Текст книги "Дорога на Ксанаду"

Автор книги: Вилфрид Штайнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

12

На сей раз мы встретились не в офисе, а в кафе «Рыцарь», моем родном кафе, на улице Мариахильфер. Это был первый шаг на мою частную территорию, пусть и не в квартиру, но уже на пути к ней.

Мартин – так звали юнца – появился на десять минут позже назначенного времени. Но судя по его поведению, можно было подумать, что именно он прождал меня напрасно по крайней мере час. Он ворвался в кафе, пробежал мимо столиков, пока не наткнулся на меня. На его лбу выступили капельки пота, и он едва перевел дыхание. Как только молодой человек пришел в себя, он начал засыпать меня принятыми извинениями и объяснениями, что-то вроде того, будто вся сеть венского метро только что была на краю гибели. Мне пришлось успокаивать его, соблюдая правила приличия, говорить, что я сам недавно пришел и вообще – пунктуальность – достоинство тех только, у кого нет фантазии. Тогда гримаса раскаяния на его лице разгладилась, и мне, к своему разочарованию, пришлось признать, что в общепринятом смысле он обладал довольно приятной внешностью. Я сразу обратил внимание на его большие серые глаза: похожие на две большие луны, они располагались по разные стороны острого края носа. Губы неестественного, я бы даже сказал, не по-мужски красного цвета, словно он нанес слой помады или недавно ел малину. Но такой цвет они приобрели, по-видимому, из-за чрезвычайно высокого кровяного давления, вызванного гиперподвижностью его губ. Если и была минута, когда он не говорил, значит, он пил или прикуривал сигарету, или держал во рту кончик ручки. Если бы его можно было сейчас сфотографировать со средней выдержкой, то на фотографии губы расплылись бы красным облаком на остром подбородке. Но самым ярким в его облике были рыжие волосы – моментальный снимок вулкана в момент извержения, вырывающиеся вспышки пламени. Этот шут, думал я, наверняка использовал лак для волос, чтобы они так торчали.

В тот день я не мог отказать себе в удовольствии и после мясного ассорти заказал омлет с творогом – пустая выходка, инфантильный протест против сидящего напротив меня худощавого тела.

Мартин пытался даже добавить кое-что к нашему последнему разговору. Поначалу это далось мне нелегко, ведь я не должен был выдать того, что тогда, в моем кабинете, я его не слушал. Но в пылу рассказа мой новоиспеченный протеже имел склонность повторять информацию, позволив мне тем самым восстановить утерянные кусочки пазла. Его измышления показались мне совсем не глупыми. Я скорее ожидал, что это будет идти вразрез с исследованием творчества Колриджа. Но Мартин удивил меня, пусть не новизной, но менее банальным подходом. Его интересовали не уже известные отно'шения или сентиментальный путь, полный страданий опиумного наркомана, а отношение к Вильяму Вордсворту: их зависимость, страсть к полюсу, конец их тесной дружбы и влияние всего этого на творческий потенциал его героев.

Но то, что он демонстрировал свою задачу одновременно и наивно, и самонадеянно по отношению к поэту, как в тот день у меня в кабинете, уменьшало мою благосклонность.

– Вилли оказался негодяем, – Мартин сказал это так, как будто говорил о заблудшей овце из своей собственной семьи, – он сначала сделал его, а потом сам же и разобрал. – Мартина искренне возмущало поведение Вордсворта. Он даже вспомнил то, как я пренебрежительно отозвался о Вордсворте, хотя сам я этого не помнил. В моем лице он, как сам полагал, нашел идеального соратника в просветительской кампании.

– Хорошо, – сказал я, – теперь я могу пересказать все, о чем вы думаете.

Я заставил его поволноваться. Откусив пирожное (к моему разочарованию, совсем невкусное), я немного пожевал его и протолкнул внутрь глотком кофе.

– Но учтите, если вы хотите писать работу у меня, вам нужно привыкнуть к более дифференцированной точке зрения на вещи. И прекратите, пожалуйста, так называть героев. Можно подумать, речь идет о собаках.

Это его немного притормозило. Всю активность губ он направил на жевание и сосание и даже заказал себе кремовое пирожное, как бы намекая на нашу первую встречу. И теперь с жадностью поглощал его, чтобы заполнить только что сделанную мной в нем дыру. Кроме того, он заливал в себя через соломинку значительное количество колы.

– Но если закрыть на это глаза, – сказал я, в конце концов решив, что он уже достаточно заинтригован, – вы разбудили во мне любопытство. Я уделю вам время.

Он поперхнулся, закашлял и посмотрел на меня. Его рот приоткрылся, а большие глаза блестели, как у ребенка на Рождество, Пасху или в день рождения. Он почти тронул меня. Я подозвал официанта и заплатил за обоих, придав приглашению официальный характер.

С того момента Мартин стал моим докторантом. Красноклоп,[22]22
  Земляной клоп кроваво-красной и черной окраски.


[Закрыть] угодивший в мои сети.

– Лучше всего будет, если вы придете ко мне в выходные на ужин. Тогда мы сможем обмыть наш договор. Вам подходит суббота, восемь часов?

Конечно, ему подходило. В половине пятого утра на центральном кладбище тоже подошло бы. Я достал из бумажника визитную карточку и протянул ему.

– И приводите свою подругу.

Я произнес это как бы между прочим, насколько это вообще было возможно.

И лишь когда мы встали из-за стола, я заметил – он выше меня на добрых десять сантиметров.

13

Единственным человеком, не принадлежавшим к кругу романтичных обожателей луны, была Сара. Очень рано ей отвели другую роль – присматривать за ребенком во время прогулок. С новой знакомой супруга ее связывала также не самая тесная дружба. Привычка Дороти в эгоистичной спонтанности игнорировать потребности других людей казалась Саре невыносимой.

Однажды, когда друзья вернулись с прогулки, промокшие насквозь, Дороти ворвалась в комнату Сары, сбросила с себя на пол одежду и надела сухие вещи Сары. Ей даже в голову не пришло спросить разрешения хозяйки.

Сара все реже бывала на ужинах в поместье Вордсвортов. Ее горечь росла. И когда Колридж летом 1798 года сообщил ей о своем намерении провести осень в Германии вместе с Вильямом и Дороти (без жены и сына), Сара понял: спасти брак уже не удастся.

Но до этого времени у них оставался еще целый год.

В июле и августе 1797 года троица предприняла рейд по пустынной местности. Колридж рассказывал своему издателю о вдохновляющих разговорах, об обоюдных искренних взглядах – и о своих медленных литературных продвижениях. Тексты, которые он писал теперь, были хорошо сделанными, но несколько вымученными. Так, например, трагедия «Озорио», как он сам писал другу Боулзу, приносила ему «бесконечные трудности и глубокие депрессии».

Но в октябре все меняется. Разожженная опиумом, вспыхивает мечта о Ксанаду. Каин, братоубийца, путешествует по призрачным пустыням, описанным Колриджем в прозе. Уже в ноябре готовы первые строки «Поэмы о старом моряке». В конце же следующего года поэма дописана до конца и готовы еще несколько стихов, среди которых два лучших «перевода поэмы» – «Frost at Midnight» и «Fears in Solitude».[23]23
  «Полночный мороз» и «Страх одиночества».


[Закрыть] В начале апреля в его снах появляется образ змеи, и Колридж использует его в размытых картинах и дурманящих ритмах. К лету закончена первая часть «Кристабель».

То, как быстро Колридж написал эти два произведения, полные звуков и картин, было не менее удивительно, чем сама история их публикации. Никогда ранее он не подходил так близко к исполнению своего желания прославиться и выпустить что-либо под собственным именем. И тем не менее «Кубла Хан» и «Кристабель» вышли в свет восемнадцатью годами позже, в сборнике «Сивиллины страницы». «Поэму о старом моряке» Колридж опубликовал уже в 1798 году, но под псевдонимом, в качестве приложения к ставшим уже легендарными «Лирическим балладам» своего коллеги – Вильяма Вордсворта.

Ни его собственные обоснования сего обстоятельства, ни доводы его интерпретаторов не смогли меня полностью убедить. Что-то необъяснимое оставалось в этом отказе. «Мое имя пахнет слишком большим количеством других имен», – обычно говорил Колридж, намекая на свое радикальное прошлое. И в самом деле, столь большое количество инакомыслящих интеллектуалов в Сомерсете вынудило правительство преследовать этих людей. «A mischievous Gang of disaffected Englishmen»[24]24
  «Неуправляемая банда недовольных англичан«(англ.)


[Закрыть] – так назвал Вордсворта, Колриджа и Тельваля в своем доносе один из шпионов. Он просто недопонял их разговор о Спинозе, чем вызвал волну насмешек среди коллег.

Весна и лето 1798 года ознаменовались литературным фурором и далеко идущими планами касательно долгожданной поездки в Германию. В Стоуэй Колридж останавливается не более чем на неделю, и это не может изменить даже рождение второго ребенка, Беркли.

Болезненную разлуку Колридж осознал только 16 сентября 1798 года, стоя на палубе корабля, который должен был доставить их с Вильямом и Дороти в порт Куке. «Лица моих любимых детей появились передо мной, как при вспышке молнии, – пишет он Пулу. – Я так отчетливо видел их лица!» Он стоял, перевесившись через поручни, до тех пор, пока гавань Ярмут не исчезла из виду. И неизвестный создатель «Поэмы о старом моряке» впервые в жизни оказался в открытом море. Ледяной ветер дул ему за воротник. Летом в Квантоке закончился его «annus mirabilis».

А в трюме тошнило Вордсвортов.

14

Весь день я бегал по квартире, пытаясь привести ее в порядок. Сперва с веником, потом с салфеткой для пыли и, в конце концов, с ведром и тряпкой. К приходу Анны все должно было сверкать. Ни за что я не должен был соответствовать ее возможным представлениям о неряшливом холостяке, даже если это и являлось постыдной правдой. На кухне я работал очень педантично, словно ее расположение или отвращение ко мне зависело от того, насколько вкусной получится еда. Если еда понравится, значит, она меня любит, если нет – я отвергнут навсегда.

– Кусочек моего филе Веллингтон – и она моя, – сообщил я соседской кошке, как обычно, пришедшей попрошайничать. И в этот момент она благодаря своей огненно-рыжей шерсти и зеленым глазам казалась мне заколдованным ребенком моих гостей. Я отделался от нее сухим кормом и прогнал, не дав дожевать последний кусок. Кошки всегда благосклонно относились ко мне, словно видели во мне родственную душу, кого-то, кто мог радоваться тем же вещам, что и они. Но сегодня было не время для поглаживаний и игр. Сверху я помазал телятину великолепной пастой из телячьей печени и солодового виски – старый рецепт из Корнуэла, много лет назад раскрытый мне одним из коллег. При этом он уточнил, что речь здесь идет об ингредиентах волшебного зелья Тристана, и уверял, будто их соединение с полуготовым мясом только усилит действие.

Из винного погреба я принес две бутылки бордо и откупорил их – хороший, но не лучший урожай этого года – я всего лишь хотел угостить, а не хвастаться.

Но и моя внешность должна была соответствовать моменту. Перед обедом я забрал из химчистки свой единственный роскошный серый костюм, сшитый на заказ портным с Регент-стрит. Я заказал его, находясь в одном из тех состояний души, когда тесно переплетаются отчаяние и задор. Такое чувство часто сопровождает меня, когда я покидаю Вену. Питая отвращение к магазинам, где размеры одежды ограничены до максимум средних, я нашел убежище в магазине того господина.

– Cover my belly,[25]25
  Спрячь мой живот (англ.).


[Закрыть] – сказал я портному. Тот изучил меня с ног до головы и скрылся в соседней комнате. Через некоторое время он появился с внушительным ассортиментом разных корсетов.

– No, – прохрипел я в ответ, развеселившись и уже безропотно, – not like that.[26]26
  Нет, не так (англ.).


[Закрыть]

Мы не могли смеяться вместе, но тот костюм, который я забирал у него спустя неделю, сделал нас почти друзьями.

«Сегодня придет Анна», – стояла надпись на каждом моем движении. Даже выбор трусов я превратил в абсурдный церемониал перед зеркалом: эти, нет, лучше те или все-таки эти? Я вел себя так, словно кто-то кроме меня мог увидеть их сегодняшним вечером. Будто я пригласил в гости такую же отвратительную и старую дамочку, как и я сам, уже давно заигрывавшую со мной, а не молодую парочку возлюбленных.

Как же все-таки давно не было женщины в моей квартире. Она наверняка это заметит, думал я, а это нехорошо. Женщины вообще-то не любят запущенных мужчин, это отталкивает и смущает их, они начинают чувствовать себя обремененными грандиозной важностью спасительницы, и это перехватывает им дыхание.

Что за ерунда, перебил я себя, что ты знаешь о женщинах! Это всего лишь сведения, почерпнутые из книг, предназначенных для комнат ожиданий. Пустые нравоучения, которые произносятся за столом в кафе или шепчут на ухо. Да-да, опыт делает человека мудрее. Ты еще узнаешь это, Александр. Во всяком случае, нужно попробовать, Алекс. И не ешь так много, ведь женщины (говорю тебе, исходя из собственного опыта) не любят…

В дверь позвонили.

Я открыл. На улице стоял Мартин. Один. С отвратительной ухмылкой на физиономии и бутылкой дешевого вина из супермаркета.

– Добрый вечер, господин профессор. Анна просила извинить ее, она не смогла прийти. Надеюсь, я вам тоже сгожусь. Можно войти?

Старик, не сходи с ума. Возьми себя в руки! Хватит жалеть себя, и уже пора покончить с паническими мечтаниями. Я убежал в ванную, смочил полотенце холодной водой и протер глаза. По-детски и неразумно, словно глаза служили резиденцией моим мечтаниям.

В дверь позвонили во второй раз.

Я снова пригладил волосы, поправил воротник и отцентровал бабочку. Она плохо сочеталась с костюмом? Придавала мне болезненную бледность? Или была слишком пестрой, чтобы понравиться моим гостям, и они тут же разгадают мой замысел? Эх, Анна, видишь ли ты то, что вижу я? Мужчину, слишком старого, слишком дряблого, к тому же слишком неуверенного, чтобы подходить вам. Мужчину с бордовыми птичками на галстуке, чей основной цвет совпадал с цветом костюма. В конце концов, мужчину, не по своей воле смотревшегося комично в костюме, прикрывающем живот, и страстно желавшего выглядеть элегантно, но увы. Мужчину, который хотел бы представлять собой нечто большее, чем было на самом деле.

– Извините, пожалуйста, мы не хотим показаться невежливыми, но мы еще никогда не видели вас таким.

Передо мной стояли двое молодчиков в джинсах и футболках, прикрывая рукой ухмылку и громко выдыхая воздух, пытаясь сдержать смех и зажимая пальцами нос, как в детстве в церкви. Они, ожидавшие увидеть всего лишь аккуратно разложенные бутерброды, почувствовали запах жаркого и увидели свет свечей и меня, такого лживо-смущенного в моем желании выглядеть превосходно. Это стало бы изюминкой, неожиданным удовольствием запланированного обязательного визита, коим и являлся он для Мартина и Анны – ужином для карьеры. Послушай, дорогой, старый мешок запал на тебя – это нужно использовать.

Прозвенел третий звонок. Настало время реальности. Я открыл дверь.

– Привет, – сказала Анна. Мартин стоял позади нее.

– Здравствуйте, – сказал он скромно и еле слышно.

На нем был пиджак, рукава которого были ему немного коротки. Как говорят, вырос из костюма. Пиджак для поступления в институт. Брюки же, наоборот, безупречны и элегантны. Галстук старомодно широкий, но утонченный. Возможно, Мартин одолжил его у своего папочки. На нем еще была шелковая рубашка хорошего качества, идеально подходившая по цвету к его серым глазам. Мартин с головы до ног являл полную противоположность мне, его учителю.

Анна (я даже боюсь описывать – уж слишком это похоже на протокол мечты) надела красное платье до колен. И хотя вырез на нем отвечал всем правилам приличия, он чуть не лишил меня чувств. Вокруг шеи извивалось колье (бижутерия) из многих, плотно прижатых друг к другу рядов гранатовых камней.

– Мы долго искали вам подарок. – Она сделала шаг в мою сторону, переступила через поднимающийся мост, прямо в мою крепость. С непосредственностью ангела она перелетела через крокодила, живущего в защитном рву. – Надеюсь, этого у вас еще нет.

Когда я все-таки пришел в себя и смог осмотреть подаренную книгу, я, мягко говоря, удивился. Это был фотоальбом, точнее, глянцевый сборник фотографий возможно довольно далеко расположенных галактик, которые собрал за время своего путешествия космический телескоп Хаббл.

Богато накрытый стол, белая скатерть, серебряные подсвечники. Взгляд Анны блуждал по комнате, и то, что она видела, вызвало ее улыбку.

– Видишь, – сказала она Мартину, – я же тебе говорила, – повернувшись ко мне, – вот мы немного поспорили. Мартин считал, что мы overdressed.[27]27
  Одеты слишком нарядно (англ.).


[Закрыть]

Она произнесла это слово, которое из уст другого человека показалось бы мне весьма скептичным, так естественно, что это показалось мне очаровательным. Повинуясь первому импульсу, я ответил в той же манере. Хитрец.

– Я рад видеть вас в любом outfit.[28]28
  Одежда, наряд (англ.).


[Закрыть] – Я старался иметь в виду обоих.

– Не думаю, – сказала Анна и поцеловала своего Мартина в нос.

В качестве аперитива я предложил двенадцатилетний портвейн. Мартин опустошил свой бокал одним глотком, потянул пальцем воротник и сказал:

– Если позволите. – Расстегнул верхнюю пуговицу, ослабил узел галстука и облегченно выдохнул. – Очень вкусно. Я всегда думал, портвейн сладкий и неприятный.

– Зависит от возраста.

Я не верил своим ушам, но Анна смеялась. Она еще не садилась за стол. Все это время она стояла у меня за спиной и рассматривала мою коллекцию пластинок. Мой отказ от покупки CD и преданность аналогам сейчас, перед этими молодыми людьми, казались мне старомодными, мещанскими и обличающими, словно мой шкаф с пластинками находился под слоем пыли и зарос паутиной. Я быстро налил Мартину вина и повернулся к Анне, держа бутылку в руках.

– Могу я налить вам тоже стаканчик…

Но Анна, не обращая на меня никакого внимания, достала с полки пластинку и пошла к проигрывателю. Я думал, никто из молодых людей моложе сорока не умеет им пользоваться. Анна поставила «Verklärte Nacht»[29]29
  «Блаженная ночь».


[Закрыть] Шенберга.[30]30
  Арнольд Шенберг (1874–1951) – австрийский композитор, представитель экспрессионизма, основоположник додекафонии.


[Закрыть]

– Надеюсь, вы ничего не имеете против.

Она взяла протянутую бутылку и налила себе вина.

– Немножко грустно, но тем не менее прекрасно.

На моей верхней губе выступили капельки пота. Судорога, появившаяся на несколько секунд, убрала страх, которому я не мог дать названия. Уже во второй раз у меня появилось ощущение, будто эта женщина уже знакома с моей обстановкой. Я даже попытался спросить у нее:

– Вы уже были здесь?

Только на сей раз ее знакомство с моей обстановкой и устройством аппаратуры показалось мне скорее не родством душ, а посланием из потустороннего мира. Раньше, задолго до появления Анны, я бы сразу сделал предложение девушке, охотно слушающей «Verklärte Nacht». Но сегодня я молчал.

Как только я услышал первые звуки – Мартин пил уже третий стакан, – ужас, охвативший меня ранее, постепенно покинул меня и комната наполнилась печалью, которая, соответствуя моему костюму, серым голосом сказала мне:

– Либо она призрак и заберет тебя с собой, либо человек. Но тогда ты не сможешь вынести того, что она любит не тебя. Твое будущее станет для тебя, как обычно, дорогой, полной ужасов.

– Вообще-то, – сказал я после того, как взял себя в руки, – эта песня совсем не грустная.

На моем лице появилось такое выражение, с которым обычно я читаю лекции, что соответствовало композиции. Лекция на тему гибели от лжи и ревности, которая заканчивается проповедью, как в древнем романтическом апофеозе Демеля.[31]31
  Рихард Демель – немецкий поэт (1863–1920).


[Закрыть]

– Она признается ему в том, что ребенок, которого она носит, не от него. И после грандиозной бури боли и гнева он прощает ее. Это прощение сделало его снова великим, и девушка опять полюбила юношу. Итак, прогулка по берегу озера, освещенного лунным светом, становится для обоих блаженной ночью, союзом для жизни.

Хорошо было сказано или слишком много? О святой Демель, не покидай меня! О благословенный Шенберг, молись за меня!

– Я не смог бы такое простить, – сказал Мартин.

Мы оба смотрели на Анну. Она подумала какое-то время, потом убрала черную прядь волос со лба таким жестом, который преследовал меня с тех пор в моих снах. Заправила волосы за ухо, чтобы в следующий раз снова их потеребить.

– А я никогда не смогла бы так поступить. Никогда.

Настало мое время накрывать на стол.

Я поставил «Sketches of Spain»,[32]32
  «Испанские наброски» (англ.), пьеса Майлза Дэвиса.


[Закрыть] которого она не знала.

Анна долго хотела стать детским врачом. Это она рассказала между супом и бордо. Тогда ей исполнилось шестнадцать, и она терпеть не могла парней. В то же время она встречалась с мюнхенским студентом-медиком, несколько раз остававшимся на второй год на одном и том же курсе, так как ему очень нравилось препарировать трупы. В конце концов его отчислили с факультета: он украл женскую тазобедренную кость и сделал из нее ручку переключения скоростей в своем «фольксвагене». (Было ли это правдой или она только что придумала это, чтобы развеселить нас, – нет, скорее его? Во всяком случае, он не смеялся.)

Вино расслабило нас, Майлз Дэвис вливал в наши уши свою музыку, как Вуду – порошок. Анна поправляла свою магическую челку и говорила, говорила, тогда как Мартин в нетерпении ерзал на стуле, полный готовности начать «мужской» разговор про Колриджа. Но я – я следовал за повествованиями Анны. В приемной она хотела посадить гиацинтового ару, имевшего искрящийся голубой окрас. Такого, который смог бы отвлекать и очаровывать детей. По ее словам, он был во много раз лучше обычного серого попугая, потому что мог запомнить до трех сотен слов и воспроизводить их, если в его присутствии находится не больше одного человека. И какой толк от серого попугая, который не говорит, по сравнению с гиацинтовым, который, правда, тоже не говорит, – зато как светится!

После того как Анна застукала своего студента-медика в его тайной комнате с ветеринаршей, показывавшей ему, как нужно препарировать белку, отвращение Анны превратилось в ее преимущество. Постучав еще раз, Анна вошла в комнату. И для них это было неожиданно, для этой ветеринарки с пушистой губкой, которая занесла скальпель над трупом белки, и для возлюбленного Анны, который наблюдал за каждым шагом процесса. Позже Анна подарила своему другу дохлую крысу, завернутую в выкройку модного женского журнала, которую она вырвала из коллекции своей мамы. И на этом все кончилось.

– Даже теперь не знаю, почему идея лечить детей показалась мне после этого такой отвратительной. Сейчас я спокойно изучаю астрономию.

Анна сняла туфли, так подходившие по цвету к ее платью, и с того момента ходила босиком.

Мартин стал нервничать.