Текст книги "Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного"

Автор книги: Вилли Биркемайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Когда все это было сделано, Дмитрий попрощался и уехал, а комендант Макс Зоукоп повел Эрвина и меня к себе, чтобы мы ему рассказали о нашем «приключении» во всех подробностях. И еще я ему рассказал, что говорил шофер Дмитрий про начальника лагеря. Оказалось, Макс все это и без меня знал; а мне велел помалкивать: Владимир Степанович не любит, чтобы вспоминали о его прошлом.

Я, конечно, вспомнил, что сегодня – то самое «poslezaw-tra», когда Нина на электростанции, но ехать туда с ночной сменой не решился, очень уж странно это бы выглядело. Ну, ничего, я же не последний день на заводе!

Вернулся в нашу комнату, а там пусто – все на репетиции. Кто-то съязвил: «Эге, вот и наша Дива пожаловала!» А я, раздевшись, рассказал им о нашей экспедиции за рукавицами. И мы с удовольствием репетировали допоздна наш рождественский концерт. А главный повар велел принести нам на ужин лишнюю кастрюлю супа.

Вот можно и забыть на час-другой, что мы все еще в плену…

Распределять и раздавать рукавицы – это уже не мое дело, все организовали наш комендант и бригадир силикатного цеха. А я, конечно, заранее отложил пару для Макса Шика. Сегодня остаюсь в лагере, чтобы быть в курсе дела – как это будет с ремонтом швейных машин. Пошел в мастерскую к Эрвину, а он, оказывается, уже и место для них приготовил. И его помощник Курт, умеющий справиться с любым делом, требующим терпения и точности, заранее радуется такой интересной работе.

Прождали, можно сказать, целый день. Наконец, когда уже давно стемнело, пришел грузовик с швейными машинами. Водитель говорит – такая гололедица, что ехал сюда все восемь часов. Пока машины разгружали, водителя покормили на кухне, а как быть дальше – ехать ему обратно ночью? Пошли к начальнику лагеря, он уже знал про рукавицы и похвалил нас: «Ох, вы, немцы! Все-то вы умеете организовать с толком». И разрешил устроить водителя на ночлег в лагере – у охранников.

Ну, а с швейными машинами Эрвин и Курт будут разбираться уже завтра. Еще неизвестно, сколько там таких, что их еще можно отремонтировать. Может, найдем еще среди пленных специалиста-механика, а то и портного – портные ведь тоже должны разбираться, что там в машине неисправно.

Написали такое объявление, повесили на стенд «пропаганды». И дня не прошло, как объявились трое, один из них работал даже на заводе швейных машин. Я, наверное, больше не верю в случайности…

РОЖДЕСТВО 1948 ГОДА И НОВЫЙ 1949 ГОД

До Рождества остается пять дней, и в лагере неспокойно. Нас, «постоянный состав», тех, у кого есть пропуск на выход из лагеря по служебной необходимости без охраны, теперь за ворота не выпускают. Какая в этом логика, я ведь все равно могу выйти из лагеря – с колонной едущих на завод. Русские боятся волнений, потому что знают, какой это важный для немцев праздник – Рождество? Отношения-то с начальством добрые, а все же, видно, не доверяют нам…

Ну, и я спокойно становлюсь в колонну едущих на работу в силикатный цех. Тут я не чужой, меня знают, не зря же я рукавицами занимался… По правде говоря, дел у меня на заводе сегодня нет. И вообще комендант Макс велел нам, отделу труда и зарплаты, себя там особенно не афишировать. Нины сегодня на работе не будет, значит, на электростанцию идти незачем, и почти весь день я провел с Максом у него в кузнице. Поговорили и про строгости перед Рождеством, и про то, что никаких признаков бунта у нас в лагере нет и в помине; может быть, где-то в других лагерях? Макс считает даже, что благодаря Владимиру Степановичу у нас питание лучше, чем полагается пленным.

И еще Макс – это в первый раз! – рассказал мне, что у него здесь есть подруга; это высокая блондинка из инструментальной кладовой механического цеха. Ее зовут Людмила, я ее уже видел. Мне это очень интересно и хочется узнать побольше, но Макс ничего сказать не может. Он ведь хуже меня понимает русский, а Людмила совсем не знает немецкого. Перед самым концом рабочего дня я ее увидел в цеху, она как раз сняла платок, у нее светлые волосы до плеч, но она тут же упрятала их под меховую шапку. Потом она нас встретила – у них с Максом договорено место – по дороге на станцию, и Людмила не так уж молода, наверное, примерно того же возраста, что и Макс. Он стал объяснять ей, кто я такой и что мы с ним как отец и сын. Чтобы было понятнее, я переводил. Она, конечно, тут же спросила, почему это я говорю по-русски, а Макс нет. Сколько раз уже меня вот так спрашивали, а я и сам не знаю верного ответа.

Время идет незаметно, мы сегодня поспеем к первому поезду. Макс и Людмила прощаются, а я стараюсь представить себе, как это было бы с Ниной. Мне все больше хочется поскорее ее встретить. Вот возьму и пойду завтра прямо к ним на электростанцию. Должен же я узнать, нравлюсь я ей или нет! Но Максу я об этом ничего не сказал. Чтобы зря его не беспокоить.

И на следующее утро я отправился на завод с утренней сменой. Хотел сначала зайти в силикатный цех, только потом на электростанцию, но очень уж мне не терпелось поскорее увидеть Нину… Когда наконец дошел к дверям энергодиспетчерской, сердце так колотилось, что чуть не выскочило…

А там у стола, за которым должна быть Нина, сидят две незнакомые женщины. Спросить о ней не решился, сделал вид, будто ищу Михаила Михайловича, начальника станции. Они сказали, что сегодня его на станции не будет. Может быть, узнаю что-нибудь у секретарши начальника? Но ведь прямо спрашивать про Нину нельзя, какие такие дела могут быть у нее с военнопленным! Если я это сообразил, значит, еще не совсем потерял голову. А сейчас только восемь утра, что же мне делать на заводе до конца смены, до четырех? Побежал поскорее на станцию: вдруг пойдет поезд за чем-нибудь в лагерь. Но нет, надежда была напрасной. Значит, надо идти в кузницу, заняться там у Макса хоть чем-нибудь.

«Тебе что, делать нечего? – спросил он сразу как увидел меня. – Поможешь мне тут кое-что распилить». Ладно, мне все равно, лишь бы не слоняться без дела, если нет Нины.

Оказалось, Макс делает железную ограду для кого-то из заводского начальства. Концы железных стоек он отковывает, а мне надо нарезать их электропилой по заданному размеру. Занялся этим с удовольствием, я ведь со времени лагеря в Макеевке не занимался физической работой. А полушубок мой Макс надежно припрятал у Людмилы, чтобы не украли.

Длина стоек один метр, Максу нужно их больше ста, а дело с пилой идет медленно – всего одно полотно, уже затупившееся, оставшееся со времен немецкой оккупации. Однако к обеденному перерыву я напилил изрядную кучу этих стоек. А Макс уходил в кладовую к Людмиле, глянуть, как там мой полушубок. Наверное, она его хорошо запрятала, потому что Макс отсутствовал довольно долго. А вернулся он с яблоком для меня от Людмилы…

Часа в два дня котел и бачки с едой привозят и в этот цех. Откуда, интересно, у русских столько перловой крупы? Мне перловый суп нравится, но все же – трех раз в неделю было бы достаточно… Хлеб дали свежий, даже чересчур свежий, пухлый. Пекарня, наверно, старалась план перевыполнить, вообще же хлеб здесь чаще всего хороший.

Пообедали, Макс кует стойки и рассказывает: он слышал от коменданта Зоукопа, что наше представление, рождественский концерт – не разрешен. Потому что русские опять опасаются каких-то «антисоветских проявлений». Макс тоже не видит смысла в такой подозрительности, но, как сказано, при всем хорошем отношении к нам, в конечно счете русские нам, немцам, не доверяют. Один русский офицер сказал как-то: «С вами, немцами, так просто не справиться. Каждую неделю отнимаем эти ваши самодельные ножи, а на следующей проверке – у каждого опять новый нож».

У Макса на огне в горне еще четыре или пять стоек, он их хочет отковать, и тогда мы работу закончим. Когда уходили из цеха, было уже начало седьмого, темно. Приходят сюда на работу затемно и уходят с работы в темноте. Людмила уже ждет нас на прежнем месте, мне достается еще одно яблоко. Она смотрела, как мы работали, и говорит, что мы – хорошая упряжка. А я прощаюсь и ускоряю шаг – скорей на станцию, пусть они еще немного побудут вдвоем.

Когда мы с Максом вернулись в нашу комнату, там уже шел «военный совет» – из-за отмены нашего концерта на Рождество. Вся подготовка, столько труда все репетиции – коту под хвост. Что ж тут обсуждать, может быть, и в самом деле кто-то уже «рвется на баррикады». Две с половиной тысячи человек, тут уж не каждого узнаешь, мало ли кто может на такое решиться. Особенно злится наш руководитель, дирижер Манфред. Он ведь столько нот переписал от руки, и все это к Рождеству, а в январе эти мелодии будут уже ни к селу ни к городу. Бросить бы все это к чертям, ведь в который раз русские нам всё портят… Но ведь не только! Нельзя не признать, что мы пользуемся немалой свободой, и ведь все музыкальные инструменты добыл для нас политрук. Ну, пройдет Рождество, и с русскими опять будет все нормально…

Сегодня сочельник, я остался в лагере и занимаюсь делами в конторе, в нашем отделе. Разговор у нас там общий, и мысли у всех одни и те же: что будет в Новом году. Будут ли нас выпускать из лагеря по нашим пропускам или нынешние строгости останутся? От нас тут ничего не зависит, как решат русские начальники, так и будет. Но конечно, это зависит и от того, все ли будет спокойно в лагере. Коллеги хотят услышать, как это нам удалось с рукавицами; я рассказываю. А потом мы все вместе идем к Эрвину, чтобы посмотреть, удается ли им в мастерской ремонт швейных машин.

При виде такого нашествия Эрвин пугается. «Вы что, на швейные машины смотреть явились?» – «Конечно! Зима ведь простоит еще два или три месяца, так что рукавицы всем нашим пленным будут нужны». – «Дело непростое, – объясняет Эрвин. – Надо выбирать стратегию. Когда машины хорошенько почистили, заменили оборванные кабели, кое-то подогнули, проверили, оказалось – многие исправны. Ну, при демонтаже обходились с ними не слишком бережно. Так что, пожалуй, не надо торопиться».

Хорошее известие! Мы теперь подождем, пока пройдет Новый год, а потом сообщим Игорю Ивановичу на фабрику, где шьют рукавицы, что пять или шесть швейных машин они могут забрать. И поторговаться, сколько они нам дадут рукавиц за каждую. Я не думаю, что с этим будут сложности, нам ведь достаточно будут двух-трех тысяч пар.

После обеденного супа я вернулся в нашу комнату и прилег. Вот тебе на! Макс меня будит, вернувшись с работы, значит, уже семь или восемь вечера. Я мало спал последнее время, вот меня и сморило. Макс принес мне опять два яблока и привет от Людмилы.

А после ужина мы устроились в нашей «театральной» комнате. Макс читал книжку, а я сел писать письмо родителям и брату.

Из письма 24 декабря 1948 г.:

«…Сегодняшний день здесь ничем не отличается от вчерашнего или завтрашнего, от любого другого. Но у меня все равно рождественское настроение, хотя каждому из нас трудно не терять мужества. Мы оке все так надеялись попасть домой до Нового года! Какой следующий срок назовут нам теперь? Но я очень прошу вас: не теряйте надежды, как мы здесь не теряем ее, и терпеливо ждите нашего возвращения. И не беспокойтесь обо мне, я справлюсь со своими заботами и сам. А вот что меня беспокоит больше всего, так это здоровье папы, оно ведь не совсем в порядке.

Дорогой брат, не надо откладывать твою свадьбу до моего возвращения. А я буду надеяться, что мне выпадет счастье попасть домой к двадцать первому дню рождения.

…Когда читаю газеты, я постоянно спрашиваю себя: почему эти вечные раздоры? Почему не все за мир и за единую Германию? Что, Германию, или, правильнее сказать, немецкий народ, так ничему и не научила эта ужасающая катастрофа? Неужели мы хотим снова принести себя в жертву?

Дорогие родители, дорогой брат, я заканчиваю это рождественское письмо. Будем же молить Отца небесного, чтобы Он даровал нам милость скорого возвращения домой. Самые сердечные рождественские пожелания шлет вам и целует вас

Ваш Вилли».

Я давно не получал писем, наверное, это связано со всей ситуацией, со страхами русских – а вдруг произойдут беспорядки. Ведь мама всегда отвечает на мои письма сразу, а то и пишет еще одно письмо, не дожидаясь моего следующего. Видно, письма где-то задержали…

Сегодня сразу после подъема всех нас, девять человек из отдела труда, позвали к коменданту Максу Зоукопу. Там уже ждали два русских офицера. И стали объяснять, какое нам теперь поручается новое задание. С оплатой лагерю за труд пленных сейчас все в порядке, рассчитывать новые расценки не нужно, а надо побеспокоиться о том, чтобы каждый пленный получше работал. А кто не хочет, тому надо разъяснять, какие могут быть последствия. И чтобы не занимались разговорами во время работы, и чтобы о любом нарушении немедленно сообщалось руководству лагеря. А еще мы должны помогать лагерной вспомогательной охране (вот обрадовали – еще и этим доносчикам помогать!). И всю свою работу на заводе записывать в специальную книгу. Распределение по цехам и сменам остается; едущих на завод в ночную смену должен сопровождать человек из нашего отдела; кто и когда – договоритесь сами…

Ну и сюрприз на Рождество! Только я сразу знаю, что ни о ком из наших пленных ничего плохого говорить не буду, этого мне только не хватало! Может быть, у русских есть конкретные подозрения, что в лагере что-то назревает? Не могу себе такого представить. У каждого своих забот хватает, но кто знает, везде бывают горячие головы, не только за колючей проволокой…

После этого нас отпустили. Про эту накачку рассказал я только Максу.

Дни после Рождества бегут как обычно. Сегодня попытаю счастья – зайду на электростанцию, в энергодиспетчерскую.

Когда открывал дверь, сердце стучало, но уже не сильно, как в прошлый раз, когда Нину не застал. Она на месте! Увидела меня, вскочила, подбежала ко мне и, обняв, поцеловала в губы. Схватила за руку, потянула мимо улыбающейся Нелли в укромный угол и стала меня целовать…

«Как я рада, что ты пришел, я ждала, ждала тебя, Витю-ша, я так рада!» Я ответил на поцелуй как сумел, этому же учиться не нужно. Бормочу, что я тоже счастлив, и мы все целуемся и целуемся, а полушубка я так и не снял. Плохо соображаю, что это со мной происходит. Столько ждал этого момента, так мечтал, а теперь, на самом деле, все гораздо сильней, лучше!

Нина кладет мне голову на плечо, еще раз целует, прижимает к себе и отпускает. Показывает – вот большой железный шкаф. Туда можно спрятать полушубок, а то и спрятаться самому, если неожиданно придет кто-то посторонний. Я все хорошо и сразу понимаю; нам ведь нельзя бросаться в глаза, это было бы очень плохо и для Нины, и для меня, для нашей любви. И мы договариваемся о «сигналах». Уронить камень, например, подходя к двери, так чтобы Нина могла услышать. И если воздух чист, Нина мне откроет, а если дверь останется закрытой, значит, они с Нелли не одни.

Нелли тем временем заварила свежий чай, и мы сидим за столом совсем рядом, держась за руки. Не могу описать свои чувства, я просто счастлив, очень счастлив, ужасно счастлив!

Да, это любовь; двое нашли друг друга, нашли в непростой ситуации, когда надо прятать любовь, не то все кончится, еще по-настоящему не начавшись. Ведь я военнопленный, а Нина добропорядочная украинская гражданка. Но я так переполнен чувством, что рад бы закричать на весь мир: я люблю Нину, я нашел мою любовь, мою первую любовь! Все же мне, слава Богу, хватило благоразумия остановиться. И я даю себе слово, не делать ничего, что повредило бы Нине. Если бы я был сейчас свободным человеком, я бы ни за что не отпустил Нину, а на самом деле что? Страх, что о нас узнают. Слава Богу, у меня есть Макс, а у Нины – Нелли. И как же быть дальше? Сначала посмотрим, как нам устроить следующую встречу, при Нинином графике это не так просто…

Мы с Ниной скрываемся еще раз в том же закутке, страстно обнимаемся, а затем – хватаю полушубок; еще один последний поцелуй, и я за дверью. У самой двери Нина еще раз меня чмокнула. А теперь я должен остаться один, совсем один – и ощущать вкус Нининых поцелуев на губах. И я без дела слоняюсь между цехами.

Потом вернулся – надо же испытать наш сигнал! Камень нашел сразу, подошел поближе к двери, бросил его раз, другой… Наконец дверь приоткрылась, выглянула Нина. Я ей объяснил, почему вернулся. Нина рассмеялась, и мне достался еще один торопливый поцелуй. Боже мой, как она улыбается, будто принцесса своему принцу! А камень я сунул в карман – пусть будет талисман на счастье. Кажется, я все-таки немного обалдел. Если бы была здесь церковь, пошел бы туда и на коленях благодарил Бога за этот дар судьбы. Но церкви нет, я обращаю молитву прямо к небу.

Я хотел бы теперь поскорее бежать к Максу, рассказать ему обо всем, но сдержал себя и отправился по цехам, к старшим наших смен, чтобы взять у них сведения о работе пленных. Никак не хочу потерять эту работу, ведь если что в моих отчетах будет не так, можно живо оказаться на погрузке угля или в силикатном цехе… Быстрее, наверное, чем я могу себе это представить. Немецкие старшие смен, бригадиры, тоже хорошо понимают, чего ждут от нас русские, видят в нас возможных доносчиков. Свинство все это, и непонятно, как нам снова добиться доверия от своих. Обо всем этом я уже говорил с Максом, а он меня успокаивал: работай, как работал, делай то же, что всегда, и тебе будут доверять. Так что я и мои товарищи из отдела труда надеемся, что все обойдется, что у Иванов не будет поводов наказывать пленных. Наши отчеты получает ведь комендант Макс Зоукоп, политруку докладывает он, и, наверное, уже сумел убедить русских, что в нашем лагере все спокойно и можно не опасаться волнений.

Это ведь и на самом деле так. Люди делают свою работу, свободного времени у них остается мало. Ведь возвращаешься в лагерь под вечер, а в половине пятого утра уже надо вставать. А единственное развлечение – это наши представления или изредка – кино. Обычно фильмы на русском языке, смотрят их со скуки, хоть какое-то развлечение…

Новогодняя ночь – особенная для нас. А у меня сегодня – ночная смена, и я не смогу отпраздновать наступление этого Нового года вместе с друзьями, в лагере. Однако же ночная смена тоже собирается отметить праздник. В литейном цеху изготовили что-то вроде колокола, русский крановщик помог подвесить его перед механическим цехом. Если по этой штуке ударить кузнечным молотом, раздается глуховатый, но сильный звук. Рядом – куски рельсов, они громко звенят при ударе. И в полночь раздался праздничный звон. Русские рабочие и работницы тоже выходили из цеха посмотреть и послушать, показался и покачал головой даже начальник литейного цеха.

Кто-то «организовал» бутылку водки и стакан. Его пустили по кругу, как на свадьбе. Бутылку опорожнили быстро… Еще раз ударили в «колокол» и по рельсам и разошлись по цехам – работать.

А я пошагал на электростанцию: узнать, может быть, Нина сегодня тоже на работе. Не всегда можно понять, как у них меняются смены, но я очень надеюсь – а вдруг именно сегодня, в новогоднюю ночь, я смогу быть вместе с Ниной! Я подошел к двери, достал камень, уронил и подвигал его ногой во все стороны, чтобы было громче… И дверь распахнулась! Нина в шубе и меховой шапке бросилась ко мне, обнимает меня и нежно целует. И тут же подхватывает под руку и тянет в сторону. «У меня есть время!» – шепчет Нина, и мы чуть не бегом спешим к заводской амбулатории. Там работает Нинина лучшая подруга Александра, она врач. У нее можно остаться на ночь, и никто не помешает…

По пути мы обнимались и глядели друг другу в глаза; наверное, они говорят больше, чем могли бы сказать слова. Ухватившись за руки, как дети, добегаем до медпункта. Нина позвонила. Александра – Нина зовет ее Алей – открыла нам, сказала: «Privefl.» – и провела в комнату. Там пили сначала горячий чай и желали друг другу счастья и исполнения всех желаний; наверное, Нина уже рассказывала Але про меня. И вот, после недолгого чаепития Аля отвела нас в другую комнату и пожелала спокойной ночи. Можно остаться здесь до утра…

От волнения я даже не сумел помочь Нине раздеться; не просто от волнения, конечно, а потому что это в первый раз. А Нина помогает мне скорее сбросить с себя одежду и первая ныряет под одеяло; я туда же к ней, моей Нине. Прижимаюсь к ней всем телом, целую ее в губы, в глаза, но что делать дальше? Нина все понимает и осторожно берет дело в свои руки. И мы любим друг друга, изо всех сил, я счастлив и благодарю Бога за такой чудесный дар любви, за такую награду после всех перенесенных мучений. Это же просто чудо – первая любовь, и это – в плену! Замечательная женщина, презрев все запреты и грозящие ей наказания, захотела любви с юным немецким военнопленным… Нина тоже счастлива. Слезы радости видны на ее красивом лице, и я осушаю их поцелуями. Никогда не забуду этот солоноватый вкус!

…И вот к нам медленно возвращается способность говорить. Нина – ее голова лежит на моем плече – заговорила первая. «Я весь день только и думала, как же сделать, чтобы сегодня, в новогоднюю ночь, пришел мой Витька. Я подумала – если буду в это верить, очень сильно верить, тогда наши мысли встретятся!»

И правда, похоже на телепатию, ведь я думал почти то же самое. И вот это случилось, какой замечательный Новый год! А что будет, если завтра можно будет ехать домой?.. Не решаюсь даже думать об этом: я уже чувствую, что после сегодняшнего меня уже не так тянет домой. Ну а чего, собственно, ломать голову над тем, до чего, я надеюсь, еще очень далеко? И как же я благодарен Максу за то, что он отговорил меня идти в политшколу в Москве!

Мы разговариваем, словно во сне. Рассказываем о себе, мы ведь так мало друг про друга знаем. Недавно, всего четыре дня назад, у Нины был день рождения, ей уже двадцать один год. Она росла у бабушки; отец погиб на войне, а мать, наверное, немцы угнали на принудительные работы в Германию. Во время оккупации она пошла однажды к подруге и домой не вернулась; о них обеих никто больше и не слыхал. Я рассказал Нине про молодых женщин, с которыми познакомился на шахте в Провиданке, их тоже после освобождения в Германии не отпустили домой, а отправили в трудовой лагерь за «сотрудничество с врагом». «Может быть, твоя мама тоже до сих пор в каком-нибудь лагере», – утешаю я Нину.

…А потом меня как током ударяет известие, что Нина то ли была, то ли до сих пор замужем, – я не сразу понимаю, что верно. Она осторожно старается объяснить это понятно. Три года назад она была в Москве, на комсомольском празднике и познакомилась там с офицером, он был намного старше. Они тут же поженились, потому что «господин полковник» торопился вернуться в свою часть, в Германию. Что брак этот был ошибкой, Нина поняла уже во время его первого отпуска. Он приходил домой с собутыльниками, случайные женщины тоже с ними бывали. А Нина становилась не хозяйкой дома, а прислугой; а муж мог уложить в постель и гостью. Такие оргии случались за два года трижды, и Нина ушла, вернулась к бабушке. Потом бабушка умерла, и теперь Нина осталась одна в маленьком домике…

Конечно, правда о замужестве Нины меня сначала сильно задела. Но я стал утешать ее, и вот уже она снова счастлива, и о неудачном прошлом можно забыть. Нина ведь подала заявление о разводе, но ее мужа нигде не могут найти. Я уверяю ее, что все это не имеет значения, совершенно никакого значения для нашей любви. И мы скрепляем это заверение самыми страстными объятиями…

…Беглый взгляд на часы напоминает, что наша начавшаяся этой ночью вечность уже прерывается: ночная смена заканчивается в шесть утра, а я не могу пойти домой к Нине. Мне в другую сторону – в лагерь военнопленных. Мы цепляемся за последние минуты, но легкий стук в дверь напоминает, что время вставать. Аля, наш ангел-хранитель, уже приготовила горячий чай. Когда у всех нас снова будет ночная смена, мы можем опять прийти к ней, Нина от нее ничего не скрывает. Я благодарно обнимаю Алю и прощаюсь с ней, и как ни жаль, но пора прощаться и с Ниной, ей сегодня на работу во вторую смену, к двум часам дня. И я постараюсь попасть на завод, у меня ведь есть свободный день в запасе, а чтобы видеть Нину, я готов работать круглые сутки!

Последний поцелуй, мы еще раз обнимаемся, я прикладываю Нинины руки к своему лицу… И надо бежать, нам нельзя показываться вместе, обращать на себя чье-то внимание.

Едва поспеваю запрыгнуть в вагон, как поезд трогается. В вагоне почти пусто, я устроился в углу и еще раз переживаю про себя всю эту ночь, первую ночь моей любви, Нину, ее тепло и нежность, чудесную плату за все перенесенные в плену ужасы. Мои сны наяву обрывает грубый толчок: поезд остановился у лагерных ворот. Но я все еще там, с Ниной, этой нашей первой ночью…

А снаружи идет снег. Все торопятся в лагерь.

Это еще что такое? У нас в помещении явственно ощущается запах кофе! Неужели это заведующий кухней устроил в честь Нового года такое? Все верно: это настоящий кофе, и каждый получает еще по куску сладкого пирога, вот с таких штук начинается Новый год в нашем лагере! Я иду на кухню, получаю свою порцию и возвращаюсь в куском пирога и кофе в нашу «театральную» комнату, там собрались все наши «артисты». Как всегда, если я еще не пришел, место рядом с Максом Шиком не занято. Никто не понимает, как это возможно – настоящий кофе, да еще с пирогом, в лагере военнопленных. Макс знает ответ, он очень прост: заведующий кухней несколько недель копил запас муки и сахара, а каждый недополучал десять или двадцать граммов. Когда продукты привозят на такую компанию – нас ведь в лагере две с лишним тысячи человек, этого никто даже не замечает. А вот где он раздобыл дрожжи или что там требуется, чтобы испечь пирог, – это остается тайной. Зато все без исключения искренне благодарны «шеф-повару» и его помощникам.

Наконец я остаюсь с Максом один и – просто не могу удержать события прошедшей ночи в себе. Не подробности, конечно, а про то, как Нина ждала меня на электростанции, как она была уверена, что мне передались ее мысли. Ну и что мы провели ночь у ее подруги в медпункте и что это была просто фантастика! А Макс ничего не спрашивает, он только обнимает меня и просит не делать ничего необдуманного, не рисковать собой и Ниной. Потому что, если про женщину узнают, что у нее с пленным недозволенные отношения, ее стригут наголо и отправляют в штрафной лагерь, откуда она не выйдет много лет. Так что лучше три раза подумать, чем один – дать себя застукать.

А потом мы с Максом идем на богослужение, это первый раз в плену! Наш зрительный зал полон, несмотря на все перенесенное, на все страшные мучения, многие солдаты не потеряли веру в Бога. Я помню, как на страшном пешем марше до Ченстоховой не раз усомнился в Господе Боге: как он мог допустить такую бесчеловечность?

…А пастор читает проповедь на библейский стих: «Я свет миру; кто последует за Мной, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жлзни» (Иоан. 8, 12). Я ведь, хотя и был ревностным детским фюрером в «юнгфольк», любил бывать в церкви, никогда не пропускал занятий и службу перед конфирмацией. А уж сегодня как должен благодарить Бога за такой подарок – любовь с Ниной…

Удивительно, что на богослужении много русских. Они нам не доверяют? Думают, что если собралось вместе так много народу, то здесь могут быть и какие-то тайные встречи? Да нет, идет обыкновенная служба. И проповедь (а мы до сих пор и не ведали, что читающий ее – церковнослужитель), и благословение, и церковное пение обходятся без молитвенников. Наш музыкант Вольфганг Денерт ведет на аккордеоне знакомую мелодию, а слова «Возлюбим Господа нашего!» и «Слава Тебе, Боже великий…» знают все.

А после богослужения – ужин. Часть пайки каждого порезана на маленькие кусочки, а вместо вина – холодный чай; вот и соблюден ритуал священнодействия. «Отче наш…» басами мужских голосов звучит здесь как клятва, а наш пастор заканчивает вечер словами: «…Спаси и сохрани нас, даруй нам скорое возвращение домой и единение с любимыми и счастье!»

В почти полной тишине покидаем мы превращенный на этот час в церковь зрительный зал. Во время службы я несколько раз едва не задремал; Макс каждый раз приводил меня в чувство легким тычком под ребра. А когда вернулись в нашу комнату, оказалось – я так возбужден, что и думать не могу о сне.

И я уселся писать новогоднее письмо домой. Может, напишу, тогда и засну.

Советский Союз, 1 января 1949 г.

Дорогая мама!

Новый год! Я только что вернулся с богослужения. Не могу выразить словами те чувства, что меня охватывают. Ведь уже четыре года, как я был лишен новогодней трапезы. Мысли мои были там, где прошла когда-то моя конфирмация и пастор Шефер произнес Господне слово: «Я свет миру; кто последует за Мной, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни».

А проповедь пастора на этот раз дала нам снова надежду, мужество, силу легче перенести разочарование, постигшее нас 31 дек. 48.

…Но не будем падать духом! Я по-прежнему здоров и не теряю надежды и мужества. Все земное проходит, пройдет и плен. Бог даст, это продлится не слишком долго!

Накануне мы смотрели прекрасный фильм «Риголетто». Новогоднему настроению под стать был особенно хороший ужин. К сожалению, в 22 часа мне надо было на работу, и я не мог встретить Новый год вместе с Максом. Но я следил вместе с товарищами с часами в руках за последними минутами уходящего года, и мы приветствовали Новый год звоном колокола… Было и немного шнапса, и это тоже помогло немного забыть о настоящем в надежде на лучшее будущее в наступившем Новом 1949 году.

А когда я утром вернулся домой (в лагерь!), там был приготовлен для нас кофе и сладкий пирог. Потом богослужение…

Я часто вспоминаю детство, и только теперь, дорогая мамочка, понимаю, сколько горя и забот причинял тебе своими глупостями. Я должен тысячу раз просить у тебя прощения. Не сердись на меня, дорогая мама! Я заканчиваю это письмо в надежде скоро обнять тебя.

Твой сын Вилли

Дорогой мой папа, дорогой брат!

Пусть принесет вам Новый год исполнение желаний. Я желаю вам всего, всего самого доброго.

Сердечно приветствует вас и целует

Ваш Вилли.

К моим пожеланиям и приветам присоединяется Макс.

Дописал, и меня сморил сон. Я уснул, хотя в комнате было по-прежнему шумно.