Текст книги "Сказки (с иллюстрациями)"

Автор книги: Вильгельм Гауф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Холодное сердце
Часть первая

Кому случиться проезжать по Швабии, тот должен непременно хотя бы не надолго заглянуть в Шварцвальд. Не ради деревьев, хотя и не везде увидишь такое несметное количество великолепных стройных елей, но ради людей, которые до странности выделяются среди остального населения той местности. Они выше обыкновенных людей, широкоплечи, мускулисты, и кажется, будто животворный воздух, по утрам излучаемый елями, наградил их с самой юности более легким дыханием, более ясными очами и более крепким, хотя и суровым, мужеством, чем жителей речных долин и равнины. И не только своим сложением и ростом, но также и обычаями и одеждой они резко отличаются от людей, живущих за пределами леса. Красивее всего одеваются жители баденского Шварцвальда; мужчины отпускают бороду, которая от природы растет под подбородком у каждого из них, и их черные кафтаны, их невероятной ширины шаровары, заложенные в мелкую складку, их красные чулки и островерхие шляпы с широкими полями придают им известное своеобразие, и в то же время некую строгость и достоинство. Там люди занимаются обычно стекольным мастерством; делают они также и часы и разносят их чуть ли не по всему свету.

По другую сторону леса живет часть той же народности, но их занятие выработало у них другие обычаи и привычки, чем у стекольных мастеров. Они торгуют своим лесом; они валят и обрубают ели, сплавляют их по Нагольду и Неккару, а от верховьев Неккара по Рейну, вплоть до самой Голландии, и у моря знают шварцвальдцев и их длинные плоты; они останавливаются в каждом городе, лежащем у реки, и гордо ждут, не купят ли у них их бревна и доски. Но самые крепкие и длинные балки они за большие деньги продают мингерам[11]11
  Голландцам (Прим. ред.)


[Закрыть], которые строят из них корабли. Эти люди привыкли к суровой бродячей жизни. Самая большая их радость – это спускаться на плотах по течению рек и пешком подниматься назад, вдоль по берегу. Потому-то их праздничный наряд столь отличен от одежды стекольных мастеров другой части Шварцвальда. Они носят кафтаны из темной парусины; на широкой груди – зеленые помочи шириною в ладонь, штаны из черной кожи, из кармана которых торчит медная линейка – знак их отличия. Но их гордость и счастье составляют их сапоги, и, вероятно, ни в одной части света не существует моды носить такие огромные сапожищи, ибо их можно натянуть на две пяди над коленом, и плотогоны могут в них ходить в воде глубиною в три четверти аршина, и ноги все-таки остаются у них сухими.

Еще совсем недавно обитатели этого леса верили в лесных духов, и только в последнее время удалось рассеять это их нелепое суеверие. Но удивительно, что и лесные духи, которые, по преданию, живут в Шварцвальде, тоже одеваются по-разному. Так уверяли, что Стеклянный Человечек, добрый маленький дух ростом в четверть фута, показывается людям всегда не иначе, как в островерхой шляпке с широкими полями, в кафтане и шароварчиках и в красных чулочках. Зато Голландец Михель, который бродит по другую сторону леса, показывается в образе широкоплечего великана и одет, как плотогон; и многие из видевших его утверждали, что не хотели бы из своего кармана оплачивать тех телят, чьи кожи идут ему на сапоги. «Эти сапоги так велики, что обыкновенный человек мог бы влезть в них по шею», – говорили они и уверяли при этом, что ничуть не преувеличивали.

С этими лесными духами у одного молодого шварцвальдца вышла однажды удивительная история, которую я вам и хочу рассказать. Жила раз в Шварцвальде вдова, госпожа Барбара Мунк; муж ее был угольщиком, и после его смерти она стала приучать мало-помалу своего шестнадцатилетнего сына к тому же ремеслу.

Молодой Петер Мунк, статный парень, который и при жизни отца не видал ничего другого, соглашался всю неделю напролет просиживать у дымящейся угольной ямы или, весь черный и измазанный сажей, людям на страх, разъезжать по городам и продавать уголь. Но у угольщика остается много времени для размышлений о себе и о других, и когда Петер Мунк сидел у своего костра, темные деревья и глубокая тишина леса вокруг располагали его сердце к слезам и непонятной тоске. Что-то огорчало, что-то сердило его, – он и сам не знал, что именно. Наконец он догадался, что его сердит, – его ремесло. «Жить черным одиноким угольщиком! – сказал он себе. – Что за несносная жизнь! Как почитаемы всеми стекольные мастера, часовщики, даже музыканты в воскресный вечер! А когда Петер Мунк, чисто умытый и наряженный в праздничный отцовский кафтан с серебряными пуговицами, в новых красных чулках появится где-нибудь, идущий следом за ним подумает: «Кто же этот статный парень?» – и похвалит про себя чулки и его молодецкую поступь, – но когда пройдет мимо и оглянется, то, конечно, скажет: «Ах, это только Мунк Петер – угольщик».

Также и плотогоны по ту сторону леса были предметом его зависти. Когда эти лесные великаны приходили к ним в своей живописной одежде, навесив на себя в виде пуговиц, пряжек и цепочек около полцентнера серебра, и когда они, широко расставив ноги, с важными лицами глядели на танцы, бранились по-голландски и, как самые знатные мингеры, курили аршинные кельнские трубки, то Петеру каждый такой плотогон казался олицетворением счастливого человека. Когда же такой счастливец запускал руку в карман, целыми пригоршнями извлекал оттуда крупные талеры и разыгрывал в кости старинную монету в шесть батценов, выбрасывая то пять, то десять гульденов, у него мутилось в голове, и он, печальный, тащился в свою хижину» Ибо нередко в праздничный вечер то один, то другой из этих «дровяных господ» проигрывал у него на глазах больше, чем бедный Мунк-отец зарабатывал за целый год. Было, в сущности, трое таких людей, которые особенно интересовали его; только он никак не мог решить, кто из них достоин наибольшего удивления. Один был большой плотный мужчина с красным лицом и считался в округе самым богатым человеком. Его звали «толстый Эзехиэль». Два раза в год отправлялся он со строевым лесом в Амстердам, и всегда ему удавалось продать его дороже других на столько, что когда все остальные возвращались домой пешком, он важно плыл вверх по течению. Второй был самый длинный и самый худой человек во всем лесу. Этого звали «худой Шлуркер», и Мунк завидовал его необычайной смелости. Он противоречил самым почтенным людям. Когда в харчевне бывало тесно, он занимал места не меньше, чем четыре толстяка, так как он или опирался обоими локтями на стол, или протягивал вдоль скамьи одну из своих длинных ног. И все же никто не смел ему противоречить, так как у него было чудовищно много денег. Третий был молодой красавец, танцевавший лучше всех по всей той местности и потому прозванный королем танцев. Раньше он был бедным человеком и служил в работниках у лесоторговцев. И вдруг он страшно разбогател; одни говорили, будто он нашел под старой елью горшок с деньгами; другие утверждали, что он недалеко от Бингена на Рейне острогой, которой плотогоны накалывают рыб, подцепил тюк золотых монет и что тюк этот составляет часть великого клада Нибелунгов, который лежит там на дне. Одним словом, он неожиданно разбогател, и все, от мала до велика, стали почитать его, как принца.

Об этих трех людях часто думал угольщик Мунк Петер, одиноко сидя в еловом лесу. Правда, у всех троих был один порок, который делал их ненавистными людям. То была их непомерная жадность, их бессердечие к должникам и бедным, – а шварцвальдцы предобрый народ. Но известно, как бывает в таких случаях: если за жадность их ненавидели, то за их деньги они все-таки были в почете, ибо разве кто-нибудь, кроме них, мог так бросаться талерами, словно деньги можно натрясти, как шишки с елок?

«Так дальше не может продолжаться, – сказал однажды Петер сам себе. Он был глубоко опечален, так как накануне был праздник и весь народ собрался в трактире. – Если я скоро не разбогатею, я над собой что-нибудь сделаю. Ах, если бы я был так же богат и уважаем, как толстый Эзехиэль, или так же смел и могуществен, как длинный Шлуркер, или так же известен и мог бы бросать музыкантам талеры вместо крейцеров, как король танцев. Но откуда только у парня такие деньги?» Он перебирал в уме всяческие средства, как раздобыть деньги, но ни одно ему не нравилось. Наконец, вспомнились ему также предания о людях, которые в прежние времена становились богатыми благодаря Голландцу Михелю или Стеклянному Человечку. Когда еще был жив его отец, их часто посещали разные бедные люди, и они долго и пространно толковали о богатых и о том, как кто разбогател. В этих рассказах большую роль играл Стеклянный Человечек. При старании он даже мог, пожалуй, припомнить стишки, которые нужно было произнести среди леса, на пригорке, поросшем елями, чтобы он явился. Начинались они так:

 
В зеленом еловом лесу охраняешь ты клад,
Ты был стариком уже много столетий назад.
Повсюду владыкою ты, где бы ельник густой ни стоял…
 

Но сколько он ни напрягал своей памяти, окончания стихов он никак не мог вспомнить. Он часто говорил себе, что надо спросить кого-нибудь из стариков, как звучит это заклинание, но каждый раз его удерживал страх выдать свою тайную мысль. Он думал также, что это сказание о Стеклянном Человечке не очень известно и что стишки эти знают только немногие, так как богатых людей в лесу мало, и потом, почему же отец его и другие бедняки сами не попытали счастья? Как-то раз он навел свою мать на разговор о Стеклянном Человечке, и она рассказала ему все, что он и без того знал. Она также помнила только первую строчку стишков и рассказала ему под конец, что человечек показывается только тем людям, которые родились в воскресенье между одиннадцатью и двумя часами пополудни. Это заклинание подходило к нему, если бы только он его помнил, так как он родился в воскресенье в полдень.

Как только угольщик Мунк Петер услыхал это, он, от радости и от нетерпения поскорее пуститься на поиски счастья, был совсем вне себя. Ему казалось достаточным знать хоть часть стишков и быть рожденным в воскресенье; Стеклянный Человечек должен показаться ему. Поэтому, распродав свой уголь, он не стал разводить новый костер, а надел парадную куртку отца и новые красные чулки, взял воскресную шляпу и пятифутовый терновый посох и простился с матерью: «Мне нужно в город, в воинское присутствие. Мы скоро будем тянуть жребий, кому идти в солдаты, и вот я хочу еще раз напомнить начальнику, что вы вдова и что я ваш единственный сын».

Мать одобрила его решение, он же отправился на еловый холм, расположенный на самой высокой вершине Шварцвальда; в двух часах пути в окружности не было тогда ни деревни, ни даже хижины, так как суеверные люди считали, что там нечисто. Также, несмотря на то, что. кругом росли высокие и прекрасные ели, дрова на том участке рубили неохотно, ибо часто у дровосеков, которые там работали, топоры соскакивали с топорищ и врезались им в ногу или же деревья так быстро падали, что увлекали за собой людей, калечили и даже убивали их; к тому же и самые лучшие деревья этого места шли только на топливо, так как плотогоны никогда не брали ни одного ствола оттуда для своих плотов, ибо существовало поверье, что и человек и дерево погибнут, если хоть одно бревно будет взято с холма. Оттого и росли деревья на еловом холме так густо и так буйно, что даже в ясный день там было почти так же темно, как ночью, и Петер Мунк невольно содрогался от страха; он не слышал ни одного голоса, никаких шагов, кроме своих собственных, ни звука топора, – казалось, даже птицы неохотно залетали в эти густые лесные сумерки.

Угольщик Мунк Петер достиг теперь самой верхушки елового холма и очутился перед елью невероятных размеров, за которую голландские корабельщики немедля выложили бы много сотен гульденов. «Здесь, – подумал он, – и живет, вероятно, хранитель клада», стянул с головы большую воскресную шляпу, сделал перед деревом глубокий поклон, откашлялся и дрожащим голосом произнес: «Желаю вам приятнейшего вечера, господин стекольный мастер!» Но никакого ответа не последовало, и кругом по-прежнему все было тихо. «Может быть, все-таки лучше сказать стишки», – подумал он и пробормотал:

 
В зеленом еловом лесу охраняешь ты клад,
Ты был стариком уже много столетий назад.
Повсюду владыкою ты, где бы ельник густой ни стоял…
 

В то время как он произносил эти слова, он со страхом заметил, что из-за толстого ствола ели выглянула маленькая странная фигурка; ему показалось, что он увидел Стеклянного Человечка, каким ему описывали его: черный кафтанчик, красные чулочки, шляпа – все было именно таким; даже бледное, но тонкое и умное личико, о котором ему рассказывали, мелькнуло перед ним. Но увы, так же быстро как Стеклянный Человечек выглянул, так же быстро он и исчез. «Господин стекольный мастер! – поколебавшись немного, крикнул ему Петер Мунк. – Будьте так добры, не морочьте меня! Господин стекольный мастер! Если вы думаете, что я вас не видел, вы очень ошибаетесь. Я очень хорошо видел, как вы выглянули из-за ствола!» Но ответа так и не последовало, хотя ему казалось порою, что он слышит за елью тихое хриплое хихиканье. Наконец его нетерпение пересилило страх, до сих пор еще удерживавший его. «Подожди же, паренек! – крикнул он. – Доберусь я до тебя!» И он одним прыжком очутился за деревом; но никакого хранителя клада в еловом лесу там не оказалось, и лишь маленькая хорошенькая белка проворно взбежала вверх по стволу.

Петер Мунк покачал головой; он понял, что заклинание его подействовало лишь до известной степени и что в его стишке не хватает, быть может, всего лишь одной строчки, чтобы вызвать Стеклянного Человечка; но как он ни думал, как ни напрягался, так ничего и не придумал. Белочка появилась на нижних ветвях ели и не то хотела ободрить его, не то смеялась над ним. Она охорашивалась, распушив красивый хвост, глядела на него своими умными глазами, и вдруг ему стало как-то не по себе наедине с этим зверьком, ибо у белки то появлялась человечья голова и на ней остроконечная треугольная шапочка, то она опять становилась совсем обыкновенной белкой, и только на задних лапках у нее виднелись красные чулочки и черные башмачки. Одним словом, это был веселый зверек, и все-таки угольщику Мунку Петеру было боязно, так как он думал, что все это неспроста.

Еще быстрее, чем он пришел, пустился Петер в обратный путь. В лесу становилось все темнее, деревья кругом росли все чаще, и ему стало вдруг так страшно, что он со всех ног бросился бежать; и только когда вдали услыхал лай собак и вскоре затем увидел среди деревьев дымок какой-то хижины, он немного успокоился. Когда же он подошел поближе и разглядел людей в хижине, он по их одежде убедился, что со страху бежал в противоположном направлении и, вместо того чтобы придти к стекольным мастерам, прибежал к плотогонам. Люди, жившие в хижине, были дровосеки: старик, его сын – хозяин и несколько взрослых внуков. Они приветливо встретили угольщика Мунка Петера, попросившегося к ним на ночлег, не спрашивая, откуда он и как его зовут, угостили его яблочным вином, и вечером подали на стол большого глухаря – любимое кушанье шварцвальдцев.

После ужина хозяйка с дочерьми уселись с прялками вокруг большой лучины, огонь которой дети поддерживали душистой еловой смолой; дедушка, гость и хозяин курили и глядели на женщин, парни же занялись вырезанием из дерева ложек и вилок. Снаружи в лесу завывала буря, неистовствуя среди елей; изредка слышались особенно сильные удары, и то и дело казалось, что надламываются и рушатся целые деревья. Бесстрашная молодежь хотела было бежать в лес, смотреть на это ужасное и прекрасное зрелище, но дедушка строгим голосом и взглядом остановил их: «Никому не посоветую совать сейчас за дверь свой нос, – крикнул он внукам, – видит бог, кто выйдет, тот не вернется – ведь это Голландец Михель сколачивает этой ночью новое звено для своего плота».

Дети уставились на старика; верно, они уже слышали о Голландце Михеле, а теперь стали просить деда еще раз и побольше рассказать о нем. Петер Мунк, который по ту сторону леса только смутно слыхал о Голландце Михеле, примкнул к ним и спросил старика, кто этот Михель и откуда он. «Он господин этого леса, и, судя по тому, что вы, несмотря на ваш возраст, об этом еще не знаете, вы живете за еловым холмом или еще дальше отсюда. О Голландце Михеле я расскажу вам, что знаю и что говорит о нем предание. Лет сто тому назад, так, по крайней мере, рассказывал мой дед, далеко вокруг не было на свете народа честнее шварцвальдцев. Теперь, с тех пор как в стране завелось столько денег, люди пошли нечестивые и дурные. Молодые люди танцуют и поют по воскресеньям и ругаются самыми ужасными словами; прежде же было иначе, и, загляни он сейчас вон в то окошко, я все равно скажу, как всегда говорил, – Голландец Михель причина этой порчи. Итак, сто лет тому назад, а то и больше, жил богатый лесоторговец, у которого было много рабочих; он вел торговлю вплоть до самого Рейна, и дело его преуспевало, так как он был благочестивый человек. Как-то вечером подошел к его двери мужчина, каких он прежде не видывал. Одет он был как шварцвальдский парень, был на целую голову выше всех, и никто бы не поверил, что может быть на свете такой великан. Он попросил у лесоторговца работы, а лесоторговец сейчас же увидал, что он сильный и годится таскать тяжести, назначил ему жалованье, и они ударили по рукам. Михель был работником, каких тот лесоторговец и не знавал. При рубке дров он мог сойти за троих, и когда шестеро волочили один конец бревна, другой он нес один. С полгода он рубил деревья, а потом предстал перед хозяином и заявил ему:

– Довольно я здесь рубил дрова, – теперь мне хочется поглядеть, куда идут мои стволы; одним словом, не отпустите ли вы меня разочек с плотами?

Хозяин отвечал ему:

– Я не хочу становиться тебе поперек дороги, Михель, раз тебе хочется поездить по белу свету; хоть для рубки леса мне и нужны сильные люди вроде тебя, а на плотах все дело в ловкости, но на этот раз пусть будет по-твоему.

И так оно и было; плот, на котором он должен был плыть, состоял из восьми звеньев, а последнее звено – из огромных строевых балок. Но что же случилось? Накануне отплытия длинный Михель притащил еще восемь балок к воде, и таких длинных и толстых, каких никто еще не видывал, и каждую он нес на плече с такой легкостью, словно это был обыкновенный багор, – так что все ужаснулись. Где он срубил их, до сих пор никто не знает. А у лесоторговца, как он это увидел, взыграло от радости сердце, ибо он высчитал, сколько эти балки будут стоить; но Михель сказал: «Вот на этих я отправлюсь и сам, – на тех щепочках я плыть не могу». Хозяин хотел подарить ему в знак благодарности пару сапог, какие носят плотогоны, но он отбросил их и принес откуда-то другую пару, какой нигде не достать; мой дедушка уверял, что они весили, по крайней мере, сто фунтов и длиной были в пять футов.

Плот отчалил и если прежде Михель поражал дровосеков, то теперь пришел черед дивиться плотогонам. Ибо плот, вместо того чтобы медленно плыть по реке, что было бы вполне естественно при таких огромных бревнах, – плот этот, как только очутился на Неккаре, понесся стрелой. На поворотах, когда, как известно, плотогон с трудом удерживает плот посередине реки, чтобы не сесть на песчаную мель, Михель каждый раз прыгал в воду и толчком направлял плот вправо или влево, так что он без всякой помехи скользил дальше; а если случалось плыть прямо, Михель перебегал на переднее звено, приказывал всем пустить в ход шесты, втыкал свой огромный багор в песок, и от одного толчка плот стремглав летел дальше, так что казалось, будто берег, деревья и села проносятся мимо. Так они вдвое скорее против обычного прибыли в Кельн на Рейне, где всегда сбывали лес; но тут Михель сказал: «Хороши купцы! Понимаете свою выгоду! Неужели вы думаете, что кельнские жители потребляют на себя одних все дерево, которое попадает к ним из Шварцвальда? Ничуть не бывало: они за полцены скупают его у вас и с барышом перепродают его в Голландию. Давайте продадим здесь мелкие бревна, а крупные повезем в Голландию; то, что мы получим сверх обычной цены, будет уже лично нашей прибылью.

Так говорил коварный Михель, а слушавшим его это понравилось: одним потому, что им хотелось попасть в Голландию и посмотреть ее, других прельщали деньги. Только один был честен и отговаривал их подвергать опасности добро хозяина или утаивать от него настоящую цену; но они не послушали его и забыли его слова, – один Голландец Михель не забыл их. Так они и плыли с лесом вниз по Рейну; Михель управлял плотом и быстро доставил его в Роттердам. Там им предложили в четыре раза больше против прежнего, и особенно большие деньги заплатили Михелю за его огромные бревна. Когда шварцвальдцы увидали столько денег, они от радости совсем потеряли рассудок. Михель разделил выручку одну часть хозяину, две других плотогонам. А те стали шататься с матросами да со всяким сбродом по кабакам и притонам, промотали и проиграли все деньги; честного же человека, который их отговаривал, Голландец Михель продал торговцу невольниками и о нем никто больше ничего не слыхал. И вот с той поры Голландия сделалась раем шварцвальдских парней, а Голландец Михель их королем. Лесоторговцы долго ничего не знали о такой торговле, и незаметно потекли из Голландии деньги, а вместе с ними ругань, дурные нравы, игра и пьянство.

Голландец Михель к тому времени, как все это обнаружилось, бесследно исчез; но он не умер, – говорят, более ста лет бродит он привидением в этом лесу и многим помог разбогатеть, но за счет их бедных душ, и больше я ничего не скажу. Одно только можно утверждать смело, это что он до сих пор в такие бурные ночи выискивает на еловом холме, где никто не рубит, самые лучшие ели, и отец мой видел, как он, словно тростинку, сломал ель в четыре обхвата. Такие ели дарит он тем, кто сбивается с прямого пути и идет к нему; в полночь спускают они свои плоты на воду, и он плывет с ними в Голландию. Но если б я был королем Голландии, я бы велел расстрелять его картечью, так как все корабли, для которых хоть одно бревно взято у Голландца Михеля, обречены на гибель. Потому-то и приходится так часто слышать о кораблекрушениях, – иначе отчего бы погибали на море такие великолепные и крепкие суда величиною с церковь? И каждый раз, когда Голландец Михель в такую бурную ночь рушит в Шварцвальде ель, одно из его прежних бревен выскакивает из пазов судна, вода проникает внутрь, и корабль со всеми людьми идет ко дну. Вот предание о Голландце Михеле, – и правда: все зло в Шварцвальде пошло от него. Да! Он может сделать человека богатым! – таинственно добавил старик. – Но я бы ничего не согласился взять у него. Ни за что на свете не хотел бы я быть в шкуре толстого Эзехиэля или длинного Шлуркера, да и король танцев, говорят, тоже продался ему».

Пока старик рассказывал, буря утихла; девушки боязливо зажгли лампы и удалились, мужчины же положили Петеру Мунку мешок, набитый листьями, вместо подушки, уложили его на скамью возле печки и пожелали ему доброй ночи.

Никогда еще угольщику Мунку Петеру не снились такие страшные сны, как в эту ночь; то ему чудилось, будто мрачный великан Голландец Михель распахивает окно и протягивает ему своей чудовищно длинной рукой мешок с золотыми, который он встряхивает, и золото звенит звонко и заманчиво, то ему снилось, будто приветливый Стеклянный Человечек разъезжает по горнице верхом на огромной зеленой бутыли, и ему казалось, что он опять слышит хриплое хихиканье, как на еловом холме; потом кто-то бормотал ему в левое ухо:

 
В Голландии есть золото,
Бери, кто не дурак.
Золото, золото,
И стоит пустяк.
 

Потом правым ухом он опять слышал песенку о хранителе клада в зеленом лесу, и нежный голосок шептал ему: «Глупый угольщик Петер, глупый Петер Мунк, не можешь подыскать рифму на «стоял», а еще в воскресенье родился, и ровно в двенадцать часов. Найди же рифму, глупый Петер, найди!»

Он охал и стонал во сне, старался подыскать рифму, но так как он за всю свою жизнь не сочинил ни одного стишка, то все его усилия во сне были тщетны. Когда же он вместе с первыми проблесками зари проснулся, его сон все-таки показался ему удивительным; он уселся за стол, скрестил руки и стал размышлять о таинственных нашептываниях, которые все еще звучали у него в ушах. «Найди же рифму, глупый угольщик Мунк Петер, найди рифму», – говорил он сам себе и пальцем стучал себя по лбу, но рифма не являлась. Пока он так сидел, грустно глядя перед собой и все еще надеясь найти рифму на «стоял», мимо домика по направлению к лесу прошли три парня, и один из них пел:

 
Я на горе один стоял.
Смотрел в долину я.
Тебя я больше не видал
С тех пор, краса моя.
 

Тут Петера словно осенило; он быстро вскочил, бросился вон из дома, так как ему показалось, что он не расслышал, догнал трех парней и быстро и резко схватил певца за руку.

– Постой, дружище, – крикнул он, – какая у вас там рифма на «стоял»? Сделайте мне одолжение, скажите, что вы пели?

– Да тебе какое дело? – возразил шварцвальдец. – Что хочу, то и пою. Сейчас же выпусти мою руку, не то…

– Нет, скажи сперва, что ты пел! – кричал Петер вне себя и еще крепче ухватился за незнакомца; когда двое других это увидели, они, не долго думая, с кулаками набросились на бедного Петера и так отколотили его, что он от боли выпустил одежду их товарища и без сил упал на колени.

– Вот получил, что следовало, – смеясь, сказали они, – и заметь себе, бешеный человек, никогда не нападай на открытом месте на таких людей, как мы.

– Ах, я, конечно, это запомню, – со вздохом отвечал им Петер. – Но раз уж вы все равно меня отколотили, будьте так добры, скажите мне пояснее, что он пел.

Они расхохотались пуще прежнего и высмеяли его; но тот, который пел, сказал ему слова песни, и они, смеясь и распевая, пошли дальше.

«Итак, значит, «стоял», – сказал бедный побитый, с трудом поднимаясь с колен, – «стоял» рифмует с «видал». Теперь, Стеклянный Человечек, побеседуем еще раз». Он зашел в хижину за шляпой и длинным посохом, простился с ее обитателями и пустился в обратный путь к еловому холму. Он шел своей дорогой медленно, погруженный в задумчивость. Ведь ему надо было придумать стих; наконец, когда он очутился уже в царстве елового холма и ели кругом стали выше и гуще, он придумал стих и от радости высоко подпрыгнул. Тут из-за ели выступил огромный человек в одежде плотогона и с багром длиною в мачту в руке. У Петера Мунка подогнулись колени, когда он увидал, что тот шагает рядом с ним; он догадался, что это не кто иной, как Голландец Михель. Страшный призрак все еще молчал, и Петер со страхом поглядывал на него. Он был, по крайней мере, на голову выше самого высокого человека, какого когда-либо встречал Петер; лицо его не было ни молодо ни старо и все в морщинах и в складках; на нем была полотняная куртка, а огромные сапожищи, натянутые поверх кожаных штанов, были знакомы Петеру по преданию.

– Петер Мунк, что делаешь ты тут на еловом холме? – спросил наконец лесной король низким громовым голосом.

– С добрым утром, земляк, – отвечал ему Петер, желая показаться бесстрашным, но дрожа всем телом. – Я иду через еловый холм к себе домой.

– Петер Мунк, – ответил тот и кинул на Петера ужасный, пронзительный взгляд, – твой путь лежит не через эту рощу.

– Ну да, не совсем, – сказал тот, – но сегодня жарко, и я подумал, что здесь будет прохладнее идти.

– Не лги ты, угольщик Петер! – крикнул Голландец Михель громовым голосом. – Или я убью тебя своим шестом; ты думаешь, я не видел, как ты клянчил деньги у старикашки? – добавил он более мягко. – Ну и глупая эта была выходка, и хорошо, что ты не знал стишков; этот маленький паренек – скряга, и много не даст, а если и даст кому, так тот и жизни своей будет не рад. Ты, Петер, горемыка, и мне тебя от души жаль. Такой веселый, красивый парень мог бы кое-что получше делать в жизни, чем жечь уголь! В то время как другие швыряются талерами и дукатами, ты с трудом наскребешь два-три пфеннига. Жалкая жизнь!

– Что правда, то правда, – жизнь печальная.

– Ну, а за мной дело не станет, – продолжал страшный Михель. – Не одному молодцу помог я в нужде: ты не первый. Скажи же мне, сколько сотен талеров нужно тебе для начала?

При этих словах он побряцал деньгами в своем огромном кармане, и они опять зазвенели, как ночью во сне. Но сердце Петера при этих словах тревожно и болезненно сжалось, его бросало то в жар, то в холод: не похож был Голландец Михель на человека, готового дать деньги из жалости, ничего не требуя взамен. Петеру вспомнились таинственные слова старика о богатых людях, и, охваченный необъяснимым страхом и тревогой, он воскликнул:

– Благодарю вас, господин. Но с вами я не желаю иметь дела, я знаю, кто вы, – и побежал что было мочи.

Но лесной дух шагал огромными шагами рядом с ним и бормотал глухо и угрожающе:

– Ты раскаешься, Петер Мунк, – это написано на твоем лбу, можно прочесть в твоих глазах, – ты не уйдешь от меня. Да не беги так быстро, послушайся разумного совета, – там уже граница моих владений.

Но когда Петер это услыхал и заметил перед собой небольшую канаву, он заторопился попасть поскорей на ту сторону границы, так что Михелю пришлось под конец бежать еще быстрее, и он гнался за ним с ругательствами и проклятьями. Молодой человек сделал отчаянный прыжок через канаву, так как увидал, что лесной дух замахнулся на него своим шестом и ему казалось, что он вот-вот ударит его; он благополучно перескочил на ту сторону, шест в воздухе разлетелся в щепки, словно ударился о невидимую стену, и длинный обломок его перелетел к Петеру через канаву.

Торжествуя, он поднял его с земли, чтобы перебросить грубому Голландцу, но в то же мгновение почувствовал, что дерево ожило у него в руке, и к своему ужасу он увидел, что держит чудовищную змею и что она, разинув ядовитую пасть и сверкая глазами, готова кинуться на него. Он выпустил ее, но она уже крепко обвилась вокруг его руки и, покачивая головой, приближалась к его лицу; вдруг, откуда ни возьмись, зашумел крыльями огромный глухарь, схватил своим клювом за голову змею, поднялся с ней на воздух, и Голландец Михель, видевший все это из-за канавы, зарычал, завыл и забесновался, когда кто-то более могущественный, чем он, утащил змею.

Обессиленный и дрожащий, продолжал Петер свой путь; тропинка становилась все круче, местность пустыннее, и вскоре он очутился у огромной ели. Как накануне, он раскланялся перед невидимым Стеклянным Человечком и начал: