Текст книги "Дорога в небо"

Автор книги: Виктория Шавина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Глава XXI

«Ничего лишнего в жизни. Жизнь едина. Нет начала, нет середины, нет конца. Абсурдно впихивать её, в соответствии со своими идеями, в рамки того, чем она „должна быть“. Вся абсурдность происходит от искусственных попыток претворения в жизнь идеи „как жить“.

В мифологии, как западной, так и восточной, герой – это тот, кто принимает жизнь. И каждый – герой, если приветствует всё, что встречается на его пути.

Каждый может пройти здесь. Вперёд. Вода превосходная. Надо нырять. Но кто-то скажет: там полно чудовищ, они могут проглотить меня. Это – самосохранение. Но что есть самосохранение, как не сохранение себя от жизни? Жизнь, лишённая смерти, перестаёт быть жизнью и остаётся только самосохранением (вот почему пластинки не музыка).

Звук не боится тишины, которая стремится умертвить его.

Жизнь не нуждается в символе».[51]43
  Дж. Кейдж. Фрагменты из «Лекции о Нечто».


[Закрыть]

Город быстро успокоился. Поняв, кто победил, а кто проиграл, потрёпанная знать Онни торопилась переметнуться на сторону нового уванга. Летни травили друг друга, каждый желал отличиться в глазах правителя своим скромным усердием. Всех своих врагов Эрлих легко узнавал в лицах ныне самых ярых приспешников, но удивлялся лишь тому, сколь много «предателей» они смогли изыскать и прикончить. Любой переворот, так или иначе, становился для летней сигналом к расправе над неудобными соседями. Чем не прекрасно: и от соперника избавиться, и перед новым властителем выслужиться?

Эрлиху посчастливилось: реки крови пролились до его прибытия, потом столица пошумела ещё пару дней, скорее через силу – на площади растерзали каких-то бродяг, выдав их за опасных заговорщиков. А затем, с чувством исполненного долга и удовольствием от сознания нерушимости обычаев, горожане угомонились.

Уванг в свою очередь осчастливил их зрелищем казни прежнего правителя: многое ли отрадней чужого позора? Она была обставлена как роскошное торжество в честь религиозных праздненств.

Казнь или триумфальное возвращение из Весны, а может умело распущенный слух о военной поддерже, обещанной Онни крылатой армией – что-то произвело впечатление на южного соседа. В ночь накануне коронации Эрлиху доложили, что посол уана Марбе со свитою прибыл поздравить нового уванга.

– Пропустить и обходиться с почтением! – распорядился потомок эльфов.

Лодак избавился от брата и совета; он доказал, что считаться с ним стоит. Но много ли может сделать даже самый умный противник, если ему не на кого опереться, если его государство, пусть и обретшее единую голову, по-прежнему колосс на глиняных ногах?

Эрлих ясно понимал, чего нужно соседу: выиграть время, чтобы укрепиться, а потом – без сомнения – напасть. Можно было, конечно, связать его вассальной клятвой перед Лунами, но это означало бы вступить в состязание по изощрённости ума. Победа в нём, уж конечно, польстила бы Эрлиху, но потомок эльфов и без того прекрасно знал себе цену. Нет, он не собирался рисковать даже волоском, если мог обойтись вовсе без риска. Азарт и восторг борьбы, ах, это чудесно, но насладиться ими можно и в другой раз, коли сохранишь власть и голову.

Потомок эльфов знал умников, позволявших заговору разростись – намеревавшихся так выявить всех неблагонадёжных людей и затем покончить с ними разом. Хорошо знал и то, где эти гении сейчас. Древние Боги посмеялись над ними визгом и скрежетом песка.

Казалось бы, не весенам учить летней коварству. Ан нет же, дети пустынь обычно знали своего противника в лицо, их сватки судили поровну доблесть и случай, их воображением владели предания сказителей о славных и отчаянных героях.

Эрлих многому научился дома, он знал, когда нужно рубить на корню. Он, Боги упаси, не считал себя гением и доверял опыту предков – больше мёртвым, чем живым. Но и Весна преподала ему урок: не давай шанса напасть на себя. Удача изменит своему любимцу, когда давние знакомые, пряча кинжалы под плащами, окружат его. Или можно полжизни посвятить воинскому искусству, слыть непобедимым, наводить страх и ужас на врага. Но выйдет один смельчак, щуплый, хилый, никак не ровня тебе в ближнем бою, и ты получишь в лоб камнем из пращи, раньше чем осознаешь, что ударило тебя, что разбило твоё небо. Либо ступишь неловко, закатится камушек под ногу, и ты, непобедимый и прославленный, уже лежишь с ножом в сердце. Или стрелой в пятке.

Потомок эльфов рассудил: ни к чему нападать на посланников Марбе сразу. Их радушно примут, а тем временем вышлют разведку проверить: не привели ли они с собой иного войска? Может быть, им удалось подойти скрытно, пользуясь неразберихой, царившей в Онни, а теперь враги затаились и выжидают. Шпионы, уцелевшие после погрома в Анцьо, докладывали, что новый правитель поднял ополчения в деревнях, но Лодаку и следовало занять людей борьбой с внешним врагом, чтобы обезопасить себя.

Если войска близ Онни нет – впрочем, даже если есть – после коронации закатят пир. Эрлих не пожалеет угощения, усадит посла по правую руку, велит Чанакье и его людям быть наготове, и уж позаботится, чтобы гости захмелели.

Он мог положиться на родственников: те решили бы, стоит ли возиться с подкупом или гости верны пославшему их. Но если Лодак рассчитывал на это, тогда он просчитался. Эрлих знал хитрость: подослать верных людей, которые перейдут на сторону чужого государя, а в нужный момент ударят ему в спину. Он, конечно, сомневался, что во всём владении Марбе можно было сейчас сыскать столь значительный отряд неколебимо верных. Но, в любом случае, не собирался рисковать: силы и без прибытка значительны. С гостями покончат тихо, не колеблясь. А затем войско, ещё не распущенное, но уже и не утомлённое, выступит к Анцьо. Марбе-уан не учёл и того, что на своей земле Эрлих сейчас никого не опасался, а управление Онни без особых тревог мог доверить родственникам.

– Лети. Так говорил дракон, – медленно повторил провидец. – Ты хочешь знать, что это означает?

– Да, – подтвердил Хин.

– А может ничего не означает? Посмеялись, ляпнули ерунду. В одно время их примут за пророков, в другое за глупцов. Но людское мнение не делает их ни теми, ни другими.

– Так что они хотели мне сказать?

Прексиан рассмеялся:

– Я этого не знаю, Хин-Хин. Веришь?

Одезри укоризненно вздохнул, поднял брови. Юнец ухмыльнулся:

– Ах да, я ведь теперь вступаю в должность толкователя. Как интересно! – с притворным восторгом. – Бывший оракул, прорицатель, вещун – ну кому ж знать, как не ему!

– Прексиан!

– Спокойно, – велел тот нервно. – Ведь ты читал книгу книг? Так как по-твоему, быть не таким как все, по-настоящему отличаться от большинства людей – это значит вкусить запретный плод?

Хин задумался:

– Непростой вопрос.

– Простой вопрос, – отрезал Преакс-Дан. – Проще некуда. Отведать плод – вот что как раз по-человечески. А вот отказаться от плода, не взглянуть на запретное – трудно. Пока оставалась хоть одна тайна – древо познания – Рай существовал. Но только потеряв его – потеряв всё —, люди обрели свободу. А теперь задумайся над тем, как настойчиво ты выпытываешь у меня ответ на твою загадку, подаренную тварями. Ты поступаешь так по-человечески, Хин-Хин! Идёшь, ползёшь, но точно не летишь.

Одезри улыбнулся:

– Может потому, что я и есть человек?

– Ах, – отмахнулся провидец. – И когда ты слышишь прекрасные стихи, то, конечно, думаешь: «О, дивный образец силлабо-тонического стихосложения, как восхищает меня твой четырёхстопный ямб со сплошь мужскими окончаниями!» – он выдержал паузу и быстро спросил: – Или нет?

Хин невольно рассмеялся:

– Нет, конечно, – успокоил он нахохлившегося юнца.

Тот не стал шутить в ответ:

– Скажу тебе словами Альвеомира, Нэрэи, Вальзаара, твоего изгнанника – многих, ведь я не 100с тобою первым беседую об этом. Мы тоже не лишены любопытства, но важно знать меру, Хин-Хин. Не впадать в крайности: зачёркивать разум или признавать только разум. Не полагать, что вопрос существует обязательно ради ответа. Сколько загадок, сколько чудес! Ты представляешь, что с ними делает неумеренное стремление всё разобрать и объяснить? Разбери человека заживо по частям – разве он не умрёт? И стихотворение, и музыка, и все «души прекрасные порывы» – что ни разбери по винтикам, всё становится из живого мёртвым.

Сам подумай, зачем ты настаиваешь на ответе? Ради покоя? Унять любопытство? Но разве я – твари? Разве могу я знать, что у них в головах? Как ты не понимаешь, что большинство «правильных» ответов – лишь иллюзия ответов.

Взять физику. Она устанавливает законы природных феноменов и прочно связана с математикой. Однако, нельзя забывать, что математика работает не с природой, как таковой, а с её моделью, и потому научная истина оказывается только реальностью этой придуманной модели. Математика не привносит ничего нового в исходное утверждение, а лишь преобразует его из одной формы в другую. Но пытаясь с её помощью постичь незримое и трудно представимое, люди рискуют: можно задать какие-то свойства операторам, и, в результате преобразований, получив эти свойства на выходе – а как иначе? – почесть их особенностью природы того, незримого и неведомого. Простейший пример: известна площадь квадрата, мы вычисляем длину стороны. И всегда получаем два значения: положительное и отрицательное. Мы знаем, что второе – невозможно, и отбрасываем его. Но как быть, если не так-то легко проверить ответ? Если там, где мы пытаемся математикой вскрыть основы мира, разобрать по винтикам их, здравый смысл уже пасует? Возникают неведомые измерения, частицы, одновременно находящиеся везде и нигде – мифы науки.

Как появился мир? Как возникла жизнь? Почему? Вот примеры вопросов, на которые у всякой эпохи есть «правильные» ответы. Но чем дальше, тем меньше в них от поэзии. Помнишь, о чём я говорил? О живых и мёртвых. Сказания – живые, теории – мертвы от рождения. В том мире, куда уходят дессентайры, управление обществом через страх и разделение совершенно лишило людей власти над реальностью, превратило в часть, не замечающую целого. У нас ведь это может повториться! Принимая дары Мефистофеля, человек обращается в потребителя. Замыкаясь в объяснимом мире вещей, он отдаляется от непостижимого мира духа. Разве Фауст был счастлив?

Между людьми и любым другим видом – пропасть, Хин-Хин. Я не глуп, но Лье-Кьи обвёл меня вокруг пальца, словно детёныша, – долгий вздох. – Эх, может и не стоило тебе выговаривать…

– Я не возражаю, – спокойно заметил Одезри.

Прексиан с сомнением покосился на него.

– Иногда я думаю, – продолжил он, – в чём различие между всеми нами и Основателем? Почему он останется в легендах, а мы – нет?

– И почему?

– Тоже очень просто. Вот я. Разве я ничего не знаю о людях? Разве я не вижу иные их слабости? Но я не способен их использовать. А он мог. Скажи, приехал бы ты в Весну, если б вовремя не встретил…

– Эрлиха?

Провидец прикрыл глаза в знак согласия:

– Ну а встретил бы его, если б не отправился в Онни спросить совета у ведьмы? А отправился бы в Город, коли б не о чем было спрашивать?

Хину сделалось не по себе:

– Хочешь сказать, Основатель желал, чтобы я оказался здесь? И, зная самую суть людей, устроил тот ночной кошмар? Он, а вовсе не акаши?

Прексиан расхохотался:

– Чудный пример «правильного» ответа. А кто такие акаши, Хин-Хин? Ещё один чужой разумный вид? Сила природы? Духи леса? Слуги Основателя? Правда в том, что ты не знаешь. Тебя терзает вечный человеческий вопрос: если звёзды зажигают, значит это кому-нибудь нужно?

Одезри нахмурился:

– Так ты подшутил надо мной?

– Цепочкой вопросов? Может да, может и нет. Я хотел показать, что рассудок всему подберёт основания, подтверждения, причины – было бы желание их искать. Один с готовностью поверит в безликий рок, другой – в решение Основателя или Бога, так сказать, рок с лицом. У этих двух, я думаю, проблемы с тем, чтобы самим отыскать смысл и цель своей жизнь – ведь куда проще считать себя избранными. Третий с презрением отвергнет то и другое, утверждая, что лишь человек – творец своей судьбы. Найдутся четвёртые, пятые и прочие, в разной мере сочетающие эти взгляды или изобретающие что-то новое. Истина, Хин-Хин, в том, что этот вопрос – один из вечных, всегда ставящих в тупик, вызывающих споры; одна из великих загадок, которую небеса дали человеку не ради ответа, а как ценность саму по себе – как вдохновение.

Мы так сотворены: ты никогда не узнаешь, каким могло быть твоё настоящее – и дожил бы ты до этого дня и часа? – если бы та бабочка не дремала на самом краю грузного колокола.

История полковника не сбылась – так нерешаемая комбинация в пятнашках никогда не приводится к выигрышному порядку. Впрочем, почти всё случилось (или случится) на самом деле, порою так же в точности, порой немного иначе: бунт во владении Одезри и переворот во владении Марбе, падение Онни, беседа кё-а-кьё Хётиё и Биё, военный совет, испытания бомб, разговор полковника с ведьмой и распоряжение Лодака о помощи осаждённой Разьере. Уж конечно, диалоги Хина и Сил'ан Биё. Надежды Эрлиха – и те оправдаются: Долы подпишут договор, а посол Марбе приедет на поклон.

Новый уванг Онни, впрочем, не дождётся возвращения союзника. Вместо этого он получит известие о несчастье, произошедшем с Одезри.

Порою малые причины, которым едва ли кто придаст значение, рождают великие перемены. Так, Мэйя Аведа знал истинное имя Келефа.

«Дорога на небо»

В очередной раз завидев Хина в нефе церкви, наставник Нэрэи спустился из органной комнаты.

– Веер возвратили в обитель предков, – сказал он.

– Значит, свечи не задуют? – голос глухой, трепетный, словно пламя на сквозняке.

– Нет. Он жив.

Человек опустился на скамью, не понимая чужого зловещего тона.

Ранения были страшными, так что скорого восстановления никто не ждал. Аадъё прочили помешательство – после пережитого шока. Но напрасно Вальзаар втолковывал Мэйя Аведа, поневоле задержавшемуся в чужом кёкьё:

– Похожие случаи известны. Выжившие в большей или меньшей степени, но всегда теряли связь с реальностью.

– Не ради этого я старался! – стоял на своём упрямый Сэф и ничего не желал слушать.

Вальзаар отступил. Он собирался уехать в резиденцию, но передумал. Не знал, чувствует ли себя виноватым, но что-то держало его. Он подолгу дежурил в тёмной утробе чудовища, породившей его самого чуть более полутора веков назад, и всё пытался понять, что им движет. Оттого ли он здесь, что помертвевшее, скованное ужасом лицо Келефа он в первый миг там, в парке, спутал с лицом Нэрэи? И даже вспоминая об этом, начинал задыхаться.

Отгоняя дурные мысли, иногда дрожа в ознобе, Саели вжимался в стены или пол, безотчётно стараясь повернуть время вспять и, в конечном итоге, слиться с огромным существом в предначальной тьме и покое. Биение огромных сердец успокаивало, словно океан ласкал своё дитя, нахлынув и отступая, и возвращаясь вновь. Обещая размеренную вечность приливов и отливов.

Так когда-то и родилась явь. Тонкая плёнка порвалась в первозданном мраке, хлынула слизь. Что-то застывшее и негибкое, тяжёлое повалилось в неё с чавкающим звуком, затрепыхалось, захрипело: пыталось кричать и не могло…

Быстро густеющая дрянь залепила лицо, набилась в горло. Вальзаар бросился её отдирать, чтобы несчастный не задохнулся. Склизкое тело билось и вилось так, как ничто живое не способно, даже рискуя порвать мышцы. Холодная, словно лёд, мокрая рука нашла плечо Саели и вцепилась в него с сокрушительной силой. Бывший глава семьи зашипел от нестерпимой боли. «Убьёт!» – пронзило понимание.

Но хватка ослабла, раздалось невнятное бормотание – рождённый во второй раз, сородич быстро вспоминал, как говорить.

– Саели, Саели, Саели, – частое, тихое, чёткое, словно звук падающих капель. Неостановимое.

Минуту спустя – самую длинную минуту на свете – Келеф поник в беспамятстве. Пальцы разжались. Чем был пережитый ужас: искрой надежды или последним проблеском закатывающегося сознания? Ведь тело могло ожить без души.

При этой мысли Вальзаар почувствовал дурноту. Захотелось немедленно смыть слизь, застывавшую плёнкой. Он встал… попытался: его качнуло и бросило наземь. Кто-то пришёл? Или это только казалось? Голова налилась тяжестью, веки сомкнулись помимо воли, отвечая на милосердный приказ кого-то из аадъё. Воспоминания о кошмаре сначала подёрнулись дымкой, затем истёрлись.

Спать…

Отказаться Бейте-Чо из Трав не велели вежливость и осторожность. В то же время она не хотела привлекать внимание ненужными свиданиями. Так что она не почтила дворец уванга Сокода своим приездом и не пригласила Ин-Хуна к себе. Оба входили в число старших академиков, так почему бы им не встретиться в уютно обставленной овальной зале, посвящённой Аршапгустре Махабе – учёному из Осени, открывшему условия быстрого роста ценных камней?

Зала полнилась красным цветом: обивка, ковры, гардины. Сюда со всей Академии стаскивали устаревшую мебель: ковры и ширмы с вышедшим из моды рисунком, узкие кресла с высокими спинками, тусклые зеркала в громоздкой оправе, картины: всё больше портреты весенов, крайне великих при жизни, но как-то не очень – после смерти. В этом музее нравов, право, было на что посмотреть, но двое пришли сюда не развлечения ради.

Свечи зажигать не стали – света, сочившегося сквозь пыльные окна, вполне хватало, чтобы видеть друг друга и не натыкаться на мебель. Сонную тишину отмерял маятник в больших часах с затейливой росписью на стеклянной дверце: десять секунд – щелчок, десять секунд – щелчок.

– Прошу Вас, – произнесла жрица, поняв, что прислушивается. Поцокала устрашающим маникюром по крышке клавесина, пламенеющей райскими птицами среди цветов.

– Сей Ин-Хун из Сокода не думает, что Даэа оправдается, – прямо сказал весен.

Бейта-Чо великодушно взмахнула длинным рукавом:

– Без официоза. Что ж, её сместят. Кому-то из родственниц очень повезёт.

Держалась жрица прекрасно.

– Он слышал, однако, Главнокомандующая не одна будет отвечать за преступления. Завтра на суде назовут соучастников.

Ни тени волнения на морщинистом, набеленном и разрумяненом лице женщины из Трав. Впрочем, Ин-Хун ни секунды не верил, что полковник мог ошибиться.

– Хм, – Бейта-Чо поняла, что от неё ждут ответа.

– Эти люди потеряют всё, а то и навлекут позор на свой род, – добавил уванг Сокода. – Как полагаете, если бы им сейчас предложили сменить сторону и свидетельствовать против бывших подельников, они согласились бы?

Жрица усмехнулась:

– Вы сильно упрощаете. Разве же подельники не указали бы на них в ответ, а то и представили доказательства? Лучше не ворошить змеиное гнездо – люди очень не любят тонуть в одиночку.

– Но доказательства могли бы не покинуть дворец суда, обвинения – быть официально признаны клеветой.

На сей раз Бейта-Чо выдала себя оживлённым выражением маленьких холодных глаз:

– Тогда, она полагает, дело бы стало только за гарантиями. Обеим сторонам пришлось бы утрудить своих магов составлением договора.

Ин-Хун подождал радоваться:

– Есть условие, – признал он. – Вместе с договором Вам придётся подписать прошение об отставке с поста главы Академии наук Маро.

Жрица изобразила удивление:

– Вам ли не знать: сия Бейта-Чо из Трав не занимает этот пост.

Ин-Хун не почёл нужным удерживать улыбку:

– Во избежание, – вежливо объяснил он. – Но Вас ждёт компенсация. Будьте в суде за час до начала. С гарантиями.

Зоа развеял худшие опасения: хотя Келеф почти не приходил в себя, а, пробудившись, больше не пытался говорить, его мысли звучали вполне отчётливо. Он сохранил память, во всяком случае, большую её часть. Сохранилось и чувство причастности: он всё время пытался понять, сколько прошло времени; изо всех сил ускорял выздоровление.

– Он понимает, что сейчас нельзя медлить, – оценивал Мэйя Аведа.

Вальзаар же с болью сознавал другое:

– Ему и так оставалось жить ещё не более ста шестидесяти – ста семидесяти лет. А что останется теперь? Век? – он стиснул зубы, бессилие выводило его из себя: – Бестолочь. Упрямец. Медлить! Я не хочу пережить его, младшего! Какое – медлить?! Всё может подождать, а вот жизнь не вернёшь!

Мэйя Аведа наградил его тревожным взглядом, нетерпеливо пошевелил хвостом и предложил – в который уже раз:

– Нужно с ним побеседовать.

– Нет!

Тогда Сэф зло поморщился и добавил то, чего до сих пор не произносил:

– Прекрати ребячество! Разве не ему теперь решать? Уясни: жертва принесена. Заботиться стоит, чтоб не напрасно.

На следующий день упрямец мог удерживать сознание, пусть лишь на пару минут. По его настоянию, аадъё тотчас позвали Вальзаара. С трудом заставляя разбитое тело повиноваться, Келеф протянул к старшему родичу руку, едва увидел, и лихорадочно зашептал:

– Саели… не отсылай человека… я прошу… только не выгоняй… прошу… очень важно… – он так торопился всё успеть сказать, что потерял мысль.

Вальзаар коснулся его лба: сухая как бумага, кожа горела. Родич выглядел скверно, его жёг внутренний огонь – тело не справлялось с назначенным темпом исцеления и бунтовало против самоистязания.

Саели улыбнулся в ответ на отчаянный, ищущий взгляд, стараясь ободрить. Келеф ждал, что несмотря ни на что, его просьбу отвергнут, высмеют или осудят.

– Сюрфюс, – позвал Вальзаар. Истинное имя на миг вернуло родичу ясность ума: – Я всё исполню. Посмотри внимательно: кто теперь я, и кто ты.

– Я благодарен… – едва слышный шелест. Веки, дрогнув, опустились, гася зловещий блеск оранжевых глаз. Краски исчезли: в гнезде, подобно дню и ночи, жизни и смерти, всем разъединённым началам, белизна сплелась с чернотой.

«… Война – отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других – людьми, одних творит рабами, других – свободными. Она назначает цену жизни, испытывает нас. Бой покажет, чего стоит человек, а не его вещи, слава, богатство, связи или положение.

Искусство войны сродни искусству жизни. Наша жизнь – соревнование и борьба. Общество не жаждет нам угодить, оно – океан, мы – капли. И мы постоянно боремся друг с другом. В столкновении воль не каждый может выжить, устоять, утвердить себя. Все мы вынуждены надевать маски, продумывать планы, следить за тактикой союзников и соперников. Кто-то окажется более способным учеником, кто-то более удачливым. Кровавая или якобы бескровная, война – наша суть, ибо мы не желаем быть каплями, а та свобода и те возможности, каких мы жаждем, всегда притесняют других – они нам достанутся только засчёт других. Получим мы – не получат они, разве не так?

Летни сохранили традицию доисторических времён. В их поэмах война это поход за славой, счастьем, знанием или добычей, достойной гордости. Война – это соревнование вождей в силе или уме, храбрости или коварстве. Дружины не всегда вступают в бой, столкновение может разрешиться схваткой двух правителей или воинов, выбранных от каждого войска. Сказания о мириадах убитых – преувеличение, всего лишь закон эпоса.

Сегодня мы можем разрушить древний мир. Потому, что можем изменить войну: сделать её регулярной, здравой. Воспользоваться преимуществами наших технологий и, не желая больше тратить динзорию и пехоту, бросить на Лето авиацию, отведя ей роль безнаказанного убийцы. Смешать с землёй, а затем голыми руками взять всё, что останется от древнего непокорного народа.

Заманчиво! А теперь на миг попытайтесь представить себя на их месте. Для человека нет большей муки, как хотеть отомстить и не мочь отомстить. И нет ничего труднее чем гибель, не платя смертью за смерть.

Вам теперь известно, кто и зачем настаивал на разведении новых птиц. Вы слышали доклады военных специалистов, поставившие под сомнение ярко нарисованную нам картину лёгкой победы. Я, Вурэ-Ки, лицо Стрел, хочу, чтобы вы задумались ещё вот о чём: о мере и границах допустимого. Ещё не совершённое ужасает – может быть, уже не вас, но людей Весны, не посвящённых в ваши планы. Представьте, что вы расправитесь с Летом, ваши подданные привыкнут к этой мысли – человек ко всему привыкает. А мы не умеем управлять бессознательным, и нам останется с дурным предчувствием наблюдать, как граница допустимого сдвигается. Как ум перестаёт видеть за сотнями тысяч погибших – людей, таких же, как мы. Воображение пасует, ведь о войнах мы знаем из книг и только. Здесь кроется опасность: человек, бунтовавший против того, чтобы оказаться лишь каплей в море, превратится – хуже того – в цифру. Цифры можно складывать и вычитать, умножать и делить: они не чувствуют боли, не истекают кровью. Но мы, превратившие людей в чёрточки на пергаменте, и сами не остаёмся неизменными: мельчают души, ровнее бьются сердца. Граница допустимого каждый раз сдвигается лишь на палец дальше – какая, казалось бы, ерунда. Но, оглянувшись однажды, по локоть в крови, мы рискуем не увидеть, откуда начинали путь.

Я не сказал ничего нового. Просто я убеждён, что каждый ужас становится трамплином для ещё большего. Покончив с летнями, мы не избавимся от страха. Мы сдадимся ему на милость. А ведь мы умны – так принято считать – и даже знаем чужую историю, намного опережающую нашу. Куда идём?..»

К концу третьего дня его перевезли в резиденцию. Ни аадъё, ни Вальзаар такой прыти не одобряли. Первых Сюрфюс как-то убедил на пару с Мэйя Аведа, второму приказал. Но, вроде бы получив, что хотел, он всё равно о чём-то тревожился. Чем ближе к Гаэл, тем сильнее возрастало беспокойство, непонятное Вальзаару. Уж не безумие ли, всё-таки? Рано обрадовались.

Чем дальше, тем страннее. Комнату, подготовленную заранее, кё-а-кьё отверг. Затоплять свои покои упорно запрещал, хотя сухость переносить пока не мог. Пришлось ломать голову. В конце концов, воду пустили по полу, потолку и стенам и подняли температуру. Вышло прекрасно, но Сюрфюс продолжал чудить, и успокоился только заполучив вместо уютного гнезда подобие ложа, каким довольствовался Преакс из-за человеческого тела. Отлежавшись и привыкнув, кё-а-кьё потребовал себе ещё и балдахин из полупрозрачной ткани. Надёжно отгородившись им от остальной части комнаты, он отдыхал до вечера, словно набираясь для чего-то сил. А проснувшись, попросил привести человека.

Вальзаар с облегчением вздохнул: не одобряя, зато, наконец, разобравшись, зачем понадобились странные приготовления.

В комнате было жарко и влажно, как в бане. Парить над водой Хин не умел, и едва захлюпал от порога, как из-за завесы донёсся выразительный голос, который, пусть и поблекший, Одезри не спутал бы ни с одним на свете.

– Я не задержу тебя надолго, – кажется, говорил он. – У меня просьба: не возвращайся в дом Небели. Будет устроено так, что они узнают о несчастье…

Человек протянул руку к балдахину, и речь оборвалась строгим шёпотом:

– Не надо. Стой там.

Одезри поступил совсем наоборот, опустился на одно колено рядом с низким ложем, провёл рукой по тусклым волосам, завесившим лицо. Плечи Келефа задрожали как от тихого смеха.

– Не надо, – попросил он едва слышно. – Тебе может не понравиться то, что увидишь.

Ничего не говоря, Хин заставил его поднять голову. С нежностью провёл кончиками пальцев по щеке, коснулся зажмуренных век, трепещущих густых ресниц. Всё так же не открывая глаз, Сюрфюс с тихим вздохом прильнул к руке, накрыл её своей и поцеловал ладонь.

Никогда прежде он так не поступал. Одезри, изумлённый, удержал ответный порыв, лишь затаил дыхание. Ни сопротивления, ни недовольства. Лёгкое тело, напряжённое как струна, расслабилось в бережных объятиях. Ласковые руки сомкнулись за спиной человека. Сил'ан доверчиво опустил голову ему на плечо. Губами, нежными как лепестки, едва коснулся шеи.

Знакомый аромат ночных волос: тающего весеннего льда, звонкий и чистый. Хин вдыхал его с наслаждением, даже более – с чувством горького, невыносимого счастья, безбрежного как небесная синь – и не мог надышаться, словно всю жизнь до этого что-то тянуло его на дно, увязив ноги, навалившись на плечи, тисками сдавив грудь. И ведь почти утопило, если бы в один миг не распались оковы, если бы вода не вытолкнула его на волю. Если бы на воле кто-то не звал к себе прекрасной песней.