Текст книги "Когда боги глухи"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 47 страниц)

3

Спрятавшись за кустом орешника, человек с каменным лицом смотрел на травянистую лужайку, на которой расположилась парочка. До него доносился невнятный говор – густой мужской и топкий женский. Сквозь высокий тростник с коричневыми шишками просвечивало Утиное озеро. Слышно было, как шуршали у берега утки, на том берегу негромко кричала выпь.

Человек, не отрывая угрюмого взгляда от парочки, достал из кармана зеленой куртки папиросу, но закурить не решился. Голоса на лужайке затихли, человек скомкал папиросу и отвернулся. Покачав головой, потянул к себе лежащее неподалеку ружье, бесшумно поднялся и, не оглядываясь, зашагал от озера. Был он среднего роста, темноволос, на ходу чуть сутулился. Отойдя подальше, закурил. На лице его появилась непонятная усмешка. Ржавый папоротник хлестал по его болотным сапогам, ветви цеплялись за куртку, но человек не обращал на это внимания, отводил руками колючие ветви, губы его шевелились, будто он разговаривал сам с собой. Внезапно остановился, сорвал ружье с плеча и дуплетом бабахнул в небо. Раскатистое эхо разорвало лесную тишину, вспугнуло уток на озере, заставило на время замолчать птиц в лесу.

– Ах, Павел, Павел! – проговорил вслух человек, задумчиво глядя на синеватый дымок, медленно выползающий из стволов. – Кто бы мог подумать!..

* * *

Вечером того же дня у калитки дома Павла Абросимова остановился Иван Широков и негромко окликнул хозяина, что-то мастерившего на верстаке.

– Заходи, Иван, – пригласил Павел Дмитриевич. Он полюбовался на ореховую рамку, которую только что сколотил, прислонил к бревенчатой стене, отряхнул с брюк опилки.

– Выдь-ка сюда, – позвал Иван.

Что-то в его голосе насторожило Павла Дмитриевича. Он бросил взгляд на Широкова, по лицу его скользнула тень. Прихватив с верстака пиджак, тяжело зашагал к калитке. Из сеней выглянула Лида, улыбнулась Ивану и чуть хрипловатым голосом произнесла:

– Чего подпираешь забор, Ваня? Иди в избу, самовар поспел, чаем с медом угощу.

Иван что-то невнятно пробормотал, лицо его окуталось папиросным дымом.

– Все смолишь? Потому до сих пор и не женат, что всех девок на танцах отпугиваешь дымом, как пчел… – рассмеялась Лида и перевела удивленный взгляд на мужа: – Ты куда это на ночь глядя собрался?

– Пейте чай без меня, – отмахнулся Павел Дмитриевич.

– Ох, Иван, Иван! – покачала головой Лида. – Никак мужика моего на выпивку соблазнил? Да я разве против? Идите в избу и выпивайте, я соленых грибков из подпола достану.

– С чего ты взяла, что мы собираемся выпивать? – недовольно заметил муж.

– А может, на танцы собрались? – поддразнила Лида. Круглое курносое лицо ее улыбалось, небольшие голубые глаза весело смотрели на них.

– Веселая ты, Лида, – уронил Иван. – Небось и плакать-то не умеешь?

– Мать говорит, родилась я со смехом, наверное, и умру так, – рассмеялась Лида. – Разве плохо, Ваня, быть веселой? Или всех по себе судишь? Сам-то ты и улыбаться не научился.

– Не скажи, – мрачно заметил Широков. – Я из тех, кто смеется последним…

Они свернули на Кооперативную улицу, потом пошли к вокзалу. Иван сосредоточенно курил и молчал, Павел Дмитриевич недоуменно поглядывал на него сбоку, но первым не заговаривал. Он видел, как у Ивана сошлись брови, обозначилась глубокая складка на лбу, – видно, трудно ему начать разговор. Летучая мышь мелькнула перед глазами и пропала, от водонапорной башни, перечеркнув дорогу, вытянулась длинная тень. Солнце спряталось за бором, на небе алела широкая полоса, чуть выше ее неподвижными линкорами застыли подсвеченные снизу багровые облака. Последняя декада августа, еще осенняя прохлада не ощущается, но дни стали короче, деревья и кустарник будто тронула ржавчина. Не сегодня завтра улетят стрижи и ласточки, а потом высоко с криками потянутся клинья гусей, журавлей, аистов.

– Помнишь наш давнишний разговор у танцплощадки? – кивнул на деревянный помост, окруженный оградой, Иван.

– Ты меня привел сюда, чтобы напомнить? – усмехнулся Павел Дмитриевич.

– Я тебе сказал, что Лида Добычина мне дороже жизни, – продолжал Иван. – Просил тебя не лезть к ней…

– И я тебе сказал: пусть Лида сама решает, за кого ей выходить замуж, – подхватил Абросимов. – Она выбрала меня, Иван.

– Ты учитель, с высшим образованием, а я кто? Машинист электростанции.

– Разве в этом дело? – посмотрел на него Павел Дмитриевич. – Женщина не умом, а сердцем выбирает. И с Лидой я познакомился, когда еще студентом приезжал сюда.

Они остановились у привокзального сквера, Иван первым присел на скамью, снова закурил. Абросимов прислонился к толстой липе, ему хотелось видеть лицо Широкова. Он еще не знал, в чем дело, но, кажется, начинал догадываться…

– Зачем ты хочешь ей жизнь покалечить, Павел? – не глядя на него, уронил Широков. – Веселая, все смеется, а как узнает про твои шашни с учительницей… Я не хочу, чтобы она плакала.

– Вот ты о чем, – проговорил Павел. – Дай закурить, что ли?

Иван протянул ему пачку «Беломора», спички. Абросимов жадно стал втягивать в себя дым, глаза его сузились, заледенели.

– Вынюхивал? Следил?

– Не я, другой бы напоролся… Рано или поздно все узнается.

– Ты днем стрельнул у озера? – спросил Павел и сам себе ответил: – Я так и подумал.

– Не следил я за тобой, – сказал Иван. – Очень мне это надо.

– Раз узнал ты, узнают и другие…

– Боишься? – бросил на него исподлобья тяжелый взгляд Широков.

– Ты же знаешь, Ваня, я ни бога, ни черта не боюсь, – затягиваясь так, что крепкие бритые щеки втянулись, выговорил Павел. – Директор школы я. Нельзя мне тут будет больше оставаться.

– От меня никто ничего не узнает, – помолчав, ответил Иван. – Брось учительницу, не обижай Лиду.

– Иван, великий писатель Достоевский говорил, что любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Не знаю, поймешь ли ты меня..

– А что будет с Лидой? – перебил Иван. – Какое место отвел ей ты? И почему за твое хмельное счастье должна расплачиваться она, дети?

Павел Дмитриевич долго молчал, докурив папиросу, затоптал ее в землю, взглянул на первую яркую звезду, засиявшую над домом, где родился его отец.

– Ты прав, Иван Степанович, – глухо обронил он. – Лида и дети ни при чем.

– Она ведь на тебя, как на бога, молится… Как ты мог?

– Чего уж теперь говорить?.. Выходит, смог. И знаешь, Ваня, я не жалею…

– Не зарекайся. Ой еще как пожалеешь!

– Чего ты-то хочешь? – спросил Павел Дмитриевич.

– Она должна отсюда уехать, – сказал Широков. – Молодая, красивая, зачем ты ей нужен, женатый, с двумя ребятишками? Разобьет семью и тебя бросит. Знаешь известную сказочку про старика и старуху?

– Которые остались на берегу синего моря у разбитого корыта? – усмехнулся Павел Дмитриевич.

– Я должен был радоваться, что все так получилось, – с горечью признался Иван Степанович. – Я до сих пор люблю Лиду. Может, из-за нее и не женюсь… Но она вряд ли полюбит меня. Не знаю, что там великие писатели еще пишут про любовь, но мне уже легче на душе, что Лида счастлива, пусть даже с тобой… Брось, Павел, учительницу. Твоя к ней любовь звериная… Она в сезон налетает, как буря, и уходит до следующей весны.

– Спасибо тебе, Иван Степанович, – глухо уронил Абросимов. – Я хотел бы иметь такого друга, как ты.

– В друзья меня, пожалуй, не записывай, – недобро усмехнулся Широков. – Моя бы воля, я там, на озере, не в небо, а в вас пальнул бы!

– И за то спасибо, что говоришь правду, – опустил голову Павел Дмитриевич.

– А девка нехай уезжает, – сказал Иван Степанович. – Не дам вам портить жизнь Лиде. А такая, как твоя учителка, нигде не пропадет… Видна птица по полету!

* * *

Через неделю после этого разговора завуч Андреевской средней школы проводила на ночной поезд учительницу математики Ингу Васильевну Ольмину. Помогла ей донести второй чемодан. Накрапывал мелкий дождь, он посверкивал в желтом круге от электрической лампочки, покачивающейся на потемневшем столбе. Инга Васильевна была в плаще, перетянутом на тонкой талии широким поясом, она вертела светловолосой головой, невнимательно слушала пожилую женщину, что-то говорившую ей. Молодая учительница явно нервничала, губы ее кривились в презрительной усмешке. Она что-то ответила невпопад, и завуч умолкла, озадаченно глядя на нее.

– Дыра ваша Андреевка, – сказала Ольмина. – Тмутаракань! Если бы вы знали, как я счастлива, что отсюда уезжаю…

Скоро подошел пассажирский, Инга Васильевна поднялась в тамбур, глаза ее нашли в сквере под деревом высокую грузную фигуру Павла Дмитриевича. Он стоял с непокрытой головой, во рту тлела папироса. Неподвижный взгляд директора был устремлен на вагон.

– До свиданья, друг мой, до свиданья!.. – раздался над пустынным перроном чистый, звонкий голос Ольминой. Завуч удивленно воззрилась на нее.

Поезд дал гудок и тронулся, он и всего-то здесь стоял три минуты. Вагоны поплыли, постукивая колесами на стыках, на мокрых стеклах, будто слезы, дрожали крупные капли. Инга Васильевна махала рукой, смеялась, и белые зубы ее блестели. Завуч помахала ей в ответ, но глаза математички были прикованы к толстой липе, в тени которой вырисовывалась мрачная фигура насупленного Абросимова.

У багажного отделения, где громоздились белые ящики, стоял еще один человек, он тоже курил, дождь пригладил его вьющиеся спереди волосы, намочил на плечах обвислый пиджак. Человек тоже смотрел на уезжавшую учительницу, и в прищуренных глазах его застыло отсутствующее выражение. Поезд ушел, скрывшись в мутной дождевой пелене, еще какое-то время маячил красный фонарь на последнем вагоне, послышался протяжный гудок, которому аукнуло лесное эхо, и стало тихо. Дежурный, стряхнув с красной фуражки капли, ушел в дежурку. Тяжело зашагал по тропинке к своему дому Абросимов. Когда он скрылся за водонапорной башней, направился домой и Иван Широков. Болотные сапоги разбрызгивали глубокие лужи, из-под ноги лениво запрыгала большая лягушка, где-то близко забрехала собака, потом прокукарекал петух. Иван Широков снял в сенях сапоги и в носках осторожно подошел к двери. Уже укладываясь в маленькой комнате на железную койку, он услышал сонный голос матери:

– Где тебя, лешего, носит?

– К поезду ходил.

– Встречал кого, что ли?

– Провожал, – помолчав, ответил он.

– Вань, а Вань, – сквозь зевоту спросила Мария Широкова. – Женился бы ты, что ли?

– Спи, мать, – не сразу ответил он, – придет время – и женюсь.

– Ох, боюсь, Ванятка, упустил ты свое время, – вздохнула Мария. – Неужто так бобылем и будешь век куковать?

– Завтра надо старого петуха зарезать, – зевая, сказал Иван и, повернувшись к стене, закрыл глаза.

– Жалко, Ванюша, петух еще хоть куда… Может, погодить? Молодой-то петушок жидковат, много ли от него толку?

В ответ она услышала негромкий храп.

Часть вторая
След змеи на камне

Суровый призрак, демон, дух всесильный,

Владыка всех пространств и всех времен,

Нет дня, чтоб жатвы ты не снял обильной,

Нет битвы, где бы ты не брал знамен.

Константин Бальмонт

Глава одиннадцатая

1

Ефимья Андреевна лежала в некрашеном гробу, скрестив восковые руки на груди и сурово поджав синеватые губы. На лбу черная, с крестиком лента, в пальцах тоненькая, с голубоватым огоньком свечка. Как сильно отличается лежащий живой человек от покойника! Такое впечатление, будто мертвое тело сплющилось, окаменело, превратилось во что-то нереальное, не поддающееся пониманию. Жизнь ушла, а тело-то осталось. Но это уже не человеческая оболочка, а нечто иное. Чужое, незнакомое… Именно такой запечатлелась в памяти Вадима Казакова умершая бабушка. Потом были похороны на новом кладбище. Яму вырыли рядом с могилой Андрея Ивановича Абросимова. Было много народу: старухи, старики, съехавшиеся родственники, молодежь. Девяносто три года прожила Ефимья Андреевна, у нее уже были почти взрослые правнуки, проживи она еще несколько лет – и был бы у нее праправнук. Умерла она легко, как и просила в своих молитвах бога: утром встала с кровати, вышла во двор покормить кур, принесла дрова и затопила русскую печку, хотя осень в этом году выдалась на редкость теплая, поставила чугунок с картошкой, закопченную кастрюлю с похлебкой, но пообедать ей так и не довелось. В полдень присела на табуретку у окна, раскрыла старый альбом с фотографиями близких ей людей да так и сунулась в него сухим морщинистым лицом, будто хотела поцеловать бравого гвардейца Андрея Ивановича, сфотографированного еще до революции в военной форме с Георгиевским крестом.

Квартировавшая у нее акушерка первым делом сообщила о случившемся Павлу Дмитриевичу, а уж он телеграммами оповестил всех. Притащился на кладбище и дед Тимаш. Пожалуй, он теперь остался в Андреевке самым старым – всех пережил веселый плотник. Видел теперь лишь одним глазом, второго несколько лет назад лишился из-за глаукомы, борода будто снегом присыпана, лишь прокуренные усы остались рыжими. На пустом глазу носил черную повязку, отчего немного напоминал старого пирата. Старик продал свой дом дачникам, поставив довольно странное условие: половину суммы сразу взял деньгами, а насчет второй половины договорился, чтобы ему выставляли бутылку до тех самых пор, пока не проводят его в последний путь на кладбище. Жил он в ветхой пристройке на своем участке. Узнав про столь хитроумную купчую, Вадим вспомнил рассказ про старуху, которую споили наследники ее поместья, чтобы поскорее завладеть богатством.

– Не думал, родненькие, что переживу Ефимью, – посетовал на поминках Тимаш. – И чего это господь бог не призывает меня на страшный суд? Али из всех святцев на том свете меня вычеркнули? И чертям я не нужон?

Старик еще не утратил чувство юмора, да и голова, видно, у него была ясная, но балагурил поменьше, чем раньше. Поблескивая единственным голубоватым живым глазом, рассказывал сиплым, надтреснутым голосом, как лет пятнадцать назад сватался к покойнице, а она в него горшком запустила…

Вечером после поминок все родственники собрались на семейный совет. Председательствовал Дмитрий Андреевич Абросимов. Расположились на лужайке возле колодца. На перилах крыльца сидела осиротевшая кошка и посматривала на них желтыми глазами. Картофельная ботва на огороде пожухла, покрылась коричневыми пятнами, на грядках виднелся вылезший из земли лук, покачивались на легком ветру ржавые шапки осыпавшегося укропа. Скоро картошку копать, ближе к забору земля переворочена – там Ефимья Андреевна подкапывала для еды молодую. К толстой березе прибит серый скворечник с прохудившейся крышей.

Вадим пристроился на перевернутом колодезном ведре, Дмитрий Андреевич сидел на крашеной скамейке, Григорий Елисеевич Дерюгин в полковничьей форме с орденскими колодками присел на узкую скамью у колодца, на которую ведра ставят. Хромовые голенища начищенных сапог блестели. Его жена, Алена Андреевна, сидела рядом с Тоней, остальные расположились прямо на траве. Павел Дмитриевич расстелил выгоревший брезент, на перевернутом ящике стояли бутылки, соленые огурцы в деревянной чашке, салат, большое блюдо с холодцом. Все это осталось от поминок.

– Дом бросать на произвол судьбы нельзя, – заговорил Дмитрий Андреевич. – Но без хозяина, как говорится, дом сирота, а кто из нас сможет жить в нем?

Все промолчали. У Павла Дмитриевича свой дом, самый старший Абросимов, Дмитрий Андреевич, живет в Климове, Варвара и Семен – в доме Якова Ильича Супроновича. Теперь это их дом. Молодые разлетелись по разным городам-весям, им абросимовский дом ни к чему.

– Мне на пенсию через три года, – вставил Федор Федорович Казаков, отчим Вадима. – И потом, врос я корнями в Великополь, дети в техникуме и институте учатся.

– А я хотела бы пожить в Андреевке, – всхлипнула Антонина Андреевна.

У нее красные глаза, порозовевший от слез нос. В волосах седины незаметно, но на полном лице много тоненьких морщинок. У Варвары их еще больше, она сидит рядом с мужем, Семеном Яковлевичем. В руках скомканный платочек. Хотя они сестры с Антониной, но мало похожи. У Варвары многое от отца, Андрея Ивановича, а у Антонины – от матери.

– Пожить или жить? – уточнил Дмитрий Андреевич.

– Наш дом в Великополе, – весомо вставил Казаков.

– Куда уж нам от детей, – вздохнула Антонина Андреевна. – Только на лето смогу приезжать сюда.

– Может, продадим дом, да и дело с концом? – предложил Федор Федорович.

– Дом построил наш отец, здесь мы родились. Тут на кладбище могилы наших родителей, – сурово заговорил Дмитрий Андреевич. – Ни о какой продаже и речи не может быть.

– Дом нужно ремонтировать, – сказал Казаков. – Нижние венцы подгнили, подпол местами обрушился, хлев совсем развалился. На квартирантов тоже плохая надежда.. Они ремонтировать не станут.

– От квартирантов толку мало, – согласился Григорий Елисеевич. – Чужое – это не свое.

– Какой же выход? – обвел всех взглядом Дмитрий Андреевич.

– Когда ты сам-то собираешься на пенсию? – спросил Федор Федорович.

– Не отпускают, – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Просился из райкома директором Белозерского детдома – не разрешили.

– Паша, может, ты приглядишь за домом? – повернулась к племяннику Антонина Андреевна.

– А что? Возьму и переберусь сюда жить, – усмехнулся тот. – Я – здесь, а Лида – там…

– Можно бы твоих учителей здесь поселить, – неуверенно сказал Дмитрий Андреевич.

– Мои учителя все пристроены, – ответил сын. – Не нуждаются.

– Здесь прошла наша молодость, тут мы нашли своих невест, народили детей, – негромко заговорил Дерюгин. – Дом Абросимовых – это наш общий дом. И мы сообща должны его привести в порядок…

– Дельное предложение, – кивнул Федор Федорович. – А кто же будет ремонтировать?

– Его не ремонтировать нужно, а весь заново перестраивать, – сказал Дмитрий Андреевич. – Если мы тут все соберемся, где же разместимся?

– Кто-то должен быть здесь постоянно, – заметил Казаков. – А такого человека среди нас нет…

– Я буду здесь жить, – все так же негромко заявил Григорий Елисеевич и взглянул на жену: – Я и Алена.

– А служба? – ошарашенно спросил Дмитрий Андреевич. – Или армия даст тебе отпуск на целый год?

– Я ухожу в запас, – произнес Дерюгин. – Уже документы отосланы в Министерстпо обороны.

– Что же ты молчал, дорогой мой! – обрадовался Дмитрий Андреевич. – Да о лучшем хозяине и мечтать не приходится! Пока ты займешься домом один, конечно, в отпуск мы тебе поможем, а потом не за горами и наша пенсия с Федором Федоровичем.

– Боже мой, наши мужья – пенсионеры, – сквозь слезы улыбнулась Алена Андреевна.

– А что ты молчишь, Семен? – повернулся к шурину Дмитрий Андреевич.

– Вы старшие, вы и решайте, – ответил тот. – Я со своей стороны готов помочь всем, чем смогу.

– Можете рассчитывать и на мои руки, – вставил Павел Дмитриевич. – Я тут освоил столярное дело: сам рамки мастерю для своих фотографий.

– Вы это замечательно придумали, – вступил в разговор Вадим. – Каждый год в отпуск по договоренности мы все будем собираться в нашем доме. Отцы, дети, внуки и правнуки… Сколько нас?

– Я насчитал девятнадцать человек, – заметил Федор Федорович.

– Может, пристроим и второй этаж? – загорелся Вадим.

– Языком-то можно чего угодно построить, – ворчливо заметил Дерюгин. – Ишь сколько душ насчитали! Надо рассчитывать на троих наследников: Дмитрия, Тоню и Алену. Ефимья Андреевна им завещала дом.

– Ты что городишь, папуля? – укоризненно посмотрела на мужа Алена Андреевна. – Где мы, там и наши дети.

– На готовенькое-то все горазды, – проворчал Дерюгин.

– В полковнике заговорила кулацкая натура, – шепнул Вадим Павлу. – Боюсь, если он будет за главного, и охота сюда приезжать пропадет!

– Чего ты хочешь – командир! – сказал Павел. – Заставит тут всех по струнке ходить!

– Давайте еще раз помянем наших дорогих родителей – Андрея Ивановича и Ефимью Андреевну, – предложил Дмитрий Андреевич.

* * *

Павел и Вадим сидели у бани и курили. Рядом в сарае на насесте ворочались куры, над липами в привокзальном сквере галдели галки, шумно устраиваясь на ночь. Где-то на проселке застрял грузовик, мотор то надсадно взвывал, то неожиданно обрывался на высокой ноте. В доме слышались детские голоса – Лида укладывала раскапризничавшихся ребятишек. Приехавшие на похороны не смогли все разместиться в доме Абросимовых, Казаковы ушли ночевать к Супроновичам, а Вадима пригласил к себе Павел. Вадим понял, что друга что-то гложет, он даже с лица осунулся, глаза запали, у губ появилась страдальческая складка. Дома вроде у него все нормально. Маленькая кругленькая Лида, как всегда, веселая, шутит, дети здоровы. На поминках Павел почти не пил, Вадим было предложил прогуляться до Лысухи, но двоюродный брат отказался: мол, теперь быстро темнеет, да и после дождя кругом лужи. Вадим знал, что на песчаной железнодорожной насыпи луж не бывает, но спорить не стал.

Докурив папиросу, Павел почесал свой крупный нос, тоскливо посмотрел на друга.

– Мой батя сильно сдал за последние два года, – сказал он. – Живот отрастил, полысел. А твой отчим – молодцом, худой, жилистый и седины не видно.

– У него волосы светлые, потому и не заметно.

– Не успеешь и глазом моргнуть, жизнь промчится мимо, как товарняк… – задумчиво заговорил Павел. – Дед Тимаш на старости стал всем задавать вопрос: «Зачем, человече, живешь?» Разве можно на такой вопрос ответить? Да и кто знает, зачем он живет?.. Давно ли мы с тобой мальчишками партизанили? Тогда мы не спрашивали себя: зачем живем? А теперь отцы семейства… Дерюгин еще орел! А вот уходит на пенсию, – продолжал Павел. – Всегда командовал людьми, никогда физическим трудом не занимался.

– Займется строительством дома – познакомится, – усмехнулся Вадим.

– Наверное, подчиненные его не любили.

– Зато жена в нем души не чает, – вставил Вадим. – Заметил, как она его? «Папочка, папуля!»

Павел внимательно посмотрел на него:

– А тебя разве не любит твоя Ирина?

– Я как-то об этом не думаю, дружище. Когда вместе проживешь годы, любовь отступает на задний план…

– А что же на переднем плане? – насмешливо спросил Павел.

– Работа, дорогой директор школы, работа и разные другие заботы, – нехотя ответил Вадим.

– Уж не завел ли ты другую?

Вадим взглянул на него, деланно рассмеялся:

– А что, заметно?

– Слушай, Вадька, я ведь тоже… того… по уши!

– Ты изменил Лиде? – вытаращил на него глаза Вадим. – Брось ты меня разыгрывать!

Уж кто-кто, а Павел в его представлении не способен был изменить своей жене. Он хорошо помнил тот давнишний разговор, когда друг заявил, что у него на всю жизнь будет только одна женщина. Ведь из_за Лиды – так считал Вадим – он после университета приехал в Андреевку, а ведь мог преподавать в любом большом городе, и не в какой-то захудалой школе, а в институте.

– Наверное, такая уж наша абросимовская порода, – вздохнул Павел.

– Порода наша хорошая, – заметил Вадим. – Бабушка всю жизнь прожила с дедом, а ведь он был вспыльчив, горяч и вон на соседку через забор поглядывал… Мать рассказывала, что Ефимья Андреевна никогда ни в чем не упрекала деда. Мудрая была у нас с тобой, Паша, бабушка.

– Она научила меня природу любить, – вспомнил Павел. – Мы с ней все окрестные леса исходили вдоль и поперек.

– Могла дождь за три дня предсказать, знала, какая будет зима или лето… И ведь никогда не ошибалась.

– И никаких книг не читала, расписаться не умела, а даже грамотей дед признавал ее ум и мудрость, – сказал Павел. – Теперь и людей-то таких почти не осталось.

– Времена меняются – меняются и люди, – подытожил Вадим. – Расскажи, что у тебя стряслось.

Павел ничего не утаил от друга, даже поведал про свой странный разговор с Иваном Широковым. Ингу Васильевну перед началом учебного года он уговорил уехать из Андреевки, а на душе теперь кошки скребут: надо ли было это делать? Может, лучше было бы вдвоем уехать?

Но он размахнулся кирпичную школу строить с мастерскими, спортзалом, теннисным кортом… А если бы уехал отсюда, все к черту остановилось бы… Нет Ольминой, а он день и ночь думает о ней, специально ездит в Климово и звонит оттуда по междугородному в Рыбинск, где она теперь преподает математику…

– А Лида догадывается? – поинтересовался Вадим.

– Она святая, – торжественно провозгласил Павел. – По-моему, она вообще не умеет ревновать. Верит в меня, как в бога, и от этого, Вадя, еще горше на душе. Работает секретарем в поселковом Совете, все успевает по дому. Люди ее уважают. Легкий она человек, ее, как птицу, грех обидеть…

– У меня все иначе, – заметил Вадим.

– Вот как? А я думал, у всех одинаково, – бросил на него насмешливый взгляд Павел.

– Почему у нас с тобой все не так? – раздумчиво сказал Вадим. – Посмотри, как прожили свою жизнь Дерюгины, Супроновичи, мой отчим с матерью. Для них семья – это все! Почему мы не такие?

– А может, женщины стали другими?

– Что-то, безусловно, изменилось, а вот что? Я пока еще не понял, – признался Вадим. – Ковыряюсь в себе, других… Изменилась, Паша, современная семья, другой стала: непрочной, малодетной… Сколько разводов кругом! И женщины не очень-то теперь держатся за своих мужей. А которая и разведется, так не спешит снова замуж: мол, хватит, наелась!

– Лида хорошая, у нас дети, но люблю-то я Ингу, Вадим!

– А она тебя любит?

Павел будто налетел на столб.

– Об этом я, честно говоря, не думал, – выговорил он.

– А ты подумай, – посоветовал Вадим. – Я, кажется, вообще перестал верить в любовь.

– Я просто не задумывался об этом, – сказал Павел. – Жил, как все, привык, что жена всегда под боком, не ругался с ней… А тут налетело, закружило! Веришь, будто заново родился. Хожу по земле, занимаюсь своими делами, а внутри все поет… И вот сам взял и убил эту песню! Зачем? Почему? Мне вот теперь больно, а Лиде? Да она и знать ничего не знает. Хоть бы раз спросила, дескать, чего я такой хмурый.

– Лида виновата… – усмехнулся Вадим. – На себя долго мы сердиться не умеем, обязательно на стороне надо найти виноватого!

– Хоть убей, не чувствую я себя виноватым! – горячо воскликнул Павел. – Не встретил бы я Ингу, не знал бы, что способен на безрассудство! Умом то я понимаю, что поступаю безнравственно, подло по отношению к жене, детям… Да что говорить! Она уехала, а я тут места себе не нахожу. Было хорошо, а стало плохо! И кому от этого теперь лучше? Ведь мы расстались потому, что люди нас могут осудить, а ведь люди и состоят из таких, как я, ты, Лида, Инга…

– Ты забыл про Ивана Широкова, – напомнил Вадим.

– Кто он? Друг или враг? – снова понурился Павел. – Ворвался в мою жизнь, стыдить стал… Да дело не во мне – Лиду он любит.

– Ты ведь отбил ее у него, – заметил Вадим. – Мы тут с тобой толкуем, что любовь зачахла, а Иван Широков? Прошло столько лет, а он любит! Замужнюю, с детьми! И борется за счастье своей любимой.

Вышла Лида на крыльцо и сказала, что Вадиму постелено в комнате, где спят дети; если хотят, пусть идут в дом, самовар готов, стол накрыт…

– Ей-богу, мне нравится твоя Лида, – улыбнулся Вадим.

– Чужие жены всем нравятся, – хлопнул приятеля по плечу мощной рукой Павел.

– Слышал такую поговорку: от добра добра не ищут?

– Я знаю другую, – горько усмехнулся Павел. – Черного кобеля не отмоешь добела… Ты на свой счет не принимай, это я про себя!

– Чего уж там! – откликнулся Вадим. – Это и ко мне подходит.

– Расскажу я все Лиде, – сказал Павел. – Может, легче станет.

– Кому? Тебе или Лиде?

– Выход-то должен быть какой-нибудь?

– Помнишь, бабушка говорила: «Любовь – кольцо, а у кольца нет конца».