Текст книги "Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного"

Автор книги: Вилли Биркемайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

НЕУЖЕЛИ – ДОМОЙ?

В воскресенье 22 августа после утреннего супа наша «бригада артистов» собралась в зале, чтобы договориться о сегодняшнем концерте. Стоит прекрасная солнечная погода, а мы уже не раз подумывали, нельзя ли устроить сцену на свежем воздухе, чтобы смотреть наше представление могли все пленные сразу. Политрук уже не раз обещал позаботиться об этом, но дело так и не сдвинулось. Репетируем, Манфред Ройшель, как всегда, уверенно командует. И тут в зале появляется наш «комендант», Макс Зоукоп. Вроде бы в этом нет ничего особенного, он частенько заходит к нам на репетиции, но сегодня он пришел неспроста. У него для нас фантастическая новость.

Вас, артистов, говорит Зоукоп, кухонный персонал и всех, кто последние месяцы хорошо работал в лагере и на шахте, должны освободить в ближайшие дни. Новых людей на кухню уже назначили, их уже вводят в курс дела. Начальство, «надзор» на шахте – немецкого оберштейгера и еще нескольких человек заменят в ближайшие дни, и тогда – поехали! На запад! Мы буквально вне себя от радости, но начальник велит нам помалкивать, чтобы не вызвать паники среди других пленных, чья очередь еще не настала. Ведь русские все еще боятся беспорядков…

Но как бы там ни было, а концерт мы сегодня проводим замечательно. Чтобы как можно больше наших товарищей могли его посмотреть, повторяем представление после обеда и еще раз вечером. Мы так раскованны, что наше настроение передается зрителям. В зале много русских, даже солдат из охраны, и мы немного обеспокоены: наверное, политрук все же нам не очень доверяет. Но все равно – настроение прекрасное.

После второго представления Макс, дирижер Манфред, аккордеонист Вольфганг и я прохаживаемся по дорожке и мечтаем – как мы будем праздновать Рождество дома. Один Вольфганг в печали: он так и не получил ответа из дому ни на одну свою открытку. Он боится, что никого из своих не застанет в живых, ведь в Бреслау были страшные бои, весь город, можно сказать, сровняли с землей. Мы стараемся его утешить, а Макс просто приглашает его – если никого на месте не найдешь, езжай ко мне!

…Дело к полночи, а нам не до сна. Подошел Зоукоп; сказал, что завтра утром никому на работу не идти, русские наконец-то начинают «мероприятие». Мы с Максом возвращаемся к себе в комнату. Он как лег, так сразу и заснул, а я никак не могу уснуть. Как хорошо, что Макс отговорил меня поступать в политшколу в Москве. Ведь мы теперь прямо отсюда поедем домой. Домой! Наверное, я все же заснул, проснулся от шума. Что там такое? Это фомкоговоритель объявляет: утренней смене на работу не идти, в семь часов утра – общее построение на плацу! А сейчас часа четыре. «Можно еще крепко поспать, – рассуждает Макс, – ночная смена раньше восьми с шахты не приходит». И я засыпаю.

Просыпаюсь от запаха – уже утро, кто-то из соседей уже принес с кухни суп. Умываться сегодня не пойду – я же не был вчера на шахте, да и воды в умывальнике вечно не хватает, пусть уж достается ночной смене. Идем с Максом на кухню, приносим завтрак. За столом дискуссия – что там еще скажут на построении?

Часов в восемь ночная смена вернулась в лагерь, и Макс Зоукоп открыл собрание радостным известием: сегодня начинается подготовка к освобождению. Тут же слово берет политрук. Хвалит нас за хорошую работу на шахте, за дисциплину в лагере и вообще. Объясняет, что везти нас через Польшу и всех разом опасно, там на железной дороге бывают нападения вооруженных банд, поэтому ответственные товарищи решили отправлять нас группами по 100–150 человек на судах из портов Черного или Азовского моря. Первая группа отправится уже завтра или послезавтра.

Слушают его спокойно, но, когда вперед выходит наш «комендант» с первым списком в руках, беспокойный гул нарастает. Сначала он объявляет, что следующие списки будут вывешиваться на доске объявлений у конторы, и начинает читать фамилии. Вот и моя – Биркемайер! – ведь буква «Б» в самом начале алфавита… Я готов кричать от радости, но горло перехватило, колени трясутся. А где же Макс Шик, мой верный друг, мой второй отец, которому я стольким обязан? А он стоит в компании ждущих своего жребия и что-то спокойно обсуждает. Бросаюсь к нему, обнимаю его, шепчу: «Тебя сейчас тоже…» – и тут же слышу его громкий спокойный голос: «Да, здесь!»

Значит, едем вместе, больше мне ничего не надо.

Список читали довольно долго. Кто-то говорит, что фамилий больше чем 150, наверное, не меньше двухсот. Утех, кого не вызвали, кому ждать следующей отправки, вытягиваются лица, а у тех, кто поедет с нами, – сияют. Мы просто не в силах совладать с нашим счастьем; человек двадцать из нас только что пришли с ночной смены – так они еще даже не мылись, только теперь собираются в умывальную.

Сразу видно, что наша группа составлена не случайным образом. Все, кто работал на кухне, все «артисты», специалисты из мастерских. И еще в нашей группе – это сразу бросается в глаза – вспомогательная охрана, пленные, которые были в помощниках при русских солдатах. Это что, «все, кто хорошо работал»? Спрашиваю об этом Макса, никакого объяснения мы не находим, ну и черт с ним! Главное – мы поедем домой!

Еще раз вызвали каждого по фамилии, велели в таком же порядке идти в кладовую, получать обмундирование. Выдают все новое, даже нижнее белье. Интересно, откуда у русских столько немецкого обмундирования? Наверное, захватили при наступлении, вермахту было уже не до балласта…

Мне опять досталась серая униформа, от авиации. Покончили с обмундированием поздно, обед получали вместе с вечерним супом, но многие даже есть не хотят, такой уж это был беспокойный день…

Только начинает темнеть, как опять включается громкоговоритель: нам велят построиться на плацу. Что там еще за новость? Оказывается – еще какая! Нам приказывают взять шинели, у кого есть – личные вещи, и через полчаса, снова по пять человек в ряду. Наш «комендант» Зоукоп и Starschina в голове колонны – мы выходим маршем за ворота лагеря. Оставшиеся смотрят с недоумением нам вслед.

Маршируем в темноте, без охраны, без часовых. Макс сказал, что идем на вокзал. На вокзал без охраны? Ну, конечно, мы же едем в Одессу или в какой-то другой порт, где нас ждет корабль, мы поплывем в Германию! Никто, наверное, не маршировал раньше так радостно. Примерно через час приходим в Макеевку на вокзал, он совершенно пуст. Понятно, ночь, на работу еще никто не едет. Ждем на перроне.

Подходит пассажирский поезд, три вагона в нем – специально для нас. Все еще не верим своему счастью – неужели это за наши представления, за хорошую работу и дисциплину мы поедем домой раньше всех! Занимаем места без толкотни, хотя каждому хочется быть рядом со своими. И тут мы видим, что наш «комендант лагеря» не просто привел нас на станцию – нет, он тоже едет домой! Вот уж кто заслужил это, ведь как он о нас заботился, всегда защищал интересы пленных перед русским начальством…

Он садится вместе с нами, дирижер Вольфганг освобождает ему место, а сам он постоит – так лучше ощутишь свободу, говорит Вольфганг.

Наш вагон отцепляют от поезда, куда-то передвигают, снова прицепляют. Наконец поезд трогается. Он идет без остановок и на рассвете приходит в портовый город.

8. МАРИУПОЛЬ

Наконец выходим из вагонов. Ни моря, ни порта не видно. Неужели Иваны опять сыграли с нами «шутку»? Нет, Starschma успокаивает нас и объясняет, как будет дальше. Мы пробудем здесь, в Мариуполе, несколько дней, пока не соберутся пленные из других лагерей – все «пассажиры» корабля, на котором нас отправят домой. Разместимся пока в лагере… Звучит логично. И мы направляемся к полевой кухне перед казармой, где нас ожидает завтрак – пшенный суп с мясом, пайка свежего хлеба и кружка крепкого чая. Кто хочет, может подойти за добавкой, и чая сколько угодно, и русские солдаты радуют нас, повторяя: «Skoro domoj!»

С полчаса наша колонна шагает мимо огромного металлургического завода. Наконец лагерь военнопленных, наше временное пристанище. Большая казарма с двухэтажными деревянными нарами. И вот первые недоумения: Макс Шик хотел выйти из казармы во двор, но выход преграждает постовой – нельзя! Тут же выясняется, что это лагерь венгерских военнопленных, что это они ждут отправки домой, а нас привезли им на смену! Макс буквально вне себя, мы не можем поверить, что нас так бессовестно обманули. А что нам обещал в Провиданке офицер-политрук? Свинья, подлец, сволочь такая! Нарастает возмущение, кто-то говорит, что надо бунтовать, но ему напоминают про то, как нас однажды предупреждали: «Охрана применит оружие!» Эх, ощутили мы было немного свободы, вот и хватит. Видно, оставаться нам здесь в плену, на берегу Черного моря… А чего еще нам ждать?

Что Мариуполь на Азовском, а не на Черном море, мы тогда еще не знали. И с нетерпением ждали возвращения нашего старшего, Макса Зоукопа, которого сразу же позвали в контору лагеря.

ВЛАДИМИР СТЕПАНОВИЧ И ЕГО ЛАГЕРЬ

Проходит еще несколько часов. Наконец нас зовут в зал. Там Макс Зоукоп вместе с венгерским комендантом, потом появляется русский начальник – пожилой человек, ему, наверное, не меньше шестидесяти, и с ним еще два офицера и молодая женщина в офицерской форме. Первым говорит русский начальник лагеря, переводчик-венгр повторяет нам его речь по-немецки. Судя по погонам начальника, он всего лишь лейтенант, но похож на заботливого отца. Извиняется перед нами за то, что прибыли мы к нему в лагерь, наверное, с ложными надеждами. Но это не его вина. Пленных венгров действительно отправляют домой, Советский Союз хочет этим помочь братскому народу поскорее залечить раны от развязанной Гитлером войны. А наше возвращение домой откладывается ненадолго, отпустить всех пленных сразу советская власть не может, это же сотни и сотни лагерей…

Еще он говорит, что рад таким квалифицированным людям, которым предстоит принять лагерь от венгров, когда они уедут. Что он будет заботиться о наших условиях жизни и что мы должны помочь ему сохранить добрую репутацию лагеря. Здесь есть разные мастерские – например, столярная, изделия которой хорошо продаются в городе. И мы не должны удивляться «крестьянскому хозяйству» на территории лагеря – там держат свиней; все это для того, чтобы условия жизни и питание пленных сделать как можно лучше.

Поразительное дело – слышать такое от русского начальника лагеря! Если хотя бы половина из того, что он говорит, правда, то мы и в самом деле на пути к свободе! Пусть это будет после венгров, но ведь почти четыре года плена уже позади, оставшиеся несколько месяцев как-нибудь потерпим! Не могу не поверить такому обходительному начальнику лагеря.

Сегодня для нас предусмотрена только «экскурсия». Идем и удивляемся; нам казалось, что большего порядка и чистоты, чем в Макеевке, и быть не может, но этот лагерь – прямо-таки образцовый. А может, так оно и есть? Разве можно было такое себе представить – вот отгороженный лужок, и там бегают три свиньи! Вот и столярная мастерская, там настоящую мебель делают, наверное, на радость здешним офицерам, но ведь старик лейтенант правду сказал. Ну, а завтра посмотрим, какая нам предстоит работа, куда нас здесь распределят.

Сначала отобрали двенадцать человек на кухню, потом двадцать с лишним специалистов, в том числе автомехаников, в мастерские при лагере. Тут свои грузовые автомашины и офицерские вездеходы, обслуживают их и ремонтируют здесь же, в лагере. Электриков тоже взяли в бригаду при лагере, ничего подобного в Макеевке не было. Наших штейгеров, горных мастеров с шахты, возьмут на завод, старшими бригад, наверное. Ну, а «вспомогательную охрану» из пленных – понятное дело, к их венгерским коллегам, для них здесь в лагере есть отдельный дом. Для нас они – все равно доносчики, лучше не иметь с ними дела.

А девять человек, меня в том числе, назначили работать при управлении лагеря. Перед этим русский офицер проверил, понимаем ли мы по-русски. Я уже могу читать по-русски и пытаюсь писать, и венгерский начальник берет меня в «отдел труда и нормирования». Дело в том, что заводские цеха должны платить лагерю за работу военнопленных, и задача этого отдела состоит в том, чтобы рассчитывать их заработок. И еще – участвовать в «разнарядке», в распределении пленных по рабочим местам, чтобы квалифицированных рабочих использовали на заводе как можно эффективнее. Совершенно новое дело для меня. Чем я только не занимался за эти четыре года! Рисовал плакаты, обивал кирпичи, был каменщиком и штукатуром, строил дорогу, монтировал фонарные столбы, чистил уборные, работал на шахте забойщиком и подручным слесаря, играл женские роли на сцене – и вот теперь я «нарядчик» в отделе труда; моя новая обязанность – распределять людей по цехам и разным работам.

Венгерские товарищи очень стараются ввести нас в курс дела. Что не так просто – между нами языковой барьер. Мало кто из венгров говорит по-немецки, объясняться друг с другом по-русски мы вообще-то не хотели бы, но ничего другого нам не остается. А я тут же решаю научиться хоть немного венгерскому. Тут же в конторе, в другой комнате, нашел пожилого венгерского пленного Имре, который прекрасно говорит по-немецки. А он рад поучить меня.

Я вернулся в нашу комнату раньше, чем Макс пришел с завода после смены. С нетерпением жду новостей от него.

Сначала он рассказывает, что это за огромный завод, Zawod Imeni Iljitscha, там работают почти сорок тысяч человек! Пленные из нашего лагеря едут на работу полчаса товарным поездом, по цехам расходятся с заводской станции, «вокзала». Работают на заводе не только военнопленные, там много людей из мест заключения, их охраняют отдельно. Вокруг завода – огромная стена с многочисленными постами охраны, особенно тщательно охраняют железнодорожные въезды.

Макс был с бригадой, работающей в ремонтном цехе. Собственно говоря, назвать это цехом трудно – это целый завод, там работают 600 или 700 человек. Макс помогал там венгерскому пленному, ведающему кузницей. Русские рабочие ничего не делают, не спросив этого мастера, и Макс должен будет заменить его, если венгров действительно отпустят домой. От заводской станции, куда пришел поезд из лагеря, колонна пленных шла к цеху минут двадцать, если не все полчаса. Макс рассказывает обо всем этом так подробно, чтобы я мог представить себе, что за громадина этот завод.

Когда 3 сентября 1948 года я пишу очередную открытку родителям, я все еще верю, что в этом году встречу Рождество с ними вместе. Наступает осень, последнее тепло еще радует нас, но скоро вся земля здесь укроется белым покрывалом. И с приходом осени все ближе день освобождения. Конечно, я хотел бы попасть домой пораньше, но что-то наш поезд задерживается… Может даже случиться так, что Макс Шик попадет домой раньше, чем я.

Да, Макс подхватил сильный бронхит или даже воспаление легких. И ему никак не становится лучше, а из этого нашего лагеря больных теперь, если они уже могут сами передвигаться, отправляют домой. Я от всей души желаю Максу уехать, но еще я очень хочу, чтобы он был со мной до моего освобождения… И происходит чудо: венгерский врач ставит Макса на ноги, да так здорово, что вскоре Макс уже может вернуться в свой цех. У него ведь железная воля, слава Богу. Может быть, и он не хотел расставаться со мной?

Напоминают о себе неприятности, после которых я оказался в Киеве в лазарете. Как только попадаю в какой-нибудь переплет, начинаю опять заикаться. Правда, репетиции и выступления «театральной бригады» здорово мне помогли. Да еще мои старания научиться говорить по-русски, а теперь вот еще и венгерский язык. И вот что непонятно: заикаюсь только в тех случаях, когда говорю по-немецки. С чего бы это? Не слежу за речью, что ли? Макс тоже не знает, а больше спросить некого. Противная штука это заикание…

А работа в отделе труда доставляет мне огромное удовольствие. Я ведь никогда ничем таким не занимался. А венгерский коллега Ференц так усердно и подробно мне все объясняет, что можно подумать – не боится ли он, что его не отпустят домой, если я не войду в курс дела на все сто процентов.

МАРТЕНОВСКИЙ ЦЕХ

Сегодня в первый раз Ференц взял меня с собой на завод, в цех. Едем в товарных вагонах в пять утра, с первой сменой. Езды до завода полчаса, поезд наш не единственный, прибывший до шести часов утра. Тысячи мужчин и женщин вылезают из вагонов; позже я замечаю, что мужчины и женщины строго разделены; вокруг прохаживаются часовые. Ференц объясняет мне, что все эти русские рабочие – заключенные или работают здесь не по своей воле. Смотрю на их лица и не вижу ни единой улыбки, ни малейшей радости. Что за преступления они совершили?

Их ведь насильно угнали в Германию, на принудительные работы, и было им там, наверное, несладко. А теперь у себя на родине – трудиться опять по принуждению? Это ведь жестоко, бесчеловечно. Хотел бы я знать, что они сами о таком обращении думают! Пробую заговорить об этом с Ференцем, но наших языковых познаний для такого разговора не хватает…

Мы пришли в цех мартеновских плавильных печей, сегодня здесь у Ференца дело к бригадиру ремонтников, а я должен пока что просто слушать. Цех громаден, ряды мартенов кажутся бесконечными. Очень жарко, отовсюду бьет пламя, летят искры, повсюду клубы дыма и пыли. Рабочие в защитной одежде орудуют с раскаленным добела, а то и жидким железом. Только и гляди, чтоб не попасть в какую-нибудь канаву с еще не остывшим металлом. Неужели в такой кутерьме получается такая, как нужно, сталь?

Одна из печей на ремонте – меняют огнеупорную кладку у нее внутри. Удаляют старую прогоревшую и кладут новую наши пленные, поэтому мы сюда и пришли. Наконец мы дошли до кабинета начальника; сразу видно, что они с Ференцем хорошо знают друг друга, Ференц представляет и меня – вот он меня сменит. Бородатый хозяин кабинета глядит на меня с явным пренебрежением. Ладно, не каждый же день мне к нему ходить… А с Ференцем они тем временем буквально вцепляются друг в друга. Пленные, доказывает Natschalnik, ремонтируют печь медленно, норму не выполнили! Значит, завод лагерю за эту бригаду ничего не должен… Так они орут друг на друга, а я держусь в стороне. И вдруг могучий бас бородатого смолкает: Ференц, оказывается, знает, что тот каждый день «продавал» до десятка пленных из ремонтной бригады на другие работы. Начальник явно не рассчитывал, что Ференц об этом узнает. Они спорят еще некоторое время, но уже потише, и вот – начальник уже достает из шкафа бутылку водки, чтобы скрепить примирение.

Такой ход дела Ференц явно хорошо освоил, а бородатый проглотил свою порцию так, что я бы мог подумать – тут бутылка и кончится. Мне тоже наливают, и я глотаю водку, чтобы не испортить отношения с первого же дня. По мне, то лучше бы ее сразу выплюнуть, так жжет в горле. А на чем они поладили, Ференц обещает рассказать мне на обратном пути.

Следующая наша встреча – в бараке неподалеку, там работают за письменными столами всего три женщины. Здесь Ференц навещает свою подругу Любу. А мне предлагает до отхода нашего поезда – это примерно через четыре часа – посмотреть завод. «Встретимся у вагона!» А если меня остановят и спросят, что я здесь делаю, показать лагерный пропуск и что-нибудь наплести. Интересно, Ференц – исключение или у всех венгерских военнопленных есть на заводе подруги? Вчера Макс уже что-то такое говорил…

Четыре часа прошли быстрее, чем я думал, вряд ли я успел повидать весь огромный завод. А когда возвращался на станцию, приходилось, вызывая усмешку у идущих со смены, даже спрашивать дорогу. На обратном пути вагон не так уж полон, многие пользуются этим, чтобы немного соснуть в дороге. Ференц принес мне целый кулек яблок от своей подруги Любы, и несколько яблок мы съедаем тут же – я ведь ничего весь день не ел, Ференц забыл мне сказать, что суп в обед надо было получать в том цеху, где мы с ним были утром. Еще он просит не забывать, что у нас с ним теперь секрет, чтобы я никому не проговорился о его свидании. Разумеется, я не стану болтать. Но почему этого надо бояться? Русским не разрешается дружить с пленными и заводить романы? Наверное, за это сажают в тюрьму или отправляют в штрафной лагерь, в Сибирь… И я обещаю – никому ни слова, даже Максу. Ференц доволен.

А в лагере меня ждет сюрприз. У Макса в руках – он вернулся с работы раньше – чуть не пачка почты для меня: письмо и семь открыток, вы только представьте себе – целых семь, от родителей, от друзей и знакомых! И ведь адрес на них – прежний лагерь, в Провиданку. Это же надо – почту для пленного пересылать в другой лагерь! Шапку я должен снимать перед русской почтой…

Надо будет и моим домашним написать про это чудо. Вот только с писчей бумагой дело плохо, не говоря уже о конвертах, их, можно сказать, не существует. Но я добыл на кухне вареную картофелину и ею намазываю края бумаги – в детстве так клеили «голубей», а здесь получается что-то вроде конверта. И пузырек с разведенной марганцовкой, это вместо чернил еще с шахты, берегу как зеницу ока. А новости из дому мы всегда обсуждаем с соседями по комнате, всем ведь интересно.

На следующее утро мне в завод не идти. Мы с Ференцем остаемся в конторе и пишем отчет про вчерашнее. Ференц докладывает, о чем он договорился с Иваном Федоровичем – так зовут бородатого начальника цеха. Мартеновскую печь начали разбирать слишком рано, она еще не остыла, поэтому огнеупорные «кирпичи» внутренней обмуровки невозможно было сортировать вручную. А на подсобные работы, которые пришлось выполнять, пока обмуровка остыла, нет нормы выработки. Однако с Ивановичем договорено, он их «запишет», так что лагерь свои деньги получит…

Разумеется, Ференц стряпает эту важную чепуху сам, а я пока могу написать письмо домой.

«Советский Союз, 14.11. 1948

Мои дорогие родители, дорогой брат Фриц! Получил от вас сегодня семь открыток и письмо. Товарищи завидуют – везет, мол, тебе! И правда, удача мне пока сопутствует, вот только в одном не везет – домой не отпускают.

Здесь была прекрасная осенняя погода, никогда еще не было такой хорошей осени, но в последние дни похолодало, хотя солнце стоит еще высоко. Сегодня утром выпал первый снег. В прошлом году в это время уже давно лежал снег. Если станет совсем холодно, надену меховой полушубок, а пока хватает ватника и толстой шапки на меху. Так что ты, мама, не бойся – я тут не замерзну. И обувь у меня хорошая, и одежда в порядке – за этим следит Макс, я ему за многое должен быть благодарен. И белье у меня всегда чистое, об этом заботится мой друг Гейнц из Бохума, он здесь ведает прачечной.

Сегодня воскресенье. Играет радио, одни читают свежие газеты, кто-то из моих товарищей читает книжку, а другие, как и я, пишут письма на родину, своим близким.

Мамочка, ты пишешь, что вспоминаешь меня маленьким, лежащим в кроватке с румяными щечками и пальцем во рту. Щеки у меня румяные по-прежнему, а вот палец сосать я уже отучился! А что до подружки, то можешь, мама, не беспокоиться. За эти четыре года я хорошо понял, что такое родители и родной дом. Вот Макс тоже говорит, что когда я узнаю вкус любви по-настоящему, то все остальное пойдет прахом. Нет, нет – уж я-то себя лучше знаю. Хорошо помню то время в Моравской Остраве, когда по воскресеньям я гулял один или ходил с тобой, дорогая мама, в театр. Если теперь я уже вырос, стал молодым человеком, то в смысле моего поведения мало что изменилось.

А теперь обращаюсь к тебе, дорогой братец!…Вот ты пишешь, что можешь хорошо себе представить, как девчонки пожирают меня глазами, когда я стою на сцене. За эти годы я работал вместе со многими русскими женщинами. С тех пор как я играю в спектаклях и мне разрешено носить прическу, приходится слышать, как они говорят про мои «золотые кудри», – я ведь уже хорошо говорю по-русски и понимаю такие «комментарии». Одна молодая женщина сказала обо мне: «Какое счастье для матери – иметь сына с такими кудрями…»

Как я уже сказал, я теперь хорошо знаю русский и благодаря этому свободно общаюсь с русскими, со всеми рабочими и работницами, и отношения с ними у меня самые хорошие.

Ну, на сегодня хватит. В надежде, что скоро окажусь в поезде, идущем домой, сердечно вас приветствует и целует

Ваш Вилли»