355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вилли Биркемайер » Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного » Текст книги (страница 19)
Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 04:41

Текст книги "Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного"


Автор книги: Вилли Биркемайер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

КУХОННЫЙ БУХГАЛТЕР…

Вот кем я теперь стал – кухонным бухгалтером; ведь полагалось наказать меня за ту историю с киевской Лидией и из лагеря не выпускать. Значит, на завод мне не попасть и с Ниной не увидеться. Правда, Макс обещал попросить Людмилу, чтобы она сходила к Нине и предупредила ее.

А я сижу теперь в маленькой комнате вместе с Гейнцем, он здесь самый главный – заведующий кухней. А моя обязанность – следить, чтобы «каждый грамм» муки или сахара был правильно записан в книги и чтобы на главном складе, где мы получаем (это называется «закупаем») продукты, нас не обсчитывали. Это ведь большое хозяйство, продукты там выдают и другим лагерям военнопленных, и лагерям заключенных.

Обычно за продуктами с нами ездит в город на склад и наш Starschina, Виктор Петрович. Это же немалый груз – продовольствие на две тысячи человек: с десяток мешков ржаной муки или перловой крупы, три мешка сахара, когда бывает картофель – еще 20 мешков. Иногда бывает и мясо, не очень свежее, упакованное в ящики, но вот вчера нам досталась говяжья туша, разрубленная пополам. А на прошлой неделе – две свиные туши, тоже разрубленные. Еще кислая капуста в здоровенных бочках, пшено или гречка в мешках. Мешки и бочки надо потом возвращать на склад. Гейнц знаком здесь со всеми, кто выдает продукты. Представил и меня, сказал, что я бухгалтер. Мне тут справляться легко, потому что я говорю по-русски, уже научился даже немного писать. До сих пор мало кто из пленных учит русский. Может быть, из-за ужасов первых дней плена этот язык вызывает у многих неприязнь?

Взвешивать мешки здесь не полагается, зато в кузов нашей машины может попасть на один-два мешка с продуктами больше, чем записано. Гейнц хорошо знает, как, где и когда это можно проделать. Русский заведующий все вроде бы точно записывает, мы с Гейнцем проверяем, и я должен подписать, что все получено…

А «дома», в лагере, все полученное аккуратно раскладывается по местам у нас на складе. Никогда еще не было, чтобы продукты у Гейнца кончились, всегда есть запас, заначка. А как бы иначе смог он приготовить на Первое мая пудинг?

Есть и русский офицер, который отвечает за питание пленных и за чистоту и порядок на кухне. Ему полагается утверждать меню и раскладку продуктов, но он нам, что называется, не надоедает. Зайдет в обед, заглянет в котлы с супом и кашей, бывает, что не откажется и пообедать – тем, что готовят для лазарета. Там обычно человек 30–35 больных, им готовят отдельно, по указаниям Марии Петровны, которая очень об этом заботится. Гейнц говорит, что раньше так не было. А теперь – вот только вчера она к нам приходила вместе с тем офицером, осматривала всех, кто работает при кухне. Увидела и меня, осмотрела, как всех. А когда уходила, уже в дверях, тихо сказала, чтобы завтра в шесть вечера я пришел к ней в больницу. А ведь левая голень зажила у меня после ее лечения, и шрам выглядит хорошо.

Не попасть бы мне с ней в историю. После всего, что было недавно, когда приезжала Лидия из Киева, только этого мне не хватает… Как говорил про нее Макс? Что Мария Петровна – привлекательная женщина в самом расцвете лет! Надо мне быть поосторожнее завтра вечером…

Считается, что на кухне я работаю временно, поэтому мне разрешили остаться жить в комнате со всей нашей театральной бригадой, а то пришлось бы перебираться к поварам. И тот педераст, что однажды приставал ко мне, больше не лезет. Видно, понял, что я все рассказал Максу и что тот может вступиться.

Хлеб в лагерь привозят каждый день, по две тонны в буханках-кирпичиках. Русские экспедиторы уверяют, что местные жители получают точно такой же. Это верно, меня ведь не раз угощали на заводе, и вкус хлеба был почти всегда одинаковый, такой же. Когда кладовая загружается свежим хлебом, оттуда распространяется на всю кухню такой приятный запах. И еще одно хочу обязательно сказать про хлеб. Начиная с лагеря в Киеве, где условия жизни пленных уже были более или менее упорядоченными, я получал, как и все военнопленные, не меньше шестисот граммов хлеба в день. И за ним не нужно стоять часами в очередях, какие мы видим здесь в городе перед магазинами, где продается хлеб.

Мысли все время возвращаются к Марии Петровне. Чего же она от меня хочет? Когда осматривала меня, ничего особенного я не заметил, вот только когда сказала, чтобы пришел к ней в больницу завтра в шесть, смотрела почему-то в сторону.

Вечером мы сидим с Максом и беседуем, как всегда; что было сегодня и все такое. И я сказал Максу, что завтра мне идти к Марии Петровне. Он пожал плечами и пошел за супом один – я уже поел на кухне. Сегодня у нас нет репетиции, Манфред и еще несколько наших простужены, и вечером мы с Максом прогуливаемся по лагерю. Май, веет теплый ветерок с моря. И Макс рассказывает мне – в первый раз – о своих заботах: Людмила долго скрывала от него, что беременна; она хочет родить ребенка от Макса… Он старается ее отговорить – каково будет ребенку без отца! Даже если нас еще год или два продержат в плену, Макс ведь ничем им помочь не сможет. И что же ему – оставаться в стороне? Вопросы и вопросы, и неизвестно даже, как их обсуждать, потому что ему не хватает русских слов. Я бы мог, конечно, перевести, да только захочет ли Людмила – ведь это такое интимноелело. А попробовать поговорить через Нину, да ведь с ней я теперь тоже увидеться не могу. Когда еще я освобожусь с этой кухни…

А с Ниной мы на эту тему уже беседовали, так что мой запас слов пополнился. И слово «аборт» по-русски я теперь знаю. И знаю, что немало женщин оказалось в том же положении, что Людмила, и что многие, не обязательно беременные, попали в лагеря за связь с военнопленными, теперь они заключенные. Это ужасно, что мужчина оставляет любимую женщину на произвол судьбы, и не потому, что не хочет вступиться за нее, а потому только, что он – пленный и никаких прав у него нет. Считается – не должно быть никакой любви, только и всего! Выть хочется от злости и беспомощности. Был и у нас такой случай еще в Макеевке. Военнопленный познакомился с молодой женщиной и заявил, что хочет остаться с ней в Советском Союзе навсегда. Их обоих судили и приговорили к заключению в трудовые лагеря на много лет. А женщину еще заставили сделать аборт. Хуже ничего и быть не могло. А в лагере всем об этом объявляли – для устрашения, должно быть.

Вот так мы с Максом беседовали, глядели на ночное небо, усыпанное звездами. Может, и мои отец и мама смотрят сейчас на небо, может, мы видим одни и те же звезды? Эх, не могут они мне ничего посоветовать. Так что еще хорошо, что мы с Максом вдвоем, что мы с ним здесь не одиноки. Каждый Божий день благодарю за это Бога, вот только усомниться в нем можно – столько бесчеловечности и несправедливости вокруг. Никогда я не видел Макса таким растерянным. «Всегда был уверен, что смогу найти решение, что бы ни случилось, – признается Макс. – А вот спрашиваю совета у тебя, своего подопечного!»

Ничего не поделаешь. И мы отправляемся спать, утром ведь на работу. А утром Макс торопится на первый поезд, да и моя смена начинается на кухне между пятью и шестью утра. Сегодня съел только пайку хлеба и выпил две кружки чая – пшенного супа не хочу, я не голоден. Вспоминаю только, как это было на пешем марше в плен, что значила тогда каждая, пусть хоть с грязью, крошка хлеба…

Заведующий Гейнц уже ждал меня, чтобы ехать в город – нам сегодня получать там какое-то внеплановое мясо. Приехали, оказалось – первыми. Вонь там вокруг мясокомбината стоит ужасная, никогда, наверное, такой не знал. Может быть, мы на пешем марше в плен так пахли – мочой, дерьмом, пропотевшими тряпками, грязью? Ничего не поделаешь, из люка в привезенные нами бочки льется и валится какая-то страшная масса. Я ничего не понимаю, а Гейнц явно доволен: «Ничего! Это рубец да потроха, внутренности. Их надо только хорошо отмыть да проварить, и получится даже вкусно».

Ну, разговоры вести тут некогда, за нами уже образовалась очередь. Бочки наполнены, и мы поехали. Гейнц рассудительно велит в лагерь не въезжать и сначала пригласить офицера, отвечающего за кухню. Пусть посмотрит, если согласится – тогда уж на кухню.

«Schto wy priwesli, Heinz?» – недоумевает тот, зажимая нос. А услышав про потроха, соглашается, что надо попробовать их отмыть. Лучше всего – в бане, там кафель, он не провоняет. Сразу находятся добровольцы на эту приятную работу – их за нее хорошо накормят. И дело идет полным ходом, запах в бане стоит такой, что Гейнц обещает мойщикам еще и по второй пайке хлеба.

И через два или три часа – удивительное дело, две бочки наполнены отмытыми потрохами. А третья бочка – кишками и вонючими отходами проведенной операции. Гейнц собирается промыть «продукцию» еще раз, чтобы заведомо не было никакого запаха, а офицер приводит Марию Петровну, чтобы и она убедилась, что все чисто.

«Woobsche, ne tak usz plocho!» – говорит она и объясняет Гейнцу, что во внутренностях содержатся очень полезные минеральные вещества. Мы о том понятия не имели, для нас это было просто – мясные отходы для Plennych.

И мы идем мыться – при кухне есть отдельная душевая для персонала. Когда, переодевшись, выходим к товарищам, они уверяют, что от нас совсем не пахнет. Ну ладно. Не знаю, может быть, мерзкий запах «застрял» уже у меня в носу.

МАША

Сегодня мне надо к шести вечера быть в больнице у Марии Петровны. И меня одолевает странное чувство, потому что я не знаю, зачем я туда идуг Она же сама сказала недавно, что рана хорошо зажила!

Очень неуверенно стучу в дверь…

Она сидит спиной ко мне, волнистые волосы спадают на плечи. Повернулась, встала, медленно идет ко мне и, не говоря ни слова, поворачивает ключ в двери. И… И охватывает руками мою шею, страстно целует меня в губы. Поцелуй, какого в моей жизни еще никогда не было, он словно молния пронзает все мое тело, и ничего другого мне не остается, как отозваться на него с такой же страстью. Ничего не соображая, ничего вокруг себя не замечая, прижимаемся друг к другу. И начинаем срывать с себя мешающую этим сумасшедшим объятиям одежду, приближаемся к койке. И там предаемся любви без конца, пока не выбиваемся из сил окончательно…

Голова Марии лежит у меня на груди. Стоит мне открыть рот, как она тут же залепляет его своими губами. «Ничего не говори, – шепчет Маша мне в ухо, – я хочу лежать с тобой и отдаваться любви, больше ничего!» И вот эта, такая привлекательная зрелая женщина – в моих объятиях, она отдается немцу, военнопленному, побежденному ее обаянием. И тут в моих мыслях возникает Нина…

Нина, моя первая большая любовь, за которую я был готов и готов сейчас отдать всё. А Маша молча лежит на моей груди, и я начинаю испытывать укоры совести – ведь в объятиях Маши я уже предал Нину! И я пытаюсь мою совесть успокоить и задаюсь вопросом, а нельзя ли любить сразу двух женщин. Нельзя ли поделить любовь, не раня этим ни Нину, ни Машу? Но эту мысль я прогоняю, потому что Маша начинает снова ласкать меня. И где только она находит разные места для этих ласк! И я ведь не сопротивляюсь и чувствую себя в ее объятьях просто замечательно. Глаза не открываю, представляю себе эту скромную комнату волшебным замком. А Маша не устает нежиться со мной, и мы снова и снова предаемся любви. Она так прекрасна, что лучше бы я никогда не просыпался от этого волшебного сна…

Повернувшись, я впервые обнаруживаю, что у Маши нет правой ступни. Я хочу потрогать ее ногу, она сопротивляется, но все же беру ее голень руками, нежно глажу и целую шрамы от ампутации. А Маша прижимает меня к себе, страстно целует и лепечет, что очень боялась отвратить меня от себя этим увечьем. И рассказывает, как это случилось. Она была врачом в полевом госпитале. Пьяный офицер, ухаживания которого она отвергла, наехал на нее на машине и так покалечил ей ногу, что правую ступню пришлось отнять. Он-де хотел ее напугать, а наехал нечаянно… Его судили, и Маша его никогда больше не видела. В госпитале говорили, что во время боя с немцами взрывом снаряда ему оторвало ногу; очень похоже на правду. Разговор возвращает нас к суровой действительности, и мы советуемся: как же нам быть дальше с нашей любовью. Нам нельзя рисковать, нельзя обращать на себя внимание и вообще мы должны затаиться.

«Но как? – растерянно спрашивает Маша. – У меня, комсомолки, члена партии, офицера Красной Армии любовная связь с заклятым врагом! Но ведь перед любовью человек бессилен, не помогут ни стены, ни запоры, ни колючая проволока. Как часто я видела тебя на сцене и спрашивала себя, не «голубой» ли ты. Ты так играешь женские роли, что трудно в это не поверить. А потом, когда ты попал в больницу и я могла потрогать тебя, лечить тебя! Я уже тогда готова была броситься к тебе, очертя голову, но каждый раз справлялась с собой… И теперь мы тоже должны трезво смотреть на вещи, чтобы не потерять это богатство, нашу любовь. Поменьше видеться на кухне – я ведь не могу все время глядеть в потолок! И часто встречаться здесь тоже опасно. Нет, мой Витька, я найду другой способ. Может, у меня на квартире…»

Опять скрывать, опять прятаться. Этот проклятый плен, когда же ему конец! Мы еще раз обнимаемся, нежимся, но не решаемся остаться здесь на ночь. Как сумела Маша устроить так, что сегодня нам никто не помешал, осталось для меня тайной. Ну и женщина эта Маша! Приготовила мне чистое белье, даже пару носков. «А завтра пойдешь на вещевой склад и получишь все новое, как у остальных на кухне!» Наверное, ей все же не нравится, что я хожу в старой солдатской форме.

Я оделся и собрался уходить. Открывая мне дверь, она шепнула, что будет ждать меня завтра в четыре часа…

На дворе темно. Наверное, ужечасов десять, если не больше. Я в смятении: ну, что это я затеял? Изменил Нине, моей первой любви? Нет, нет, не хочу я этого! Я в полной растерянности – это что сегодня было, удовлетворение полового любопытства? Но ведь было прекрасно, просто фантастика – любовь с такой замечательной зрелой женщиной. Не знаю, что и думать…

Что же мне было делать? Оттолкнуть Марию Петровну, когда она обняла меня? Мне же только двадцать один год, это только вторая моя женщина, и я в плену! Маша знала, как ей добиться своего… Нет, я не хочу валить все на нее, я только теперь осознаю, что на самом деле тоже этого хотел. И побывал с ней в таких дебрях страсти! Надо все это обдумать. Макс мне поможет разобраться. А что я ему скажу? Что был с Марией Петровной и совершенно забыл там про мою Нину?

На лагерном плацу и между постройками видны люди. Значит, еще не так уж поздно. Все еще плохо соображая, вхожу в нашу комнату. Макс сидит в кресле и читает письмо. Приветствует меня: «Наконец-то ты вернулся! Садись, выкладывай, что с тобой приключилось». Он меня хорошо знает, сразу понял – что-то меня гнетет. «Еще только девять часов, – продолжает Макс. – Пойдем прогуляемся». Мы вышли во двор, и я рассказал Максу, как меня в больнице принимала Маша, что там случилось и что меня теперь мучит.

И вот что я услышал от Макса, моего мудрого друга. Не зря он давно мне советовал не рассказывать Нине про такую милую докторшу. И в больнице она держала меня так долго потому, что хотела близости, там и начиналось то, что произошло сегодня. С чего бы это русской докторше натирать пленному спину? Для этого есть, если пленный, санитар. А то, что случилось сегодня, могло произойти и раньше.

Сколько же сомнений и страхов надо было ей преодолеть, чтобы решиться на такое! Ведь если узнают – она потеряет не только работу. Она офицер, и любовная связь с военнопленным означает для нее трибунал и суровый приговор – лагеря на долгие годы. И кто знает, сколько времени пробыла она без мужской ласки. «А ты, взрослый мальчик, так хорошо выглядишь с твоими рыжими кудрями…» И не надо сейчас беспокоиться о Нине, пусть она и первая, такая большая любовь. Кто может знать, когда мы расстанемся с ней и с Людмилой, увидимся ли когда-нибудь снова? Ведь сколько раз за эти пять лет плена наша жизнь изменялась чуть не в считанные минуты! Никаких предупреждений – подъем ночью, строиться, шагом марш – и поехали в другой лагерь…

Хорошенькая перспектива… Но Макс, как всегда, прав. Еще он добавляет, что надо довольствоваться тем, что возможно, и что наши возможности весьма ограничены. Ужасно, если меня теперь не будут пускать на завод и я не увижу Нину… И еще мы говорим с Максом о Людмиле; и он не знает, как ему быть – она опять сказала ему, что хочет обязательно родить ребенка.

Получил письма от брата Фрица и от его невесты Гизелы, длинное письмо от мамы. Оно не такое безнадежное, как не раз бывало. Когда же меня наконец освободят, почему все новые сроки, пишет мама: «Это прямо игра на нервах какая-то!» (Эту фразу цензура, наверное, не заметила.) Еще мама пишет, что теперь пленные из России возвращаются каждый день… Мама никому из соседей не рассказывает, что часто получает от меня письма, и фотографии не показывает. Ведь у многих из них тоже отцы или дети в плену в России, но письма они получают очень редко, а то и одну или две открытки Красного Креста за все эти годы. Когда-то соседка спросила маму язвительно: «Чем это ваш сын в плену занимается, что вам так часто приходят письма?» Что это всего лишь привилегия для театральной бригады в лагере, вряд ли кто поверит…

А я устал как собака и спал сегодня так крепко, что Макс будит меня уже второй раз. Еще ночь, нет и пяти часов, но ничего не попишешь – на кухне меня ждет работа. Не знал я раньше, что у русских столько «бухгалтерии» на кухне. Мне предстоит в первый раз изготовить месячный отчет, хорошо еще, что Гейнц обещал помочь. Но сначала надо поесть, со вчерашнего обеда у меня и крошки во рту не было. Суп с требухой, что мы привезли в прошлый раз, сегодня еще не варят, Гейнц пока только экспериментирует.

Специй у нас обычно не бывает, но недавно он прихватил на продуктовом складе мешочек с гвоздикой, это «сверх плана». С вечера мелко нарезал хорошо вымоченный кусок рубца, добавил туда зерен этой гвоздики, побольше лука и сварил кастрюлю на пробу. Получилось, по мне, даже вкусно, особенно по сравнению с вечным перловым супом, который изрядно надоел. Ну и если не вспоминать о вони, которую эта требуха издавала. Два повара заняты теперь вовсю: режут рубец на мелкие кусочки к большой варке на вечер. Странный запах, конечно, в кухне ощущается. Ну и что? Бывало, что обычное мясо, что мы получали на складе, пахло хуже.

После обеда мы закончили месячный отчет, завтра предъявим его нашему кухонному офицеру. Гейнц считает, что все будет в порядке, он умеет делать так, что в конце все сходится до последней мелочи. И посвящает меня в свои секреты – как получается, что у нас всегда есть «неприкосновенный запас». В лагере уже привыкли к тому, что по воскресеньям суп погуще, а порции каши побольше. А ведь на Рождество было сладкое и даже кофе. Какие же для этого нужны были продукты? А дело в том, что Виктор Петрович, надзирающий за кухней офицер, предоставляет нам свободу колдовать с меню по усмотрению Гейнца. И наверное, даже рад, что его этим не затрудняют.

Нас сегодня посетил сам Владимир Степанович вместе с Максом Зоукопом, и с ними свита – несколько офицеров, в том числе женщины, и несколько гражданских. Начальник лагеря с гордостью показывает им, какое у нас на кухне оборудование, здоровается с поварами, иногда задает вопросы.

Я стою рядом с Гейнцем, и, подойдя к нам, Владимир Степанович тихо спрашивает, вкусный ли сегодня суп – гостям предложить можно? Гейнц, кажется, не уверен. Но мы же пробовали, суп хороший, и гости ведь понимают, что они не в шикарном ресторане. Хорошо, что Гейнц сварил на пробу только кастрюлю, как раз хватило всех угостить. И свежий хлеб для них нашелся.

Всем хватило, и никто не поморщился. Значит, Владимиру Степановичу лишний «плюс» у каких-то начальников. Только позже мы узнали, что гражданские – это были представители международного Красного Креста. Наверное, наш лагерь «можно показывать», а может быть, он даже образцовый. Во всяком случае, по сравнению с теми, где мы побывали раньше.

Чем ближе к четырем часам, тем больше я нервничаю. Чего только я не передумал! И как скажу Маше, что люблю Нину, а в постель с ней больше не хочу. Или, как она захочет поцеловать меня, а я ее оттолкну… Нет, так не хочу, она ведь ничего плохого мне не сделала, совсем наоборот, а я наслаждался ее ласками. Скажу-ка я ей просто, что боюсь попасться и, значит, не хочу уединяться с ней, это она лучше всего поймет. Или совсем не пойду к ней сегодня!

Да нет, это же только откладывать «на потом», это не решение. И обижать я Машу не хочу, значит, о Нине ничего говорить не буду, вот и всё! Что сказал мне Макс? Что это еще неизвестно, увижу ли я когда-нибудь Нину снова. Так, может, мне и дальше наслаждаться близостью с Машей? Не знаю, что мне и делать, что правильно, а что нет. Я же люблю Нину, а вчера был с другой женщиной… Ну и что? Я же был счастлив и горд, что такая женщина лежит у меня на груди, что она ради этого обо всем забыла, бросилась в омут. Нет, это слишком прекрасно, чтобы вот так взять и бросить. А что, если это был у нее только эпизод, прихоть сексуально озабоченной женщины? Ну нет, эту мысль я тоже отгоняю. Не из самолюбия ли?

Что за бред, все эти мои размышления!

Пришел к больнице в раздерганных чувствах. «Пожалуйста!» – из-за двери в ответ на мой стук, и я вхожу. Маша стоит за письменным столом, смотрит на меня большими глазами, идет навстречу, целует меня – и в мгновение ока все мои «правильные мысли» испаряются; я ее страстно целую. А Маша берет меня за руку и ведет в комнатушку, соединенную с ее кабинетом. Там стоят картонные ящики с книгами. «Мы их повезем ко мне домой. По очереди…» – Она лукаво улыбается.

Я поднял ящик, он не тяжелый, и мы пошли. Прямо через лагерь, к воротам. Там Маша зарегистрировала в охране, что ведет меня с собой. Отсюда до ее дома нет и ста метров, это жилой блок, где живут все офицеры нашего лагеря с семьями. Машина квартира на втором этаже. На лестнице чисто, этим занимаются уборщики из лагеря.

Никогда я еще не был в таком жилом/доме. Поставил коробку на пол. Маша попросила снять ботинки; наверное, это здесь так полагается, ведь когда ездили с Дмитрием к его девушке, там тоже все снимали обувь. И так же, как было там, Маша протягивает мне шлепанцы. И тут же обнимает меня, треплет волосы и ведет показывать свое маленькое царство. Из узенького коридора дверь в ванную комнату, там ванна белого цвета на ножках, я в такой никогда не купался. У нас дома ванна была цинковая, ее приносили по субботам из подвала на кухню и наполняли теплой водой из котла, его грели на кухонной печи. Места в той ванне было на одного мальчишку, второй мылся в той же воде, только волосы споласкивали свежей. Отец мылся на работе, на шахте, а мама – после того, как мы с братом ложились спать.

Рядом с ванной здесь унитаз с бачком для воды, такой был и у нас дома, когда отец работал штейгером. А у многих шахтеров уборная была во дворе, а в больших многоквартирных домах – общая на лестничной площадке между этажами.

Прошли на Машину кухню, она размером метра два с половиной на два с половиной. Над раковиной – подвесная «двухэтажная» полка из проволоки с посудой, стаканы и чашки – наверху. Газовый нагреватель, окно во двор, огромный холодильник, как у русских полагается. Стол и две скамейки по обе стороны – места для четверых.

Вернулись в коридор, там рядом со входом дверь в Машину комнату. Широкая кровать. Маша легла на нее – показывает, как ей удобно. «Иди сюда, – говорит. – Попробуем, хватит ли места двоим». И вот мы уже обнимаемся, целуемся и ласкаемся, осторожно сбрасывая одежду, а форменный китель Маша сняла заранее. И я уже ни о чем не думаю, только отдаюсь волшебству этой женщины, сумевшей забыть, что я в плену. Шкаф с бельем совсем рядом, подушку и стеганое одеяло Маша вытащила не поднимаясь…

«Ну, моё золотце, это мой дом, вот видишь – лежанки хватило и для двоих!» Что Маша себе думает, что у нее на уме? Ясно, что вчерашнее – это не случайная прихоть. Внезапно – звонок в дверь, сердце у меня куда-то проваливается. Маша зажимает мне рот ладонью, выуживает откуда-то халат и идет к двери. Спрашивает, кто там…

Это соседка. Она пришла сказать, что приняла телеграмму для Маши, от Машиной матери. Мама живет в Днепропетровске и просит Машу приехать, по возможности скорее, она себя плохо чувствует. «Может быть, совсем плохо, – сокрушается Маша. – А я не могу даже позвонить ей по телефону! Владимир Степанович разрешит мне звонить из лагеря, но у мамы нигде поблизости телефона нет, только на почте. А там надо ждать часами, соединяют ведь вручную». Маша старается объяснить мне, какой огромный Советский Союз, какие разрушения оставила война и как из-за этого все сложно. И все должны помогать восстанавливать разрушенное. Это уже говорит в Маше член партии…

«Когда ты хочешь ехать?» – «Если достану билет, то на этой неделе. Поезда переполнены, билет так просто не купишь. А не повезет, так прождать можно и две и три недели!» – «А Владимир Степанович тебе не поможет?» И я пересказываю Маше, что говорил мне о начальнике лагеря шофер Дмитрий и как Владимир Степанович вытащил меня из НКВД.

Маша согласна: Владимир Степанович замечательный человек, он всем как отец родной. «Мне бы такого отца! – вздыхает Маша. – Я ведь росла с мамой да бабушкой с дедом, а кто мой отец, не знаю, мама не хотела говорить мне о нем. Ведь хороший человек не оставит такую чудесную женщину, как моя мама, одну с ребенком…»

Еще я спросил, когда у Маши день рождения. Она сказала – 11 августа, по гороскопу Маша «лев». «Я ведь гораздо старше тебя, золотце! Когда началась война с фашистами, я уже была врачом, работала в больнице в Киеве. После института нас распределяли, и мне очень повезло – Киев, столица Украины, совсем не то, что назначение в какую-нибудь дыру. Но теперь я не знаю, что лучше. А может быть, из заштатного городка меня не перевели бы в полевой госпиталь, и тот пьянчуга не отдавил бы мне ногу? Если бы да кабы… Я бы тогда тебя не встретила, вот как, золотце моё!»

Тут Маша вспомнила, что мы не ели. Встала, дала мне свой халат, а сама надела белый докторский. Конечно, ходить ей так нелегко, и она обулась: протез ступни у нее прямо в сапоге. В расстегнутом халате, почти голышом и в сапогах она очень красивая, так я ей и сказал. И про то, какие у нее красивые волосы, и про чудесную стройную фигуру и так далее. Маша прикрыла мне рот своим способом – она счастлива. Заварила чай, мы поели свежего хлебатгколбасой; появилась на столе, конечно, и водка. По такому случаю нельзя было не чокнуться, и Маша тут же – она ведь русская! – налила мне вторую рюмку… Выпили еще по чашке чаю, и стало понятно, что пора меня отправлять обратно – в лагерь.

Увы, печальная действительность, плен! Последние объятия, Маша целует меня, одевается, подкрашивает губы, и мы выходим. Я топаю впереди, Маша на приличном расстоянии сзади. На вахте «сдает» меня, охранник отмечает мое возвращение в журнале. И я иду по лагерю – не оборачиваясь, чтобы не вызывать подозрений. Иду и привожу свои мысли в порядок. Это ведь только второй раз, что я был с Машей, а мне кажется, что мы знаем друг друга целую вечность. Ведь она на 14 лет старше, а как она мне доверяет! С ней совсем не так, как с Ниной, но ведь мне хорошо с обеими, как же быть? Вот Макс мне втолковывал, что, мол, погоди, налакомишься досыта, тогда узнаешь… Я тогда подумал, что он важничает, а теперь понимаю, что здорово влип.

…И вот мы опять идем с Максом прогуляться по лагерю перед сном. Я рассказываю про Машу, он снова и снова напоминает мне про осторожность: если про нас узнают, это будет катастрофой для Маши. Я спросил и про Людмилу. «Похожие проблемы, – вздыхает Макс. – Она готова остаться со мной после плена». Людмила нарисовала ему картинку: деревня, бродит скот, а Макс в кузнице подковывает лошадь. И тут же двое или трое ребятишек… Людмила старается учить немецкий язык по учебнику, да только фразы оттуда не подходят для их разговоров с Максом. А на рисунке она все это здорово изобразила и с помощью слов, которые уже выучила, понятно объяснила. «А что я могу сказать ей – что увидим, посмотрим? Я точно не хочу оставаться в России, я хочу в Дюссельдорф! И я уверен, что нас отпустят в этом году, и тогда эти проблемы решатся сами собой».

Не могу не согласиться с Максом, но мысль о том, чтобы в один прекрасный день, вот так просто сгинуть отсюда, меня коробит. Наверное, я насквозь, душой и телом, неисправимый романтик.

Пора идти на ужин, а Макс ведь еще не знает про суп с потрохами. Посмотрим, что он скажет. На раздаче все в порядке, никакого дурного запаха, здорово отбило его пряностями. Гейнц еще заправил суп мукой и луком, получилось вкусно. И нашим товарищам суп нравится, это не то что всем надоевшая перловка. Никто не воротит нос, тем более что дают добавку – оставлять рубец на следующий раз Гейнц не стал. И я понимаю, что судьба меня еще балует – с тех пор, как мы в этом лагере, я ведь ни разу не был по-настоящему голоден.

И бог погоды к нам милостив – стоят теплые летние дни. Я подолгу сижу в тесной комнатушке при кухне, занимаюсь тупой бухгалтерской писаниной и пользуюсь любой возможностью, чтобы выбраться оттуда на свежий воздух. Вот только что забежал к Маше узнать, как у нее дела с билетом в Днепропетровск. С этим все в порядке: шофер Дмитрий отвезет ее завтра в Мелитополь, там она получит билет через кого-то из знакомых Владимира Степановича. Сколько пробудет у мамы – не знает, надеется, не дольше недели. «И вернусь к тебе, Витька. Не хочу быть долго без тебя!» Договорились встретиться в больнице в шесть вечера, чтобы еще раз побыть вместе до отъезда.

А если сегодня репетиция? Ну ничего, опоздаю немного, я ведь свою роль выучил, времени для этого на кухне хватает. Ну и с едой здесь, конечно, все хорошо. Гейнц нередко готовит даже яичницу – это у нас «второй завтрак». И совесть его не мучает – он ведь добывает немало продуктов сверх положенного, и они идут в общий котел. Даже натуральный кофе был на Рождество… А сегодня он дал мне два вареных яйца – для моего друга Макса. Я отнес их к нам в комнату и положил Максу под подушку. Представляю, как он удивится, когда придет с работы!

После обеда я и сам пошел прилечь – не могу больше видеть всю эту дурацкую цифирь! Никто ведь по-настоящему не проверяет наши калькуляции, и наш «кухонный» офицер подписывает хоть черновик, можно сказать, не глядя.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю