурная слава долго не выветривается, знаете ли. Подванивает.

«Как будто существуют хорошие приюты», мысленно усмехнулся Фома, однако смолчал.

– Им с сестрой было уже по десять лет, они засиделись там. Бедняжек шпыняли за то, что они якобы объедают других детей. Объедают… кожа да кости, платья не по росту, личики застывшие – такими я их увидела в тот дождливый день. Мне все равно работницы были нужны, прислуга за проживание и стол. Я и забрала бедняжек, – вздохнула миссис Тирренс. – И ни минуты потом не жалела… до сегодняшнего дня.

Фома встал и прошелся по допросной. Свет в лампе предупреждающе моргнул. «Ничего, допрос и при свечах можно вести. Или свете карманного фонарика», подумал господин комиссар.

– Как получилось, что Фрида Петерссон не распознала вкус отравы? Ведь она разбиралась в специях и прочих необходимых веществах для кулинара. Вы согласны с этими моими словами?

– Согласна, господин комиссар. Глориоза великолепно разбиралась во всем, что касалось приготовления еды.

– Особенно десертов?

– О, десерты она готовила и создавала просто виртуозно! – расплылась в улыбке миссис Тирренс. – С большим вдохновением!

– Может быть, и ваши знаменитые «кремовые розы» – ее изобретение? Которым вы не преминули воспользоваться, присвоив себе даже авторство – ведь это было так просто: Фрида Петерссон уж точно не пойдет в суд жаловаться.

Господин комиссар смотрел на сидящую перед ним женщину – и, в который раз, поражался: насколько обманчива внешность. Милая, нарядная, очень уютная старушка, с ямочками на пухлых румяных щеках. Добрая бабушка со старинной картины, написанной в стиле «уютного очага». Не хватает таких же радостных и толстощеких внуков, копошащихся у ее ног. Для полноты умиления, угу. Бабушка-отравушка.

– Возможно, господин комиссар, возможно… однако и это недоказуемо.

– Ну, почему же. Насколько мне известно, вы – действительно превосходный химик и блестяще разбираетесь в ботанике.

Он достал из лежащей перед ним картонной папки несколько листов, густо заполненных буквами и цифрами. И начал – очень медленно, не торопясь – выкладывать их на стол, один за другим. Миссис Тирренс наблюдала за ним, сжав и без того тонкие губы.

– Бриннер – это ваша девичья фамилия?

– Да, господин комиссар.

– Отлично, продолжаем. Итак, вот копия аттестата, выданного по окончанию частной женской гимназии высшего уровня мисс Флоре Бриннер, вот копия и рекомендательные письма ваших учителей – следуя таким похвалам, надо бы сразу доктора давать. А вот если верить этой бумаге – то и звание профессора присвоить не грех. Это копия вашего университетского диплома. Ах, какая чудесная, увлекательная тема! А какие знакомые названия там упоминаются – аконит, болиголов, наперстянка… и прочие, одно гаже другого. Токсикологи не дадут мне соврать. И тема сформулирована так хитро, что можно толковать ее двояко. Например, как отравить одного человека или группу людей быстро, эффективно – и остаться безнаказанным.

– Это вы что-то свое увидели, господин комиссар. Профдеформация, – усмехнулась миссис Тирренс. – Так ведь можно к любой монографии, любом научному труду придраться. Извратить его, исказить, перевернуть с ног на голову. Знание – как нож…

– Вы абсолютно правы, миссис Тирренс! – перебил ее Фома. – Знание – как нож, только надо им резать хлеб или отбивную, можно яблоки… а не заносить над головой беззащитного человека.

Миссис Тирренс укоризненно глянула на господина комиссара и фыркнула. Вся ее умильность, словесная патока куда-то исчезли.

– За намерения не сажают, господин комиссар.

– Верно. А вот за методичное, ежедневное то есть систематическое отравление – то есть намеренное причинение вреда здоровью: телу и (или) рассудку – и судят, и сажают. А, бывает, и казнят. Если вред причинен не одному человеку, а многим.

Старуха захихикала.

– Господин комиссар, да вы сказочник. Я всего лишь готовила вкусные пирожные для состоятельных господ – ну, и всех желающих. Например, этой красивой малютки из провинции.

– И состоятельные господа, будто сговорившись, один за другим – попадали в клинику неврозов. С ужасными диагнозами, кстати, абсолютно разными. Но объединяло их одно – ночные кошмары. Доктор Кларенс Уиллоби – наш местный гений, он лечил их. Успешно, на какое-то время. Потом они вновь покупали ваши «розы» с особой начинкой, и все повторялось. Что скажете?

– Ах, господин комиссар, мне нравится ваша злая сказка, – подмигнула старуха. – Но каковы герои, а?! Сплошные глупцы, недоумки – что мужчины, что женщины. Могли бы и не покупать, делов-то.

– Вот и не могли. Отрава, которую вы туда добавляете, вызывает стойкое привыкание. Продержаться без «кремовых роз» удавалось месяц – не более, я узнавал. У кого-то срок шел на дни и даже на часы. Вы химик и прекрасно понимаете, в чем тут дело.

Было еще одно… препятствие.

Старуха прищурилась: ну-ка, ну-ка!

– Взвинтив цену на пирожные, вы сделали их элитными. Недосягаемыми для простых обывателей. И те, кто их покупал, мысленно раздувались от тщеславия. Как же! Вокруг них отныне царил ореол избранности и, во всех смыслах, очень сладкой тайны. Не ошибусь, если предположу – кое-кто безмерно гордился даже своими кошмарами. Так пресыщенные люди вместо обычной – пресной, как они считают – жизни, рады побывать за гранью. Там, куда другим, менее состоятельным, никогда не заглянуть и одним глазком. Рай то или Ад – какая, по-сути, разница? Лишь бы впечатления были поярче, позажигательней. Так считают эти люди.

– Вы уверены, господин комиссар?

– Абсолютно уверен.

– Деточки мои, малюточки мои, – вновь засюсюкала старуха. – Ну, я же не делала ничего дурного! Просто хотела, чтобы всем – всем-всем-всем, без исключения! – было хорошо. Мне денежки, другим – радость. И никакой скуки, вы правы, господин комиссар! Хи-хи-хи! Видите, какая я добрая женщина, до изумления просто.

– Сами себе не удивляетесь? – поддел ее Фома.

– Каждое утро, господин комиссар!

Фома вспомнил ползающих по его столу червей и хмыкнул. Ну-ну!

– Радость, говорите?

Старуха уставилась на него немигающими глазами и улыбнулась. Попробовали, значит. Хи-хи-хи!

– Это вам, господин комиссар, просто не повезло. Я-то всех предупреждаю – сначала о приятном думайте. А уж потом кусайте. И не наоборот. Ни в коем случае, не наоборот! Вот так, деточки мои, малюточки мои, вот так!

– Странно, что вы не предупредили об этом свою покойную дочь и зятя. Пятнадцать лет назад, когда ездили навещать их в Португалию, – прищурился господин комиссар. – Глядишь, и никакой автокатастрофы и не было бы. Или вам как раз это и требовалось… а, миссис Тирренс?

Миссис Тирренс удивленно подняла брови: как, вы и до этого докопались уже? Браво, господин комиссар! А только все равно зря, зря.

– Доказательства моей вины, я полагаю, вы не нашли? – усмехнулась старуха. – Иначе вы со мной совсем по-другому бы разговаривали, правда, господин комиссар?

Фома кивнул: увы, правда.

– И, чтобы никто и никогда не узнал эту самую правду – вы, миссис Тирренс, похоронили тела дочери и зятя в Порталегри. По неизвестным причинам, ваша португальская родня не захотела проводить расследование.

– Ах, господин комиссар! – отмахнулась старуха. – Там нечего было расследовать. От них, бедняжек, деточек моих сладких, малюточек моих – мало что осталось. Как приехала на опознание, как увидела… и какой, думаю, мне смысл тратиться на перевозку? И для моей Комнаты, с дорогим супругом, они совсем не годились – все кости в крошево, мне пришлось опознавать. Пренеприятнейшее было зрелище, фи! Родня Карлоса не поскупилась: в фамильном склепе им, увы, места не нашлось, на общем кладбище похоронили, зато какой прелестный мраморный ангел рыдает над их могилой – просто красавчик! Чем-то похож на одного моего покупателя, ныне покойного, – вздохнула старуха. – И белые розы вокруг благоухают, пышные такие. Это я им потом черенки выслала, да. Лучший сорт подобрала. Дорогой.

Она деликатно смахнула мизинцем набежавшую слезинку. И, не менее деликатно, высморкалась в батистовый платочек.

Майкл Гизли оторвался от протокола и взглянул на старуху с ужасом и отвращением.

– Миссис Тирренс. Я вам задам очень глупый вопрос…а совесть вас никогда не мучила? А?

– И вправду глупый, – усмехнулась старуха. – Совесть, господин комиссар, меня всецело одобряет и часто хвалит за мою доброту.

– Благодетельница, – вполголоса, сквозь зубы, произнес Майкл Гизли.

Миссис Тирренс зарделась от смущения и улыбнулась. На ее пухлых щеках заиграли ямочки.

– Как приятно слышать это от милого молодого человека, – она послала воздушный поцелуй. – Да, да, я такая! Вашему коллеге – ах, такому красавчику! – она чмокнула воздух губами, – я «кремовые розочки» задешево продала, как обычные. Ну, не устояла, а кто бы перед таким устоял? Уж больно хорош, подумала я, вот и решила его порадовать. Деньжат у него было в обрез, все в кармане бренчал монетками, шутил и смеялся. Говорят, он умер вскоре? Ах, какая жалость!

Миссис Тирренс умиротворенно вздохнула и ласково улыбнулась.

– Зато теперь он навсегда останется молодым и красивым. Завидная, прекрасная участь. Такой прелестный мальчик, я им просто не могла налюбоваться. Он был упоительно, сладостно хорош, – на пухлом лице миссис Тирренс появилась мечтательная улыбка. – Впрочем, он и в роли покойника – превосходен.

Она глубоко вздохнула и торжествующе обвела взглядом обоих полицейских. И мрачного, хмурого господина комиссара, и ошеломленного, не верящего своим ушам, Майкла Гизли.

– Миссис Тирренс, вы сейчас признались, что являетесь косвенной виновницей смерти сержанта Патрика О*Рейли, – наконец, произнес Фома. – Думаю, не только его.

– Господин комиссар, зря вы так переживаете, – подмигнула старуха. Ее круглые глаза, не мигая, смотрели на Фому. – Говорят, юноша умер с улыбкой, счастливым. И перед смертью видел что-то хорошее… нет, что-то прекрасное. Согласитесь, не каждому так повезет.

Сложив губы сердечком, она захихикала.

– Я дарю людям счастье, мелкими порциями. Да еще и в лакомой, деликатесной оболочке.

Гизли медленно поднялся со своего места и навис над старухой. Лицо его покраснело от ярости, он тяжело дышал – видно было, что сдерживается громила-стажер из последних сил.

– Ах, ты старая гадина… – слова давались ему с трудом, он будто выталкивал их из себя. – Да я тебя сейчас…– сквозь стиснутые зубы, произнес он.

Как-то сама собой в руке Гизли оказалась злосчастная табуретка. Оставалось лишь размахнуться – а потом ударить! И повторить – если потребуется. Но убить, уничтожить, стереть с лица земли эту мерзкую, поганую тварь. Вот сейчас. Сейчас. Еще немного. Только собраться с духом. Ну, же… раз. Два…три… Господи, почему так тяжело убить беззащитного человека, даже такую тварь?!

– Майкл, остановись! – привстав с места, рявкнул Фома. – Остановись, я приказываю!

Гизли перевел на шефа измученные глаза.

– Опусти, брось табуретку. И вернись на свое место. Немедленно!

– Слушаюсь, господин комиссар, – через силу произнес Гизли.

И, в следующую же минуту, грохнул об пол свое «оружие». Злосчастная деревяшка разлетелась на куски. А Майкл Гизли, все еще тяжело дыша, вернулся за стол. Поднял разлетевшиеся листы протокола и нарочито медленно, аккуратно сложил перед собой. Лицо его понемногу бледнело, принимая нормальный вид.

Господин комиссар одобрительно кивнул. В наступившей тишине слышно было только жужжание лампочки, с минуты на минуту, норовящей погаснуть.

Впоследствии Фома часто вспоминал ту сцену допроса. И тогда, и со временем она казалась ему чем-то нереальным – так. Будто кто-то невидимый затеял съемки для синема. Они, все трое: комиссар, подозреваемая и секретарь – были статистами в бог знает кем сочиненной и написанной, а затем и поставленной пьесе. Как будто они, все трое, наглотались этой сладкой дряни, вызывающей сны наяву. Добрые или злые – в зависимости от количества. Да-да, всего-то лишь! Все последующее действие Фома наблюдал, будто в замедленной съемке. Почему? Он не находил ответа. И тогда, и много лет спустя. Не было ответа, черт побери, не было!

…Господин комиссар же собирался задать очередной вопрос обвиняемой. Всего один – и можно «просить автограф у душегуба», как острили в Управлении. Однако не успел.

Глаза старухи чуть не вылезали из орбит, она переводила взгляд с одного полицейского на другого. Потом вскинула пухлые ручки с острыми ногтями, пытаясь заслониться. Наверное, она хотела завопить погромче, завизжать… но и ее гора вырвалось жалкое сипение, там что-то булькало и клокотало. Распялив рот в немом крике, оскалив мелкие острые зубы, миссис Тирренс покачнулась – и тяжелым кулем свалилась на бетонный пол.

Хмурый господин комиссар наклонился над старухой и приложил пальцы к ее шее. «Мертва. Окончательно и бесповоротно.» Фома негромко выругался, набрал номер лаборатории и буркнул:

– Тед, зайдите в допросную. Срочно! Двух человек покрепче возьмите, с носилками.

Прибежавший судмедэксперт осмотрел тело и констатировал смерть.

– Что, грязные сатрапы, довели бабушку, бг-г? – но хмурый взгляд господина комиссара отбил у Теда Новака всякое желание ерничать.

– Ничем ей помочь нельзя? – задал дежурный вопрос Фома.

– Помолиться, если хотите. Пожелать ей хорошей дороги, – усмехнулся Тед Новак. – Туда.

Он показал пальцем вверх.

– Скорее, наоборот, – ответил господин комиссар. – Думаю, там ее заждались давно.

И буркнул:

– Забирайте!

Труп миссис Флоры Тирренс уложили на складные носилки, и двое дюжих полицейских, с трудом, поволокли их в морг.

– Миша! Слушай меня внимательно, – сказал господин комиссар, когда за судмедэкспертом закрылась дверь. – Знаю, выдержке в Академии не учат… но. Научись держать себя в руках, парень. А то ведь загремишь в камеру из-за какой-нибудь сволочи.

Он посмотрел на громилу-стажера – глаза-в-глаза, и тот не выдержал, опустил голову.

– Простите, шеф. Я постараюсь, – покаянным голосом произнес Майкл Гизли.

– Ответ неверный, – отбил подачу Фома.

– Больше не повторится, – уже немного бодрее сказа Майкл Гизли. – Клянусь вам…

– Стоп! А вот это лишнее. Не клянись – и не нарушишь клятву. А, значит, и клятвопреступником не станешь. Твоего обещания – достаточно, – улыбнулся господин комиссар.

Громила-стажер смотрел на него, не отводя глаз.

– Я тебя очень хорошо понимаю – сам был таким, – вздохнул господин комиссар. – Теми же путями прошел. Ими все тут идут – хочешь ты, не хочешь ты… а, ладно. Ни к чему тебе мои воспоминания. Одно постарайся понять: Патрик не обрадовался бы, узнав – его лучший друг, его напарник – угодил в тюрьму. Сломался под наплывом горя и гнева – как флагшток в бурю. Он был одним из лучших полицейских и чтил закон.

«Черт, как пафосно! Парень из-за гибели друга сорвался, а я мораль читаю. Но ничего. Надо. Пусть послушает.»

– Мысленно ты можешь ненавистного тебе урода, – господин комиссар плюнул на условности и решил называть вещи своими именами, – сволочь, кровопийцу, садиста и душегуба на мелкие кусочки поерзать. Как мясо для котлет, нашинковать, а потом сжечь и в еще горячий пепел – смачно плюнуть! Дать камнем, поленом или чугунной болванкой по его поганой башке, в которой все эти ужасы и мерзости зародились и вызрели. Задавить его своими руками, отметелить, утопить, застрелить, повесить…ой, да много способов есть, всех не перечислить. Зло сорвать… м-да.

Но все это должно происходить – только здесь, – он постучал по своему лбу. – Если уж совсем невтерпеж – это даже полезно. Выпустить пар, чтобы котелок не треснул. Гнев уляжется и перестанет застилать мозги и душу ядовитым туманом. И ты, наконец, успокоишься и сможешь рассуждать здраво. Но расправу чинить можно только – повторяю! – вот здесь.