Текст книги "Дорога на Ксанаду"
Автор книги: Вилфрид Штайнер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
17
Картинки прошлой ночи все еще мелькали на внутренней стороне моих век. Даже тогда, когда я вошел в автобус и бросил несколько монет в пластиковую баночку для денег, стоящую рядом с автоматом для билетов. Конечно же, я обратился к водителю, сказав ему «сэр», на что он, разумеется, ответил мне тем же. Прозвучало некое ритуальное согласие, простой обмен вежливостью. Наконец-то я жил не во сне, наконец-то происходило нечто поддающееся логике. Что-то, что я еще мог контролировать. Если бы я не обратился к нему, сказав «сэр», то, соответственно, он не ответил бы мне тем же. Вот такой простой бывает жизнь.
У водителя не было ввалившихся щек, наоборот, его широкое, мясистое лицо обладало здоровым розовым британским цветом. К тому же я не заметил в салоне ни ворон, ни охотничьих собак. Рядом со мной стояли только две мамаши – блондинки, обсуждающие давно объявленный, но так и не наступивший антициклон, шедший с Азорских островов.
Я выдохнул с облегчением и приземлился на самое широкое сиденье. Пожилые дамочки оглядели меня с ног до головы и зашушукались. Что же со мной опять не так? Мой взгляд упал на табличку рядом с моим креслом. Там было написано «Disabled Only».[135]135
«Место для инвалидов» (англ.)
[Закрыть] Вздыхая, я снова поднялся и пересел в самый дальний ряд.
Когда автобус наконец-то тронулся, я, полностью погруженный в свои мысли, принялся разглядывать затылки впереди сидящих дам, выискивая родимые пятна и шелушащиеся места под жиденькими светлыми локонами. Внезапно блестящий след цепочки между двумя шейными позвонками заставил меня почувствовать настолько сильную тоску по всему стандартному, что я чуть было не нажал на стоп-сигнал. Я захотел немедленно выйти из этого фильма. В моих воспоминаниях родной университет и виделся мне настоящим дворцом: не зеленая Фата Моргана, а цитадель здравого смысла.
– Давай закончим с этим, – сказал я вслух так быстро, как только смог.
Одна из дам повернулась в мою сторону и дружелюбно улыбнулась. Я кивнул ей в ответ.
Еще три комнаты, тогда нечистая сила исчезнет. Нетер-Стоуэй, фермам «Шип инн». Я выполню абсурдное обязательство, смогу вернуться в мой родной мир, забыть Анну и побороть сны с помощью лекарств.
«Забыть Анну» – это самый сложный пункт в моем списке неотложных дел.
* * *
В Минхеде мне следовало сделать пересадку. К счастью, время ожидания оказалось минимальным. Беглое впечатление о Минхеде, составленное мною за эти полчаса, оказалось достаточным. Более длительное посещение города было бы неоправданным. Улицы с магазинами, отели с их территориями, страшный луна-парк на берегу озера. Однозначно здесь на убогом пляже насчитывалось слишком много людей.
Путь до Стоуэй мне украсили два ирландца или уэльсца, спорившие на прекрасном гаэльском языке.
В Стоуэй автобус остановился прямо перед «Старым моряком». Отличное название для паба, стоящего неподалеку от особняка на Лайм-стрит. На корабле, красовавшемся на эмблеме паба, старый моряк смог бы только раз обойти акваторию порта.
Я хотел пропустить стаканчик пива, прежде чем отправиться к дому, но спор за барной стойкой задержал меня в дверях. У бара стоял чернокожий мужчина и держал денежную купюру над прилавком. Бармен же, внешне напоминавший белого деревенщину, никак не хотел обслуживать темнокожего посетителя.
– No niggers in this pub, – кричал он – no fucking niggers![136]136
Чернокожим не место в этом пабе. Никаких долбаных негров! (англ.)
[Закрыть]
Ярость опустилась мне в подложечную впадину и оттуда наверняка перешла бы в кулаки, обладай я телом, находящимся в постоянной боевой готовности и достаточным количеством смелости. Вместо этого я не раз оказывался в таком положении, когда мне приходилось убивать подобного червяка обычными словами. Словно парализованный, я замер в дверном проеме. Когда же темнокожий прошел мимо меня на улицу, я хотел сказать ему что-нибудь, или пригласить в другой паб на кружечку пива, или сделать еще что-то в этом роде, но даже для такого поступка я был слишком малодушен.
Тем не менее бездействовать было нельзя.
Я крепко вцепился в проем и набрал воздуха.
– О, дух Самюэля Тейлора Колриджа, – заорал я, как одержимый миссионер, – появись и измельчи это насекомое!
У насекомого оказалось довольно крупное тело. Итак, оно вышло из-за стойки и бесстрашно двинулось на меня. К сожалению, никакой дух так и не появился, и мне пришлось спасаться бегством.
Злясь на свою беспомощность, я бродил по улочкам Стоуэй, пока не пришел в себя. Теперь можно было идти в особняк Колриджа.
Передо мной оказался красивый светло-желтый фасад, но, конечно, уже не тех времен. Неизменная планировка здания, о которой я когда-то читал, относилась только к внутренним комнатам. Рядом с входной дверью висела скромная мемориальная доска: «Неге Samuel Taylor Coleridge made his home, 1797–1800».[137]137
«В этом доме жил Самюэль Тейлор Колридж, 1797–1800» (англ.).
[Закрыть] Наплыв посетителей оставлял желать лучшего. Я оказался единственным. Дверь была закрыта, но под знаком национального достояния я увидел скромный звонок.
– Что вы хотели? – спросил седовласый джентльмен. Косой пробор на его голове был настолько прямым, словно он сделал его с помощью линейки. Одетый в вязаный серый свитер, он держал в зубах сигарету без фильтра. В общем, у меня сложилось ощущение, будто я оторвал его от партии бриджа.
– Я хотел бы посмотреть на дом на Лайм-стрит, – ответил я вежливо.
– Два фунта, – раздалось в ответ, и в моих руках уже красовался листок с надписью: «Welcome to Coleridge Cottage».[138]138
«Добро пожаловать в особняк Колриджа» (англ.).
[Закрыть]
В доме насчитывалось всего четыре комнаты, открытых для просмотра. Две располагались прямо на первом этаже – бывшая комната для гостей и кухня, еще две были на втором этаже – спальня и рабочий кабинет. И хотя я, возможно, находился на расстоянии всего одной винтовой лестницы, the original spiral stairs[139]139
Подлинная спиральная лестница (англ.).
[Закрыть] – как уверял мой путеводитель, от вожделенной комнаты, я решил не спеша обойти весь дом и начать с первого этажа. Первой ко мне была комната для гостей. Здесь весной 1797 года оказали хороший прием избалованному и невротичному отпрыску династии банкиров. Тогда гость пренебрежительно оплатил свое проживание у поэта: он отблагодарил щедрого хозяина, нарисовав его злостный портрет в романе «Эдмонд Оливер» – в тщеславной халтуре, по праву исчезнувшей в болоте небытия.
Камин был мило отделан под старину. В то, как утверждал путеводитель, что камину исполнилось двести лет, смогло бы поверить, пожалуй, лишь наивное привидение. На стенах висели репродукции – ничего нового, о чем я не читал бы раньше. Портрет Колриджа кисти Питера ван Дейка; реакционные карикатуры Гилрея[140]140
Джеймс Гилрей (1757–1815) – английский график; Автор грубовато-гротескных карикатур на английскую аристократию.
[Закрыть] из «Anti-Jakobineг Magazine amp;Review»,[141]141
«Антиякобинский журнал и ревю» (англ.).
[Закрыть] попытавшегося изобразить демократов и радикалов., окружавших Колриджа и Саути, в виде жаб и ослов; портреты Сары, Пула, Саути и Джозефа Коттла – первого издателя Колриджа из Бристоля.
Во второй комнате первого этажа – бывшей кухне – рядом с плакатом Риппингилла «Stage Coach Breakfast»,[142]142
«Завтрак в карете» (англ.).
[Закрыть] изображающим Колриджа и Вордсворта за завтраком, и симпатичной акварелью Грета-холла располагалась мини-библиотека, ответственным за которую был, несомненно, посвященный. На немногих полках здесь присутствовало почти все, что могло понадобиться поклоннику Колриджа: полное собрание сочинений оксфордской прессы; избранные поэмы, изданные Тедом Хьюджем вместе с умными эссе в качестве предисловия; новаторская биография Ричарда Холмса. И здесь же стоял маленький томик из психологической серии «Faber amp;Faber» «Understanding Women».[143]143
«Понимание женщин» (англ.).
[Закрыть]
Я наклонился, собираясь достать с нижней полки фотоальбом Густава Дореса с морскими зарисовками – в своем роде символическое преклонение перед неожиданным изобилием, и вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку.
За мной стоял, сияющий как медный таз, хранитель этого дома. Он протянул мне руку:
– Френсис, – сказал он, – Дамиан Френсис. Очень рад. Я вижу, вы знаток… – Тут он закашлялся. Видимо, он боролся с этим предложением. Хотел было его проглотить, но не получилось, и он продолжил, – что редко случается среди немецких посетителей.
До настоящего момента я произнес, может быть, всего пару фраз. Естественно, без акцента.
Уже через несколько минут мы углубились в милую беседу на узкие темы. Сэр Дамиан достал откуда-то пару складных стульев (к счастью, достаточно прочных), две чашки чая и пепельницу. Его рассказ о Колридже пронизывал дух заботливости, к тому же, казалось, сэр Дамиан был убежден – родись он во времена Колриджа и возьми его под свое отеческое крыло, поэт не совершил бы так много фатальных ошибок.
– Посмотрите, – сказал хранитель, указывая пожелтевшим пальцем на сад в окне, – там, с той стороны, находился дом Томаса Пула, стоял совсем дверь к двери. Он мог бы помочь Колриджу. А что он сделал? Тоже допустил ошибку. Он прикрывал это дерьмо. Вместо того чтобы помочь бедному юноше с разводом.
У меня не осталось сомнений – Дамиан Френсис был абсолютно невысокого мнения о миссис Колридж.
Мои возражения, например упоминание о путешествии в Германию, не возымели успеха. Вообще-то я даже не был уверен, что он слушал меня.
– Не обманывайте себя, – сказал он мне, скручивая уже пятую или шестую папиросу, – их брак был дерьмом. Большой горой навоза, в которой погряз парень.
Когда же я упомянул о «волшебном годе», рассчитывая на его рассуждения, он сплюнул табак на подоконник.
– Ничего удивительного, – возразил он, – он мог бы писать и дальше, до конца своих дней, будь рядом с ним настоящая женщина!
Равно как и Мартин был одержим идеей того, будто Вордсворт погубил карьеру Колриджа, так же и мистер Френсис был убежден – единственная вещь могла уберечь его от несчастья, – женитьба на мисс Саре Хатчинсон.
– Пойдемте, – пригласил меня Френсис, – я кое-что вам покажу.
Мы поднялись по винтовой лестнице на второй этаж, к спальне. В моих сонных артериях раздался ритмический стук.
Френсис вошел в комнату, а я остался за дверью.
– Что случилось, доктор? Не интересно?
– Нет-нет, очень даже интересно. Даже больше чем вы думаете.
Шаг вперед – и я уже стоял в спальне Самюэля и Сары.
Ничего. Снова ничего. Нет даже ничего похожего.
Воздух вырвался из моей груди. Слишком долго я не дышал.
В одной из стеклянных витрин находился меч. «Меч, – гласила табличка, – Самюэль Тейлор Колридж носил в 1793 году, когда поступил на службу в качестве солдата разведбригады Шеллингского полка, дабы убежать от долгов за Кембридж. Тогда он взял себе имя Сайлас Томкин Комбербах».
Все же в Стоуэй я узнал что-то новое.
– Не задерживайтесь долго около металлолома, – поторопил меня мистер Френсис, – здесь настоящие сокровища.
С гордостью он указал на застекленный шкаф в нише. На полке рядом с чернильницами и перьями лежала прядь волос, перехваченная красной лентой.
– Это, – сказал Дамиан, – локон Сары Хатчинсон, который Колридж всегда носил в кармане своей куртки.
– Переданный Мэри, май 1800 года, – сказал я к месту. Я хотел польстить ею гордости соответствующим вниманием, хотя сам не был настолько одержим. Благоговение перед реликвиями всегда казалось мне сомнительным.
– Это, – сказал Френсис, его было уже не остановить, – еще далеко не все.
Он открыл шкафчик, похожий на один из тех, в которых раньше хранили яды, выудил оттуда кожаную папку и сунул ее прямо мне под нос.
– Сейчас, – пафосно сказал он, – вы потеряете дар речи.
Лист бумаги, лежавший в папке, оказался факсимиле страницы из дневника Колриджа, датированного апрелем 1805 года.
«О, Сара, – пишет поэт, – если бы моя жалкая судьба оставила меня, я с радостью представил бы нас перелетными птицами, парящими в небесах и поддерживающими друг друга в длительном полете опасного путешествия».
– Красиво, – сказал я.
– Как бы не так! – загремел Френсис. – Это документ трагического смятения. Он писал его, находясь на Мальте, в тысячи миль от нее. А Сара тогда исполняла роль прислуги Вордсворта в Колеортоне. Что же тут красивого? – И прежде чем я смог защититься, хотя бы просто похвалив качество факсимиле, он дрожащим голосом добавил: – Самое страшное в этом путешествии – они так и не начали его. Я заварю нам еще чая.
Пока Френсис возился внизу с чайником, я облокотился спиной о стену и начал рассматривать локон.
Может быть, он и прав, но тем не менее многое еще не совсем понятно. Действительно Асра упала бы в объятия Колриджа после его развода? Ее собственные планы на свадьбу потерпели крушение, когда Джон Вордсворт погиб, а по возвращении Колриджас Мальты и его брак оставался лишь на бумаге – момент был самым подходящим.
Сара Хатчинсон пригласила Колриджа вместе с Вордсвортом на беседу 29 октября 1806 года в Кендал, по иронии судьбы именно в то место, где появился яд, убивший поэта. О чем именно они разговаривали, не известно. Но спустя несколько дней Колридж выливает на страницы своего дневника потоки отчаявшейся страсти – ему все ясно.
«Я знаю – ты меня любишь! Мой разум знает это, а мое сердце чувствует. Но позволь своим глазам, своим рукам сказать мне об этом. Скажи же! Повторяй это так часто, как только сможешь: мой любимый! Я люблю тебя. Чем сильнее мое внутреннее существо чувствует твою любовь, тем сильнее мои органы требуют ее… И так далее, изливаясь непрерывным словесным потоком, прося о помощи свою возлюбленную… Верни назад мой внутренний баланс и гармонию».
Как мы знаем, она этого не сделала. Что и в какой мере она испытывала по отношению к Колриджу, остается до сих пор белым пятном на карте реконструкции. Письма, написанные ею поэту после встречи в Кендале из Колеортона, пропали бесследно. Если верить дневникам Дороти, Сара поделилась с ней своим ужасом после встречи с поэтом, только что вернувшимся с Мальты. Ее испугал телесный упадок поэта, его одутловатое лицо и отекшие конечности. Может быть, ей стало не по себе – проклятый поэт. Те незначительные признаки, которые все же были, не указывали, во всяком случае, на пламенную ответную страсть.
Роль Вордсворта как посредника была противоречивой. («Эвфемизм, – услышал я голос Мартина, – эгоист и ханжа! Называйте вещи своими именами!») С одной стороны, он заботился о благополучии друга. (Мартин: Еще бы! Он же был нужен ему в качестве корректора для «Прелюдии»!) Может быть, ему было сложно представить себе Колриджа в качестве возлюбленного его невестки, живущего вместе с ним под одной крышей. Пропорциональный домашний уют был для пего важнее всего. А Колридж испытывал манию преследования из-за неоднозначного поведения Вордсворта. В декабре 1807 года у Колриджа случилась галлюцинация: ему показалось, он видел Вордсворта в постели Сары, что привело к огромному смущению обоих. На выговор Асры он отреагировал с ужасной логикой любящего человека, понимающего и в то же время не желающего понять, что все прошло.
«Только я люблю тебя так беззаветно. Поэтому, Сара, люби меня! Люби меня!»
Путешествие двух перелетных птиц так и не состоялось.
– Чай готов!
Дамиан принес на подносе две чашки. Но уже после второго глотка мне стало не по себе: где-то рядом маячила еще одна комната – наивысший уровень вероятности (если в моем случае вообще можно было говорить о какой-либо вероятности). К тому же мой автобус отправлялся всего через двадцать минут.
Мой последний автобус. Картинка напоминала мне сюжет из дорожной песни, которыми мне обычно докучал Даниэль. «If you don't love me, baby, I'll take the Itsl bus. And therefore, Sara! Love me! Love me!»[144]144
«Если ты не любишь меня, детка, я уеду на последнем автобусе. Поэтому, Сара, люби меня! Люби меня!» (англ.)
[Закрыть]
– Мне уже нужно потихоньку собираться, – скати я. – Но перед уходом я с удовольствием осмотрел бы вторую комнату.
– Ничего особенного, – сказал Френсис.
Он пощадил кожаную папку и аккуратно убрал ее назад в шкаф, – всего лишь кровать, стол и кресло. Ну раз уж вы все равно здесь.
Я закрыл глаза, а на меня неслась охотничья собака. С красными ушами, понятное дело.
В кабинете Самюэля Тейлора Колриджа, там, где он написал «Поэму о старом моряке» и «Кристабель», на самом деле стояли всего лишь маленькая кровать, стол и стул.
Плохие подделки. Им не может быть больше двадцати лет.
И их осталось двое.
В книжном магазинчике в книге для гостей я оставил сэру Дамиану на память свой венский адрес и приобрел издание «Понимания женщин».
Не знаю, почему я прервал свой путь и вышел из автобуса в Кильве. Вполне возможно, тело таким тонким, но ультимативным образом просило меня о движении, не задумываясь о той сумме, которой его господин вынужден будет расплатиться с водителем такси. В любом случае оно потащило меня от Худ-Инн к любимому месту Колриджа на пляже в Кильве и дальше, вдоль побережья на запад, через холмы в Ист-Кван-токсхед. Два павлина перебежали мне дорогу. Думаю, они сбежали из садов близлежащих вилл, протиснувшись через дырку в заборе или живую изгородь. Теперь же они пребывали в некотором замешательстве.
В любом случае они закричали на меня. В первый раз я услышал крик павлина – точь-в-точь крик измученной кошки.
Я представил себе ее в эту необычно солнечную осень 1797 года. Дороти, шедшую всегда на шаг или два впереди остальных, но не настолько далеко, чтобы не участвовать в разговоре.
Вильяма, смотрящего с прибрежных скал на поля, сбивающих с толку блеском своих золотых нив. Как будто его Бог решил навести порядок в своей старой языческой кладовке и разложил проветрить над Кванток-Хиллс Золотое Руно. Вильяма, с его незыблемой верой в сотворенную Богом природу как самую лучшую среди всех миров, как одухотворенное, дышащее существо, как непогрешимую учительницу всего настоящего, хорошего и прекрасного. «Якорь моих чистейших мыслей, няня, вожатая, владыка моего сердца, душа всего моего морального бытия». И наконец, Колриджа, который никогда до конца не верил в эту картину гувернантки-природы. Колриджа с «холодной черной дырой в сердце», в которую его змея пускает яд сомнения даже тогда, когда он молится (а делает он это нередко). Колриджа, смотрящего в открытое море, куда он вот-вот выпустит старого моряка, чтобы отдать его на растерзание демонам из собственных кошмаров.
И вот снова Дороти, обожающая пылкие беседы с обоими мужчинами, не способная из-за своего игривого взгляда (я чуть не сказал сердца) ни на что другое, как наблюдать за иногда слащавой серьезностью борьбы двух мальчиков из-за любимой игрушки. Колридж и Вордсворт во время написания «Поэмы о старом моряке» – своего рода метафизическое потопление кораблика.
Дороти, все еще на шаг или два впереди.
Позади меня все еще истошно орали павлины. И туг из-за изгороди на скалы рванули кролики. Но не два или три, а двадцать или тридцать.
Я повернулся и застыл, глядя на небо, месяц и звезду под ним. Исключительно яркое свечение, сказала бы Анна. Как успокаивает, что это был не Сириус – не то время года.
«О, Анна! – подумал я вдруг, испытывая небывалую усталость и даже почти злобу. О, Анна, Анна, why am I not happy?»[145]145
«…почему я несчастлив?» (англ.)
[Закрыть]
И все же я представлял себе нас не стоящими на холме, прямо над обрывом, держащимися за руки в лучах заходящего солнца, позади луна, между нами кролики и т. д. Я видел нас на улицах Сохо:[146]146
Сохо – район в центральной части Лондона; средоточие ресторанов, ночных клубов, казино, стриптизов и увеселительных заведений, часто сомнительного характера.
[Закрыть] мимо нас проходили вспотевшие праздно шатающиеся гуляки, спешащие бизнесмены или одержимые страстями искатели приключений. В конце концов мы сидим у моего любимого индейца, в прокуренном воздухе, среди гвалта посетителей, мы смотрим глубоко в глаза друг другу, беззаветно склонившись над порцией отличного Murgh Crema Masala.[147]147
Цыпленок в томатных сливках (индийская кухня).
[Закрыть]
Потихоньку ночная идиллия начинала действовать мне на нервы.
18
Балладу о Кристабель можно пересказать очень быстро.
Полночь как на Женевском озере. Только вместо раскатов грома отовсюду слышны птичьи голоса. Совы разбудили спящего петуха. У сэра Леолайна, старого графа, есть не только беззубый дог, охраняющий их замок, но и одна-единственная любимая дочь. Она, в свою очередь, влюблена в юношу, находящегося вдали от нее. Он христианский рыцарь, по которому тоскует юная дева. Где он сейчас, бьет ли сарацин во имя Господа – нам не известно. Кристабель отправляется помолиться за своего возлюбленного в сосновый лес, залитый лунным светом, и находит себе мягкое местечко, покрытое мхом. Время действия: неопределенное клишированное средневековье; месяц, «который предшествует маю»; кроме того, Колридж добавляет (жители и гости Озерного края и так уже давно это знают): «Весна наступает здесь очень медленно». Место действия: не точные описания ландшафта – Борровдейл, Виндермир, Лангдейл-Пайкс, Брата-Хед. Владения сэра Леолайна предположительно находились неподалеку от Кесвика.
Итак, Кристабель в лесу, но ее молитвы перебивают чьи-то стоны. Совсем рядом. Мы узнаем, что это не ветер: он слишком слаб даже для того, чтобы «сдуть пряди волос со щеки милой девушки».
Это не такой звук, который заставляет такого, как, например, Шелли с криком выбегать в коридор, или тук, который был бы в состоянии обезглавить дерево в саду на вилле «Диодати».
Кристабель складывает под одеждой руки крестом и обходит дерево, на которое она молилась. С другой стороны она встречает «сияющую девочку, одетую в белое шелковое платье, смутно поблескивающее в лунном свете». Это Жеральдина.
Ее похитили пятеро воинов, силой схватили и привязали к белой лошади. Потом они преследовали ее сквозь тени ночи» и в конце концов высадили под этой елью. Воины, «быстрые, как ветер», скакали гоже на белых лошадях. «Одежда Жеральдины выглядит бледной», ее «ноги с голубыми венами босы, и «драгоценные камни, вплетенные в ее волосы, дико блестят».
Две белые девушки встречаются в полночь в лучах лунного света – монохромная идиллия. Но вскоре появляются и другие картины. Жеральдина, приглашенная Кристабель помолиться святой Деве Марии, от усталости не может говорить: Беззубый пес в ярости воет на луну, когда Жеральдина ступает на край разводного моста. А в зале из теплящихся поленьев, лежащих уже в «своей собственной золе», вырывается язык пламени, едва Жеральдина проходит мимо.
Кристабель, не замечая зловещих предзнаменований, приглашает Жеральдину к себе в комнату и наливает ей вина из диких цветов по рецепту матери, умершей еще при родах.
– Ах, любимая мамочка, – говорит Кристабель, – если бы ты была здесь!
Встречи с добрыми духами матерей совсем не по вкусу Жеральдине.
– Прочь, беспокойная мать! – кричит она высоким голосом. – У меня есть сила заставить тебя улететь.
Кажется, Кристабель не слышит ее.
– Прочь, женщина, прочь! Этот час мой! Разве ты тоже ее ангел-хранитель? Этот час отдан мне.
Милая Кристабель только сейчас наконец-то что-то услышала. Но она только опускается на колени и поднимает к небу голубые глаза (в этот момент, кажется, и добрые, и злые духи покинули Колриджа). Она по-своему толкует взрыв гнева гостьи: дикая погоня на белом коне сбила Жеральдину с толку. В конце концов они собираются лечь спать, и Жеральдина предлагает: «Раздевайтесь же, а мне нужно еще помолиться». Затем следует известная сцена, благодаря которой Колридж появился на страницах сайта www.lesbianpoetry.com.
В описании коварной Жеральдины Колридж полностью полагается на фантазию своих читателей. Но тем не менее Кристабель теряет дар речи, когда ее гостья сбрасывает с себя шелковую одежду. В конце концов, откровенные сцены ранних изданий (зеленоватый блеск чешуйчатой кожи, изъеденное личинками тело, вонь и деформация разлагающегося тела) были устранены в пользу простых форм:
Behold! Her bosom and half her side —
A sight to dream of, not to tell!
О shield her! Shield sweet Cristabel!
Sieh! Ihr Busen und ihre Seite zur Hälfte —
Ein Anblick zum Träumen und nicht zum Aussprechen!
О beschirmt sie! Beschirmt die liebliche Cristabel![148]148
Смотри! Ее грудь и бок – исчезли —Вид такой, что может лишь присниться. Такое даже не описать!О, прикрой ее! Прикрой, милая Кристабель!
[Закрыть]
Но Кристабель совсем не хочет защищаться, когда Жеральдина обнимает ее и шепчет на ухо то пророчество, которое так напугало молодого Шелли. Как над океаном старого моряка, над лесом Лангдейла луна становится ареной для всякой нечисти. И там, где останавливается лунная богиня, время отмеряется звездами.
A star hath set, a star hath risen,
О Geraldine! Since arms of thine
Have been the lovely lady's prison.
О Geraldine! One hour was thine.
Ein Stern ist versunken, ein Stern ist aufgegangen,
О Geraldine! Seitdem deine Arme
Das liebliche Fräulein gefangen haben.
О Geraldine! Eine Stunde war dein.[149]149
Одна звезда зашла, другая поднялась,О, Жеральдина! С тех пор как твои рукиПоймали прекрасное создание.О, Жеральдина! Один час был твоим.
[Закрыть]
Даже ночные птицы не пели весь этот час, поддавшись чарам Жеральдины. Когда же Кристабель просыпается, из ее глаз по щекам льются слезы; она плачет и смеется одновременно. К ее ногам снова приливает кровь, и ей от этого щекотно. Жеральдина стала этой ночью еще прекраснее, «она вдоволь напилась с благословения сна»! Взоры обеих женщин встречаются, и Кристабель «приветствует» обольстительницу «в таком смятении души, когда резвые сны постепенно оставляют ее».
Все это звучит совсем иначе после изнасилования полусгнившим монстром. В головокружительном темпе свойства Жеральдины колеблются между «божественными» и «рептилиеподобными». Колридж загоняет воображение читателей в пустыню парадокса при помощи смелых набегов. Он подталкивает их к тому, чтобы они сами рисовали себе в воздухе экстремально отвратительную и в то же время притягательную фигуру Фаты Морганы. Или заставляет их мечтать о ней.
Когда же даму представили старому хозяину имения, у него бешено заколотилось сердце. И не только потому, что незнакомка выглядела «сияюще прекрасно» и т. д. Она представилась ему дочерью его старого, от безумия согрешившего друга, сэра Роланда де Вокс из Трайермейна. Он дрожит от негодования и клянется «вытрясти мерзкие души из тел» ее похитителей (тех, на быстрых белых конях). Когда сэр Леолайн обнимает Жеральдину, у Кристабель случается видение:
Again she saw that bosom old,
Again she felt that bosom cold,
And drew in her breath with a hissing sound.
Noch einmal sah sie jenen welken Busen,
Noch einmal fühlte sie jenen kalten Busen
Und zog den Atem ein mit einem zischenden Laut.[150]150
Она опять увидела увядшую грудь,Она опять почувствовала ту холодную грудь,Она вздохнула, и из ее груди раздался хрип.
[Закрыть]
Таким простым выражением подчеркивается постоянный контраст «хорошая Кристабель против опасной Жеральдины». Но собственные страхи и страстные желания девушки превращают ее в змею. «Ужасная картина» быстро забывается, а воспоминания о том, как она лежала «в объятиях леди», рождают «восхищение в груди».
С того момента бредовые идеи начинают витать в замке сэра Леолайна. Берд Брейси, который должен доставить Жеральдину лорду Роланду, чтобы подготовить праздник примирения между старыми упрямцами друзьями, просит о небольшой отсрочке. Дело в том, что его мучает один и тот же сон. Он видит голубя, которого обвивает светящаяся зеленая змея, раздувающего горло от страха смерти. Этот сон не исчезает при пробуждении, как каждое кажущееся правдоподобным видение:
(Если бы видение и дальше спокойно жило там, то С.Т.К. мог бы добавить, что однажды ночью обязательно придет Эбон Эбон Талуд и вырвет его, вместе с глазом…)
Но сэра Леолайна мало что заботит. Для него все роли распределены предельно ясно: голубь – это Жеральдина, а ее враг – змея. Он целует леди в лоб, и настает время для следующего видения. На сей раз оно появляется у Кристабель:
Наверняка Кристабель знала это и раньше, но и сейчас она все еще борется со своим прежним благоразумием. Итак, девушка просит отца отправить Жеральдину прочь – курьезное и унизительное требование, учитывая тот факт, что он и так уже объявил о ее отъезде в Трайермейн. Но драматургия Колриджа позволяет некоторые противоречия и повторы. Самое главное, текст придает общей картине загадочности еще одну дополнительную грань. Не только Кристабель должна понять, что в момент ее страсти она и есть та самая Жеральдина, но и хозяину замка, ставшего наивным от душевной доброты Кристабель, змея позволяет откусить от яблока познания.
Вот такой должен он видеть свою дочь:
So deeply had she drunken in
That look, those shrunken serpent eyes,
That all her features were resigned
To this sole image in her mind.
So tief hatte sie jenen Blick in sich eingegossen,
Jene eingeschrumpften Schlangenaugen,
Dass alle ihre Gesichtszüge
Diesem einzigen Bild in ihrer Seele ergeben waren.[153]153
Так глубоко она посмотрела в те глаза,В те сузившиеся змеиные очи,Что все черты преобразилисьВ единый образ в ее душе.
[Закрыть]
В то время как сэр Леолайн уже видит, но пока еще не совсем понимает (это был всего лишь маленький кусочек) того, что происходит, он немного злится на негостеприимную дочь. И Колридж в заключение приводит одно объяснение, почему отцы иногда не могут ничего иного, как выразить «невольно избыток чувств любви обидными словами», и потом, не закончив мысль, обрывает ее – даже «Кристабель» остался фрагментом. Итак, «одинокий образ» противостоит остальным текстам «волшебного года». Несмотря на все мольбы, вроде «Прикрой ее! Прикрой, милая Кристабель!», даже сам Самюэль Тейлор Колридж не хочет защищаться от языческой вакханки. Он уже близок к тому, чтобы полностью поддаться чарам абиссинской девы, стать тем самым демоническим любовником и окончательно утопить христианский арбалет старого моряка в мире морской богини Жизни в Смерти. Исход борьбы языческого и христианского я поэта кажется решенным в звездном часе объятий Жеральдины и Кристабель. Сила притяжения белой богини повелевает его словами; дверь в иной мир открыта; а вблизи не видно того предпринимателя из Порлока, который мог бы помочь прекратить все это. Мертвый альбатрос падает с его шеи. И большая змея, могущественнее, чем Иегова, которая с детства мешает ему молиться, поцеловала его в губы.
* * *
Один час, Жеральдина, твой или один год – весной 1799 года Колридж находится в Германии и пишет детские рифмы. Подавленный чувством вины, на полпути к схоластическому существованию. И мне нужно разгадать эту загадку, в которой я найду мою комнату – его комнату. Как глупо, дорогая Анна.
