Текст книги "Сказки (с иллюстрациями)"

Автор книги: Вильгельм Гауф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Так вел себя племянник в обществе и на балах. Но, как это обычно водится, дурные привычки прививаются куда легче хороших, и в новой оригинальной моде, как бы она ни была нелепа, всегда есть что-то притягательное для молодежи, еще не задумывающейся над собой и светом. Так было и в Грюнвизеле. Когда молодежь увидала, что племянника не бранили, а даже превозносили за его нелепые манеры, неучтивый смех и болтовню, грубые ответы старшим, что все это даже находили гениальным, то она решила: «Стать таким гениальным повесой нетрудно». Прежде это были прилежные, дельные молодые люди; теперь они думали: «К чему учиться, когда невежество дает куда больше?» Они отложили в сторону книги и принялись слоняться по улицам и площадям. Прежде они были учтивы и вежливы со всеми, ждали, чтобы их спросили, и отвечали пристойно и скромно, теперь они становились на одну доску со взрослыми, болтали вместе с ними, высказывали свое мнение, смеялись в лицо даже самому бургомистру, когда он что-нибудь говорил, и утверждали, будто знают все лучше других.

Прежде грюнвизельская молодежь питала отвращение к грубому и неизящному времяпрепровождению. Теперь они распевали озорные песни, курили огромные трубки и шатались по кабакам. Они купили себе большие очки, хотя и отлично видели, нацепили их на нос, думая при этом, что стали взрослыми людьми, ибо походили на пресловутого племянника. Дома и в гостях они растягивались, не снимая сапог и шпор, на канапе, раскачивались на стуле в хорошем обществе или подпирали кулаками щеку, а локтями опирались на стол, что представляло весьма очаровательную картинку. Напрасно твердили им матери и друзья, сколь все это глупо, сколь неприлично – они же ссылались на блестящий пример племянника. Напрасно доказывали им, что племяннику как англичанину приходится прощать некоторую грубость, свойственную его нации, грюнвизельская молодежь утверждала, что не меньше любого англичанина имеет право быть невоспитанной на гениальный манер, – словом, жалко было смотреть, как, под влиянием дурного примера племянника, совершенно исчезли в Грюнвизеле добрые нравы и обычаи.

Но недолго радовалась молодежь такой грубой, разгульной жизни, так как следующее событие сразу все изменило. Зимние увеселения должны были закончиться большим концертом, исполненным частично музыкантами городского оркестра, частично искусными грюнвизельскими любителями музыки. Бургомистр превосходно играл на виолончели, а доктор на фаготе, аптекарь, хотя и не обладал настоящим дарованием, играл на флейте, несколько грюнвизельских девиц разучили арии, – словом, программа была составлена прекрасно. Но, по мнению приезжего, концерту такого рода, хотя и превосходному, недостает дуэта, ибо в каждом порядочном концерте необходим дуэт. Эти слова вызвали некоторое замешательство: правда, дочь бургомистра пела, как соловей, но где раздобыть кавалера, который мог бы спеть с ней дуэт? В конце концов, вспомнили о старом органисте, в свое время певшем роскошным басом; но приезжий уверял, будто все эти хлопоты излишни, так как его племянник превосходно поет. Все были поражены вновь открывшимся замечательным талантом юноши; ему пришлось спеть кое-что для пробы и, если не считать некоторых странных повадок, которые сочли за английские, пел он, как ангел. Итак, спешно разучили дуэт, и наконец настал вечер, во время которого ушам грюнвизельцев предстояло усладить себя концертом.

К сожалению, старик-приезжий не мог присутствовать при триумфе своего племянника, так как заболел; но он передал бургомистру, навестившему его за час до концерта, кое-какие распоряжения относительно своего племянника.

– Племянник мой – добряк, – сказал он, – но время от времени в голову ему приходят странные мысли, и тогда он делает нелепые вещи; именно поэтому я весьма сожалею, что не могу присутствовать на концерте, так как меня он сильно побаивается, и сам знает почему! К чести его я должен сказать, что эти проказы не духовного, а скорее физического порядка, они свойственны его природе; если ему, господин бургомистр, взбредет на ум ни с того ни с сего усесться на нотный пюпитр, или во что бы то ни стало провести смычком по контрабасу, или еще что-нибудь в этом же роде, то будьте так любезны, развяжите немножко его высокий галстук, чтобы он был посвободнее, а если и тогда он не уймется, снимите его вовсе. Вот увидите, каким он сразу станет послушным и чинным!

