Текст книги "Избранное"

Автор книги: Вилли Бредель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Возбуждение и волнение все усиливаются. Некоторые совсем расхрабрились. Они складывают в кучу свои вещи и в шутливом топе, за которым таится плохо скрытая надежда, говорят:

– Собирай вещи! Выходи получать оружие!

И вдруг все стихает. В коридоре слышится стук ведер. Приближаются шаги. Люринг открывает дверь.

По команде Вельзена заключенные поднимаются.

– Староста, вы отдали команду разойтись?

– Так точно, господин дежурный!

– Очень благоразумно с вашей стороны. Вольно! – Люринг оборачивается к кальфакторам, – Пошевеливайтесь! Скорее, скорее!

Крейбель незаметно шепчет кальфактору:

– Что это вы сегодня так поздно?

– Да караульные у радио сидели, – шепотом отвечает тот. – После кофе приготовиться к прогулке! Но не торопитесь, сначала спокойно поешьте.

– Слушаюсь, господин дежурный!

Люринг выходит из камеры. Оба кальфактора тащат ведра в соседнюю камеру.

– Черт возьми, точно его подменили! – восклицает кто-то с удивлением. – Сама любезность!

– Что сказал Тео? Почему они так поздно пришли сегодня?

– Караульные сидели у радио.

– Ага! По-видимому, дела не плохи. Иначе Люринг не был бы так чертовски приветлив.

– Ну как, Крейбель? – спрашивает сияющий Шнееман с подчеркнутой иронией, – Все еще колики в животе от политики?

– Не понимаю, – раздраженно отвечает Крейбель.

– Ты ведь не доверяешь венским рабочим!

– Не мели вздор!

– У тебя, вероятно, не укладывается в голове, как это рабочие без указаний Ленина и Сталина делают революцию? А?

– Скажи лучше, ты меня только дразнишь или скрываешь какое-то намерение за своими пустыми фразами?

– Ну, ну, не горячись!

Входит Люринг. Вельзен командует:

– В две колонны стройся! Шагом марш!

Они еще не успели выйти во двор, как Вальтер Кернинг выходит из шеренги и подходит к Люрингу.

– Господин дежурный, разрешите задать вопрос?

– Ну, в чем дело?

– Не можете ли вы сказать нам что-нибудь о положении в Австрии?

Люринг удивленно смотрит на молодого заключенного, который отвечает ему открытым простодушным взглядом.

Сначала он не знает, что ответить, но потом усмехается и спрашивает:

– А кто это вам рассказал про Австрию?

– Мы совершенно случайно узнали, господин дежурный.

– Ах, так! Случайно?.. Странно! Австрия – прискорбный случай. Немцы, которые убивают друг друга, как будто у нас мало врагов. Эти марксистские бонзы взваливают на себя все большую вину.

– Господин дежурный, а какую позицию занимают в Австрии национал-социалисты?

Люринг отвечает и Вельзену:

– Национал-социалисты в братоубийстве не участвуют.

Во дворе Люринг разговаривает с часовым, а заключенные свободно маршируют. Сегодня не надо ни бегать, ни приседать, ни прыгать.

На следующий день кальфактору удается подбросить в камеру газету.

Как голодные волки на кусок мяса, так набрасываются на нее заключенные. Всем хочется читать. Кричат:

– Пусть Вельзен читает вслух!

Но те, что ухватили газету, не отдают ее. Первые строки выкрикиваются во всеуслышание:

– Уже свыше тысячи убитых! Шуцбундовцы заняли Фаворитен и Зиммеринг! Кровавый бой за Карл-Маркс-хоф!

– Кровопийцы! Проклятые негодяи! – Маленький Зибель судорожно вцепился в газету дрожащими руками, читает и ругается: – Вот скоты! Вы только послушайте, они стреляют из пушек по рабочим кварталам! Пушки на улицах Вены. Дальше уж ехать некуда!

– Товарищи! – сердито говорит кто-то. – Что это за манера? Побольше солидарности и чувства товарищества. Мы все хотим слушать. Читайте, пожалуйста, вслух!

– Да, да! Читайте вслух, читайте вслух!

– Пусть Вельзен читает.

Зибель со вздохом передает газету Вельзену. Тот садится за средний стол. Он читает очень тихо, но в камере такая тишина, что слышно каждое слово.

«Двенадцатого февраля после полудня шуцбундовцы Маргаретена взялись за оружие. Они заняли Рейманхоф и начали обстреливать полицейских из установленных в окнах винтовок и пулеметов. Военные подкрепления были отброшены. Наконец войскам удалось взять штурмом всю эту гигантскую группу зданий. Но ценой огромных жертв, так как в проходах домов и на лестницах происходили ожесточенные рукопашные бои, дрались прикладами, револьверами, бросали ручные гранаты…»

– Проклятье! Их, значит, разбили!

– Тише!

– Заткнись!

– Читай дальше!.. Вельзен, читай дальше!

«…Мимо Либкнехтхофа, занятого вооруженными шуцбундовцами, промчался санитарный автомобиль. Рабочие пропустили его, думая, что он прибыл за ранеными. Но оттуда внезапно выскочили полицейские и открыли огонь. Ответный огонь шуцбундовцев вынудил полицейских отступить. В автомобиле был найден пулемет и множество патронов…»

– Вот это молодцы! Пулемет им, конечно, здорово пригодился! – крикнул кто-то с восторгом.

– Вот ведь сволочи! Полиция в санитарном автомобиле!

– Да помолчите же! Дайте ему дочитать!

– Ну, вот уж и слова нельзя сказать!..

«…Союзное правительство высылает против восставших шуцбундовцев бронированные автомобили и поезда. В Винерберге шуцбундовцев, занявших дома общин, обстреляли с бронированного поезда. Шуцбундовцы понесли большой урон. Правительство издало указ, в котором призывает войска со всей беспощадностью расправляться с мятежниками. Происходит усиленное стягивание военных сил к Вене…»

– Что-что?! А ну-ка, прочти это сообщение. Тут говорится, что социал-демократическое руководство союза печатников призывает своих членов к возобновлению работы.

– Враки! – кричит Шнееман. – Не поддавайтесь на удочку буржуазной прессы. Они ведь только хотят запутать рабочих.

– Конечно, им это только и нужно. Надо читать между строк, – соглашается кто-то. – Тут даже написано, что призывали ко всеобщей забастовке только коммунисты, а профсоюзы, как всегда, опасались увеличить хаос.

– Какая чушь! – возмущенно кричит Кессельклейн. – Они нас совсем за дураков считают. Там идет настоящая гражданская война, а они хотят нас уверить, будто рабочие даже не бастуют. Как можно писать что-либо подобное? Это не редактор, а коровье ботало.

– От этих профсоюзных бонз можно ждать чего угодно, – говорит Зибель. – Нет такой подлости, на какую бы они не были способны.

Крейбель отводит Вельзена в сторону.

– Замечаешь? Дело дрянь. Все идет так, как я тебе говорил. Пролетарии ударили, а бонзы тормозят и саботируют.

– Если бы можно было узнать подробнее!

Каждая даже маленькая заметка читается вслух, а потом газета переходит из рук в руки. Сообщения снова и снова перечитываются и обсуждаются.

Возбужденные споры наполняют камеру. Произносятся пылкие речи. Кессельклейн наступает на маленького Зибеля и называет его «балаболкой» и «генералом-канцеляристом».

Внезапно в камере появляется Люринг.

– Вы что, с ума сошли? Гвалт, как в еврейской школе. Вам, по-видимому, слишком хорошо живется! Еще раз такой шум подымете – так каждому пропишу в отдельности.

Он идет к двери, уже берется за ручку, но внезапно оборачивается и, издевательски скаля зубы, спрашивает:

– Уж не Австрия ли вам в голову ударила?

И довольный выходит из камеры.

Заключенные переглядываются: каждый старается прочесть ответ в лице другого. Все думают: дело что-то неладно. Но молчат.

На следующий день приводят новичка. Молодой металлист, которому вменяется в вину печатанье и распространение листовок. Он подтверждает невысказанные предположения: восстание венских рабочих подавлено.

В камеру пришла тишина. Умолкли громкие возбужденные споры. Шахматисты снова часами сидят друг против друга, уставившись на поля и фигуры. Фриц Янке, бледный, с неестественно огромными глазами, сидит весь день один у окна. Шнееман притих и стал серьезен. Он часто украдкой наблюдает за Крейбелем. Тот моложе его почти на двадцать лет, а как уверенно и безошибочно защищал он свою точку зрения на события! Неужели он окажется прав?

Кессельклейн и Штювен тоже приумолкли. Оба часами шагают по камере, не произнося ни слова. Кессельклейн время от времени с уважением поглядывает на «генерала-канцеляриста», который рассказывает нескольким молодым коммунистам о гамбургских вооруженных столкновениях в 1919 году.

Только Вальтер Кернинг жизнерадостен и весел, как всегда. Он сидит на своей конке, пришивает к куртке пуговицу и поет:

 
Солнце для нас не затмится…
 

Крейбель снова ведет кружок. Теперь и Фриц Янко принимает и нем участие, хотя он и не член партии. Кройбель рассказывает об уроках русской революции 1905 года и о Парижской коммуне.

– Главной ошибкой парижских коммунаров было то, что они, как говорит Маркс, вместо немедленного наступления на Версаль и окончательного уничтожения войск реакции ограничились обороной. И этой своей оборонительной тактикой они дали противнику время перестроиться, вызвать новые подкрепления из провинций и договориться с Пруссией. Ту же ошибку совершили и московские рабочие в тысяча девятьсот пятом году. Они организовали защиту рабочих предместий, вместо того чтобы сразу перейти в наступление, вмести замешательство в войска, перетянуть на сторону восставших рабочих колеблющихся солдат из казарм и, продвигаясь к центру Москвы, атаковать неприятеля.

Крейбель рассказывает, как Ленин и русские рабочие учились на ошибках Коммуны и революции 1905 года.

– Во время Октябрьской революции они уже не повторили этих ошибок. Петроградские рабочие не ограничились защитой города от подступавшей армии контрреволюционного генерала Юденича, а выступили навстречу и разбили его наголову у самых ворот тогдашнего Петрограда.

Крейбель заметил, что Шнееман постоянно посматривает в их сторону и даже несколько раз подходит ближе, но в нерешительности поворачивает обратно. И когда в конце концов Шнееман садится рядом с ними, Крейбель не так удивляется, как все остальные.

Шнееман смотрит на Крейбеля, потом на товарищей, потом снова на Крейбеля и тихонько, почти шепотом просит:

– Товарищи, у вас тут учеба, не так ли? Нельзя ли… Нельзя ли и мне принять в ней участие?

Все недоуменно переглядываются.

– Это, знаешь ли, собственно, для членов партии, – отвечает Вельзен.

Но встает Крейбель. Его глаза сияют.

– Товарищи, я считаю, что не может быть никаких сомнений.

– Ну, конечно! Пусть присоединяется. – Эльгенхаген отодвигает свою табуретку немного в сторону.

– Мы тебя, товарищ Шнееман, с удовольствием принимаем!

Кернинг вскакивает и приносит еще одну табуретку.

Освобождение

Снег растаял. Тюремный двор покрылся огромными лужами грязи. С моря с шумом налетает сильный, порывистый ветер, он свистит в телеграфных проводах, с треском обламывает сучки на голых деревьях, неистово проносится между домами. Как стремительные парусники, гонимые ветром, проплывают низко над землей клубящиеся серые тучи. Хлещут потоки дождя, и разгулявшийся ветер разметывает их по полям, разбивает о стены домов.

Суровы и мрачны дни, когда весна, проторяя себе путь, прогоняет зиму.

В тюрьме тихо, как на корабле во время шторма. Во дворе ни живой души, кроме вооруженных часовых, шагающих взад и вперед вдоль стены с высоко поднятыми воротниками. Караульные сидят в своем помещении за стаканом горячего грога. Продрогшие одиночники жмутся по углам голых камер в том месте, где проходит тонкая труба отопления. Заключенные в общих камерах молча и угрюмо бродят взад и вперед, дымя трубками и сигаретами. Некоторые лежат на нарах и следят за проносящимися клочками туч. Один непрерывно сам себе гадает на картах. Едва установив, что его выпустят еще на этой неделе, он тут же узнает, что из этого ничего не выйдет. В отчаянии он снова и снова раскладывает карты. Вальтер Кернинг бездумно напевает себе под нос: «Пусть даже брат родной предаст…» Но и он испуганно замолкает, когда Фред Кольберг, тучный портовый рабочий, мрачно рявкает:

– Перестань скулить!

В камере неприветливо и тоскливо. Кажется, будто серые, извергающие дождь тучи придавили людей, будто буря развеяла их жизнерадостность.

Крейбель сидит в конце среднего стола и перелистывает «Лихтенштейна», – он хочет еще раз перечитать исповедь флейтиста фон Гардта, которая, если верить предисловию, так понравилась кайзеру Вильгельму. За его спиной ходят взад и вперед Вельзен и Шнееман. Когда они медленно проходят мимо, до него доносятся обрывки разговора. Говорит Вельзен:

– …Материалистическое понимание истории вовсе не отрицает роли личности. Люди сами делают свою историю, говорит Маркс, но…

Крейбель читает о неудачной любви дочери флейтиста к блестящему юнкеру. Затем снова прислушивается к словам за спиной. Шнееман произносит каждое слово тихо, но убедительно:

– …Нельзя исключить роль случая. Кто может сказать, как бы повернулось колесо истории, если бы, к примеру, битва под Садовой решилась в пользу австрийцев, если бы при Ватерлоо Наполеон победил Веллингтона, если бы немцы в битве на Марне…

Мрачно и беспокойно трется возле двери Ганнес Кольцен. За последние дни выпустили трех заключенных; среди них – Вальдемара Лозе с соседней койки, с которым он подружился. Других перевели в следственную тюрьму. Только он остался здесь. Только он не знает, предстоит ли ему суд или его скоро освободят. Лозе написал письмо. Он обставил это очень таинственно, и наверняка между его освобождением и этим письмом есть связь. Вот если бы догадаться, как нужно написать, чтобы выпустили! Не будь его жена такой растяпой… Обычно она ни на минуту не закрывает рот, но стоит ей очутиться перед начальством, как у нее отнимается язык и она молчит как рыба… Другие жены… да, другие умудряются как-то вытащить своих мужей на волю.

Крейбель отрывается от книги. Он видит, что Фриц Янке читает письма. Его глаза подолгу задерживаются на одной и той же странице, и Крейбелю кажется, будто он не читает, а грезит. Не только письма, – он тщательно рассматривает конверты, штемпеля, марки, надписи – буквально каждую букву.

К Крейбелю тихонько подходит Эрих Боргерс, наклоняется к нему и таинственным шепотом спрашивает:

– Можешь ли ты мне ответить на один вопрос, который я уже давно хочу задать кому-нибудь из ваших?

Крейбель отодвигает книгу в сторону. Боргерс – дрянной парень, объектом его мошенничества является мелкий люд. Как-то вечером он рассказывал кому-то из заключенных о некоторых своих проделках. Крейбелю об этом передали. С тех пор он презирает этого близорукого, всегда бесшумно двигающегося человека с острым носом и длинными, гладко причесанными волосами. Крейбель поворачивается к нему, смотрит в маленькие влажные, всегда немного прищуренные глаза и спрашивает:

– Ну, валяй, выкладывай! Что тебе надо?

– «Валяй», хорошо сказано, – хихикает тот и ещё ближе придвигается к Крейбелю, осторожно оглядываясь по сторонам. – Нас ведь никто не услышит?

– Разве то, что ты собираешься спросить, так опасно?

– Ш-ш… Ради бога, не так громко!

Крейбель теряет терпение:

– Или говори сейчас же, или оставь меня в покое!

– Что ты волнуешься? Вы, коммунисты, всегда хотите нас учить, а когда к вам подходишь с вопросом, вам не нравится.

– Ну, да уж спрашивай, – примирительным тоном говорит Крейбель.

– Дело, знаешь, вот в чем. – Боргерс еще ниже склоняется над ухом Крейбеля. – Вы ведь приносите себя в жертву ради коммунизма, не так ли? И многие при этом знают, что идут на верную смерть. Теперь я тебя хочу спросить по строжайшему секрету, почему еще ни один из вас не попытался Гитлера или Геринга… – и он шепчет чуть слышно: —…просто пристрелить. Долой этих кровопийц! И была бы расчищена дорога коммунизму. Как ты думаешь?

Крейбель долго смотрит в маленькое птичье личико, в крошечные прищуренные глазки. «Будь начеку! – предостерегает его внутренний голос. – Берегись этого человека!» Крейбель чувствует теплое дыхание спрашивающего, который все еще стоит, наклонившись вплотную к его лицу. Он отстраняется несколько назад и спокойно отвечает, тихо, но не шепотом:

– О таких вещах я не разговариваю. Кроме того, коммунисты отрицают индивидуальный террор, – это ничего не изменит в политическом и экономическом господстве капиталистов.

– Но в России были ведь раньше покушения? И с течением времени удалось все перевернуть.

– Я еще раз повторяю, что не могу говорить об этом. Но и в России марксисты не принимали участия в организации террористических актов. Мы стремимся организовать массовую борьбу рабочего класса, а не единичные выступления.

– Да, но нельзя отрицать…

– Довольно! – прерывает его Крейбель, – Я не хочу больше ничего слышать на эту тему.

Боргерс тихо отходит. Крейбель смотрит ему вслед, не поворачивая головы. Отвратительный тин! Черт его знает, как он набрел на этот вопрос, какую цель он преследует, задавая его.

Боргерс подходит к дальнему столу и смотрит, как играют в шахматы. Теперь Крейбеля мучают угрызении совести. «Надо было поговорить с ним по-товарищески. Такие политически неразвитые люди иногда задают рискованные вопросы просто по незнанию и наивности. Возможно, у него не было никакой задней мысли, просто так взбрело в голову. Но осторожность с такими субъектами – никогда не повредит, в особенности в наше время, да еще в концентрационном лагере. Черт бы его побрал! Нужно было его еще решительнее оборвать. С таким уголовным сбродом незачем говорить в тюрьме о политике, – это просто самоубийство. Вот ювелирный вор в сборной камере в ратуше – тот был совсем молодец и вел себя солидарно. Как он говорил о Димитрове! Сердце радовалось. Он не был ни доносчиком, ни пронырой, ни трусом… А Боргерсу я не доверяю. Мелкие жулики – обыкновенно самые подлые…»

Все еще занятый своими мыслями, Крейбель снова слышит за спиной голос Натана:

– Если один раз пойти по этому пути, непременно попадешь во вражеский лагерь. Вспомни Чан Кай-ши. Он тоже…

Крейбель улыбается про себя. Они уже дошли до Чан Кай-ши. От Садовой и Ватерлоо через битву на Марне – к китайской революции… Интересно, что же, однако, ответил ему Натан на его теорию о роли случая? Но незаметно он снова погружается в чтение семейной идиллии кающегося флейтиста Гардта.

Незадолго до обеда в камеру входят Люринг и «ангел-избавитель» Харден.

Снова освобождение! Глаза заключенных полны ожидания. В каждом теплится надежда. Слышно неровное дыхание.

Харден закладывает за спину руку, в которой он держит записку об освобождении, и медленно выходит на середину камеры. Он останавливается перед Крейбелем:

– Ну, Крейбель, догадываешься?

Крейбель краснеет, как рак. Вот неожиданность! Это застигло его так внезапно. Он не может выговорить ни слова. Долгие месяцы, день за днем, он все надеялся – и не сбывалось. А теперь, когда он уже потерял всякую надежду, вдруг… свободен! Он будет свободен! Все закружилось. Лицо пылает.

– Итак, собирайтесь: вы освобождены.

Стоящий у двери Люринг кричит Крейбелю:

– Вот уж действительно повезло тебе, парень! Поди, сам себе не веришь?

Эсэсовцы уходят.

Крейбель стоит несколько секунд, как пригвожденный к месту. Он все еще красен и не смеет взглянуть на товарищей: он может уйти домой, а они останутся здесь. Он, один из вожаков, свободен, а у них впереди суд, долгие годы тюрьмы и каторги, даже смерть, как у Фрица Янке. Он растерянно смотрит на всех. Некоторые подходят к нему, берут за руки, трясут, поздравляют.

– Ах, Вальтер, вот великолепно! Они тебя освобождают. Себе на шею.

– Это только потому, – замечает кто-то другой, – что ты был арестован еще при Шёнфельдере. Еще не успел провиниться перед Третьей империей.

– Превосходно! – Вельзен дружески хлопает Крейбеля по спине и шепчет так, что могут слышать лишь Крейбель и Шнееман: – Коммунист на воле полезнее, чем в тюрьме.

– Вальтер! – взволнованно кричит маленький лысый Зибель. – Я соберу твои вещи.

И тотчас же принимается за дело. Выдвигает бумажную картонку, укладывает вещи Крейбеля и вынимает из его ящика бритвенные принадлежности, зубную щетку и пасту.

– Все… все, что у меня есть, останется в камере.

Это первые слова, которые Крейбелю удается выдавить из себя.

Эльгенхаген отводит его в сторону.

– Зайдешь к моей жене?

– Конечно, Генрих!

– Расскажи ей, что здесь делается, и скажи, что нужно предупредить Франца Вольфа. С ним – дело дрянь, Эрнст Дрезель все выложил. Вольфу нужно смыться. Запомнишь?

– Я-то запомню, но мне кажется, что это несколько щекотливое дело. На твою жену можно положиться?

– Ее тебе нечего бояться.

– Где живешь?

– Маршнерштрассе, семнадцать, второй этаж.

– Ладно!

Заключенные снова обступают Крейбеля и рассматривают его, будто видят впервые. Они видят его в последний раз. Еще несколько минут – и он уйдет. Закроются за ним ворота лагеря, и он очутится на воле, будет свободен. Будет свободно двигаться. Поедет домой, к своей жене… К своему ребенку. Свободен! Они смотрят на него тихими, грустными глазами.

– Как выйдешь, так поскорей сматывайся, чтоб они тебя снова не засадили, – советует Кессельклейн, опуская свою тяжелую руку на плечо Крейбеля.

– Только первое время береги себя, Вальтер! – Шнееман проталкивается к нему. – Одно неосторожное слово – и все муки начнутся сызнова.

Крейбель молча принимает все советы и поздравления. Он рассеянно улыбается. Он иначе представлял себе освобождение. Ему стыдно, словно он провинился перед товарищами. Он даже не замечает завистливых взглядов, которые на него бросает Ганнес Кольцен. Тот стоит один у окна, жадно обкусывает ногти и не отрываясь смотрит на Крейбеля. Но Крейбель встречает взгляд Фрица Янке, взгляд, полный горечи, и его сердце болезненно сжимается. Какие мысли мучают этого человека? Он идет на волю, а тот – на плаху. Перед ним жизнь, а перед тем – смерть. Нет, Крейбель иначе представлял себе свое освобождение, радостнее, легче.

– Ты, вероятно, совсем растерялся? – Вельзен подходит к нему. – Но ведь ты счастлив? Главное то, что вся мерзость уже позади, а остальное приложится.

– Ш-ш, Люринг идет!.. – кричит караулящий у двери Кернинг.

Товарищи суют Крейбелю в руки картонку, пододвигают к нему казенные вещи и еще раз протягивают руки.

– Товарищи! – У Крейбеля перехватывает дыхание. – Товарищи… все произошло так неожиданно… право, я еще не могу всего постичь… но вы понимаете, что я вам сказал бы, если бы можно было говорить в этих условиях.

Он ищет глазами Фрица Янке. Тот стоит в последнем ряду и смотрит на него через плечи товарищей.

Крейбелю хочется подойти к нему, обнять, но у него не хватает сил. Он видит желтоватое худое лицо с подергивающимися губами и, запинаясь, говорит:

– Товарищи… я… мы все… кто на свободе… вас никогда не забудем… никогда!

Люринг уже у двери. Отпирает.

– Готов?

– Так точно!

Крейбель поворачивается к заключенным и кричит:

– Будьте здоровы, товарищи! – и выходит из камеры.

– «Товарищи» можно было бы оставить при себе, – ворчит Люринг. – Спустись по лестнице и отметься в центральной.

Крейбель идет по коридору к лестнице. Люринг еще раз с насмешкой кричит ему вслед:

– До свиданья, «товарищ»! – и Крейбель слышит его смех.

В центральной дежурит Оттен. Он сидит за маленьким столом, на котором стоят телефон, чернильница, и на листе белой бумаги отмечает крестом фамилии.

– Ну, Крейбель, собираешься домой? – спрашивает он вполоборота.

– Так точно, господин дежурный!

– Встань туда, к стене… Нет, не надо лицом… Стой только смирно.

Крейбелю виден весь тюремный корпус. Три этажа: камера на камере. В первом этаже заключенные в серых балахонах красят стены. Потолки уже выбелены. Коридоры залиты побелкой, завалены мусором.

– Оттен, что с Крейбелем?

Крейбель смотрит наверх. Через перила второго отделения перегнулся Тейч.

– Освобождают, – отвечает Оттен, не поднимая глаз от бумаг.

– Освобождают? Это, наверное, ошибка. – Тейч в недоумении качает головой. – Освобождают? Ну, я думаю, мы его скоро опять здесь увидим.

– Вряд ли! – Оттен поворачивается на стуле, смотрит вверх на Тейча, потом на Крейбеля. – Но если случится – да хранит его бог.

Идет Нусбек. Он замечает Крейбеля и подходит к нему.

– Вас освобождают?

– Так точно!

– Это меня радует. Только теперь будьте благоразумны и не суйтесь больше в политику. Если вы сюда еще раз попадете, то наверняка не выйдете. Что собираетесь делать на воле?

– Я токарь. Думаю, работа скоро найдется.

– Ну, а если не так скоро, как вы надеетесь, то не надо пасовать перед трудностями. Национал-социалистское государство не допустит, чтобы хоть один его соотечественник погибал от голодной смерти.

Нусбек уходит вверх по лестнице в свое отделение. Из помещения комендатуры: выходит фельдшер. Оттен отворяет большую решетчатую дверь. Бретшнейдер тихо спрашивает:

– Что с Крейбелем?

– Его освобождают.

Фельдшер медленно подходит к Крейбелю. В руке у него пузырек с желтоватой жидкостью.

– Итак, свободны?

– Так точно!

– Надеюсь, что здесь мы с вами больше не увидимся?

– Нет, господин фельдшер.

Брэтшнейдер подходит совсем вплотную к Крейбелю и шепчет:

– Будь особенно осторожен в первые недели. За тобой будет усиленная слежка.

Крейбель быстро делает знак глазами и кивает.

Фельдшер задумчиво идет по коридору. «А я все еще арестант, – думает он. – Я не могу снять этот халат. И коричневая рубашка сидит на нас крепче чем на них арестантская куртка».

Спустя полчаса Вальтер Крейбель с тремя другими заключенными стоит перед дверью комендатуры. В камере хранения они сдали казенные вещи и получили свои. Сейчас предстоит выполнить последние формальности.

Ридель приносит Крейбелю вечное перо, которое у него отобрали, когда он сидел в одиночке, и при этом говорит, обращаясь ко всем:

– Можно не стоять навытяжку. Станьте вольно. И если трудно, прислонитесь к стене.

Но ни один из четырех не следует этому предложению.

Хармс выходит из комнаты и осматривает четырех заключенных, стоящих в ожидании рядом со своими картонками. Он берет Крейбеля за плечо и спрашивает:

– Тебя ведь били, не правда ли?

– Нет, господин начальник!

– Но ведь тебя держали в темной?

– Нет, господин начальник!

Хармс, ухмыляясь, проходит в комнату коменданта и возвращается вместе с ним. Они шепчутся, и Хармс кивает в сторону Крейбеля. За зимние месяцы комендант совсем разжирел. Коричневая замшевая форма натянута на его могучее тело, как перчатка. На воротник ложится двойной подбородок и складки шеи.

– Ну, Крейбель, хочешь к маме?

– Так точно, господин комендант!

– Я охотно тебя освобождаю, но не хотел бы еще раз приветствовать здесь. Это будет для тебя очень плохо.

Крейбель ничего не отвечает. Он смотрит в полное самодовольное лицо и невольно вспоминает, как этот человек стоял с револьвером в руке тогда, когда его, Крейбеля, избивали. В то время у него еще была молодцеватая военная выправка.

– Советую тебе забыть то, что осталось позади. В этом заключается высшее искусство жизни – забыть все плохое и помнить только хорошее. Держи язык за зубами, мы шутить с собой не позволим. Это было испытание, а теперь ты должен принять решение. Помни всегда, что мы боремся за каждого соотечественника, даже и за тех, в отношении кого нам пришлось принять серьезные меры. Теперь ступай!

Харден провожает четырех освобожденных через тюремный двор. Комендант и штурмфюрер следуют за ним. Большие тяжелые ворота открываются.