Текст книги "Избранное"

Автор книги: Вилли Бредель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Девушки проходили мимо камбуза, тут внезапно появился наш кок, старый, косолапый, пренеприятный тип, он поздоровался с ними, пожал каждой руку и тотчас принялся любезничать, коверкая итальянские слова. Капитан и старший офицер буквально остолбенели. Откуда этот малый знает дам? Но выяснять было некогда – предстояло еще показать гостям машинное отделение. В заключение осмотра дамам предложили по бокалу вина и только тогда распрощались с ними.

Наш старик был прекрасно воспитан. Каждой молодой особе он пожал руку, а почтенной матроне, как истый джентльмен, даже поцеловал. Кок, глядя на это, укоризненно покачивал головой.

Под дружный смех и радостные восклицания боцман отвез девушек на берег.

Старик тотчас накинулся на кока и принялся выспрашивать, откуда тот знает гостей.

– Гм, и вы, капитан, не знаете, кто они?

– Ну, наверное, девицы из какого-нибудь пансиона! – сердито ответил капитан.

– Совершенно верно: девицы из «Пансиона синьорины Ирэны», известного всему городу публичного дома на Виа-дель-Порто-Веччио. Пожилая дама – знаменитая содержательница борделя собственной персоной.

Капитан побелел, как полотно, и остекленелыми глазами уставился на довольного, злорадно ухмыляющегося кока…

– Здорово! – смеясь, восклицает Энгельхаген. – Я с самого начала так и предполагал.

– А вечером вся команда, включая капитана, встретилась в борделе синьорины Ирэны. Так? – допытывается Кернинг.

– Рассказ действительно очень любопытный, но, может, ты нам объяснишь, какое отношение он имеет к…

– Охотно объясню, – прерывает его Крейбель, – Вы прослушали сейчас небольшую историю, и я прошу вас по возможности запомнить ее. Если у надзирателей возникнет подозрение, будто мы здесь занимаемся политикой, и будут кого-нибудь из нас или каждого по очереди выспрашивать, о чем я вам тут нашептывал, то все расскажут об этом ливорнском приключении.

Товарищи громко смеются в ответ.

– Здорово!

– Вот это правильно!

– Вальтер, дружище, отлично придумал! Превосходно! И как мы раньше не догадались?

– А теперь поработаем!

– Погодите! – кричит Кернинг. – Сначала расскажи, нанесли ли моряки ответный визит?

Крейбель смеется вместе с остальными.

– Об этом я поведаю тебе одному позже.

И Вальтер Крейбель начинает рассказ о народническом движении в России конца прошлого столетия.

Утром во время раздачи кофе кальфактор шепчет одному из заключенных, что товарищ Гарри Ипус приговорен к смертной казни. Об этом говорят за столом во время завтрака. Многие знают товарища Гарри, – он был работником нелегального Союза красных фронтовиков.

– А ведь тогда даже никого не убили.

– При столкновении на Хольстенштрассе, кажется, все-таки погиб один наци.

– Ну что ты! Трое из наших товарищей и двое наци получили ножевые раны, но тогда на это никто и внимания не обратил.

– И несмотря на это – смертный приговор. Вот это да…

– Гарри такой веселый парень. Я помню, как во время поездки на пароходе в Цолленшпикер…

Но рассказчик не договорил. Все вскакивают. Сидящего за первым столом Фрица Янке вырвало, и он бьется головой о свою кружку. Горячий кофе льется на грудь и колени.

Крейбель вместе с другими помогает ему добраться до соломенного тюфяка. Янке лежит неподвижно, глядя перед собой широко открытыми, ничего не видящими глазами.

– Я уж несколько раз говорил, чтоб о таких вещах разговоров не было, – шепчет Вельзен товарищам. – Ведь вы все знаете, что его ожидает!

Товарищи возвращаются на места и молча, с трудом проглатывают свой хлеб. Некоторые уже споласкивают под краном миски. Все украдкой бросают на больного товарища беспокойные взгляды.

– Что это Янке такой чувствительный? – тихо спрашивает Крейбель у Вельзена.

– Ничего удивительного. Он тоже… кандидат в висельники.

– Разве? За что?

– Его обвиняют в убийстве, – шепчет Вельзен. – Ты помнишь столкновение на Готенштрассе в прошлом году? Был убит один штурмовик и трое наших тяжело ранены, – один из них Янке. Он пять месяцев пролежал с тяжелой раной в груди в Ломюленской больнице. И теперь его обвиняют в убийстве, – считают, что это его выстрел был смертельным.

– Он сознался?

– Нет. Но так утверждают другие обвиняемые.

– Как же можно, чтобы они давали такое показание?

– Тебе ли спрашивать? Ведь известно, как их допрашивали. Каждую ночь. Они уже не узнавали даже друг друга, так их отделали… А уж нашему Фрицу снимут голову, можно почти наверняка сказать.

– И он об этом знает?

– Ну, конечно!

Вскоре происшествие забыто. Товарищи ходят взад и вперед по камере, разговаривают, смеются, дразнят друг друга. Играют в шахматы и в шестьдесят шесть. Долговязый штурмовик Кёлер во второй раз перечитывает «Лихтенштейна» Гауффа – единственную книгу в камере. Один из заключенных тайком принес ее с собой из следственной тюрьмы. Молодой, всегда веселый комсомолец Вальтер Кернинг сидит у окна; он смотрит через дырочку в матовом стекле на крыши домов Фульсбюттеля и задумчиво напевает: «Солнце для нас не заходит…»

Крейбель украдкой поглядывает на Фрица Янке, который, все еще лежа на тюфяке, молча наблюдает за товарищами. Тяжелое ранение в грудь, долгое одиночное заключение, ночные истязания состарили двадцатипятилетнего человека. Посеребрели темные волосы на висках. Глаза будто постоянно чего-то ищут, всегда широко раскрыты, полны ужаса и как-то жутко неподвижны. Он вообще мало говорит, а иногда по целым дням молчит.

Но Вельзен рассказывает, что бывают дни, когда он весел и беспечен, как никто. Он хороший рассказчик, страстный шахматист и умеет подбадривать товарищей.

Крейбель смотрит на его бледное, с зеленоватым оттенком лицо. Он ужасно исхудал – кожа да кости. Бескровные, как будто высохшие губы. Под глазами широкие темные тени.

Крейбель вдруг невольно вздрагивает. Янке заметил, что его рассматривают, и манит Вальтера. Крейбель колеблется, но Янке улыбается и зовет еще раз. Крейбель медленно подходит к нему.

– Товарищ Крейбель, я, правда, не член компартии, но я неплохой товарищ. Как жаль, что вы меня не принимаете, когда ты что-то рассказываешь товарищам.

– Товарищ Янке, теперь ты всегда будешь вместе с нами.

– Спасибо! Ты был когда-нибудь в Советском Союзе?

– Да, в прошлом году я три месяца путешествовал по Украине, Донбассу и Кавказу.

– Расскажи мне, пожалуйста, обо всем, что ты там видел. Съездить в Страну Советов – было моим страстным желанием. Да только ничего из этого не вышло… Сядь сюда, ко мне поближе. Расскажи о рабочих Донбасса, о бакинских товарищах. Пожалуйста!

Крейбель подсаживается к нему. Ему хочется обнять Янке, но как-то неловко. Он рассказывает о гигантской плотине на Днепре, о новом городе Днепрострое, о металлургических заводах в городе Сталино, о рабочих, их клубах и театрах. Он пересказывает слышанные от тамошних товарищей эпизоды гражданской войны и не умалчивает о трудностях, вызванных невероятными темпами социалистического строительства.

Фриц Янке внимательно слушает. Большие глаза устремлены вдаль, будто он воочию видит все, что слышит.

– Добыча нефти в Баку растет не по дням, а по часам. Бакинские нефтяники – молодцы! Когда в Москве, Петрограде и в большинстве других городов Октябрьская революция уже победила, на Кавказе еще свирепствовала кровопролитная национальная война. На Кавказе много народностей, и при царизме их натравливали друг на друга, чтобы легче было держать в подчинении. Азербайджанцы убивали тюрков, грузины – армян, и наоборот. Одно время власть захватили меньшевики, которые вместе с англичанами, турками и белогвардейцами боролись против революционных рабочих. Они выдали белым двадцать шесть бакинских комиссаров, и их расстреляли. После долгих боев, стоивших огромных жертв, бакинские рабочие захватили власть в свои руки. Однако во время гражданской войны нефтяные промыслы были почти полностью разрушены. Но рабочие поняли, что Россия нуждается в маслах и горючем, и пятилетний план был выполнен за два с половиной года. Теперь в Баку добыча нефти гораздо выше, чем была до войны. Рабочие живут в социалистическом городе Арменикенде, расположенном на плоской возвышенности над Баку, в красивых новых домах. Братоубийственная национальная вражда между отдельными народностями прекратилась. Тюрки, русские, грузины и армяне мирно уживаются друг с другом и совместно строят социалистическое общество. Молодые рабочие учатся в высших школах и техникумах. Это будущие строители социализма. Роскошные виллы, некогда принадлежавшие нефтяным магнатам, превращены в рабочие дома отдыха…

Крейбель умолк. Он смотрит в глаза товарищу и не может больше говорить. Но тот хватает его за руку и, сжимая ее, шепчет:

– Рассказывай дальше!

Воскресенье. День свиданий. Шесть товарищей из общей камеры ожидают встречи. Крейбель тоже наконец повидается с женой. После шести месяцев ему разрешено говорить с ней несколько минут. Всего несколько минут! Нужно заранее обдумать все вопросы. Крейбель уже с утра возбужденно ходит по камере.

Спасла ли она самые важные книги? Он успел заранее унести из дома все, за исключением библиотеки. Знает ли она что-нибудь о подпольной работе?.. Как работает уличная ячейка?.. Принесет ли она с собой малыша?.. Нужно точно рассказать, какое заявление надо подать в гестапо. Пусть не робеет и не позволяет себя запугивать. Белье… Пальто пусть тоже пришлет на всякий случай, – на случай, если его выпустят… Ну, и потом – больше писать. Писать подробнее о всяких мелочах жизни. Так хочется, хотя бы мысленно, жить с ними!.. Изменилась ли она?..

Сегодня особенно тщательно бреются и причесываются. Чистят тюремную одежду, наводят блеск на сапоги, приводят в порядок ногти. Словом, одеты с иголочки.

Ионни Штювен в возбужденном состоянии – он ожидает невесту. В окружении нескольких товарищей он ходит взад и вперед по камере и без умолку болтает.

У Ганнеса Кольцена тоже свидание. Его лысый, полированный череп блестит, словно смазанный жиром. Он не производит впечатления человека, радующегося свиданию с женой. Кольцен робко бегает один по камере, опустив вниз голову, и искоса бросает мрачные взгляды на громко смеющихся товарищей. Его душат ярость и отчаяние от сознания своего бессилия. Выбраться б отсюда! Выбраться! Это его единственная мысль. Другие, по-видимому, могут переносить такую жизнь, а он не может, он не рожден мучеником, он хочет вырваться отсюда. Но как? Как?..

Ганнес Кольцен кусает ногти. А если б она пошла к Кауфману?.. Писать прошения бессмысленно. Нужно пойти самой, да еще и не один раз. Ну, и в ратуше пороги обивать надо. День за днем. Да хорошо бы и ребят прихватить… И почему он не остался в стороне? Почему именно ему надо было распространять газету, когда есть так много молодых товарищей, которые еще не обзавелись семьями? Им гораздо легче отбыть заключение. Пусть еще раз попробуют к нему сунуться, – он им покажет!..

И Ганиесом Кольценом овладевают ярость и ненависть. Но потом на память ему приходят товарищи, которые были не только посажены в тюрьму, где их жестоко истязали, но и убиты, зверски убиты; у них тоже были жены, дети: они никогда не ныли, не проклинали свою судьбу, не раскаивались в своих поступках. Ганнес Кольцен совсем из другой породы. Он не верит тем, кто за партию сознательно и гордо идет на смерть. Он считает таких людей лицемерами и лжецами, обманывающими самих себя, которые погибают ради красивого жеста: «Рот фронт!» – и поднятый вверх сжатый кулак; на самом же деле им выть хочется от отчаяния и страха, но они, бледные, с пением «Интернационала» поднимаются на эшафот. Кольцен не желает лицемерить и лгать, он сыт по горло фашистским террором, с него довольно. Только бы вырваться из этих стен… Да, ей необходимо лично обратиться к Кауфману. Одновременно он подаст в гестапо прошение о повторном допросе. Пусть его спросят – он все скажет. Они должны знать его теперешний образ мыслей.

Первым вызывают Ионни Штювена.

– Чисто помылся? – спрашивает дежурный надзиратель, внимательно осматривая его. – Хорошо выбрит? А то женщины подумают, что здесь не концлагерь, а цыганский табор.

Ионни Штювен даже не отвечает. Дежурный обращается к Вельзену:

– Староста по камере, вы отвечаете за то, чтоб заключенные, имеющие свидание, были хорошо вымыты и побриты и чтобы обувь была как следует вычищена. В прошлое воскресенье какой-то скот вышел к своей жене в нечищеных ботинках. У нас здесь порядок и чистота, и кто этого не усвоил, тому мы это быстро привьем!

Двадцать минут спустя Штювен возвращается, нагруженный апельсинами, яблоками и шоколадом.

– Вот, Натан, дели на всех!

С этими словами он вываливает все на стол.

– А себе ничего не оставишь? – спрашивает Вельзен.

– Как же! Мне мою долю, как и всем.

Потом, обернувшись к товарищам:

– Караульный сделал только дурацкие глаза, когда я ее так сжал, что у нее дыхание сперло!

Они смеются и расспрашивают о подробностях.

Вторым вызывают Крейбеля.

– Идите вниз и доложите о себе дежурному в центральной.

Крейбель бежит по лестнице вниз. Еще несколько минут – и он ее увидит. Как она будет себя с ним держать? По-сумасшедшему колотится сердце. Он должен глубоко-глубоко вдохнуть воздух.

– Вы кто такой? – набрасывается на него дежурный в центральной. – Крейбель? Вас еще не звали. Встаньте там у стены. Возле лестницы. Лицом к стене.

Крейбель стоит у лестницы, ведущей в подвал, Внизу в подвале шум. Он прислушивается и отчетливо слышит голос Хармса:

– Так парень взял да и просто-напросто вырвал себе волосы?

– Так точно, господин штурмфюрер!

Штурмфюрер? Хармс получил повышение? Значит, они действительно отстранили Дузеншена? И Крейбель снова прислушивается. Он слышит удары и приглушенные крики. Такое впечатление, будто заключенный пытается защищаться. Дикий топот. Пронзительные крики, которые сейчас же заглушаются. Наконец они выходят из камеры. Стоят в подвале у лестницы.

– Ты ведь ему говорил, что хохолок должен остаться? – спрашивает Хармс.

– Ну, конечно.

– Когда же это он вырвал волосы?

– Я заметил это только сегодня утром. Тоже надо иметь крепкие нервы, чтобы вырвать клок волос из собственной головы.

– Его зовут Леви?

– Так точно.

– Мы еще особо займемся этой сволочью. И если он посмеет защищаться, пристрелим на месте.

Они поднимаются по лестнице и видят стоящего здесь Крейбеля. Хармс поднимает брови и сердито морщит лоб.

– Кто тебя сюда поставил?

– Дежурный.

– Та-ак! – рычит Хармс. – Не мог лучшего места выбрать.

Оба медленно направляются в центральную. Крейбель вспоминает разговоры товарищей по камере. Некоторые утверждают, что Хармс не избивает. С тех пор как он замещает Дузеншена, в лагере стало тихо. Другие же считают, что это комендант лагеря строго запретил избиения.

Вызывают Крейбеля.

– Живо! – кричит дежурный. – Иди сюда!

Крейбель бросается к нему. Там уже стоят друг за другом трое заключенных. Один из них Ганнес Кольцен.

– Становись сзади! – кричит караульный Крейбелю. – Ну! Живо! Или хочешь коленкой под задницу получить?

Крейбель становится последним.

– Шагом… марш!

Они идут по коридору. Отпирается большая железная решетка. Снова длинный пустой коридор. В самом конце его расположились караульные.

– Стой!

Харден по списку читает имена:

– Кристоф Кох!

– Здесь!

– Вальтер Крейбель!

– Здесь!

– Ганс Хюльзенбек!

– Здесь!

– Иоганн Кольцен!

– Здесь!

– Ступайте туда, в комнату.

Четверо заключенных входят в пустую комнату, в которой стоит лишь несколько стульев. За ними следуют два эсэсовца и останавливаются у двери.

Хармс идет в другое помещение, где ждут женщины.

– Прошу вас пройти, сударыни. Не пытайтесь что-нибудь потихоньку передать вашим близким. Этим вы им только повредите.

Пять женщин медленно идут через приемную. Одна из них не переставая плачет и вытирает глаза. Старая, дряхлая женщина идет, опираясь на более молодую.

– Пройдите, пожалуйста, туда, в следующую дверь.

Быстрый взгляд, и Крейбель видит, что последней входит его жена… Ну да, она все такая же. Почему бы она должна была измениться? Чуть широкий подбородок, маленький рот, светлые миндалевидные глаза и черные блестящие волосы. Ему вдруг кажется, что он ее только вчера видел. Она подходит к мужу, не сводя с него взгляда. Они протягивают друг другу руки.

– Здравствуй, Вальтер!

– Здравствуй, Ильза!

– Теперь тебе стало лучше, не правда ли?

– Да. Как малыш?

– Он все благополучно перенес и уже здоров.

Крейбель смотрит на другие пары в комнате. Женщины плачут, без конца обнимая мужей, и не могут говорить от слез. Старая женщина спрашивает юношу, который крепко держит за руку стоящую тут же жену:

– Они тебя тоже били, мой мальчик?

Заключенный смеется и громко произносит:

– На это, мама, я не могу тебе ответить.

Старая женщина с ненавистью смотрит на эсэсовцев, которые стоят у дверей и избегают ее взгляда.

– Мы с тобой не виделись столько месяцев, а ты смотришь на других.

– Да, да… – бормочет Крейбель и глядит на жену, в глазах которой сверкает подозрительная влага, – Только не вздумай плакать.

– Нет, – говорит она, улыбаясь.

– Ну, как вообще у нас дома? Как ты сводить концы с концами? Что делают друзья? Ты ничего не рассказываешь.

– Я так рада, что снова тебя вижу… здоровым! – Она понижает голос. – Рассказывают потрясающие вещи. Действительно, было так ужасно?

– Ты видишь, я жив и даже здоров. Все проходит. Да и не так уж страшно было. Удалось ли тебе спасти хоть часть книг?

– Нет, они все взяли, и не только политическую литературу, а все без исключения.

Крейбель уставился в пространство.

Они унесли все книги… Он так гордился своей библиотекой! Сколько прекрасных часов было связано с этими книгами! Он собирал их долгие годы. И они унесли, все унесли!..

Крейбель смотрит на Ганнеса Кольцена и его жену, стоящих у окошка. Маленькая женщина, истощенная работой и озлобленная. Она не плачет, а говорит, говорит без умолку. Он только кивает.

– Жалко книг, Вальтер, но это ведь не самое худшее. Самое главное, что мы все живы и здоровы. Не надо так огорчаться.

– Я вовсе не огорчен, я так счастлив, что вижу тебя. Были моменты, когда я терял уже надежду увидеть тебя когда-нибудь.

– Значит, было?..

Жена смотрит на него полными слез глазами. Проклятье! Он все-таки сказал больше, чем следовало. В смущении опускает он руку на плечо жены и, видя, что она вновь улыбается, нежно гладит ее по лицу.

– Видишь ли, такие настроения иногда находят. Ну, а теперь… теперь мне, в общем, хорошо, и ты больше не беспокойся.

– Господа, свидание кончается!

– Ах, господин дежурный, уже конец? – жалобно говорит одна из женщин. – Разве прошло десять минут?

– Я исполняю данное мне распоряжение. – Караульный пожимает плечами и задумчиво потирает руки.

– Я тебе принесла кое-какую мелочь. К сожалению, лучшее пришлось оставить там, в контроле.

Крейбель берет маленький пакетик.

– Итак, господа, пора!

Слезы льются ручьями. Объятия и поцелуи. Поцелуи, смешанные со слезами.

Крейбель протягивает жене руку.

– Может быть, снова – через четыре недели.

– Да.

Крейбель видит, каких усилий стоит ей держать себя в руках, быть спокойной и не разрыдаться. Он обнимает ее и прижимает к себе.

– Будь молодцом и не падай духом.

– Через четыре недели я снова приду!

– Привет друзьям! Всем привет!

Четверо заключенных выстраиваются в коридоре. Их ведут обратно в тюрьму, без громкой команды, без брани.

Только после того как за ними закрылась железная решетка, женщинам разрешают выйти из комнаты. Ординарец-эсэсовец провожает их через тюремный двор к выходу…

Каждый день приводят новых арестантов. Каждый день переводят товарищей в дом предварительного заключения. Иногда также заходит «ангел-избавитель» и приносит освобождения.

Каждый день после обеда товарищи собираются в углу у окна. Крейбель рассказывает о первых съездах русской социал-демократии, о теоретических разногласиях, о расколе. Рассказывает об исторической роли Ленина, о первых массовых выступлениях русского рабочего класса и о революции 1905 года.

Все опаснее становится работать в кружке. Среди вновь прибывающих в основном попадаются люди неизвестные, очень часто члены национал-социалистской партии и штурмовики, провинившиеся в чем-нибудь; уголовников-рецидивистов тоже сажают сюда как антиобщественный элемент. Политические воспринимают их общество как болезненный нарыв. Крейбель с удовольствием прервал бы занятия. Риск становятся слишком велик. Но товарищи настаивают и даже слышать не хотят о прекращении курса.

Крейбелю тяжко приходится в вечерние часы. Уголовники вносят в тихие вечерние беседы новый тон. Они часто до поздней ночи рассказывают сальные анекдоты и непристойности. Крейбель в такие ночи не может уснуть.

Но вот однажды в это печальное арестантское прозябание ворвалась новость, которая сразу взбудоражила всех и вселила в каждого новые надежды.

Подходит кальфактор и тихонько стучит.

Вельзен призывает к тишине и слушает у двери.

– Натан!

– Да! Что тебе?

– Послушай, совсем невероятная вещь: в Париже и в Австрии революция!

– Ну, что за вздор, Эрни!

– Нет, серьезно! В Вене отчаянная стрельба. Сотни убитых. Рабочие захватили целые кварталы.

– Ну, а… а австрийская социал-демократия?

– Она так – ни то ни се. Шуцбундовцы сделали дело.

– Я этому не верю.

– Не болтай глупостей! Во всех газетах только об этом и говорят. Если удастся, я утащу одну из караульной и просуну вам.

– Да, пожалуйста, только не забудь!

Вельзен задумчиво отходит от двери. Он все еще не верит тому, что услыхал. Революция в Париже и в Австрии? Что же в самом деле происходит на белом свете? События совершаются быстрей, чем можно было ожидать. И как раз в Австрии. Социал-демократический шуцбунд решился на вооруженное восстание? В чем тут дело? Что из этого может выйти?

Он поворачивается к стоящим вокруг него товарищам, на лицах которых также написан вопрос.

– Послушайте! То, что сейчас рассказал Эрни, так необычайно, что даже не верится! Как будто в Австрии вспыхнула революция. Будто идут ожесточенные бои. Насчитываются уже сотни убитых. И в Париже тоже все вверх дном.

На мгновение у всех захватило дыхание. Потом вдруг прорвалось: взрыв радости, вопросы, предсказания, надежды – все смешалось и вихрем пронеслось по камере.

– Если уж так далеко зашло, должно и сюда перекинуться.

– Теперь все побоку! Нужно объявить забастовку, чтобы парализовать хозяйство. Германские рабочие не должны оставить в беде венских братьев.

– Если этого не случится, то дело дрянь. Ты думаешь, что остальные государства будут спокойно смотреть, если в Австрии вспыхнет рабочая революция? От этого теперь все зависит.

– Если все так, как говорит Натан, то рабочие повсюду зашевелятся.

– Если в Австрии победят рабочие, Муссолини перейдет границу. Он только и выжидает подходящего случая.

– Ну, мой милый, и австрийские рабочие, и рабочие других стран сумеют этому помешать.

– Сотни убитых, говоришь? Вот, черт возьми, как сразу здорово схватились! Кто бы мог подумать, что венцы на это способны?

Шахматы и карты заброшены. Даже угрюмый Кольцен ходит от одной группы к другой и внимательно прислушивается.

Длинный Кёлер, бывший фланговый четырнадцатого штурмового отряда, вставляет свое слово:

– В Австрии наци пойдут вместе с рабочими. Они тоже хотят прогнать Дольфуса.

– Вот неисправимый! – кричит ему Эльгенхаген. – И ты до сих пор еще веришь, что наци когда-нибудь пойдут вместе с рабочими? Ведь это же очередные полицейские отряды капитализма, которые выполняют требования предпринимателей, а не рабочих. Пойми же ты это наконец!

– Вот посмотришь! – упрямо настаивает нацист на своем. – События покажут.

Крейбель, Вельзен, Вальтер Кернинг и Шнееман собрались вместе. Шнееман, который вначале скорее испугался, чем обрадовался, теперь ораторствует:

– …Венская социал-демократия – самая организованная в мире. Брошен клич – и рабочие покидают предприятия. Прозвучала команда – и рабочие во главе с шуцбундовцами берутся за оружие. Нам, немцам, тоже по мешало бы у них кое-чему поучиться.

Он покровительственно трогает Вельзена за плечо.

– Но надо признать, товарищи, что австрийские пролетарии способны на это, ибо они едины и у них нет двух одинаково сильных партий, которые бы парализовали их действия.

– Об этом можно поспорить, – сердито говорит Вельзен. Он толкает в бок Крейбеля, который безучастно стоит рядом. – Мне кажется, Вальтер хочет сказать, что он думает по данному вопросу. Послушаем, товарищи.

Группа спорящих отходит подальше от двери и устраивается в углу, возле окон.

– Говорить об этом можно чертовски много, но, – Вальтер обращается теперь к Вельзену, – ведь мы почти ничего не знаем о происшедшем, стоит ли в подобном случае спорить всерьез?

– Несколько неудачное отступление, – издевается социал-демократ. – В Австрии наверняка идут бои, в это можно поверить. Венская социал-демократия не капитулирует перед фашизмом, ибо рабочие вооружены, уже много лет как вооружены.

– Знаешь, Шнееман, революцию не объявляют, ее совершают, и для этого недостаточно одного только оружия; рабочие должны быть политически подготовлены к ней; иными словами, нужна революционная идеология…

– Ты болтаешь всякое о революционной идеологии. Прекрасно. Примером самой революционной идеологии и является тот факт, что социал-демократия вооружила рабочих.

– Для какой цели, Шнееман?

– Для какой, спрашиваешь? Наверное, чтобы стрелять по воробьям.

– Я ставлю вопрос так: чтобы добиться господства пролетариата?

– Вот мы и опять вернулись к нашему извечному спору. Вы, коммунисты, можете без конца обсасывать эту тему. Я отвечу тебе так: для защиты прав рабочих.

– Я знаю, что ты называешь правами рабочих; стало быть, признаешь, что не для установления социалистической республики?

– Вы безнадежно глупы. Социалистическая республика. Разве, кроме нее, нет ничего, за что бы стоило бороться?

– Конечно, есть, но важно, чтобы рабочие знали конечную цель своей борьбы.

– Рабочий, который берется за оружие, наверняка знает, за что он борется.

– Ты прав, Шнееман, рабочий догадывается, если даже зачастую и интуитивно. А вожди австрийской социал-демократии? За что и за кого борются они?

– Ах, вот как? – саркастически ухмыляется Шнееман. – Стало быть, они замаскированные фашисты? Не так ли?

– Мне все это тоже начинает казаться смешным, – вмешивается в спор комсомолец Али. – Бабахнули раз из пистолета – революция готова. А прежняя политика не что иное, как сплошная капитуляция.

– Социал-демократия постоянно заявляла: если реакция навяжет нам вооруженную войну, мы не испугаемся.

– Возможно ли, Шнееман? – снова вступает в разговор Крейбель. – Вооруженная борьба с реакцией? После пятнадцатилетнего совместного правления? После всех ваших заверений, будто подобная политика и есть мирное врастание в социализм? Нет, Шнееман, вооруженное восстание рабочих – это радикальный отказ от социал-демократической политики. И как бы там ни было – восстание может вспыхнуть только против воли бюрократической верхушки социал-демократии.

– Венская социал-демократия, шуцбунд…

– Послушайте, – обрывает социал-демократа Вельзен, – мне эти дебаты не нравятся. Мы ровно ничего не знаем и зря ссоримся. Австрийские рабочие взялись за оружие. И это прекрасно, так не будем никчемной дискуссией отравлять себе радость. Борются рабочие – вместе с ними боремся и мы. А уж потом будем выяснять, кто прав, кто виноват.

– Хорошо сказано, Натан, – поддерживает Вельзена Кернинг, – это мне по душе. Конец спорам.

К группе спорящих своей раскачивающейся походкой приближается Кессельклейн. Он сияет.

– Послушай, Натан! Отто уже носки укладывает. Он думает, что сегодня ночью они придут нас всех освобождать.

– Так скоро не выйдет, – смеясь, говорит Вельзен. – Но что делать, Гейнц, дух захватывает, когда слышишь подобные вещи!

Всех охватило страшное волнение и напряжение. Поело сигнала ко сну споры продолжаются шепотом до поздней ночи. Каждому не терпится узнать дальнейшие новости. Строятся планы, как раздобыть газеты и новые сведения. Вальтер Кернинг объявляет, что он завтра утром спросит у Люринга, как дела в Австрии, даже рискуя заработать пощечину.

Шесть часов утра. В камере вспыхивает электрический свет. На дворе еще темная ночь. Маленький Зибель, как всегда, первый вскакивает со своего соломенного тюфяка и распахивает окна, которые на ночь должны закрываться. В камеру врывается холодный, морозный воздух.

Большинство не могут сегодня подняться сразу, потягиваются, зевают и снова потягиваются. До поздней ночи шептались и, конечно, не отдохнули. Каждый нехотя напяливает брюки и рубашку, берет таз для умывания и становится в очередь перед краном. Моются друг подле друга у длинной скамьи, на которую ставят тазы.

– Вставай! Вставай! Слезай с перины! – поднимает Вельзен тех, кто заспался.

– Хороша перина! – ворчит кто-то. – Солома так кололась и царапалась, точно живая.

– Зибель совсем спятил: ни свет ни заря окна открывает! Зуб на зуб не попадает.

Кессельклейн моет татуированные руки и бормочет:

– Как подумаешь, что, быть может, они сейчас палят по фашистам, а ты тут сидишь и покрываешься плесенью, – можно лопнуть от злости.

Никто не отвечает. Но каждый думает: «Австрия! Там идет борьба. Сегодня мы наверняка узнаем что-нибудь новое». Но никому не хочется возобновлять с самого раннего утра вчерашние споры.

А Кессельклейн продолжает, ни к кому не обращаясь, разговаривать сам с собой:

– Вы можете мне поверить, что не за горами то время, когда и у нас то же будет. Германский пролетарий, в общем-то, шляпа, но все равно оно придет, все-таки придет. Чертовски медленно, но придет.

Эльгенхаген и Крейбель, моющиеся поблизости, поглядывают на моряка и смеются.

Столы и скамейки сдвигаются в одну сторону, к стене, дежурные по камере подметают, тащат ведра с водой и моют пол. Остальные складывают одеяла и приводят в порядок койки.

– Живо! Живо! – торопит Вельзен. – Скоро семь часов. Что это вы сегодня с места не двигаетесь?

Он сам принимается за дело, выжимает тряпку и вытирает насухо пол.

Без двух минут семь заключенные общей камеры № 2 выстроились для утренней переклички.

Они ждут до четверти восьмого. Дежурный надзиратель не приходит.

Ждут до восьми. Ни один дежурный не появляется. Тогда Вельзен велит разойтись.

– Что случилось? Почему никто из них не показывается? Почему не дают кофе?

Высказываются самые нелепые предположения.

– Это несомненно связано с австрийской революцией. Кто знает, что сейчас там, на воле, происходит?

– Я не поручусь за то, что наци уже не попрятались в кусты. Когда дело принимает серьезный оборот, они трусливы, как зайцы.

Вельзен напоминает, что ведь не первый раз дежурный заставляет так долго ждать себя. Но никто слышать об этом не хочет. Каждый убеждает себя, будто необычайная тишина в тюремном здании имеет особый смысл.