Бургомистр поблагодарил болящего за доверие и обещал, если понадобится, поступить по его совету.

Зал был переполнен, так как на концерт съехались из Грюнвнзеля и со всей округи. Охотники, пасторы, чиновники, помещики и все прочие, живущие на расстоянии трех часов езды, прибыли с чадами и домочадцами, дабы разделить с грюнвизельцами редкое наслаждение. Музыканты из городского оркестра держались превосходно; вслед за ними выступил бургомистр, исполнивший партию на виолончели под аккомпанемент аптекаря, который играл на флейте; после них органист с шумным успехом пропел басовую арию; немало также хлопали и доктору, который играл на фаготе.

Первое отделение закончилось, и все с любопытством ждали второго, в котором молодой приезжий и бургомистрова дочь должны были исполнить дуэт. Племянник явился в роскошном наряде и уже давно успел привлечь к себе внимание присутствующих. Никого не спрашивая, растянулся он на великолепном кресле, предназначенном для некоей графини, проживающей по соседству; он вытянул ноги, рассматривал всех в невероятный бинокль, пользуясь им сверх своих больших очков, и возился с огромным меделянским псом, которого захватил с собой, несмотря на запрещение вводить в зал собак. Графиня, для которой было приготовлено кресло, вошла в зал, но племянник и виду не подал, что собирается встать и уступить ей место, – наоборот, он уселся еще плотнее, и никто не решился сделать молодому человеку какое-либо замечание; а знатной даме пришлось сидеть на самом простом соломенном стуле среди прочих женщин нашего города, чем, как говорят, она осталась весьма недовольна.

Во время прекрасной игры бургомистра, во время превосходной басовой арии органиста, даже во время фантазии, исполненной доктором на фаготе, когда все слушали, затаив дыхание, племянник заставлял собаку приносить ему носовой платок или громко болтал с соседями, так что те, кто его не знал, поражались странному поведению молодого человека.

Поэтому нет ничего удивительного, что все с любопытством ждали, как он исполнит свой дуэт. Началось второе отделение; музыканты городского оркестра исполнили небольшой номер, после чего бургомистр в сопровождении дочки подошел к молодому человеку, передал ему ноты и сказал: «Мосье! не угодно ли вам пропеть ваш дуэт?» Молодой человек расхохотался, оскалил зубы, вскочил и вместе с ними последовал к пюпитру, а все общество замерло в ожидании. Органист взмахнул палочкой и кивнул племяннику, чтобы тот начинал. Он же взглянул сквозь свои большие очки на ноты и испустил отвратительные, жалкие звуки. Органист крикнул ему: «На два тона ниже, уважаемый, до, вам надо взять до!»

Но вместо того, чтобы взять до, племянник снял с одной ноги башмак и запустил им органисту прямо в голову, так что взвилось облако пудры. Увидя это, бургомистр подумал: «Ах, вот опять нашли на него его причуды физического порядка»; он подскочил, схватил его за шею и немножко развязал ему шарф; но молодому человеку стало от этого только еще хуже. Он запрыгал и заговорил, но не по-немецки, а на каком-то странном, никому не понятном языке. Бургомистр был в отчаянии от такой досадной помехи, поэтому он принял решение снять галстук с молодого человека, с которым, должно быть, приключилось что-то не совсем ладное. Но едва он это сделал, как окаменел от ужаса, ибо вместо человеческой кожи нормального цвета, шея у молодого человека была покрыта темно-коричневой шерстью; и сейчас же племянник принялся прыгать ещё выше и чуднее, запустил свои лайковые перчатки себе в волосы, потянул, и – о чудо! – его прекрасные волосы оказались париком, который он швырнул бургомистру в физиономию, голова же у него была покрыта коричневой шерстью.

