Текст книги "Когда боги глухи"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц)

– Хорошая у тебя бабушка, – заговорила Анфиса. – Ты у нее любимый внук. Часто тебя вспоминает.

– Какой я был непутевый? – улыбнулся Вадим. – И называет наворотником?

– Говорит, был бы ум, будет и рубль; не будет ума, не будет и рубля.

– На что это она намекает?

– Иногда так мудрено скажет, что голова распухнет, а так и не сообразишь, что она имела в виду, – сказала Анфиса. – Говорит, в театре ты долго не задержишься, другая у тебя дорога..

Вадим только подивился про себя проницательности бабушки, ему она об этом ничего не говорила, хотя он знал, что к его увлечению театром она отнеслась отрицательно, не считала это настоящим делом, а так – блажью.

– Про какую же дорогу она толковала? – поинтересовался он.

– Про то мне не сказала, – ответила Анфиса. – Да и тебе не скажет.

После смерти бабки Совы односельчане потянулись к Ефимье Андреевне. Вадим не раз уходил из дома, когда приходили к ней соседки и, крестясь на образа, начинали шептаться с бабкой. Видел он в кладовке на стене пучки сухих трав, разную сушеную ягоду в мешочках. Ворожить Ефимья Андреевна не ворожила, а вот травами и настойками лечила людей и скотину. Вадим поражался, как точно она определяла по каким-то только ей одной известным приметам, какая будет завтра погода. Если сказала, что зима будет холодной, а лето сухим, жарким, то так оно и случится. Упадет нож на пол – Ефимья Андреевна негромко проговорит: «Жди гостя, мужик заявится!» И точно, кто-нибудь приходил. Ягодные и грибные места она знала в Андреевке лучше всех. Но вот была у нее одна странность: не могла себя заставить сесть в поезд. За всю свою жизнь она ни разу не покинула родной поселок. Сколько бы ее дочери или сын ни приглашали в гости, она всегда отказывалась, говорила, что у нее самой дом большой, вот, мол, и приезжайте, живите тут, это и ваш дом, а ей «крянуться» с места, как она выражалась, недосуг, да и не любит она ездить к родственникам: в гостях хорошо, а дома лучше.

Вадим тонким прутом откинул крючок с засова, через хлев они прошли в сени, из узкого окошка падал на пол голубоватый лунный свет. Он слышал совсем рядом дыхание Анфисы, касался то плечом, то рукой ее тела, снова пришло жгучее желание обхватить ее тут, в сенях, и поцеловать, он даже остановился, пошарил руками, но девушки не оказалось рядом. На цыпочках они прошли мимо русской печки, на которой спала Ефимья Андреевна. Анфиса юркнула в свою комнату, не притворив за собой белую дверь, Вадиму было постелено на кухне у окна. Когда его глаза привыкли к сумраку – лунный свет гулял по полу, стенам, – он, уже лежа на железной койке, в щель увидел, как молодая женщина, сидя на постели, раздевается: закинув обнаженные руки, стащила с себя кофту, затем нагнулась и стала спускать с ног шуршащие чулки. Она потянулась, встряхнула головой, и на миг ему показалось, что взгляды их встретились. Щекам стало жарко; облизав горячие губы, он хрипло сказал:

– Спокойной ночи.

Она негромко ответила:

– Какая нынче красивая ночь…

– Тебе не холодно? – с трудом выдавил он из себя глупые слова.

Она тихонько рассмеялась:

– Согреть хочешь?

И не поймешь – в голосе призыв или насмешка.

– Возьму и приду… – чуть слышно произнес он. Она долго молчала, наверное, не расслышала. Ее кровать чуть слышно скрипнула, она зевнула:

– Ты, наверное, и целоваться-то не умеешь?

– Я даже на сцене целовался.

– То на сцене.

Ее тихий грудной смех бросил его в дрожь. Он понимал, что нужно встать и на цыпочках преодолеть каких-то несколько шагов до ее кровати. Бабушка спит, слышен с печи ее негромкий храп… А вдруг оттолкнет, рассмеется в лицо? Он тогда до утра не заснет от стыда и как завтра посмотрит ей в глаза? Нужно будет бежать на вокзал и брать билет до Великополя!

– Можно, я приду к тебе? – хрипло произнес он и даже зажмурился, дожидаясь, что она скажет.

– Ты меня спрашиваешь? – немного погодя, насмешливо отозвалась она.

– Можно без спросу? – слушая свое бухавшее в груди сердце, спросил он. Ну что стоит ей сказать: «Да!»

– Боже мой, ты еще совсем мальчик, – тихонько засмеялась она.

А ему захотелось крикнуть ей, что это не так, он обнимал и целовал в Харькове Богданову Люду. Он понимал, что слова излишни: нужно немедленно встать, подойти к ней, лечь рядом и властно прижать к себе! Однако ноги налились свинцовой тяжестью, голову не оторвать от подушки, неистовое желание распирало его, душило…

– У тебя кровать узкая… – сами собой вырвались у него дурацкие слова.

– Твоя бабушка еще считает тебя умным! – насмешливо произнесла она, будто вылив на него ушат холодной воды. – Дурак ты, артист! У тебя еще молоко-то на губах не обсохло… – Встала и, шлепая по половицам босыми ногами, плотно закрыла белую дверь в свою комнату.

Чуть не плача от злости на самого себя, он почти до утра проворочался на жесткой койке. Один раз он встал, подошел к двери, но так и не решился открыть ее. Наверное, перед самым рассветом он еще раз повторил свою попытку, но тут на печи заворочалась Ефимья Андреевна, и он поспешно юркнул под свое одеяло.

Когда он утром раскрыл глаза, бабушка сидела за столом, медный самовар пускал в потолок пары, в резной хрустальной сахарнице белели наколотые кусочки сахара. Держа блюдце в растопыренных пальцах, Ефимья Андреевна с улыбкой посмотрела на него и сказала:

– Сон милее отца и матери. Кому и подушка милая подружка!

3

Перед отъездом в Ленинград Павел Абросимов с чемоданчиком зашел попрощаться к матери. Было часов девять вечера, а поезд прибывал в Андреевку ровно в двенадцать. В прошлые приезды Павел останавливался у Ефимьи Андреевны, а в этот раз уговорил его остаться у них Иван Широков. У матери он был всего два раза: помог напилить дров, починил крышу в сарае, сколотил для кроликов пару клеток. Разговаривали они мало, все больше о хозяйстве да о погоде. Павел не чувствовал к ней никаких родственных чувств, приходил так, по обязанности. Да и Александра не проявляла к нему особенной любви, она всегда была к детям сдержанна. Даже когда Павел вручил ей красивый, в цветах платок, скупо кивнула и равнодушно убрала в комод. Она не спрашивала его про жизнь в Ленинграде, а он сам ничего не рассказывал.

Поднявшись на крыльцо, Павел потянул за ручку, но дверь оказалась на запоре. Это его удивило: обычно мать не закрывалась в эту пору. Мелькнула мысль повернуться и уйти, но что-то его остановило. Он постучал, потом сильнее и, наконец, нетерпеливо загрохотал в дверь носком ботинка. Дверь в сени распахнулась, прошлепали по полу, заскрипел засов. Лицо матери было оживленное, глаза светились, щеки раскраснелись. «Уж не прикладывается ли к бутылке? – неприязненно подумал Павел. – Вроде на нее не похоже. Сроду вина не любила…»

– Чего запираешься-то? – спросил он. Мамой он ее не называл, язык почему-то не поворачивался.

– Поясницу с вечера заломило, вот пораньше и собралась лечь.

– Я вообще-то попрощаться, – проговорил Павел, раздумывая, заходить или нет.

– Чайку-то хоть попей, – пригласила мать. – Я тебе кое-что сготовила в дорогу.

Он оставил чемодан на крыльце и прошел за ней в дом. На кухонном столе невымытая посуда с остатками еды, вроде бы пахло табаком. «Неужто на старости лет мужика завела?» – подивился про себя Павел. Будто прочтя его мысли, мать усмехнулась:

– Свет погас, пришлось монтера звать, а он без бутылки и зад не оторвет от табуретки.

Она быстро поставила самовар, принесла из кладовки снедь. Прижимая к полной груди буханку, большим ножом с деревянной ручкой нарезала хлеба, достала из буфета початую бутылку «московской», рюмку.

– Кто монтер-то? – просто так спросил он, без всякого желания усаживаясь за стол. Вчера Вадима Казакова провожали в Великополь, сегодня уже отметили с Иваном его отъезд, и вот опять за стол… К спиртному он не тянулся. Мать поставила перед ним одну рюмку, значит, напрасно он в мыслях грешил на нее.

– Лешка-лектрик, раньше жил в Кленове, – ответила мать, пододвигая ему соленые грузди.

«Для Лехи достала из подпола грузди…» – подумал Павел, вспоминая Лешку Антипова, с которым в детстве как-то раз подрался. Парень крепкий, вот только ростом не вышел. Лицо у него всегда красное, – любит выпить, – рот большой, зубы лошадиные, в плечах широкий, а короткие ноги кривые. Кажется, он женат на старшей дочери Лидки Корниловой, такой же длинной и тощей, как мамаша. Как же звать ее? Нонна или Надя? Видел на танцах, здоровался, а как звать, забыл.

– Когда снова то приедешь? – спросила мать, усаживаясь напротив.

– Как звать старшую дочку Корниловых? – думая о своем, поинтересовался Павел.

– Анютка… Приглянулась, что ли?

– Она выше Лешки-электрика на голову…

– Ты тоже облюбовал себе кралю, едва до плеча достает, – подковырнула мать.

«Вот деревня! – усмехнулся про себя Павел. – Все уже знают».

– Хорошие грузди, – пробормотал он, выпив рюмку и закусив сизым, будто отлакированным, грибом.

– Аль в Питере-то не нашлось подходящей девки? – выпытывала мать. – Зачем тебе нашенскую, деревенскую? Тебе надо, как батьке, городскую, ученую…

– Кто знает, что нам нужно? – глядя в окно, сказал он.

Почему-то всем всегда все ясно, что тебе нужно и как лучше поступить. Даже тем, кто сам свою жизнь не смог по-человечески устроить… Лида Добычина неглупа, начитанна. Ее мечта – стать театральным режиссером. Такая маленькая, хрупкая, а гляди – замахнулась на серьезную мужскую профессию! Ну разве можно представить ее в зрительном зале на репетиции с актерами? Кто ее будет слушаться? Вадим Казаков сделал такое уморительное лицо, когда она заявила, что будет режиссером, что Павел от души расхохотался. По том Вадим сказал ему, что в театральном искусстве она «шурупит».

– Мое дело маленькое, а только Лидка Добычина тебе не пара, – заметила мать, наливая в чашки крепко заваренный чай.

– Про Игоря так ничего и не слышно? – спросил Павел.

– Сгинул мой Игорек, такое время страшное было… – Она тяжко вздохнула. – Да и я, видать, виновата. Ну что поделаешь, коли я такая неласковая вам мать? Меня ведь жизнь тоже не баловала: нас было у матушки десятеро. В пять лет уже стирала, а в одиннадцать коня с сохой вдоль борозды водила.

– Ты со Шмелевым жила, – не удержался и упрекнул сын.

– Неужто я никогда не замолю свой грех? – помолчав, ответила она. – Видно, бог простит, а люди – нет. Сын-то родной и тот волком глядит!

– Ты хоть знала, что Карнаков-Шмелев – враг?

– У него на лбу не написано было. – Горькая усмешка искривила губы матери. – Он мне муж… И если хочешь знать, Григорий был мне лучшим мужем, чем твой родной батька!

– Пойду я, – поднялся Павел.

– До поезда еще не скоро, – взглянув на ходики, сказала мать.

– Может, зимой на каникулы приеду, – сказал он. – Чего тебе привезти?

– Белых сушек к чаю, – ответила мать.

– И всего-то? – удивился он.

– У меня все есть, хоть и без мужика живу, – с гордостью сказала мать.

Она проводила его до калитки, ни он, ни она не сделали попытки ни обняться, ни поцеловаться, даже руки не пожали друг другу.

– Пока, – сказал Павел.

– Ты бы не околачивался у людей-то, – упрекнула мать. – У тебя свой дом есть.

– Наверное, к ночи дождь ударит, – сказал Павел, глядя на узкие тучи над бором.

– Я уж не иду на вокзал, небось там провожальница ждет тебя?

Павел закрыл за собой калитку, подергал за ручку.

– Забыл петли заменить, на честном слове держатся, – сказал он и, не оглядываясь, зашагал вдоль ряда домов.

Александра Волокова, опустив полные руки, смотрела ему вслед, в светлых глазах ее не блеснуло и слезинки. Закрыла калитку на железную щеколду, внимательно поглядела на пустынную улицу. В домах уже засветились огни.

Когда она вернулась, с чердака слез рослый седоволосый мужчина. У него была борода, к ней прицепился клочок пыльной паутины. Человек сам задвинул в сенях засов в скобы, вошел вслед за женщиной в избу. Александра плотно занавесила окна, стол пододвинула к самой стене, чтобы с улицы было не видно.

– Чего это он к тебе вдруг ходить стал? – усевшись в темном углу на крашеную табуретку, ворчливо проговорил он.

– Одолжение делает, – усмехнулась Александра. – Со мной почти не разговаривает, постучит молотком или топором – и вон со двора. Ни разу дома не переночевал. Родной сын, а тепла между нами нету.

– Здоровенный вымахал, но до деда, Андрея Ивановича, ему далеко.

– Ненавижу я всю их абросимовскую породу, – со злостью вырвалось у Александры. – Ефимья проходит мимо – вроде меня и не видит. У-у, вредная! И внук ее Вадька такой же: за версту обходит… Это они с Пашкой Игорька отсюда выгнали!

– Из-за меня? – закуривая папиросу, спросил мужчина.

– Зря ты сюда приехал, – сказала она. – Хотя обличье у тебя и другое, а узнать можно. Чего бороду-то, как поп-расстрига, отпустил?

– Не могу я без тебя, Саша, – негромко произнес он. – Живу, как волк в логове. Днем ладно, а ночами ты передо мной маячишь как наваждение! Знаю, что головой рискую, а вот не смог, приехал в эту проклятую Андреевку!

– Промахнулся ты, выходит, Ростислав Евгеньевич? – насмешливо бросила она на него взгляд. – Мне-то толковал, когда немцы заявились, что Советской власти конец на веки вечные, а вон как оно все повернулось! Гитлер сгинул, а в Германии строят социализм?

– Две Германии есть, Саша, две. В одной социализм строят, как ты говоришь, а в другой – оружие куют, чтобы его свергнуть.

– Что ж, опять война?

– История еще свой окончательный приговор не вынесла.

– Тебе бы на печке бока греть, а ты еще на что-то надеешься, – рассудительно заметила она. – Чего с немцами-то не ушел?

– Я – русский, Саша, – произнес он. – И без России не могу.

– Зато она без таких, как ты, обходится… Что вы людям-то дали – войну, голод, разруху. Да что говорить… Какую теперь фамилию-то носишь?

– Для тебя я – Ростислав Карнаков.

– Не думала не гадала тебя больше увидеть! Как снег на голову…

– Может, последний раз свиделись, – с грустью произнес он. – Продай ты, Саша, дом, хозяйство – и со мной! – Карнаков и сам не верил тому, что говорил.

– Какая же это будет жизнь? – жалостливо посмотрела она на него. – Вечно в страхе? Когда Андреевку освободили, сколько раз меня в НКВД таскали, все про тебя пытали… Слава богу, оставили в покое, рази я пойду снова на такое? Ищут тебя, Ростислав, не забыли. И Леньку Супроновича ищут. Многих уже нашли и судили. А этот Костя Добрынин сам властям сдался. Его еще в войну немцы на самолете скинули под Москвой, а он сразу в НКВД. Недавно вернулся домой, малюет разные плакаты к праздникам. Женился на Марийке, дочке бывшего председателя поселкового Совета Никифорова. Дом построил в Новом поселке, работает на стеклозаводе… – Она взглянула на Карнакова: – Может, тебя тоже простят, ежели пойти к ним добровольно?

– Даже если и не поставят к стенке, так все равно моей жизни не хватит свой срок отсидеть, – горько усмехнулся он.

– Так один на старости лет и будешь по стране мыкаться?

– Такова моя судьба, – сказал он.

– И я одна…

– У тебя Павел, – вставил он.

– Павел чужой, а Игорька не уберегла… – На глазах ее закипели слезы. – И где могилка его, не знаю. Мой грех, каждый день богу поклоны бью, только простит ли? Копила, наживала добро, а теперь ничего не надо…

В Карнакове на миг шевельнулась жалость: сказать ей, что Игорь жив-здоров? Он тут же отогнал эту мысль. Никто не должен знать, что Игорь жив. Даже мать… Еще там, под Москвой, в 1943 году он внушил сыну, что при случае нужно наведаться в Андреевку и уничтожить все фотографии.

Александра заглянула в глаза и, будто прочтя его мысли, сказала:

– Кто-то был в доме и взял твои и Игоря фотографии… Я уже подумала – не он ли, не Игорь?

– Мой человек это сделал, – помолчав, ответил Ростислав Евгеньевич. – Так надо было.

– Не принес и ты мне счастья, Ростислав, – вырвалось у нее. – Неужто так век одной и куковать?

– Поехали со мной? – предложил он. – Раньше добро, хозяйство держало тебя, а теперь-то что? Не думаю, чтобы за тобой следили. Столько лет прошло! А у меня, Саша, документы надежные. Снова оформим брак…

– Во второй раз? – сквозь слезы улыбнулась она.

– Затаился я, никаких дел с ними… не имею сейчас, – уговаривал он. – Денег нам с тобой до конца жизни хватит, работа у меня не бей лежачего: заготовитель я грибов и ягод. Сам хозяин своему времени.

– Вон в газетах пишут: то полицая, то карателя где-нибудь сыщут – и держи ответ перед народом, – возразила она. – Ты вон бороду отрастил, а есть такие, что операции на лице делают, чтобы мать родная не узнала, так ведь все равно находят… Да и тебя эти… твои не оставят в покое. Сам посуди, к чему мне такая жизнь? Под Калинином в войну тряслась от страха, что на чужое добро позарилась, вернулась в Андреевку, ночи не спала, все ждала, когда придут за мной… Вроде бы жизнь стала налаживаться, перестали от меня в поселке люди, как от чумы, шарахаться, вон Павел, когда тут, нет-нет да и зайдет… И ты снова хочешь мою жизнь загубить? Ладно, раньше не знала, кто ты такой на самом деле, а теперя? Да я со страху в твоей берлоге помру! Хоть я ни в чем таком перед Советской властью не виноватая, но во второй раз и мне не простят, что с тобой снова связалась… Уходи, Ростислав, от греха подальше! Видать, не судьба нам быть вместе.

– Не любила ты меня, Александра, – только и вымолвил он.

– А и себя-то никогда не любила, родный, – вздохнула она, вытирая кончиком платка слезы в уголках глаз. – Такая уж каменная уродилась.

– Отчего бабка Сова умерла? – спросил он.

– От чего люди умирают? Кто от болезней, кто на войне, а Сова от старости. Какая ни на есть была хорошая колдунья, а больше, чем бог годов отпустил, и себе не наколдовала. И так, слава богу, лет девяносто прожила.

– А Тимаш жив?

– Как молоденький, от магазина до буфета бегает, и нос вечно красный! Этого и года не берут, видно, с самим чертом повязался… Бахвалится, что он Андрею Ивановичу помогал и этому… Кузнецову.

– Не объявлялся здесь Кузнецов?

– Слыхала, что он погиб в неметчине. А коли и жив бы был, что ему здесь делать? Тонька с Казаковым в Великополе, Вадька, наверное, его забыл.

– Сынок-то не пошел по батькиным следам?

– Вадька-то? В артисты записался… – усмехнулась Александра. – И смех и грех! Сколь здесь живу, ни одного еще артиста в Андреевке не было.

– Костя Добрынин, говоришь, на стеклозаводе работает? Кем?

– Не связывайся с ним, Ростислав, тут же на тебя заявит…

– Жалеешь меня? – усмехнулся он.

– Не чужой ты мне.

– Ночью уйду я, – опустив голову, сказал Карнаков.

– Вроде ты умный, сильный, Ростислав, за что и был мне люб, а вот жизнь свою так и не смог по человечески устроить, – раздумчиво заговорила Александра. – Неужто то, что ты делаешь, стоит того, чтобы такую вот волчью жизнь вести?

– Кому что на роду написано, Шура: Тимашу – водку пить да песни горланить, Сове, царствие ей небесное, колдовать, Андрею Абросимову – громкую смерть принять от иноземцев, а мне – скитаться по России-матушке и верить в свою правду.

– А есть она, правда-то?

– Если ни во что не верить, тогда сразу петлю на шею…

– Боюсь, этим ты и кончишь, родный мой, – печально произнесла Александра.

– А чего бы тебе не стать колдуньей? – сказал он. – Вакансия освободилась… Дурачь народ!

– Я и так колдунья, – глядя ему в глаза, серьезно произнесла Александра. – Хочешь, предскажу твою судьбу?

– Не надо, – улыбнулся он. – Тот, кто знает свою судьбу, – самый несчастный человек.

– Бог тебе судья, – вздохнула она. – А все-таки лучше, ежели бы ты покаялся…

– Не говори так! – повысил он голос. – Ты не знаешь всех моих дел, и знать тебе про них не нужно.

– Зачем же пришел?

– И волку одному бывает тяжко… Нет-нет да и задерет башку и завоет на луну.

– Ну живи, как волк, – сказала она.

– Не прогонишь, если еще как-нибудь выберусь к тебе?

– Мне ты не враг, – тихо ответила она.

Он подошел к ней, обнял и стал целовать. Полная рука ее гладила его тронутые сединой, но еще густые волосы, щеки женщины порозовели.

– Неугомонный… – произнесла она. – Ой, твоя борода колется! Без нее ты выглядел бы моложе.

– Ты одна у меня осталась, – бормотал он. – Не отталкивай, Саша. Ты ведь знаешь, чем я рискую, приезжая к тебе.

– А мне одной, думаешь, сладко? – вздохнула она, высвобождаясь из его объятий. – Ох и длинны осенние бабьи ночи!

– Кто знает, может, все еще наладится и мы опять будем вместе?

– Ты еще во что-то веришь? – усмехнулась она. – А я давно уже во всем изверилась. Ночами-то все думаю про жизнь свою… Ну чем я богу не угодила, что он мне такую горькую судьбину определил? Живут ведь бабы счастливо, имеют детей, а мне некому будет кружку воды подать…

– Не плачься, Саша. Ты еще хоть куда! – игриво шлепнул он ее по крутому бедру.

– Невезучая я, Ростислав. Видно, и другим счастья не приношу…

– Я был счастлив с тобой.

– Сына и того не сумела уберечь…

Карнаков опять с трудом удержался, чтобы не сообщить ей, что Игорь жив-здоров, работает на большом заводе в Москве… Не нужно ей знать об этом. Игорь оборвал все нити с прошлым, у него другая фамилия, и кто знает, может быть, его судьба будет счастливее, чем у отца и матери. После войны у Карнакова надолго прервалась связь со своими хозяевами, он даже думал, что о нем забыли, но вот совсем недавно явился к нему человек оттуда, доставил деньги, аппаратуру. Ростислав Евгеньевич в глубине души и не сомневался, что его рано или поздно найдут. Прибывший с Запада откровенно заявил, что, хотя хозяева и переменились, задачи тайных агентов прежние: вербовка людей, сбор разведывательной информации, пропаганда образа жизни «свободного мира». Как и предполагал Карнаков, сразу после войны между союзниками антигитлеровского блока начались трения, а затем открытая вражда. Как раз в разгар «холодной войны» и прибыл к нему человек с Запада. Он без обиняков сообщил, что теперь их хозяева – американцы. Карнаков и сам читал в газетах, что американская разведка прибрала к своим рукам особенно ценных немецких агентов, располагает и списками европейской агентурной сети.

То ли годы стали давать знать о себе, то ли непоколебимость советского строя и мужество соотечественников в этой беспощадной войне, но что-то надломилось в Карнакове: больше он не ощущал былой ненависти к коммунистам, да, признаться, и потерял веру, что их власть можно свергнуть. Хотя ему приходилось больше иметь дело с уголовниками и изменниками родины, насмотрелся в войну и на то, как храбро сражаются русские, как идут на смерть, не выдав своих.

Но и другого пути не видел для себя Ростислав Евгеньевич, потому и согласился работать на американскую разведку – как говорится, кто платит, тот и музыку заказывает. Человек оттуда заявил, что новые хозяева денег не жалеют. Но пока он не поверит сам, что подпольная работа в России может что-то изменить в мире, он не станет привлекать к разведке Игоря Найденова. Не хотел бы он пожелать сыну своей судьбы.

Глухой ночью с тощим вещмешком за плечами он вышел из дома Александры Волоковой и в обход поселка зашагал в сторону шоссе, которое проходило в трех километрах. На вокзале сесть на поезд он не решился: рисковать было нельзя. На поезд можно сесть на любой другой станции. А путь ему не близкий – рабочий поселок Новины, где он обосновался у солдатки Никитиной, находился в Вологодской области, рядом с Череповцом. Не зашел Ростислав Евгеньевич и к Якову Супроновичу, слышал от Александры, что родной сын Ленька ограбил его. Старик с тех пор сильно сдал, как говорится, на ладан дышит.

Остановившись на пригорке, откуда перед ним расстилалась ночная Андреевка, Карнаков закурил и долго смотрел на смутно маячившие крыши домов – ни в одном не светится окошко. Каменной глыбой нависла над поселком водонапорная башня, лишь на станции помигивают стрелки да сыплет из трубы красные искры маневровый. Вернется ли он сюда еще раз? Про это никто не знает… Хотя они с Александрой и толковали, что скоро снова увидятся, ни он, ни она в это не верили. Может, сам он стал другим, как ни говори, скоро шестьдесят, а может, Саша остыла, только не было между ними того, что было раньше. Спасибо, что хоть приняла, не прогнала… Как бы там ни было, но он ей не сообщил ни своего нового места жительства, ни своей другой фамилии. Если раньше где-то в глубине души и тлела надежда, что у него есть на свете верный человек, готовый всегда принять его, то теперь он так не думал. Возможно, сообщи он ей об Игоре, и нити, связывающие их, стали бы крепче, но этого он не сделал.

Огромная багровая луна тяжело поднималась над бором. Верхушки сосен и елей мертвенно серебрились. Кровавый глаз семафора мигал на путях. Один раз дорогу перебежал зверек, Карнаков так и не понял, кто это – заяц или лисица. Далекий протяжный паровозный гудок прокатился над лесом, красный свет пропал, вспыхнул зеленый.

Карнаков поправил вещмешок за плечами, затоптал сапогом окурок и, больше не оглядываясь, зашагал по разбитой дороге. Это был не прежний высокий стройный человек с военной выправкой. Широкие плечи его ссутулились, походка отяжелела, голова клонилась на грудь – теперь он все чаще смотрел себе под ноги.

Вряд ли кто-либо сейчас узнал бы в нем бывшего заведующего Андреевским молокозаводом Григория Борисовича Шмелева.