Текст книги "Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного"

Автор книги: Вилли Биркемайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

«ФРЕЙЛЕЙН» ВИТЬКА

Когда я прихожу в комнату со второй порцией супа, Макс еще не спит, у него для меня новость. Немецкий комендант лагеря Макс Зоукоп поручил ему подобрать бригаду художников и артистов. Я, конечно, готов, я любил играть на сцене еще в школе. Мы с Максом долго шепчемся и строим планы. Двух-трех человек, готовых участвовать, Макс уже нашел, и утром нам можно не идти на шахту – мы пойдем к Зоукопу. От возбуждения не могу заснуть; побудка нас сегодня не интересует, потому что к коменданту нам идти в девять, а до тех пор у нас есть время не торопясь съесть свой суп и пайку хлеба, спокойно поговорить обо всем. И я очень рад, что могу побыть с Максом.

И вот мы идем в управление лагеря, там нас ждут Макс Зоукоп и русский офицер. Сразу переходят к делу: еще до того, как нас привезли в этот лагерь, здесь уже была группа самодеятельности, но она распалась. Наш РоШгик показывает целую кучу материалов – пьесы, скетчи, ноты. Если найдем музыкантов, то можно будет достать и музыкальные инструменты. Мы набрасываем объявление, чтобы повесить на стенку, где пропаганда: про коммунистическую партию, про достижения рабочего класса в борьбе с империализмом. Некоторые произведения, которые мы должны играть, выглядят примерно так же.

Только повесили объявление, как сразу нашлись артисты и музыканты – тот играет на рояле, тот на скрипке, кларнетист, аккордеонист и так далее. А пленный Манфред Ройшель даже управлял когда-то оркестром. И в зале для собраний есть сцена и кое-какой реквизит. Вскоре политрук привез полный грузовик музыкальных инструментов, и Манфред начал отбирать музыкантов. Он же «экзаменует» желающих петь, но вот беда: в пьесах и сценах из оперетт есть и женские роли, а где нам взять исполнителей?

В школе я всегда пел в хоре, имел хорошие отметки по музыке. Мне двадцать лет, у меня чистое лицо, бриться приходится всего раз в месяц. Макс шутит – хватило бы и хорошо обтереть жестким полотенцем. Значит, буду играть женские роли! И вот еще что очень важно – для ощущения собственной пользы, наверное, – всем принятым в группу самодеятельности разрешили отпустить волосы, не стричься наголо!

Вот уже несколько дней переписываю роли, но для первого нашего выступления прежде всего – оркестр. Они репетируют мелодии из оперетт – попроще, для государства рабочих и крестьян. В годы моей юности в Моравской Остраве я знал чуть не все популярные мелодии и арии из «Продавца птиц», «Нищего студента» и других оперетт. У меня была подруга в балете городского театра, и, если удавалось, я сидел вечерами в театре, чтобы потом встретить Хильду, так ее звали, и поехать с ней домой. Фантастическое время юности! Хильде было восемнадцать, мне шестнадцать. Бывали объяснения с мамой по поводу этих ночных свиданий, но что поделать. Кто знает, может быть, мама ревновала сына, которого могла так рано забрать другая женщина…

Сегодня вечером буду в первый раз выступать. Волосы, конечно, еще не отросли, но что устроил из них наш парикмахер – это просто гениально. Часа два он мастерил из моих коротких волос завитушки. Сушилки для волос у нас здесь, конечно, нет, но результат все равно поразительный. Еще голову повязали каким-то платком, получился тюрбан, из-под которого видна женская прическа! Наш парикмахер делает прически и офицерским женам, так что у него нашлись и румяна. А художник сцены покрасил мне ноги коричневой краской, а черной провел еще сверху донизу швы, будто я в чулках. И чтобы обувь без каблуков не выглядела так нелепо, надел я еще короткие носки. Теперь должно получиться, не зря же я учил арию, в которой «Ах, я не знаю сама, что так жарко целую тебя!..». А в программе значится еще и дуэт.

И оркестр играл отлично, в зале радостный шум и аплодисменты. Офицеры с женами сидят в первом ряду и тоже аплодируют. Только политрук чем-то недоволен, и сразу после концерта Макса Зоукопа зовут к нему. Что случилось? А очень просто: мало вам неприятностей в шахте, где военнопленные работают вместе с украинскими женщинами, так еще вы будете мне наряжать мужчин-пленных в женские одежды, подрывать дисциплину и порядок в лагере! Должен сказать, что он не так уж не прав. Потому что товарищи по комнате обступают меня, хотят, чтобы я не переодевался, а шел к себе в женском и намазанный: мы, мол, можем там еще немного повеселиться! Макс Шик сохраняет, как всегда, ясную голову, и через несколько мгновений грим с меня снимают, и я опять становлюсь самим собой – двадцатилетним парнем.

Оба Макса проводят в ближайшие дни еще не один час у политрука, стараясь уговорить его женское платье не запрещать. Наконец он дает разрешение ставить пьесу «Остров мира», где сразу три женских роли. Но пьеса такая политическая, текст такой антикапиталистический, что бояться не приходится – эротических чувств он вызвать просто не может.

Ну, несколько шуточек мы все же в спектакль по секрету вставили. И репетиции нас порадовали, хотя политрук и один-два переводчика присутствовали.

ПРИВИЛЕГИРОВАННАЯ БРИГАДА

Уже март. Мы с Максом празднуем мое двадцатилетие вдвоем. Что ни день, то новые слухи – вот, через неделю-другую нас отпустят домой. Кто-то уверяет, будто сам читал в газете, что Сталин распорядился отправить всех пленных домой до 31 декабря 1948 года. Другой слышал, что недалеко от нас какой-то лагерь военнопленных закрыт и всех увезли в Германию. И вот новая пища для слухов: всем, кто родился или жил в Берлине, велят зарегистрироваться. Таких оказывается почти сорок человек. Им выдают новое обмундирование, и они строем покидают лагерь. И не возвращаются. Одному из них я по секрету передал адрес родителей с просьбой сообщить им о моей жизни здесь. И, только вернувшись из плена, узнал, что берлинцы действительно поехали домой. Это Ульбрихт уговорил Сталина отпустить их.

А на шахте меня опять назначают в бригаду транспорта и ставят у ствола – закатывать груженные углем вагонетки в клеть. Не такая тяжелая работа, только когда полная вагонетка сходит перед клетью с рельс, приходится худо – жуткая тяжесть, а приспособления для ее подъема на рельсы чаще всего нет. Мы с напарником сами смастерили из стальной штанги рычаг, он хоть немного помогает.

Совершенно случайно встретил сегодня слесаря Сашу, он один без помощника, сам таскает все инструменты. Он думал, что меня уже нет на этой шахте, и обещает завтра же вытребовать меня снова к себе. Ничего из этого не выходит – меня тут же переводят в бригаду забойщиков. Ну и система в этом государстве рабочих и крестьян! В малейшей личной инициативе обязательно подозревают какой-то тайный умысел, которому во что бы то ни стало надо воспрепятствовать.

А может быть, там, в верхах, боятся, что между их товарищами-коммунистами и военнопленными возникнут добрые отношения и это будет во вред социализму? Кто же разберет, какой у них там ход мыслей! Ясно, что тесное общение товарищей с пленными в шахте начальству давно претит. Значит, любое «братание» надо оборвать немедленно…

И я получаю из кладовой лопату и кайло и пробираюсь вместе с другими в лаву. Перед самым лазом меня перехватил бригадир – узнал «поющую диву» из нашего последнего концерта. И послал вместе с двумя забойщиками подвозить «лес» – стойки и остальное. Их не хватает, и получается так, что мы «достаем», практически воруем материалы поблизости от других забоев, где работают украинцы. Только надо глядеть в оба и не попасться за таким делом.

Целых три вагонетки-платформы стоек и прочего раздобыли, «организовали» мы сегодня, и бригадир доволен – не придется останавливать лаву. Мы помогли перетаскать и припрятать «лес» в выработанном пространстве за лавой. Там опасно, давит каменная кровля сверху; иногда можно увидеть, как крепкие деревянные стойки гнутся от этой тяжести словно спички…

Следующая смена приходит сегодня очень рано. И мы поднялись из шахты сразу, как пришли к стволу. И в четыре часа были уже в лагере. Это в первый раз так рано, а чаще всего приходим вечером.

После ужина у нас репетиция «Острова мира». Присутствует и офицер-политрук, сегодня он – наш благодетель. Он объявляет, что с завтрашнего дня мы не будем работать под землей, что он велел найти нам работу на поверхности, в мастерских. Причем надбавку за тяжелую работу – 200 грамм хлеба дополнительно к 600 граммам, которые получают все, нам оставляют. Все радуются.

И еще мне важно сказать здесь, что с тех пор, как мы находимся в «нормальном» лагере военнопленных, свои 600 грамм хлеба мы получаем каждый день. И без всяких очередей, в которых нередко приходится стоять местным жителям.

Макс написал для офицера список – фамилии всех участников группы самодеятельности, и на следующее утро мы «переезжаем». Нам дали две комнаты, там мы будем все вместе. Все, кто устроил себе «пружинные матрасы», как у Макса и у меня, забрали их, конечно, с собой в новые комнаты. Здесь побольше места, в обеих комнатах есть стол и скамьи, так что можно заниматься, учить или переписывать роль.

Между прочим, со времени первой открытки в 1946 году и ответа моего брата, из-за которого было столько бед, я уже не раз писал домой и получал почту. За 1947 год родители получили 22 моих открытки, почти столько же послал я друзьям и родственникам. Но не всем приходят вести из дому, наверное, многие сами не хотят писать отсюда…

У самодеятельности теперь своя отдельная бригада, работу нам дают на поверхности. Работу «дают» в буквальном смысле слова, потому что постоянных должностей у нас нет. Мы красим забор, подметаем проезды и дорожки, помогаем при разгрузке вагонов с «лесом» и тому подобное. Каждое утро Natschalnik, распоряжающийся на поверхности шахты, дает Максу задание для нас на весь день, ну а инструменты или материалы, если понадобятся, надо раздобывать самим.

Самое приятное в этой бригаде, что не надо ждать следующей смены, охранник отводит нас в лагерь, никакой сутолоки, можно спокойно помыться. Спокойно можно получить еду, ну а потом уж учить роль или репетировать. В лагере, где две тысячи пленных, конечно, находятся завистники; про нас говорят, будто мы получаем двойные порции, но это неправда. А дополнительные 200 грамм хлеба, как на подземных работах, действительно получаем, так решили украинские начальники и лагерный офицер-политрук.

Спектакль «Остров мира» проходит с большим успехом. В зале помещается только 400 человек, так что мы играем пьесу пять раз, каждое воскресенье. И в день представления на работу мы не ходим, а нашим зрителям приходится.

Теперь репетируем оперетту; наш офицер добыл либретто и ноты для оркестра. Другие офицеры с семьями тоже приходят на наши представления, и политрук очень гордится нами, «бригадой артистов», как он любит говорить.

А легкой работе для нас на поверхности шахты скоро приходит конец. Нас распределяют по участкам шахты, и я опять оказываюсь забойщиком в лаве высотой сантиметров восемьдесят. Бригадир выделяет мне пай в самом конце лавы, и надо ползти туда с кайлом и лопатой, с тяжелой шахтерской лампой. Единственное преимущество, оставленное «артистам», что мы все должны работать в одной смене. Конечно, удается это недолго – на шахте другие заботы. А когда возвращаешься с тяжелой работы под землей только вечером, тут уж не до музыки и репетиций. К тому же кого-то из «артистов» уже нет – ушел в ночную смену…

Так проходит лето. Концерты мы еще устраиваем – только по воскресеньям вечером. А для оперетт или пьес нет времени на репетиции, да нам и не до того: становится все яснее, что никакого «до 31 декабря» не будет, домой нас не отпустят. Оказывается, в соседних лагерях бастуют, а у нас нормы выработки не выполняются, и офицеры заметно нервничают. Развязка наступает быстро – 200 или 300 человек утром увозят из лагеря, и в тот же вечер к нам прибывают двести других пленных; они рассказывают, что в их лагере такое происходит уже давно – в другие лагеря людей отправляют сотнями. И через две-три недели население лагеря так обновляется, что уже почти никто не знает, как кого зовут. Так что организовать восстание – а этого Иваны боялись и боятся больше всего – уже просто невозможно.

Прекрасный летний вечер. К нам в комнату приходит комендант Макс Зоукоп и объявляет, что «бригаде артистов» завтра утром на шахту не идти, мы должны собраться у него в семь утра. А Макса Шика и меня он зовет к себе в комнату сейчас. И там объясняет нам, что сегодня с ним долго беседовал политрук и делился своими заботами. Он считает, что и в нашем лагере могут произойти волнения, он не может допустить этого, ведь в случае чего охрана должна будет применить оружие! И он просил Макса помочь ему, а идея у него такая: «бригада артистов» должна снова приняться за дело, должна активнее развлекать пленных! Он уже договорился, что мы вообще не будем ходить на шахту, надо репетировать и как можно скорее ставить оперетту!

Выслушав это, мой Макс Шик за бригаду поручился и пообещал, что мы будем содействовать спокойствию и нормализации жизни в лагере.

Население нашей комнаты с нетерпением ждало нас – о каких таких новостях говорил комендант Макс Зоукоп? Пришли и товарищи из другой комнаты нашей бригады, мы рассказали о том, что слышали. Все удивляются страхам начальства, ведь ни о каких волнениях, которые якобы у нас готовятся, никто понятия не имеет. Все уверены, что дела в лагере обстоят неплохо, и во многом – благодаря талантам Зоукопа, которому предоставлена чуть ли не полная свобода действий. Если сравнить с тем, что рассказывают пленные из других лагерей, то у нас еще все хорошо. Два футбольных матча с командами других лагерей провели у нас. Из каждого лагеря пришли на футбольное поле неподалеку отсюда по пятьсот человек, оттуда и последние новости… Все это мы обсуждали до поздней ночи. С нетерпением ждем, что будет утром.

Встреча происходит в зале, вместе с политруком пришли еще два офицера и женщина в форме майора, она свободно говорит по-немецки. Она и начинает разговор и просит нас верить тому, что она скажет. «Если ваши выступления, ваше искусство помогут сохранить в лагере спокойствие и порядок, – говорит она, – то можете быть уверены, что дома будете – пусть не в декабре, как обещал Сталин, но уж весной 1949 года обязательно». А «наш» офицер, политрук, поясняет, что госпожа майор приехала из Москвы с поручением от Политбюро: посетить лагеря военнопленных на Украине и разъяснить нам, что обещания будут соблюдаться.

Нашего Макса спросили, когда можем начать представления и вообще – как мы принимаем это предложение, оно ведь нам никак не во вред!

«Ну, это уже совсем другое дело!» – откликается кто-то из пленных. Понятно, что у нас нет выбора, отказаться было бы только хуже. Да разве нас когда-нибудь просили помочь? По одному этому ясно, что дело серьезное. Офицеры прощаются и уходят, а мы остаемся здесь прямо на сцене и советуемся, как нам действовать. Если сможем репетировать каждый день, поставим оперетту через неделю. И приступаем к делу: музыканты приносят сюда свои инструменты, «актеры» достают тетрадки с переписанным ролями, и – беремся за дело, оно доставляет нам удовольствие.

На обед нас приглашает повар. Ну, ребята, мы теперь и вправду привилегированные! Политрук побывал, конечно, на кухне и позаботился о меню для нас. Густой суп, большие порции каши и хлеба ждут нас. Будем надеяться, что это не вызовет большого недовольства других пленных. Мы ведь хотим доставить им удовольствие, скрасить хоть на несколько часов тяготы неволи. А завистники есть везде. Большой кусок хлеба они увидят, а все трудности нашей работы им неведомы. Мы ведь должны не только играть на сцене; декорации, реквизит, даже костюмы – все надо изготовить своими руками. Конечно, помогут нам в слесарной мастерской на шахте, и столяр в лагере, и кладовщик, но, когда остальные будут спать, мы будем репетировать, мастерить и кроить до поздней ночи. Но, несмотря ни на что, это радость, большая радость!

Наконец все готово. Оперетта идет с полным успехом. Нас вызывают на сцену по нескольку раз, и, как в настоящем театре, артисты празднуют премьеру. В тот же вечер я написал письмо родителям и брату. Здесь – выдержки из него.

«Дорогие родители, дорогой брат!

…На днях была Пасха. Хотя традиционных пасхальных празднеств здесь не было, все же у нас царило праздничное настроение. А самое интересное – это был наш спектакль, оперетта, в которой я играл хозяйку гостиницы.

…Здесь заботятся и о нашем отдыхе, бывают концерты, театр, доклады и т. д. Есть и хорошая читальня с соответствующей библиотекой. Так что не беспокойтесь, со мной все хорошо. Увидите сами, когда я однажды предстану перед вами.

Дорогой папа, не беспокойся о том, что мне не хватает отеческой руки, которая ведет и направляет. Здесь есть товарищи, которые опекают меня, я бы сказал, воистину по-отечески, поддерживают меня и указывают мне верный путь.

…Мы хорошо зарабатываем, и я могу покупать себе дополнительно масло и особенно сладости; вы знаете, как я их люблю. После того как здесь была проведена денежная реформа, мы можем, как и местное население, покупать всё без карточек или талонов.

Благодаря тому что нам регулярно доставляют газеты из Германии, мы с большим интересом наблюдаем за событиями у вас. Напряженно следим за переговорами о нашей любимой родине… И я хочу призвать вас: не дайте разорвать нашу родину на части! Становитесь в ряды тех, кто выступает и борется за единство Германии. Поддержите их в этой борьбе! Потому что обрести свое место под солнцем заново мы сможем только в том случае, если будем едины!..»

КАК РОДНОЙ ОТЕЦ

Вообще-то я уже не хотел лезть в политику. У нас ведь здесь кроме информации из газет каждые два-три дня устраивают политинформации. Вот сегодня первый раз выступал бывший военнопленный – с пламенной речью за единство немецкого отечества. Он работает в каком-то комитете, который хлопочет о том, чтобы из четырех оккупационных зон сделать единую Германию, в которой наконец-то воплотятся повсюду достижения социалистического рабочего движения. Его потому и отпустили из плена досрочно, чтобы он там на родине помогал наметить правильный путь. А те из нас, сказал он, кто желает отдать все силы возрождению Германии на социалистических началах, должны добровольно заявить об этом. Их пошлют на курсы в специальную школу в Москву, где хорошо подготовят к выполнению этой задачи в Германии, которая, правда, пока еще оккупирована…

Заманчивое дело – попасть поскорее домой таким способом! И я впервые всерьез спорю с Максом, когда мы возвращаемся к себе в комнату. Макс пытается объяснить мне, как в Москве будут вколачивать в меня идеологию, воспитывать из меня послушного коммуниста. А я вижу все это по-другому, я просто хочу поскорее домой. К его доводам я остаюсь совершенно глух, а когда к тому же нагло обзываю его закоренелым нацистом, Макс сгребает меня и дает хорошую затрещину. Слава Богу, мы одни в комнате.

Получив оплеуху, я заупрямился еще больше и готов был тут же бежать – подавать заявление, ехать в Москву… А Макс крепко держит меня и умоляет послушать его. «Я обещал твоим родителям заботиться о тебе, а ты что?» Макс совершенно вне себя. В комнату входит Манфред, дирижер оркестра; он, кажется, нашу перебранку услышал. «Послушай, Вилли, не делай глупостей! Если коммунисты тебя раз зацапают, обратно не выберешься. Макс прав, что не пускает тебя в Москву. Останемся все вместе! Вот увидишь, долго держать нас тут Иваны не смогут».

«А может быть, я смогу как-нибудь помочь вам, если буду в Москве, а вы – еще здесь, за колючей проволокой!»

«Эх, Вилли, да ты пойми! Москва манит, я это понимаю, очень даже хорошо понимаю, но ведь это не выход. Ты здесь видел хоть одну газету из английской или американской зоны? Нет! А все, что они нам тут преподносят, это же пропаганда из Восточной Германии. Ты же получаешь почту из дома. Тебе там ничего не бросается в глаза? Верно, мы никогда еще откровенно об этом не говорили, но уверяю тебя, честно: не хотел бы я, чтобы Иваны верховодили и у нас дома, с меня хватает – здесь…»

Макс положил руку мне на плечи, обнимает меня, как мог бы обнять отец. И я мирюсь с Максом, я забуду, что он дал мне затрещину, может быть, это меня встряхнуло, пробудило от иллюзий. И мы идем на ужин вместе. В мои двадцать годков я ведь иногда воображаю, что все уже знаю сам, но если задуматься всерьез, то без Макса я – никто и одному мне с окружающими меня трудностями не справиться.

И снова – из письма домой:

«…Надежда на скорое возвращение, еще до конца этого года, крепнет! Обо мне не беспокойтесь, я чувствую себя по-прежнему хорошо. Вес уже больше 70 кг, рост 180 сантиметров! Вы просто удивитесь, когда увидите меня таким.

О моем участии в театральной группе вы уже знаете. Я бы очень хотел, чтобы вы могли увидеть меня на сцене, как я пою и играю женскую роль. Теперь мы собираемся поставить «Цыганского барона»…

Когда вернусь домой, никакой работы бояться уже не буду. Я многому научился в Советском Союзе. Прислушивался и глядел в оба, так что хорошо узнал и оценил русский народ. И теперь умею говорить и читать на их языке, хотя, конечно, еще не очень хорошо…

Я уже писал вам о моем товарище по имени Макс Шик, и он передавал вам приветы. Он заботится обо мне и следит, чтобы меня не заносило. Он мне здесь как второй отец. Вы еще познакомитесь с ним…

Ваш Вилли»

А унылая лагерная жизнь продолжается, дни похожи один на другой, только иногда снова приходит тот же слух: может быть, мы все-таки будем дома еще в 1948 году, к Рождеству! Слух вроде бы подкрепляется – человек 200 или 300 не самого крепкого здоровья отправляют из лагеря, в западном направлении! Подозрительно, правда, что нового обмундирования им не выдают, а на их место прибывают пленные из другого лагеря. Нам объясняют, что добыча угля важнее всего, а новичков взяли из колхозов и второстепенных работ.

Это правда, да только мы не верим, что наши товарищи уехали домой, потому новенькие рассказали, что в их «колхозный» лагерь привезли других пленных.

Но в лагере спокойно, никаких волнений, которых так боятся русские. Начальство снова разрешает футбол; играть будут две команды – одна из живших в Рурской области, другая – из Силезии. И число зрителей не ограничивают – может пойти любой, кто хочет и не занят в смене. Судит матч местный житель из Макеевки. Охранников немного, следят они больше за тем, чтобы к нам не подходили местные жители. И конечно, чтобы кто-нибудь из пленных не собрался «не в ту сторону».

Почти регулярно получаю почту из дому, по два-три письма в месяц, просто замечательно. Правда, письма и открытки идут по месяцу или даже дольше, но я все равно счастлив, когда их получаю. В этом августе у моих родителей будет «серебряная свадьба», я готовлю по этому случаю рисованную открытку; Макс ее, конечно, тоже подписывает.