Он пустился по столам и скамьям, опрокинул пюпитры для нот, передавил скрипки и кларнеты и вел себя, как безумный. «Держи, держи его! – вне себя кричал бургомистр. – Он с ума сошел, держи его!» Но сделать это было не так-то просто, потому что он снял перчатки и показал когти; он впивался людям в лицо и ужасно царапался. Наконец одному отважному охотнику удалось справиться с ним. Он так сжал его длинные руки, что теперь тот только дрыгал ногами и хохотал и кричал хриплым голосом. Вокруг собирался народ и глядел на странного юношу, который теперь совсем не походил на человека. Но один ученый, проживавший по соседству, и собиравший всякие чудеса природы и чучела животных, подошел поближе, внимательно посмотрел на него и с удивлением воскликнул: «Господи боже мой, милостивые государыни и милостивые государи, как допустили вы это животное в порядочное общество? Да ведь это же обезьяна Homo Troglodytes Linnaei. Если вы мне его уступите, я охотно дам шесть талеров и сдеру с него шкуру для своей коллекции».

Кто опишет удивление грюнвизельцев, когда они услышали его слова! «Как? Обезьяна, орангутанг в нашем обществе? Юный приезжий просто-напросто обезьяна?» – восклицали они и, отупев от неожиданности, смотрели друг на друга. Они не соглашались, не верили собственным глазам, мужчины подвергли его тщательному осмотру. Но он как был, так и остался самой обыкновенной обезьяной.

– Но как же это возможно, – воскликнула бургомистерша, – ведь он же часто читал мне свои стихи! Ведь он не раз обедал у меня, как и прочие люди!

– Что, – всполошилась докторша, – как так, ведь он же пивал у меня кофе, часто и помногу, и по-ученому разговаривал с моим мужем и курил!

– Как! Разве это возможно, – подхватили мужчины, – ведь он же катал с нами шары в кегельбане в погребке и спорил о политике, как нам подобный!

– Ну как же! – жаловались все. – Ведь у нас на балах он вел танцы! Обезьяна! Обезьяна! Это чудеса, наваждение!

– Да, это чары и дьявольское наваждение, – сказал бургомистр, поднимая галстук обезьяны, или племянника. – Глядите! В этом шарфе таится заклинание, при помощи которого он нас очаровывал. В него вшита широкая полоса эластичного пергамента, покрытая всякими диковинными письменами. Мне даже сдается, будто это по-латыни; кто-нибудь может прочитать?

Пастор, ученый человек, не раз проигрывавший обезьяне партию в шахматы, поглядел на пергамент и сказал:

– Нет, только буквы латинские, а написано здесь:

 
Смешно смотреть, как обезьяна
За яблоко берется рьяно.
 

– Да, – продолжал он, – это адский обман, своего рода чары, и заслуживает примерного наказания.

Бургомистр держался того же мнения и тотчас же отправился к приезжему, который, несомненно, был волшебником, а шесть полицейских несли обезьяну, так как собирались сейчас же приступить к допросу.

В сопровождении несметного количества людей подошли они к безлюдному дому, так как всякому хотелось посмотреть, что будет дальше. Принялись стучать в дверь, звонить в звонок, – все напрасно, никто не показывался. Тогда бургомистр; разозлившись, приказал высадить двери и отправился наверх, в спальню к приезжему. Но там нашли только старую домашнюю утварь. Приезжего и след простыл. Но на его письменном столе лежало адресованное бургомистру большое припечатанное печатью письмо, которое тот тут же и вскрыл. Он прочитал:

«Милые мои грюнвизельцы!

Когда вы будете читать это письмо, меня уже не будет в вашем городке, а вам уже давно будет известно, какого роду-племени мой воспитанник. Примите шутку, которую я разрешил себе сыграть с вами, как хороший урок и впредь не навязывайте приезжему, желающему жить по-своему, ваше общество. Я ставлю себя слишком высоко для того, чтобы вместе с вами погрязнуть в вечных сплетнях, усвоить ваши дурные привычки и нелепые нравы. Вот почему я и воспитал себе в заместители молодого орангутанга, столь вам полюбившегося. Будьте здоровы и используйте по мере сил сей урок».

Грюнвизельцам было очень стыдно перед всей округой. Утешались они только тем, что все это случилось при помощи сверхъестественных сил; но больше других стыдилась грюнвизельская молодежь того, что переняла дурные привычки и повадки обезьяны. Отныне они уже не клали локтей на стол, не качались на стуле, молчали, пока их не спросят; они сняли очки и стали по-прежнему вежливы и благонравны, а если кому случалось снова вспомнить те дурные и нелепые манеры, то грюнвизельцы говорили: «Вот так обезьяна!» А обезьяну, так долго игравшую роль молодого человека, сдали на руки тому ученому, у которого был кабинет редкостей. Она и поныне разгуливает у него по двору; он кормит ее и как диковинку показывает всякому гостю.

Когда невольник кончил, зала огласилась смехом, и юноши смеялись вместе с другими.

– Должно быть, много странных людей среди франков, и, правду говоря, я, пожалуй, предпочту жить здесь, в Александрии, с шейхом и муфтием, чем в Грюнвизеле, в обществе пастора, бургомистра и их глупых жен!

– В этом ты прав, – подхватил молодой купец. – Не хотелось бы мне умереть в Франкистане. Франки – грубые, дикие варвары, и для образованного турка или перса жизнь среди них – сущее несчастье.

– Об этом вы сейчас кое-что услышите, – пообещал старик. – Насколько я знаю от надсмотрщика над рабами, вон тот красивый юноша расскажет нам много о Франкистане, ибо он прожил там долго, хотя; по рождению он мусульманин.

– Как? Вон тот, что сидит последним в ряду? Поистине грех шейху отпускать его на волю! Это самый красивый раб во всем краю. Взгляните на его мужественное лицо, смелый взгляд, стройную фигуру. Он мог бы приставить его к легкой работе. Поручить ему отгонять мух или подавать трубку. Нести подобную службу – сущее удовольствие; а такой невольник, поистине, украшение всего дома. Он тут всего три дня, и шейх уже отпускает его? Это глупо, это грешно!

– Не осуждайте того, кто мудрей всех в Египте! – с особым ударением сказал старик. – Ведь я вам уже говорил, – он отпускает его на волю, думая заслужить тем милость Аллаха. Вы говорите, раб красив и образован, и это правда. Но сын шейха, – да возвратит его пророк в отчий дом! – сын шейха был красивым мальчиком и теперь тоже вырос бы в высокого и образованного юношу; что же, по-вашему, ему следует приберечь деньги и отпустить на волю недорого стоящего дряхлого раба, а самому рассчитывать получить за это обратно сына? Кто хочет что-либо сделать на этом свете, пусть делает это хорошо или не делает вовсе!

– Глядите-ка, шейх не спускает глаз с этого раба. Я уже в течение всего вечера это замечаю. Во время рассказов он часто бросал туда взгляд и задерживал его на благородных чертах молодого раба, что будет сегодня отпущен на волю. Наверное, ему все-таки жалко отпускать его!

– Не думай так о шейхе! Ты полагаешь, ему жалко тысячи туманов, когда ежедневно он получает втрое больше! – сказал старик. – Он с горестью устремляет взгляд на юношу, верно, потому, что вспоминает о своем сыне, изнывающем на чужбине; он, верно, думает: и там, быть может, найдется сострадательный человек, который выкупит его и вернет отцу.

– Возможно, вы правы, – ответил молодой купец. – И мне стыдно, что я всегда приписываю людям мелочные и неблагородные помыслы, в то время как вы охотно вкладываете во все прекрасный смысл. И все же, как правило, люди плохи; разве вы не пришли к тому же убеждению?

– Именно потому, что не пришел к этому, я охотно думаю о людях хорошее, – ответил тот. – Со мной было так же, как. с вами. Я жил заботами данного дня; мне пришлось наслушаться много плохого про людей, самому на себе испытать много дурного, и я начал считать всех людей злыми созданиями. Но тут мне пришло на мысль, что Аллах – столь же справедливый, как и мудрый, – не потерпел бы на нашей прекрасной земле порочного рода человеческого. Я начал размышлять о том, что видел, о том, что пережил, – и что же оказалось? – я помнил только зло, а добро забывал. Я не замечал, когда кто-либо творил дело милосердия, я считал вполне естественным, когда целые» семьи вели добродетельную и праведную жизнь. Но всякая весть о злом и дурном западала мне в сердце. Теперь я стал смотреть на окружающее иными глазами. Меня радовало, когда добрые всходы бывали не так скудны, как я полагал раньше; я стал меньше замечать зло, или же оно не так бросалось мне в глаза, и я научился любить людей, научился думать о них хорошее и за свою долгую жизнь реже ошибался, когда хорошо отзывался о человеке, чем когда считал его скупым, глупым или безбожным.

На этих словах старца прервал подошедший к нему надсмотрщик над рабами.

– Господин мой, александрийский шейх Али-Бану, – сказал он, – с благосклонностью заметил ваше присутствие в зале; он просит вас приблизиться и занять место около него.

Юноши немало подивились чести, выпавшей старику на долю, ибо считали его нищим, и когда тот отошел, чтобы занять своё место около шейха, они задержали надсмотрщика, и писец спросил его:

– Заклинаю тебя бородою пророка, скажи, кто этот старик, с которым ты говорил и которого так почитает наш шейх?

– Как! – воскликнул надсмотрщик и от удивления даже руками всплеснул. – Вы не знаете этого человека?

– Нет, мы не ведаем, кто он.

– Но ведь я не раз видал, как вы беседовали с ним на улице, и шейх, мой господин, тоже это приметил и только недавно ещё говорил: «Должно быть, это дельные юноши, раз такой человек удостоил их своей беседой».

– Так скажите же, кто это! – в крайнем нетерпении воскликнул молодой купец.

– Полноте, вы потешаетесь надо мной, – ответил надсмотрщик. – В эти покои допускаются только по именному приглашению, а сегодня старик просил передать шейху, что, ежели тот даст согласие, он приведет с собой нескольких юношей, и Али-Бану велел передать, чтобы он располагал его домом.

– Не оставляйте нас дольше в неведении. Клянусь жизнью, я не знаю, кто этот человек, мы случайно столкнулись и заговорили с ним.

– В таком случае вы можете почитать себя счастливыми, ибо говорили вы с ученым и славным мужем, и теперь все присутствующие чтят вас и завидуют вам. Это не кто иной, как Мустафа, ученый дервиш.

– Мустафа, наставник сына нашего шейха, мудрый Мустафа, написавший много книг, побывавший в далеких странствиях во всех частях света? Мы говорили с Мустафой? И говорили словно с равным, без всякого почтения?

Юноши все еще вели разговор о слышанных сказках и о старике, оказавшемся дервишем Мустафой. Они были немало польщены, что такой старый и славный муж удостоил их своим вниманием и даже не раз с ними беседовал и спорил. Тут к ним неожиданно подошел надсмотрщик над рабами и пригласил их следовать за собою к шейху, который желал с ними поговорить. У юношей екнуло сердце. Ни разу еще не говорили они со столь знатным человеком даже наедине, а не то что в таком многолюдном обществе. Но они собрались с духом, дабы не показаться глупцами, и последовали за надсмотрщиком к шейху. Али-Бану восседал на роскошных подушках и кушал шербет. По правую руку от него сидел старик, на великолепных подушках лежала его убогая одежда, на богатом ковре персидской работы покоились его жалкие сандалии, но его благородная голова, его взгляд, полный достоинства и мудрости, свидетельствовали, что он призван сидеть рядом с таким человеком, как шейх.

Шейх был очень хмур, а старик, казалось, старался утешить и ободрить его. В том, что их позвали пред очи шейха, юношам почудилась тоже хитрость старика, вероятно, думавшего, что они разгонят тоску отца.

– Приветствую вас, о юноши, – сказал шейх, – приветствую вас в доме у Али-Бану. Мой старый друг, что сидит здесь, заслужил мою благодарность, приведя вас сюда: но я немножко сердит на него за то, что он не привел вас ко мне раньше. Который же из вас писец?

– Я, о господин мой! К твоим услугам, – сказал молодой писец, cкрестив руки на груди и низко кланяясь.

– Итак, вы очень охотно слушаете сказки и охотно читаете книги с прекрасными стихами и изречениями?

Юноша покраснел и ответил:

– О господин мой! Я не знаю более приятного развлечения и охотно провожу так свой досуг. Это обогащает ум и коротает время. Но у каждого свой вкус, и я, конечно, не осуждаю того, кто…

– Знаю, знаю, – перебил его шейх, смеясь, и подозвал второго.

– А ты кто? – спросил он.

– Господин, я работаю подручным у лекаря и сам уже врачую больных.

– Так, – молвил шейх. – Вот он, любитель хорошо пожить! Вам бы все пировать и веселиться с добрыми друзьями? Не так ли, я угадал?

Юноша был пристыжен, он чувствовал, что его выдали и что старик, верно, пересказал и его слова. Все же он собрался с духом и ответил:

– О да, господин мой, я считал одной из житейских радостей возможность кой-когда повеселиться с хорошими друзьями. К сожалению, кошелька моего хватает только на то, чтобы предложить друзьям арбузы и другие столь же дешевые угощения: однако мы довольствуемся и этим, и можно себе представить, насколько бы веселее мы были, будь у нас побольше денег.

Смелый ответ пришелся по вкусу шейху, и он не мог удержаться от смеха.

– А который же юноша – купец? – продолжал он расспросы.

Молодой купец ответил:

– Я вижу, о повелитель, что старец, дабы развлечь вас, пересказал вам все наши глупости. Если ему удалось развеселить вас, то я доволен, что послужил вам утехой. Что же касается музыки и пляски, то, признаюсь, нелегко отыскать другую забаву, которая так же радовала бы мне душу. Но не подумайте, о повелитель, что я порицаю вас, ежели вы…

– Довольно, не продолжайте! – молвил шейх, улыбаясь и подняв руку. – Вы хотите сказать: каждому свое. Но там я вижу еще одного; это, верно, тот, что стремится к странствиям? Кто вы?

– Я художник, о господин, – ответил юноша, – я расписываю красивыми видами стены покоев или изображаю их на холсте. Поглядеть чужие края – моя заветная мечта, ибо там можно увидать много чудесных местностей, а потом воспроизвести их, а, как правило, в рисунке виденное всегда выходит красивей, чем то, что выдумал сам.

Шейх смотрел на статных юношей, и взгляд его был строг и угрюм.

– Когда-то у меня тоже был любимый сын, – сказал он, – теперь он был бы того же возраста, что и вы. Вы могли бы быть ему товарищами и спутниками, и все ваши желания удовлетворились бы сами собой. С одним он читал бы, с другим внимал музыке, с третьим приглашал бы друзей и пировал, а вместе с художником я бы отпустил его в прекрасные страны и был бы спокоен, что он возвратится домой. Но Аллах судил иначе, – я не ропщу и подчиняюсь его воле. И все же в моей власти исполнить ваши желания, дабы вы с радостным сердцем покинули дом Али-Бану. Вы, мой ученый друг, – продолжал он, обращаясь к писцу, – отныне будете жить в моем доме и ведать моими книгами. Разрешаю вам приобретать все, что захотите и сочтете полезным; единственной вашей обязанностью будет рассказывать мне то интересное, что вы вычитаете в книгах. Вам же, любителю веселых пиров, предлагаю ведать в моем доме увеселениями. Сам я, правда, живу уединенно и безрадостно, но мой долг и сан требуют, чтобы время от времени я созывал многочисленных гостей. Вы будете распоряжаться всем вместо меня и, если хотите, приглашать своих друзей и, разумеется, угощать их кой-чем получше арбузов. Купца я, правда, не могу отвлекать от его дела, приносящего ему деньги и почет; но каждый вечер, молодой мой друг, в вашем полном распоряжении будут мои танцовщики, певцы и музыканты. Наслаждайтесь игрою и танцами вволю. А вы, – обратился он к художнику, – должны повидать чужие края и изощрить зрение. Мой казначей выдаст вам для первого странствия, к которому можете приступить завтра же, тысячу золотых, двух лошадей и раба. Отправляйтесь, куда влечет вас сердце, а если увидите что красивое, зарисуйте для меня.

Юноши не могли опомниться от изумления, онемели от радости и благодарности. Они хотели облобызать пол у ног великодушного шейха, но он не допустил этого.

– Благодарите не меня, – сказал он, – а мудрого мужа, рассказавшего мне про вас. Меня он тоже порадовал знакомством с четырьмя такими веселыми юношами, как вы.

Дервиш Мустафа тоже отклонил благодарность юношей.

– Вот видите, – сказал он, – никогда нельзя судить слишком поспешно: разве я преувеличивал, говоря о благородстве шейха?

– Послушаем последнего раба из тех, что я отпускаю сегодня на волю, – прервал Али-Бану, и юноши направились на свои места.

Теперь встал тот молодой невольник, что привлек всеобщее внимание ростом, красотой и мужественным взглядом; он поклонился шейху и звучным голосом начал так: