Текст книги "Сказки (с иллюстрациями)"

Автор книги: Вильгельм Гауф

 
В зеленом еловом лесу охраняешь ты клад,
Ты был стариком уже много столетий назад.
Повсюду владыкою ты, где бы ельник густой ни стоял,
Но в будки рожденный тебя ни один человек не видал.
 

– Хоть ты и не совсем угадал, но потому, что это ты, угольщик Мунк Петер, я покажусь тебе, – проговорил нежный, тонкий голосок возле него.

Он с удивлением оглянулся и увидал сидящего под красивой елкой маленького старичка в черной куртке и в красных чулках, с большой шляпой на голове. У него было тонкое и приветливое личико и бородка, такая нежная, точно паутина; он курил – и странно было это видеть – голубую стеклянную трубку, а когда Петер подошел ближе, он, к немалому своему удивлению, убедился, что вся одежда, башмаки и шляпа старичка сделаны из цветного стекла, но только стекло это было мягко, словно оно еще не остыло, и, как сукно, послушно облегало фигуру человечка и не стесняло его движений.

– Ты повстречался с этим грубияном, Голландцем Михелем! – сказал старичок, чудно покашливая после каждого слова. – Он хотел тебя хорошенько напугать, но я отнял у него его волшебную дубинку, и она никогда больше не попадет к нему.

– Да, господин хранитель клада, – отвечал Петер, низко кланяясь, – мне было очень страшно. Вы, вероятно, были тот господин глухарь, что заклевал змею; приношу вам свою благодарность. Я пришел к вам, чтобы просить у вас совета; мне живется трудно и стеснительно; будучи угольщиком, далеко не уедешь, а так как я еще молод, я и подумал, что из меня может выйти что-нибудь получше; как посмотришь на других – они в самое короткое время добивались невесть чего; взять хотя бы Эзехиэля и короля танцев, денег у них – как соломы!

– Петер, – очень серьезно сказал старичок и далеко пустил дым из трубки. – Петер, о них не говори мне ничего. Что из того, что они года два-три будут казаться счастливыми? – потом они будут тем несчастнее. Не презирай свое ремесло; твои отец и дед были почтенные люди и тоже занимались им; Петер Мунк, мне не хотелось бы думать, что тебя привела ко мне любовь к безделью.

Серьезный тон человечка испугал Петера, и он покраснел.

– Нет, – отвечал он, – безделье, – я хорошо это знаю, господин хранитель клада в еловом лесу, – безделье, лень – мать всех пороков; но не ставьте мне в вину то, что другое ремесло мне больше нравится, чем мое. Быть угольщиком считается чем-то таким ничтожным! И стекольные мастера, плотогоны, часовщики и вообще все гораздо почтеннее.

– Гордыня нередко ведет к падению, – отвечал маленький властелин елового леса несколько благосклоннее, – странная порода вы, люди. Редко кто бывает доволен тем положением, в котором он родился и был воспитан, – ведь если б ты был стекольным мастером, ты захотел бы сделаться лесоторговцем, а был бы лесоторговцем, тебя бы прельщала должность лесничего или место начальника округа. Но пусть будет по-твоему: если ты обещаешь мне работать как следует, я помогу тебе устроиться получше, Петер. Я имею обыкновение каждому человеку, родившемуся в воскресенье и сумевшему обратиться ко мне, исполнять три его желания: первые два он выбирает сам, в третьем я могу ему отказать, если оно не имеет смысла. Итак, пожелай себе чего-нибудь, но смотри, Петер, чтобы это было что-нибудь хорошее и полезное.

– Ура! Вы превосходный Стеклянный Человечек, и справедливо зовут вас хранителем кладов, ибо вы сами – источник кладов. Итак, если мне позволено пожелать то, к чему стремится мое сердце, то, во-первых, я хочу уметь танцевать еще лучше, чем король танцев, и иметь всегда столько же денег в кармане, сколько имеет их толстый Эзехиэль!

– Глупец! – гневно воскликнул старик. – Что за жалкое желание– уметь хорошо танцевать и иметь деньги для игры! Неужели тебе не стыдно, глупый Петер, лишаться таким образом собственного счастья? Какая польза тебе и твоей бедной матери, если ты будешь уметь танцевать? Какой толк в деньгах, раз они по твоему желанию будут пригодны только в харчевне и будут также оставаться там, как и деньги несчастного короля танцев? Потом опять всю неделю у тебя ничего не будет, и ты по-прежнему будешь терпеть нужду. Еще только одно желание разрешается тебе высказать, но берегись, пожелай чего-нибудь поразумнее.

Петер почесал затылок, немного поколебался и сказал:

– Ну, тогда я желаю себе самый лучший и богатый стекольный завод во всем Шварцвальде, со всем, что к нему полагается, и деньги, чтобы пустить его в ход.

– И больше ничего? – спросил маленький человечек с озабоченным лицом. – Больше ничего, Петер?

– Ну, пожалуй, вы могли бы прибавить еще лошадку, повозочку…

– Ах ты глупый угольщик, Мунк Петер! – воскликнул человечек и, в раздражении, с такой силой швырнул свою стеклянную трубку о ствол елки, что она разлетелась вдребезги. – Лошадей, повозочку! Разума, говорю тебе, разума, здравого человеческого смысла и сообразительности нужно бы тебе пожелать, а не лошадку и повозочку! Ну да не печалься, постараемся, чтобы и это не послужило тебе во вред; второе желание, пожалуй, уж не так глупо: хороший стекольный завод вполне прокормит своего владельца-мастера, только тебе следовало бы прихватить еще рассудительности и ума, – тогда повозка и лошади появились бы сами собой.

– Но, господин хранитель клада, – возразил Петер, – за мной остается ведь еще одно желание, и я могу пожелать себе ума, если уж ум так необходим, как вы говорите.

– Отнюдь нет; ты не раз еще будешь попадать в затруднительное положение и будешь рад, что еще одно желание остается у тебя неисполненным; ну, а теперь отправляйся-ка восвояси. Вот тебе, – сказал маленький елочный человечек, вытаскивая из кармана небольшой мешочек. – Здесь две тысячи гульденов, и покончим с этим; больше не приходи ко мне деньги клянчить, не то я повешу тебя на самую высокую ель, – таков мой обычай с тех пор, как я живу в лесу. Три дня тому назад умер старый Винкфриц, которому принадлежал большой стекольный завод в Унтервальдене. Сходи туда завтра утром и предложи свою цену за промысел, как подобает. И веди себя хорошо, работай прилежно, а я буду изредка навещать тебя и словом и делом постараюсь помочь тебе, раз ты не сумел выпросить себе рассудка. Но говорю тебе! прямо: твое первое желание было дурно; остерегайся слишком часто бегать в кабак, Петер! Никому еще это даром не сходило с рук. – При этих словах человечек вытащил новую трубку из самого лучшего матового стекла, набил ее сухими еловыми шишками и воткнул в свой маленький беззубый рот. Потом взял огромное увеличительное стекло, вышел на солнце и зажег свою трубку. Покончив с этим, он ласково протянул Петеру руку, дал ему еще несколько добрых советов на дорогу, закурил и все сильнее и сильнее стал пускать дым, пока, наконец, сам не исчез в облаке дыма, пахнувшем настоящим голландским табаком и рассеявшемся, медленно курчавясь, в верхушках елей.

Петер пришел домой и застал мать в большом беспокойстве, – добрая женщина была уверена, что ее сына забрали в солдаты. Он же был очень весел и в ударе, рассказал ей, как повстречал в лесу одного хорошего приятеля, который дал ему денег взаймы, чтобы он мог начать новое дело стекольного мастера. И хотя его мать уже более тридцати лет жила в хижине угольщика и привыкла к виду запачканных сажей людей, как всякая мельничиха привыкает к осыпанному мукой лицу своего мужа, все же она была достаточно тщеславна, чтобы тотчас, как только сын пообещал ей более светлое будущее, с презрением отнестись к своему прежнему состоянию. Она сказала:

– Да, сделавшись матерью владельца стекольного завода, я буду не чета соседкам Грете и Бете и в церкви буду садиться на передние скамьи, где сидят порядочные люди.

Ее сын быстро столковался с наследниками стекольного завода; он оставил у себя работников, которые там были, и заставил их день и ночь выдувать стекло. Вначале ремесло это ему нравилось; у него образовалась привычка медленными шагами спускаться к стекольному заводу, засунув руки в карманы, расхаживать там взад и вперед, заглядывать туда-сюда, заговаривать то с тем, то с другим, над чем его работники немало смеялись; но самым большим его удовольствием было смотреть, как выдувают из стекла предметы, и нередко он сам брался за работу и делал из еще мягкой массы самые причудливые фигуры. Но вскоре работа эта ему надоела, и он стал заглядывать на завод только на часок, потом через день, наконец только раз в неделю, и подмастерья его делали, что хотели. И все это началось из-за беготни в кабак; уже в первое воскресенье после того, как он побывал на еловом холме, он отправился туда, и, глядь – не кто иной, как король танцев носился уже по залу, а толстый Эзехиэль сидел за кружкой пива и играл в кости, кидая на стол звонкие монеты. Петер поспешно сунул руку в карман, чтобы убедиться, сдержал ли Стеклянный Человечек слово, и вот его карманы оттопырились от серебра и золота; да и ноги его так и тянуло и подергивало, словно их подмывало пуститься в пляс. И как только кончился первый танец, стал он вместе со своей партнершей впереди всех, рядом с королем танцев, и если тот подпрыгивал на три четверти кверху, Петер взлетал на четыре, и когда тот делал самые удивительные и изящные па, Петер так выворачивал и изгибал ноги, что все зрители от удовольствия и удивления пришли в неистовство. Когда же по залу разнеслась весть, что Петер купил себе стекольный завод, когда увидели, как он каждый раз, проходя в танце мимо музыкантов, бросает им монету в шесть батденов, удивлению не было границ; одни подумали, что он нашел клад в лесу, другие – что ему досталось наследство, – но все они выказывали ему почтение в считали его достойным человеком только потому, что у него были деньги. Когда же он в тот же вечер проиграл двадцать гульденов, в его кармане продолжало все так же звенеть и звякать, словно там оставалось еще сто талеров.

Когда Петер заметил, как все его уважают, он от гордости и радости совсем перестал владеть собой. Он стал разбрасывать деньги полными пригоршнями и щедро оделял ими бедных, – он хорошо помнил, как и его когда-то угнетала бедность. Искусство короля танцев было теперь посрамлено сверхъестественными фокусами нового танцора, и Петер был почтен прозвищем царя танцев. Самые смелые игроки воскресных дней не решались играть так крупно, как играл он, но зато он и проигрывал много. И чем больше он проигрывал, тем больше становилось у него денег; дело обстояло точь-в-точь так, как он того потребовал от Стеклянного Человечка – он пожелал иметь всегда столько же денег в кармане, сколько их было у Эзехиэля, а как раз ему-то Петер и проигрывал свои деньги; и когда он проигрывал двадцать-тридцать гульденов зараз, они тотчас появлялись у него в кармане, как только Эзехиэль прятал свой выигрыш к себе. И понемногу в игре и в разгуле он зашел дальше всех самых распутных парней Шварцвальда, и его чаще стали звать Петером-Игроком, чем царем танцев, ибо теперь он играл и по будням. От этого его стекольный завод стал постепенно приходить в упадок, и в этом было виновато неумение Петера. Стекла он велел выдувать сколько только было возможно, но ему не удалось купить вместе с заводом секрета, куда его лучше всего сбывать. В конце концов, он не знал, куда ему девать такое количество стекла, и он продал его за полцены кочующим торговцам, только чтобы оплатить рабочих.

Раз вечером шел он из кабака домой, и, несмотря на огромное количество вина, выпитого им, чтобы развеселиться, он с тоской и ужасом думал о развале своего дела; и вдруг он заметил, что кто-то шагает рядом с ним; он оглянулся и увидал Стеклянного Человечка. Он ужасно рассердился и разгорячился и стал уверять и клясться, что старик виноват во всех его несчастьях.

– Что мне теперь делать с лошадью и повозочкой? – воскликнул он. – На что мне завод и все стекло? Даже когда я был только жалким угольщиком, мне и то жилось веселее и у меня не было забот; а теперь, того и гляди, пожалует начальник округа, опишет мое имущество и продаст за долги с публичного торга.

– Так, – сказал Стеклянный Человечек, – так! Значит, это я виноват в том, что ты несчастлив? И это благодарность за мои благодеяния? Кто велел тебе высказывать такие глупые желания? Ты захотел стать стекольным мастером, а куда девать свое стекло, не подумал. Разве я не говорил тебе, чтобы ты желал осторожнее? Сообразительности, Петер, ума тебе не хватило!

– Какое там сообразительности и ума! – кричал тот. – Я нисколько не глупее всякого другого и докажу это тебе, Стеклянный Человечек, – и с этими словами он грубо схватил человечка за ворот и закричал – Попался, хранитель клада в зеленом еловом лесу! А третье желание я выскажу сейчас, и ты мне его исполнишь: чтобы сейчас же, на этом самом месте, было мне дважды сто тысяч звонких талеров, и дом, и… ай-ай! – закричал он и замахал рукой, так как лесной человечек превратился в раскаленное стекло и горел в его руке ослепительным пламенем. Самого же человечка нигде не было видно.

Много дней подряд напоминала ему распухшая рука о его неблагодарности и глупости; но потом он заглушил свою совесть и сказал: «Да же если они и продадут мой стекольный завод и все, у меня все-таки останется толстый Эзехиэль; пока у него по воскресеньям бывают деньги, они будут и у меня».

Оно, конечно, так, Петер, – а вот когда у него денег не будет? Так оно и случилось в один прекрасный день, и странная вышла вещь, с точки зрения арифметики. Раз в воскресенье подъехал он к кабаку, а люди высунули головы из окон, и один из них сказал: «Вот приехал Петер-Игрок», а другой: «Да, царь танцев, богатый стекольный мастер». А третий покачал головой и молвил: «С богатством-то дело плохо; поговаривают о крупных долгах, а в городе говорили, что начальник округа ждать не собирается и скоро опишет его имущество». А богатый Петер тем временем чинно и важно поклонился гостям, слез с повозки и крикнул:

– Эй, хозяин «Солнца»! Добрый вечер! Что, толстый Эзехиэль уже здесь? – И низкий голос ответил ему:

– Входи, входи, Петер, место тебе оставлено, а мы здесь и уже засели за карты. – Тогда Петер Мунк вошел в кабак, тотчас сунул руку в карман и понял, что Эзехиэль основательно снабжен деньгами, так как его карман был полон доверху.

Он подсел к столу к товарищам и то выигрывал, то проигрывал; и так они играли, пока остальные честные люди, с наступлением вечера, не разошлись по домам; те же продолжали играть при свечах, пока, наконец, два других игрока не сказали:

– Теперь довольно, пора домой к жене и детям. – Но Петер-Игрок предложил толстому Эзехиэлю остаться; тот долго не соглашался, но, наконец, воскликнул:

– Хорошо, я пересчитаю свои деньги, а потом будем бросать кости. Ставка – пять гульденов, ниже не стоит, детская игра. – Он вынул кошель и насчитал сто гульденов наличными, и Петер-Игрок знал теперь, сколько у него денег, – ему и считать не понадобилось. Но если до того Эзехиэль выигрывал, то теперь он терял ставку за ставкой и при этом отчаянно ругался. Он бросал кости, и Петер тотчас бросал вслед за ним, и каждый раз на два очка больше. Эзехиэль выложил, наконец, на стол свои последние пять гульденов и крикнул:

– Еще раз! А если я и сейчас проиграю, я все равно не сдамся, – тогда ты одолжишь мне из своего выигрыша, Петер. Один честный человек всегда помогает другому.

– С большим удовольствием, хоть сто гульденов! – проговорил царь танцев, радуясь своему выигрышу, а толстый Эзехиэль встряхнул кости и выбросил пятнадцать.

– Так! – крикнул он. – Теперь посмотрим! – Но Петер выкинул восемнадцать очков, и знакомый хриплый голос позади него проговорил: «Это была последняя ставка!»

Он оглянулся и увидал за собой гигантскую фигуру Голландца Михеля. Со страху выпустил он из рук деньги, которые хотел было спрятать в карман. Но толстый Эзехиэль не видел лесного духа и требовал, чтобы Петер-Игрок одолжил ему на игру десять гульденов; как во сне, опустил он руку в карман, но денег там не оказалось; он поискал в другом кармане, но и там ничего не было; он вывернул карманы наизнанку, не ни одного геллера не выпало из них, – и тут только вспомнил он свое первое желание, чтобы у него всегда было столько же денег, как у толстого Эзехиэля. Его богатство рассеялось, как дым.

Хозяин и Эзехиэль с удивлением глядели, как он обыскивал свои карманы и все никак не мог найти денег; они не хотели верить, что денег у него больше не было; когда же они, наконец, сами обыскали его, они рассвирепели, стали клясться, что Петер-Игрок – злой волшебник и что он колдовством переправил свои и выигранные деньги к себе домой. Петер стойко защищался, но улики были против него; Эзехиэль говорил, что расскажет об этом по всему Шварцвальду, а хозяин обещал ему завтра чуть свет сходить в город и объявить Петера Мунка колдуном, – и он хотел бы, добавил он, видеть, как его, Петера, сожгут. Потом они в ярости накинулись на него, сорвали с него кафтан и вытолкали за дверь.

Ни звездочки не светило на небе, когда Петер уныло пробирался к себе домой, и все-таки он различил темную фигуру, шагавшую рядом с ним и наконец проговорившую: «Песенка твоя спета, Петер Мунк, конец твоему великолепию, и я мог это тебе сказать еще тогда, когда ты знать меня не хотел и побежал к глупому стеклянному карлику. Вот видишь, что бывает, когда не слушают моих советов. Но попробуй, обратись ко мне, я готов принять в тебе участие. Кто обращался ко мне, еще ни разу не раскаивался. Если тебя не пугает дорога, я завтра целый день буду на еловом холме, приходи и вызови меня.» Петер отлично понял, кто с ним говорил, и ужас овладел им. Он ничего не ответил и бросился бежать.

Эти слова рассказчика были прерваны шумом, донесшимся снизу из харчевни. Слышно было, как подъехал экипаж, несколько голосов требовало огня, кто-то громко и настойчиво стучал в ворота, завыли собаки. Комната, отведенная извозчику и ремесленникам, выходила на дорогу; все четверо гостей вскочили и бросились к окнам, чтобы поглядеть, что случилось. При слабом свете фонаря им удалось разглядеть остановившуюся перед харчевней большую карету; видно было, как какой-то высокий человек помогал двум женщинам в вуалях выйти из экипажа, как кучер в ливрее отпрягал лошадей, а слуга отстегивал чемодан.

– Да хранит их господь, – со вздохом сказал извозчик, – если они целы выйдут из харчевни, то и о повозке мне нечего беспокоиться.

– Тише! – прошептал студент. – Мне сдается, что они подкарауливают этих дам, а вовсе не нас; вероятно, здесь заранее было известно об их проезде. Если б только удалось их предупредить! Впрочем, ведь во всей гостинице нет более приличной комнаты, чем комната рядом с моей. Сюда их и приведут. Оставайтесь здесь и не шумите, а я постараюсь предупредить слуг.

Молодой человек пробрался к себе в комнату, потушил свечи, оставив гореть лишь огарок, который дала ему хозяйка, а сам стал подслушивать у дверей.

Вскоре дамы в сопровождении хозяйки поднялись наверх, и та, с ласковыми и приветливыми словами, ввела их в соседнюю комнату. Она уговаривала гостей поскорей лечь спать, чтобы хорошенько отдохнуть после дороги; потом она сошла вниз. После этого студент услыхал тяжелые шаги поднимающегося по лестнице человека; он осторожно приотворил дверь и увидел в щелку того самого высокого мужчину, который помогал дамам выйти из экипажа; он был одет в охотничье платье, за поясом у него торчал охотничий нож, – по-видимому, это был шталмейстер или провожатый обеих дам. Когда студент убедился, что незнакомец поднялся по лестнице один, он быстро открыл дверь и сделал ему знак войти. Тот удивился, но вошел, и не успел еще ничего спросить, как студент шепнул ему: «Милостивый государь, вы попали в разбойничий притон».

Человек испугался; студент же увлек его к себе в комнату и рассказал ему, как подозрителен ему этот дом.

Услыхав это, егерь очень обеспокоился; он объяснил молодому человеку, что дамы – одна графиня, другая ее камеристка – сначала хотели ехать всю ночь напролет; но, на расстоянии получаса от этой харчевни, им повстречался всадник, который их окликнул и спросил, куда они направляются. Узнав, что они ночью намереваются ехать через шпессартский лес, он посоветовал им этого не делать, говоря, что в лесу в настоящее время очень неспокойно. «Послушайтесь совета порядочного человека, – добавил он, – и откажитесь от этой мысли; недалеко отсюда есть харчевня; как она ни плоха и ни неудобна, все же лучше переночевать там, чем темной ночью подвергать себя опасностям пути». Подавший им совет имел вид вполне порядочного и честного человека, и графиня, опасаясь нападения разбойников, приказала остановиться у этой харчевни.

Егерь счел своей обязанностью предупредить дам об опасности, в которую они попали. Он ушел в соседнюю комнату и вскоре открыл дверь, соединявшую комнаты графини и студента; графиня, дама лет сорока, бледная от страха, вышла к студенту и попросила его повторить ей все еще раз. Потом посовещались, что делать в таком затруднительном положении и порешили как можно незаметнее позвать к себе обоих слуг, извозчика и ремесленников, чтобы, в случае нападения, действовать против врагов сообща.

Когда все собрались, дверь из комнаты графини, выходившую в сени, заперли и загородили комодами и стульями. Графиня с камеристкой уселись на кровать, а слуги остались сторожить их. Прежние же посетители харчевни и егерь разместились в ожидании нападения в комнате студента вокруг стола. Было около десяти часов; в доме было тихо и спокойно, и ничто не выдавало, что собираются потревожить гостей. Оружейный мастер сказал тогда:

– Чтобы не заснуть, Давайте сделаем, как раньше. Видите ли, мы рассказываем друг другу разные истории, какие знаем, и если господин егерь ничего не имеет против, мы будем продолжать. – Егерь не только ничего не имел против, но, чтобы доказать свою готовность, взялся сам рассказать историю. Он начал так: