Текст книги "Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного"

Автор книги: Вилли Биркемайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

РАССТАВАНИЯ НАВСЕГДА

Лагерь похож на растревоженный улей. Все торопятся, на плацу беготня, вещевой склад работает полным ходом – выдают новое обмундирование. А старым барахлом тут же набивают автофургон, на котором в лагерь привозят хлеб. Никто в этой суете и не заметит, если вечером я пойду к Маше в лазарет.

…И она повела меня показывать комнату. Там кровать со свежим бельем и подушками, на стене два пейзажа. В шкафу медицинские книги и русские художественные. Кувшин с водой и таз, как в кабинете у Маши, – чтобы мыть руки. Стол с тремя стульями, на скатерти уже стоит тарелка с яблоками.

«Ну, как тебе нравится? Это твоя комната, будешь жить один. Ну, может, и для меня тут найдется местечко, если я к тебе загляну». Я ведь собирался просить ее, чтобы меня отпустили домой, а что происходит? Мы уже обнимаемся. «Вот мы и обновим твою комнату…» Очутились, конечно, в новой постели.

Тишина, слышу только Машино дыхание. Пробую заговорить: «Дорогая Маша, у меня к тебе большая просьба…» И дальше о том, как я ею восхищаюсь, какая замечательная у нас с ней любовь и что ничего подобного я раньше не знал. И как это удивительно, что она решилась на такое со мной, пленным… «Но ведь я, дорогая Маша, уже пятый год как за колючей проволокой! И я хочу домой… Ты же меня любишь! Помоги мне, пожалуйста, помоги уехать вместе со всеми!»

Она меня не прерывает, только слушает и молчит.

«Пойми меня, Маша, пожалуйста! Мне с тобой хорошо, просто замечательно, но мне надо домой. Помоги мне!»

Маша не отвечает, только зажимает мне рот и всхлипывает. Так проходит долгая ночь, в объятиях, молчании и почти без сна. И утром, не выспавшись, мы молчим, даже почти не смотрим друг на друга. А что еще можно сказать? Я хотел бы утешить Машу, но ведь планы ее совершенно нереальны! Она и сама это поймет, если посмотрит на дело трезво… Так я и ушел, оставив Машу в слезах в той самой комнате, где она хотела начать новую жизнь.

Соседи по комнате утешают меня – мол, ничего, ведь это не навсегда, скоро придет и твоя очередь. А мне не до них. И я свалился спать. Разбудил меня Макс – пришел показывать свой новый мундир. Сказал, что уже готовят списки на каждый вагон – по рабочим бригадам, в том порядке, как получают обмундирование. И мы с ним пошли в коменданту Зоукопу. Пусть будет – представиться в новой форме.

«Не горюй, сынок, – обнял меня Макс Зоукоп. – Будем терпеть вместе!» Слабое утешение, но все же хорошо, что рядом будет взрослый человек. Еще один Макс… «Я слышал, – продолжает комендант, – что у тебя теперь в лазарете отдельная комната. Ты, случаем, не вскружил ли голову докторше, Марии Петровне?»

Чувствую, что краснею, но он, кажется, не заметил. Ведь, кроме друга Макса, никто не должен об этом знать. А что, если секретная служба уже проведала? Я ведь спрашивал Машу про тот случай, когда ей выговаривали на проходной, а что она ответила – «Tschorts nimi», больше ничего…

В субботу рано утром начнется посадка в эшелон, чтобы в обед тронуться, если будет свободна ветка. Им ведь придется, наверное, всех пропускать, даже товарные поезда… А вдруг Владимир Степанович передумает и отпустит меня? Ведь вчера он такое устроил – кто бы мог подумать! К нам опять приехал фургон со сладостями, печеньем, конфетами, шоколадом. И с вином, представляете себе, вино! Ну и разные прохладительные напитки, и хлебный Kwas, он немного похож на пиво.

Офицеры при этом присутствовали, все было вполне прилично. Последнее время нам всегда вьщавали получку, так что деньги у всех были. Некоторым вино не пошло впрок, их пришлось уводить и укладывать спать. Офицеры на это, можно сказать, не обращали внимания, буфет не закрыли, и он торговал, что называется, до последней бутылки. Хорошие проводы перед отъездом! Кроме тех, кто упился, никто, наверное, спать так и не ложился. Я тоже…

Часам к десяти вечера мы с Максом добрались до кроватей. Что такое? Открывается дверь, входит русский солдат, охранник. «Вилли Биркемайер, dawaj bistreje, beri wsjo, pojdemf» У меня трясутся колени. Никто не спит, со мной прощаются, Манфред и Вольфганг обнимают меня, желают счастья. Какого, где? В Сибири, в каком-нибудь штрафном лагере? Макс проводил меня до двери, обнял: «Ну, держись!» Я хочу закричать, но почему-то молчу, звуки не выходят из меня. И в какой-то странной апатии шагаю вслед за солдатом к воротам лагеря.

Рядом с проходной – калитка. Солдат ее открывает и говорит мне: «Idi, idi!» Куда я должен идти, в чем дело? И вот я прошел через эту калитку и оказался за воротами лагеря. Из темноты мне навстречу – яркий луч от электрического фонаря. За ним в темноте человек, который светит мне в лицо. На все еще подгибающихся ногах я делаю несколько шагов навстречу. Это Мария Петровна, Маша! «Dawaj, dawaj bistreje» – повторяет сдавленным голосом. Но она же не может быстро идти!

Отойдя немного, уже в полной темноте, мы остановились, обнялись. У Маши заплаканное лицо. Но в чем дело, что случилось? Она не отвечает и ведет меня за собой дальше. И вот мы у запасного пути, на котором стоят наши вагоны. В них мои товарищи поедут домой…

«Ищи вагон-кухню, ты же знаешь, где он. Залезай туда и жди поваров. Будешь у них писарем!» – командует Маша улыбаясь, а у самой слезы капают. Последний поцелуй, на объятия уже нет времени – и Маша, всхлипывая, исчезает в темноте. А мне остается только крикнуть вдогонку: «Спасибо!»

Как она все это устроила, как рисковала! Послала солдата, чтобы он вывел меня из лагеря. Что она должна была пообещать ему за это? Или просто приказала, ведь она офицер. А если раскроется, что я в поезде без разрешения, а провела меня она? Подумать страшно, что с ней тогда будет…

Вагон-кухню я нашел быстро, легко раздвинул двери и влез. И уселся тут же, прямо на полу, свесив ноги. Еще не могу прийти в себя от счастья – я в поезде, я поеду домой! Мама, папа, брат Фриц, я возвращаюсь! Крикнуть хочется, но, может быть, мне надо спрятаться? И что же с Ниной? Она же уверена, что, когда остальные уедут, я останусь в лагере. Не могу же я уехать, не попрощавшись с Ниной! Стоп, а сумею ли я найти ее домик? От завода – еще нашел бы, но отсюда…

И я спустился из вагона на землю и двинулся прямо вдоль рельс по направлению к заводу – он-то ярко освещен. Шел долго, когда показалась первая улица, свернул в нее. Прошел еще немного, и – вот здорово, опять железнодорожный путь, чувствую, что это та самая ветка, вдоль которой мы с Ниной пробирались от заводских ворот к ней домой. Пошел вдоль нее, прошел еще немного и увидел издали ее домишко, его ни с каким другим не спутаешь.

Стучу в дверь, колочу сильнее, и вот дверь приоткрывается, за ней – Нина! Увидела в щель, что это я, едва не закричала: «Что случилось, мой любимый, почему ты ночью?» – «Объясню потом, а сейчас одевайся скорей, и пошли! Это мои последние часы в плену, я еду домой. Идем скорей, до рассвета можем пробыть вместе!»

Уж не знаю, сразу ли поняла Нина. Но мы уже шагаем – обратно к запасным путям, где стоит наш состав, к кухонному вагону. Обратная дорога проще и быстрее, Нина здесь лучше меня разбирается. Только теперь до меня дошло, как я опять рисковал. Да ведь в этом мундире, хоть и без букв, любой бы понял, что я – пленный немец. Ладно, пронесло! И вот я уже устраиваю возле вагона, со стороны кукурузного поля, уютное «гнездо» из стеблей кукурузы, а укрыться можно моим мундиром и Нининым пальто. Да и не важно все это, главное – мы проведем эти часы вместе!

Тихая ночь, с Азовского моря веет теплый ветерок. И я рассказываю Нине, как я стал кухонным писарем. Конечно, не во всех подробностях, а просто, что я уговорил докторшу взять на работу в больницу кого-нибудь другого. И что она меня сюда отвела. И как я отсюда добирался к Нине, чтобы объяснить, что уезжаю домой, и попрощаться… А Нина плачет. От радости, что свиделись, от волнения? Или от грустной неизбежности прощания?

Нежные слова сквозь слезы, последние объятия, и наступающий рассвет возвращает нас к суровой действительности. На путях, по ту сторону поезда уже появляются люди. Еще один – теперь уже самый последний поцелуй, – и я забираюсь в вагон, задвигаю за собой дверь. Через несколько минут появляются кухонные рабочие. Конечно, всеобщее недоумение – а ты откуда здесь взялся? «Разрешите представиться, я теперь ваш писарь!» – отвечаю им весело, а сам уже начинаю беспокоиться. А ну как поезд не сразу пойдет, простоит здесь еще неизвестно сколько? А если меня хватятся, станут искать, что тогда?

Нет, посадка идет споро. Привезли и разгрузили хлеб, вот прицепили паровоз. Пришел еще фургон с хлебом… А Нина все еще стоит на той стороне, в кукурузе, где мы ночевали. Машет рукой, когда видит меня в раскрытой двери вагона.

Повара закончили раздачу хлеба в дорогу. Состав наконец трогается, и бурное ликование едущих доносится из всех вагонов. А Нина бежит вдоль кукурузного поля за поездом, я машу ей рукой, пока вижу ее. Прощание навсегда…

Поезд идет медленно, то и дело останавливается. И каждый раз меня охватывает страх: вдруг что-нибудь случится? Но нет, постояв, едем дальше. Сначала на север, потом сворачиваем левее, на запад. Часто подолгу стоим – почти везде железная дорога одноколейная. Через четыре дня поезд пришел в Брест-Литовск, здесь пересадка в другие вагоны, с широкой русской колеи на европейскую.

И вот мы на широченной площадке-платформе, начинается посадка. И старшие по вагонам выкликают каждого поименно. Вот этого я не ждал, да и Маша, наверное, не предвидела – меня же не будет в списках! Ну, в кухонном вагоне мы еще суетимся, приводим в порядок полевую кухню, чтобы сдать ее чистой. Остальные уже погрузились; появляется Starschina, сопровождающий эшелон, – поторопить нас. Видит меня, явно удивлен. А я чувствую, что весь побледнел, ноги меня еле держат. Что сейчас будет?.. Но вот он машет рукой – бегом марш, в вагон! Может быть, не захотел впутываться? Мало ли какие неприятности могут быть у него самого за пленного «безбилетного» пассажира!

Только очутившись в другом вагоне, я пришел в себя. Теперь все хорошо, скорее бы уехать отсюда, на первой же станции пойду найду Макса, он же не знает, что я тоже еду! А может, рискнуть, и прямо сейчас? Паровоз ведь еще не прицепили, и старшины поблизости не видно. Ладно, пошел!

И в четвертом или пятом вагоне – пожалуйста, вот и Макс. Никогда еще не видел его таким – он буквально остолбенел, потерял дар речи, увидев меня. Втащил в вагон, чуть не задушил в объятиях. И другие наши знакомые там тоже были и страшно удивлялись. Я стал рассказывать Максу, как Мария Петровна сделала из меня – «в последнюю минуту» – кухонного писаря. И тут уже силы меня оставили, я расплакался.

«Иди ложись, – сказал Макс. – Выплакаться тебе надо». После пережитого только что страха я сразу провалился в глубокий сон. Не слышал, когда поезд тронулся, а когда проснулся, мы уже давно ехали. И Макс сидел рядом. «Можешь представить себе мое положение, – тихо говорит он, качая головой. – Что же мне говорить твоим родителям, если я вернулся, а тебя с нами нет?» А я рассказал ему, как все на самом деле было. И про прощание с Ниной. «Ты, видно, совсем спятил! – сердится Макс. – Радовался бы, что сидишь в вагоне, что поедешь домой! Так нет, поперся в город, да еще Нину притащил! Я еще когда говорил: как втрескаешься, так совсем поглупеешь. Разве не так?» И нежно гладит меня своей сильной рукой по голове, словно родной отец. Как же я рад, что еду домой вместе с Максом.

Мы пересекаем Польшу. Перед отправлением из Бреста двери вагонов заперли снаружи. «Для вашей же безопасности, – сказали Максу русские солдаты. – Приедете в Германию, сразу откроют!»

СЛАВА ТЕБЕ, ГОСПОДИ!

И вот мы прибыли во Франкфурт-на-Одере. Репродукторы громко вещают: нас приветствует Германская Демократическая Республика, социалистическое государство рабочих и крестьян! Да, это мы еще не дома…

Репродукторы тут же напоминают: надлежит неукоснительно следовать указаниям народной полиции. И они уже стоят у каждого вагона, в большинстве своем это женщины. Вагон за вагоном, по сто человек нас отправляют на дезинфекцию – вошебойку. Но сначала – к столу, за которым сидят полицейские. Каждого регистрируют: фамилия, имя, дата рождения, место жительства; последнее, кажется, тут самое важное. Тех, кто называет адрес в ГДР или в Силезии, сразу же отводят в сторону. На дезинфекции их с нами уже нет. Потом – в столовую, там каждый получает суп, хлеб и стакан чая. И после этого – обратно на станцию, нас ждет поезд, теперь уже из пассажирских вагонов.

Прибыли на станцию Герлесхаузен. Мы с Максом никак не возьмем в толк – почему вокруг нас столько полиции? Мы же дома, в Германии! Значит, не совсем так. Это все еще зона русской оккупации! Покидаем вагоны и с изумлением видим, что перед нами – самая настоящая граница – колючая проволока, сторожевые вышки. Не сунут ли нас опять в лагерь?

Грубый голос подает команду: строиться в колонну, по пять человек в ряду. Вооруженные автоматами пограничники открывают большие ворота. Старший, в форме с заметными знаками различия, командует: не в ногу шагом марш! И мы проходим на нейтральную полосу, на ничейную землю. «Что это?» – с изумлением спрашиваю Макса. «Это граница между двумя государствами», – мрачно отвечает Макс. И мы топаем по дороге, как по коридору, с обеих сторон которого – густая колючая проволока. Нас никто не конвоирует, ворота за нами закрылись. А впереди уже видны другие ворота, они распахнуты.

Там нас встречают медицинские сестры и сотрудники Красного Креста, нас приветствуют и обнимают. Это уже не государство рабочих и крестьян; теперь мы наконец дома! Раздаются звуки церковного колокола – вот это встреча! И кто-то восклицает: «Возблагодарим же Бога от душ наших, от всего сердца, вознесем хвалу Ему!» И две тысячи голосов затягивают молитвенную песнь, знакомую нам с малых лет…

Боже мой, после стольких лет плена и подневольного труда – быть снова свободным! Даже слов таких для нас не было, к ним еще надо привыкать. Какое это счастье!

Никто нас больше никуда не ведет – нас приглашают. Теперь – в столовую. Там милые женщины, среди них много сестер из Красного Креста, раздают бутерброды, наливают кофе, чай, какао, кто хочет – пожалуйста, молоко.

Без всякой канцелярии разместили нас в одинаковых бараках, их соорудили американцы специально для лагеря беженцев. Чисто застеленные койки, можно отдыхать. Кто хочет, может послать телеграмму, бесплатно, разумеется. Вечером перед ужином каждому выдали деньги – те же 40 марок, что получал каждый житель Федеративной Республики в 49-м году, когда проводилась денежная реформа.

Ощущение свободы, никогда еще не испытанное. Каких только планов на будущее мы не строим! Тем временем нам раздают памятки – расписание поездов, ведь каждому еще ехать домой, к себе домой… Много поездов в Рур, до Дюссельдорфа. А завтра утром будет еще медосмотр, и выдадут документы об освобождении из плена.

Только поздним вечером следующего дня мы садимся в поезд. А днем я пытался позвонить отцу – сказать, когда поезд приходит в Эссен. Дозвонился до шахты, где он работает, но не застал. Не важно все это, разве я смог бы сейчас говорить по-настоящему…

На каждой станции, где останавливается поезд, толпа людей – встречают своих близких. Раздают нам бутерброды, напитки. Духовые оркестры трубят приветственные марши. В Бохуме вышли из вагона, чтобы проводить товарищей, и чуть не отстали от поезда – такая встреча была, да еще с выпивкой. Едва успели вскочить в чужой вагон. Поезд идет, а я слышу, как Макс кричит: «Биркемайер!» Он уже думал, что я не успел сесть…

В Эссене поезд стоял дольше. Встречала меня только мама и с ней соседка. Отец не дождался: поезд опаздывал на три часа, а ему надо было возвращаться на шахту. А брат Фриц неотлучно в пекарне…

Познакомил я маму с Максом. Обнялись мы на прощанье с моим дорогим Максом, и я расплакался.

Я дома!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Моего друга Ганди отправили из плена с эшелоном больных в Советскую зону оккупации: он не мог назвать адреса в Федеративной Республике. Уговаривали его там остаться, обещали работу и сразу квартиру. Объясняли, что на Западе он этого не получит и что при социализме ему будет лучше, чем у капиталистов.

И все же Вальтер решил продолжать поиски, и с помощью немецкого Красного Креста нашел, наконец, свою семью в городе Людвигсбурге. И в апреле 1949 года его отпустили в пересыльный лагерь Красного Креста. Там он два месяца лечился и после этого уехал домой к семье.

В 1972 году я впервые после плена побывал в городе Донецке, бывшем Сталино. Выступал с докладом в Министерстве угольной промышленности о производстве оборудования для угольных шахт в Германии. Потом делал этот доклад еще несколько раз, это продолжалось целую неделю. Ездили на шахты, в том числе в Макеевку, где я был в плену.

Русским языком я владел тогда хорошо. Благодаря этому (и, конечно, выпитой водке) возникли добрые, почти дружеские отношения с несколькими сотрудниками угольного министерства. Мой плен и шахта «Красная звезда» стали постоянной темой наших разговоров, и мне обещали, что, если приеду в Донбасс еще раз, товарищи постараются свозить меня на эту шахту. Может быть, мы и слесаря Александра, с которым я там работал, найдем…

До ухода на пенсию я приезжал в Донецке еще раз сорок, в 1987 году заключал там договор между городами Бохумом и Донецком. Но только в 1990 году мы увиделись наконец-то с Сашей – встречу устроили в министерстве. Я его не узнал, и решил было, что устроители просто взяли кого-то «подходящего» из своего министерства. В те времена это ведь было вполне возможно.

А Саша, видно, сразу заметил мое разочарование. Да и на вопрос, узнаю ли его, я ответил «нет». И он напомнил мне, как я добровольно пошел с ним в ночную смену, и еще разные мелочи, которых никто знать не мог. Тогда я понял, что это действительно он.

В тот же день я должен был улетать в Москву, но остался. И целых три дня мы с Сашей праздновали нашу встречу. Съездили и в Провиданку. Шахту «Красная звезда» уже закрыли, но все места вокруг можно было узнать. И бывший лагерь тоже. С Сашей мы виделись потом еще раз – через три года, когда меня снимали в немецком документальном фильме «У врага за столом». Вот только уговорить Сашу показаться вместе со мной в кадре я так и не смог.

Больше всего, разумеется, я хотел увидеться с Ниной, но, несмотря на все старания, это не удавалось. От Донецка, куда я часто приезжал по делам партнерства городов, до Мариуполя всего 120 километров, но… Но я «западный иностранец», значит, передвигаться мне разрешалось на расстояние не больше 50 километров. Вот если бы служебная виза, тогда другое дело.

И все-таки в 1975 году я решился на поездку в Мариуполь. Мы были вдвоем с коллегой, горные машины для выставки, которую мы устраивали, еще не прибыли, и мы собрались нарушить правила. После нескольких безуспешных попыток нашли таксиста, который отвез нас на автостанцию. Не обошлось и без «благодарностей», но так или иначе, а мы вместе с семью или восемью местными украинскими жителями стали пассажирами маршрутного такси на Мариуполь. Бескрайние кукурузные поля по пути, два часа езды – и мы у цели, на городской автобусной станции.

Не сговариваясь, остались сидеть, пока все пассажиры вышли. Еще несколько рублей перекочевали в кошелек водителя, и он согласился отвезти нас по известному мне адресу: Мартеновская улица, 26. Ехали мимо металлургического завода, он мне показался еще грандиознее, чем за тридцать лет до этого. Вот и Нинина улица, маленький домик – на месте. Когда я подходил к дверям, сердце у меня колотилось, может быть, еще сильнее, чем в первый раз…

На стук открыла незнакомая женщина. Ответила, что живет здесь уже двадцать лет, про Нину ничего не знает. У такси тем временем успели собраться любопытные соседи. И, узнав о цели приезда, стали предлагать помощь. Тут же вспомнили, что в переулке неподалеку живет Babuschka, которая может что-нибудь знать про Нину. Отвели нас туда, я объяснил старушке, что меня сюда привело. Она растрогалась до слез, поцеловала меня и страшно жалела, что помочь ничем не может. И страшно удивлялась – как же это может быть, чтобы немецкий военнопленный искал здесь, да еще через столько лет, свою первую любовь.

Водитель такси предложил попробовать еще спросить о Нине в милиции. Мы, конечно, делать этого не стали и попросили только свозить нас еще ненадолго к морю. А оттуда вернулись на автостанцию. Отвезти нас обратно в Донецк водитель уже не мог: следующий рейс у него был другой, а он обязан отмечаться на конечном пункте у диспетчера. Слава Богу, когда мы подошли брать билеты и сказали, что мы из ГДР, всё обошлось благополучно. И мы вернулись в Донецк.

За время нашей выставки местное телевидение – русское и украинское – дважды передавало интервью со мной, фамилия моя долго была на экране. Я надеялся, что Нина увидит передачу и даст о себе знать. Нет, и на этот раз ничего не последовало. После этого один добрый друг из угольного министерства пытался отыскать Нину, пользуясь своими знакомствами, но и у него ничего не вышло.

Единственная весть о Нине со времени моего освобождения из плена пришла от нее самой еще в 1949 году. Это было письмо, в котором Нина писала, что близится исполнение ее заветного желания. Она беременна и с нетерпением ждет маленького Вилюшу.