Текст книги "Дорога в небо"

Автор книги: Виктория Шавина

Глава XIV

Келеф отказался ехать в одном экипаже с человеком, даже видеть Хина не пожелал. Улетел на птице.

– Предупредить его – было не лучшей идеей, – признал Нэрэи.

Он настаивал, чтобы правитель всё равно попытал счастья. У Одезри и выбора не было: не возвращаться же к Эрлиху, расписавшись в бессилии? Ведь что – тогда?

– Ты слишком много знаешь, – напутствовал неугомонный Сил'ан. – Выбрось лишнее из головы и запомни: возможно всё, чего вы захотите оба, – он преувеличивал. – И ты не букашка перед горой.

Экипажем правил лятх, похожий на раздувшийся лиловый бородавчатый мешок. Два выпуклых глаза торчали над макушкой, так что существо преспокойно, не оборачиваясь, озиралось кругом. Рта Хин не разглядел – им могла оказаться любая из жирных складок.

Самоходный экипаж не заезжал на почтовые станции, летел и днём, и ночью: то ли дороги в Весне были невероятно безопасны, то ли лятх никого не боялся и спать ему не хотелось. Он останавливался, если Хин стучал в переднюю стенку, и на закате первого дня порядком насторожил правителя: вдруг свалился с козел и запрыгал по полю, точно помешанный. Оказалось – охотился. Одезри пляской размял затёкшие ноги и побежал за кучером, распугивая шнырявших в траве грызунов. Их менее удачливые собратья, как следует прожаренные – лиловый мешок без усилий отрыгивал пламя —, стали для Хина скудным ужином.

Следующим вечером лятх приволок оголодавшему пассажиру дюжину съедобных и невкусных, как любая весенняя еда, слизняков. Одезри проглотил их, не жалуясь, но вместо таинственных сновидений ему всю ночь грезились то закопчённые котелки, полные наваристого супа из потрохов, то ароматное, истекающее соком мясо, запечённое в глине.

На третий день пополудни карета остановилась сама. Хин помассировал виски и неловко выбрался наружу. В первый миг ему показалось, он дома – на лесной опушке за Кольцом рек. Но деревья здесь были ниже, тоньше – человек легко мог обхватить их – и как будто моложе.

Узкая ледяная дорожка петляла между стволами. Хин подошёл к козлам, взглянул на лятха. Тот качнулся вперёд, призывно квакнул. «Карета там не пройдёт, – отметил Одезри, – а дорогу всё равно проложили». Лятх квакнул снова.

– Я понял, – заверил правитель.

Экипаж дал задний ход, развернулся и полетел прочь. Человек провожал его взглядом, пока тот не превратился в точку на горизонте. Рыжее колосистое поле, прорезанное оврагами, расстилалось вокруг, на сколько хватало глаз. За спиной правителя задумчиво шелестел незнакомый лес. Холод не пробирал насквозь – не то, что в Маро —, а всё же Хин с удовольствием погрелся бы у очага.

Он думал, дорога окажется близкой, но тени сгущались, Солнце скрылось – лишь над вершинами невысоких деревьев ещё был виден его вечерний свет. Одна за другой смолкали, успокаивались птицы. Всё чаще позади и вокруг слышались шорохи – днём Одезри не придал бы им значения, но теперь они пугали. Ему даже чудились скрипы, писк и хруст веток. Если б не стеклянная тропка, Хин давно решил бы, что его бросили здесь на съедение диким зверям.

– Ба! – вдруг раздалось над головой. Правитель споткнулся, что-то крупное и мохнатое мягко опустилось ему на плечо, кольнуло щетинками шею: – Мы знакомы?

Хин судорожно глотнул воздуха, пытаясь унять колотящееся сердце.

– Синкопа? – едва веря, спросил он не своим, хриплым голосом.

– Да-да, – бодро согласился паук, – «… и крáдется жуть».

До того сказочный вид открывался с лесной опушки, что Одезри не поверил своим глазам: над крутояром берега прямо к каменному обрыву подступала цветущая луговина, волнующаяся всеми оттенками синевы. А за ней воды озера сливались с небом, рыжим догорали высокие облака.

Угрюмый, с покатыми стенами, заброшенный дом жался к лесу. Ограда вокруг него развалилась, но калитка уцелела, как и резные ставни на окнах. Поломанная замшелая статуя из песчаника охраняла вход. За пару айрер до него стеклянная дорожка переходила в растрескавшуюся каменную.

Паук спрыгнул наземь и зашустрил к воде. Одезри тоже сошёл с тропы. Дальний берег едва виднелся – узкой синеватой полосой, да и то если вглядеться. Лесное озеро, огромное и величавое, покрывалось рябью под ударами ветра. Хин остановился у края обрыва. Чуть закружилась голова от горького запаха цветов. Правителю на миг показалось, что не вода течёт, а его самого вместе с домиком и лугом уносит прочь в неведомые дали.

Насекомые звенели крыльями, скрипели в траве.

– Холодает, – умудрённым и довольным тоном поведал Синкопа. – Их кровь остывает, они летают медленно и вяло. Лёгкая добыча. Я всегда охочусь на закате.

Словно в подтверждение своих слов, он тут же что-то отправил в рот.

– Без паутины? – изумился Хин.

– Паутина – искусство, – обидевшись, растолковал паук.

Одезри не посмел спорить.

– Чешуйчатая братия в отлёте, – пожаловался лятх. – В Зиме, осваивают лыжи. Черви сплелись в клубки. Крылатые изредка наведываются, скорее к озеру за рыбой, чем ко мне в гости.

– Так дом твой? – сообразил Хин.

– Я только присматриваю за ним, – возразил паук. – Раньше одним способом, теперь – другим.

– Это как?

– Ну… – Синкопа ненадолго замялся, что было на него непохоже, – паутиной всё завесил, пыли натащил, грязи.

– Зачем? – Одезри присел на корточки.

Лятх запыхтел:

– Чтобы кое-кому, когда он, наконец, вспомнит к нам дорогу, стало стыдно. (В первый миг Хин отчего-то подумал о себе.) Но не стало, – подтвердил его вторую догадку Синкопа и продолжил драматически, с непониманием и обидой: – Словно не прошли мы все вместе через мыслимые и немыслимые испытания! Вернулись домой, и дружба рассыпалась песком, – обличительный пафос угас. Серьёзным, лишённым и тени шутки, вышло признание: – Тяжело без Хахмануха, тяжело без тебя.

Хин накрыл ладонью спину паука. Тот хмыкнул:

– Надолго к нам?

– Три дня.

– Так и думал, – огорчился лятх. – Пойдём тогда навестим крылатых. Ты ведь не хочешь замёрзнуть?

– Нет, – Хин оглянулся на дом.

– И не думай! – отрезал Синкопа. – Он там заперся, и сам не выйдет, и тебе войти не даст. Так что хорошая шкура – вот единственное спасение, раз уж вы, люди, своего меха не отращиваете, – по протянутой руке он вновь взобрался летню на плечо. – Да тут и недалеко.

Твари потрошили гнездо неохотно. Их было не две, не три, даже не дюжина – десятка четыре прожорливых, галдящих созданий. Сколько бы паук ни втолковывал им, что человек – плохая пища, то один, то другой пушистый клубок, с лёгкостью позабыв наставления, падал с ветки, раскинув крылья, и Хину приходилось навзничь бросаться в сырой мох. Пока среди груды барахла отыскали подходящую шкуру, правитель весь промок и начал дрожать.

– И ты совсем без вещей? – Синкопа не уставал поражаться. – А как нас нашёл? А как в Весну попал?

Хин отвечал, опуская подробности, но правдиво. За беседой обратный путь показался короче, лятх даже повеселел. Назревающая война его совсем не пугала. Но когда между деревьями показался просвет и кустарники поредели, паук снова забеспокоился:

– Вот, – сообщил он мрачно, – сидит, молчит, не отзывается, не ест, света не зажигает. Жалеет себя, небось. И хоть бы слово сказал, что там у него приключилось. Кажется мне, он просто не умеет радоваться, и в каждом пустяке беду видит. Какое там понимание? Злость меня уже берёт на упрямство такое глупое и недоверие!

Одезри слушал ворчание, беззлобное, вопреки словам. Синкопа тревожился, он искренне желал помочь – всё бы сделал, да только что он мог? Утешитель из него и раньше был скверный. Хин невольно улыбнулся: ему прежде мнилось, что встреча с прошлым – Келефом ли, любым из лятхов – станет тяжёлым, болезненным испытанием. А выходило, с пауком, по крайней мере, так словно и не расставались.

Правитель глядел, слегка запрокинув голову, на тусклый закат – он протянулся узкой щелью и уже не озарял пустынного, тихого озёрного края. Затеплились первые звёзды, Хин чуть заметно качнул головой, точно отвечал на их знак.

– Синкопа, – попросил он, – покажи, куда выходит окно?

Паук всё понял, он не спрашивал: которое.

Сквозь прорези ставень Хин не разглядел ничего, и всё же ему упорно казалось, что Келеф свился в клубок у окна, прижался к облезлой стене, пытаясь отыскать в ней защиту, а в самом себе – хоть толику тепла. Одезри прогнал жуткое видение, положил скатанную шкуру под окном и сел, прислонившись спиной к холодным камням.

 
«Из колыбели, раскачивающейся бесконечно, – заговорил он, отчётливо, ясно. – Из горла птицы смеющейся, музыкальной нитью обкручивающей – полночным сиянием,
По белым пескам, сквозь равнины,
Взволнованный ребёнок бежит один, босиком,
Сосредоточенно углубляясь в переплетения снов и отблесков, уходя от теней, словно живых,
Сломанных теней, играющих в лунном безмолвии,
Удаляясь полусонно от малиновых кустарников,
Удаляясь от воспоминаний о птице той, что пела для меня,
От твоих грустных воспоминаний, брат,[39]30
  Братом здесь именуется птица, поющая о потерянной возлюбленной. Песня птицы выделена курсивом


[Закрыть]
От подъемов и падений, которые я слышал,
От жёлтой ледяной луны, так поздно взошедшей лицом в слёзы,
От звуков первых желаний среди дождя,
От тысячи ответов моему сердцу,
От сонма слов, разбуженных в нём – слов несравненных, —
Да, вот они снова со мной, становятся мной.
И я, рождённый здесь, где всё так быстротечно,
Хоть уже мужчина, но в этих слезах – ребенок,
Падаю на песок, встречаю волны,
Восклицаю в любви и боли о будущем и прошлом, всегда один,
Обгоняю воспоминания.
Ласкай! Ласкай! Ласкай!
Как волна нежно сзади волну ласкает,
И следующая набегает на неё,
И обволакивает объятием своим – близко, близко;
Но любимая моя не прижимает к сердцу меня,
Не ласкает больше.
Но что несёшь, ветер?
Там вдалеке точка – это подруга моя?
Громко, громко зову её,
И голос мой проносится через море,
Ты, конечно, знаешь,
Что зову я тебя, моя любовь,
Моя бесконечная любовь!
Луна всё ниже и ниже спускается;
Что там за пятно на лице её жёлтом?
Неужели это она?
Не скрывай, луна,
Мою любимую от меня!
Земля, отдай мне мою любимую!
Куда бы я ни смотрел,
Везде я вижу её глаза.
И звёзды, звёзды,
Может быть та, которую так желаю,
Упадет с одной из вас,
Вниз упадет любимая,
И будет рядом.
Но горло дрожит,
Все чище становится просьба.
И рощи, и озера, и поля
Ждут, когда найду я подругу мою.
Проснись, песнь.
Одиноко здесь с песней ночной,
С песней страдания и любви,
С песней смерти под блестящей луной:
Она почти утопает в море, утопает
В песне безысходной моей любви.
Но легче, прошу,
Дай только прикоснуться,
Море, остановись на миг,
Кажется мне, слышал я
Голос её в твоём рокоте, шёпот почти.
Я должен ждать, ждать неподвижно,
И лишь изредка поднимать голову
Вверх, выше, выше,
Чтобы она узнала меня.
Выше, любовь моя!
Я здесь, здесь.
Эта выдержанная так долго нота —
Это мой зов, крик души моей
О тебе.
Покинутая, гибнешь
Вдали от любимого.
Но это не я зову тебя,
Это ветер свистит, это дождь летит в глаза,
Это призраки листьев, гниющих на берегу,
Ждут тебя, и тянут, тянут…
Это тьма, О, как я болен
И не вижу, что напрасен мой стон.
Луна роняет бледные блики в море,
И оставляет отражение в нём,
Подобное дрожи моего горла,
Всё бессмысленно и пусто, пусто.
Прошлое – воспоминание о счастье,
Когда подруга моя рядом была:
Любила! Любила! Любила! Любила!
Любила, но теперь её нет со мной, её нет.»
Окрестности тонут во тьме,
Всё продолжается неизменно, так же, как прежде,
Звёзды, ветер, эхо далекого ответа
То гаснет, то вновь взрывается голос птицы,
Неумолкающий стон, въевшийся в серый берег
Тонет, как жёлтое подобие луны, падает вниз,
Лицом моря почти касаясь, мальчик, в экстазе, обнажённый как волны,
С болью выносит любовь из безумного сердца —
Свободную, дикую, смысл, резонирующий в ушах, в душе,
На щеках странные слёзы звучат прощально.
Это тень матери-моря как будто отвечает,
Но скорее, спрашивает или напоминает о таинственном своему певцу.
Демон или птица? (подумала душа мальчика).
Далёкому супругу ты поешь или мне?
Я был ребёнком и спал, но теперь услышал,
И понял, кто я – я пробуждён.
И сразу тысячи новых певцов, тысячи песен чище, стремительней, печальней твоей,
Тысячи стонов ожили во мне, чтобы не умирать больше.
Одинокий голос, как моё отражение —
Внимая, никогда не перестану тебя прерывать,
Никогда не отступлю, никогда не подражая,
Никогда нежный стон невоплощенной любви не оставит меня,
Никогда не буду спокойным ребёнком в ночном безмолвии, там
На берегу гонец сладкого ада явился из волн, и я узнал его.
Скажи, что со мной?
Если у меня есть много, дай больше, ещё в тысячу раз больше.
Неужели это слово? (я покорю слово),
Последнее, возвышенное, выпущенное вверх стрелою.
Что это?.. Внимаю…
Волны, я опускаюсь в вас,
Берега, за что так невнятно?
Вы ли это шепчете откровенно, чисто, только прежде я не узнавал.
Вы шепчете одно слово: «смерть», «смерть», «смерть», «смерть».
И это не голос птицы, и не мой, но созданный для меня,
Бормочет обезумевшей трелью: «смерть», «смерть», «смерть»,
За что так невнятно?..
О, мой демон, брат мой, ты пел мне,
Пел мелодично, искренне, безнадёжно,
И теперь я знаю, что тебе ответить.
Я услышал слова истины, их не произнести дважды,
В бормотании моря на берегу
Смысл волн и твоей светлой грусти, мой одинокий брат, за что так невнятно,
Как будто из колыбели, раскачивающейся бесконечно, море смеялось».
 

Голос то шептал, то восклицал страстно, вздрагивал безнадёжно. То яростно звенел, летя к звёздам, то бессильным дымом стлался над травой. Шторм разорвал сонный вечерний покой и утих. Ответа не было. Хин его и не ждал. Облака совсем угасли, озеро слилось с потемневшими берегами. Правитель расстелил шкуру мехом внутрь и закутался в неё. Ветер с бездомной тоской тоненько посвистывал в стеблях.

Холодные пальцы мимолётно коснулись щеки. Одезри тотчас проснулся, открыл глаза, не успев вспомнить, где находится. Сначала он с удивлением воззрился на стену, освещённую тающей Сайеной. «Крепость помолодела?» – тупо пронеслось в голове. Тёмный высокий силуэт на звёздном фоне ночи вызвал другую странную, короткую мысль: «Сон».

Силуэт повернулся и бесшумно поплыл вдоль стены. Хин медленно сел, затем кое-как поднялся на ноги, стараясь всё так же кутаться в шкуру, и пустился вдогонку. Сил'ан оставил тяжёлую дверь у входа настежь открытой, но сам пропал. Одезри не торопился шагнуть в темноту чужого дома.

– Синкопа, – позвал он негромко, надеясь, что любопытный паук по обыкновению бегает поблизости.

– Тут, – таинственным шёпотом сообщили с потолка.

– Нужен свет. Фонари, свечи, очаг?

– Сейчас всё будет, – заверил лятх.

Где-то в доме скрипнула дверь, что-то стукнуло. Хин вздохнул и, волоча за собою шкуру, двинулся на звук. Ощупывая стены, он вспомнил, как в детстве пробирался на вторую половину крепости.

– Сюда, сюда, – подбодрил паук. Хин как раз отыскал дверной проём. – Сейчас брошу горючий камень.

В угольной черноте затеплился багровый уголёк, он на глазах рос, извивался, превращаясь в крошечный язычок пламени. Потом осмелел, весело затрещал, пожирая растопку. Тени заплясали по комнате. Правитель огляделся: все углы, стены и даже потолок затягивала паутина. У окна стояла большая кровать из деревянного камня, похожая на те, о каких мечтала Юллея, только очень старая. Карниз балдахина не закрепили или же он обрушился на матрац, ткани и след простыл. Одезри подумал, что её наверняка стащили твари. Передвинуть кровать ближе к огню представлялось делом немыслимым. Подумав, Хин вытащил матрац – взвившаяся туча пыли заволокла полкомнаты – бросил его на пол и накрыл шкурой.

Паук успел сбежать. У порога, прячась в тени, застыл холодный ночной призрак. Одезри, стоя рядом с камином, смотрел на него, но почти ничего не видел. Ему казалось, что Сил'ан наблюдает за пылью. Следовало что-то сказать, но слова застревали в горле; вдруг стало жарко, и сердце на мгновение окунулось в блаженство.

Келеф спокойно приблизился. Его вниманием безраздельно владело бьющееся пламя. В его лице, сейчас не скрытом под маской, Хину чудились то мужская суровость и решительность, то женская загадочность. Вместе с тем, в нём не было почти ничего человеческого: иной разрез глаз, их недоброе, закатное сияние, смертельно-бледная даже в багровом свете кожа, ядовитая синева ресниц.

А в следующую секунду – быть может, Сил'ан чуть иначе повернул голову – всё чужеродное и пугающее как будто исчезло. И тотчас Келеф заговорил, равнодушно и упрямо глядя мимо собеседника:

– Тебе вряд ли сказали, чего добиваться от меня, – он предусмотрительно избегал обращений. Безжалостный и холодный, голос его завораживал жертву.

– Я хотел тебя увидеть.

– Хм, – нехорошая искушённая усмешка.

Одезри напрасно пытался встретиться с ним взглядом. Келеф повернулся спиной:

– Поступить назло провидцу нельзя, – он ответил на невысказанный вопрос, но ответил непонятно.

– Эрлих не провидец.

– Тебе виднее, – иронично согласилось дитя Океана и Лун. – Только я не о нём. Наверное, вам кажется, что вы сами решили сюда приехать, добились поставленной трудной цели, боретесь и – а почему бы и нет? – уже на полпути к успеху, – он ненадолго умолк, словно потерял нить размышлений, медленно опустился на шкуру.

Хин уставился на рисунок паутины:

– Нет, – сказал он. – Совет прошёл отрезвляюще. У Эрлиха, впрочем, остались какие-то планы. У меня их и не было.

– Похвально, – Келеф упёрся лбом в ладони, но продолжал говорить через силу, всё тише. – Идеальный ключ.

– О чём ты?

– О том, как создаётся будущее Весны: Основателю задают вопросы, строят карту узлов и последствий выбора. Якобы случайная удача – всего лишь точно рассчитанные последовательности: Вальзаар был в подходящем настроении, поэтому Нэрэи смог на него повлиять. А Нэрэи ты встретил потому что – я её не знаю, а ты подставь причину. Затем причину этой причины. Так, я полагаю, ты дойдёшь до встречи с Эрлихом, до предложения о поездке в Весну. И не важно, как тебе всё это объясняли прежде. Работа слишком тонкая для весенов – это сам провидец, его желание. Но я бессилен понять, зачем ему наша встреча.

Над каминной полкой, пустой и пыльной, висела фреска; разобрать, что на ней, Хин не смог – лишь напрасно отвлёкся. Сил'ан не мешал, только однажды что-то тихо прошелестело за спиной правителя.

– Значит, ты поэтому назвал его кукловодом? – уточнил Одезри, оборачиваясь.

Ответа не было. Келеф даже не свернулся кольцами – лёг на шкуру по-человечески, закрыл глаза. Так он не спал никогда, и к тому же – на памяти Хина – уж точно не спал ночью. Правитель повторил вопрос, но Сил'ан лишь тихо вздохнул. Какое-то время Одезри смотрел на него, надеясь, что это розыгрыш, а потом грустно улыбнулся и осторожно сел рядом. Привычно провёл рукой над разметавшимися прядями чёрных, блестящих волос, не касаясь их.

Тысячи летней и весенов, даже Нэрэи и его Астор сейчас представлялись обитателями иного, далёкого мира. Смелые, решительные, они многое себе позволяли – уж явно не дрожали бы над спящим божеством. Хин мог податься ближе, наклониться и вдохнуть аромат кожи, волос, прикоснуться губами к шее. Неожиданные желания; волнующий, острый интерес: «Что бы я почувствовал? Как бы это было?» Он не хотел ложных сладких ответов, подброшенных любовным опытом или воображением. Тепло горел огонь, и вновь, как на обрыве, казалось, что непреодолимое, бережное течение уносит старый дом и его обитателей.

– Наконец-то, уснул, – с облегчением пробормотал вездесущий паук. – Авось теперь пойдёт на поправку.

Хин проснулся на рассвете, один, как и ожидал. Камин давно догорел, в комнате было тепло, душно и сумрачно. Одезри наощупь подобрался к окну, больно ударился о забытый рядом с кроватью карниз и долго возился с задвижкой. Он почему-то решил, что застеклённые створки распахиваются внутрь, а они раздвигались. Правитель открыл ставни, ёжась, но с удовольствием вдыхая стылый воздух. Он чувствовал себя невыносимо грязным и голодным, а потому отправился на поиски Синкопы. Одезри собирался оставить ему одежду и пойти искупаться в озере, но в доме не нашлось ни воды, ни посуды. В конце концов, паук прихватил с собой гранулы очищающего зелья и на плече Хина спустился с обрыва. Там человек разрыл песок, сложил в получившуюся ямку платье и брюки, полил водой. Синкопа подбежал ближе, деловито сбросил свой груз.

– Придётся потом отряхивать, – посетовал он, внимательно следя за тем, как розовеет жидкость.

– Невелика беда, – отмахнулся Хин.

Купание лишь усилило голод. Даже от запаха цветов Одезри испытывал мучительные спазмы в желудке. А уж когда в доме разожгли камин и потянуло дымком, то вовсе накатила слабость.

– Сейчас приготовим завтрак! – заверил Синкопа и убежал. Ему словно бы радость доставляло суетиться, хлопотать и заботиться.

Хину очень хотелось осмотреть дом, отворить все окна, впустить свет пробудившегося Солнца, но приходилось сидеть у огня, любоваться на искры и ждать, внимая ленивому треску. Из леса незаметной музыкой лилось разноголосое пение птиц.

Потемнело, словно туча закрыла небо. Правитель обернулся на лёгкий шорох.

– В Лете ты всегда входил через дверь, – напомнил он.

Келеф задумчиво хмыкнул:

– Мне не хотелось уподобиться Бекару.

В ореоле света он был чудо как хорош, но та улыбка, которую Хин не раз вспоминал, исчезла из уголков мечтательных губ. Правитель не сразу заметил перемену – его отвлекли яркие глаза, опоили покоем, так словно всё опасное и сложное уже закончилось, и можно было с удовольствием вспоминать об этом. Казалось, юное создание вот-вот растает в солнечных лучах. Одезри по привычке считал себя младшим, но собственное отражение, виденное сегодня, всколыхнулось перед глазами. Он не выглядел моложе Сил'ан. Должно быть, и четыре года назад, до расставания, уже не выглядел – просто не замечал.

Келеф заговорил сухо, торопясь избавиться от слов, так не подходивших сказочному краю за его спиной:

– Войны не избежать, – обращение, недосказанное, повисло в воздухе. – Но меня это уже не касается. И тебе я не помощник. Уедешь сегодня.

– Не уеду, – спокойно и сдержанно возразил Хин. Сил'ан отвернулся, промолчал. – И почему не касается? Ты же воин воздушной армии.

– В прошлом, – добавило дитя Океана и Лун подчёркнуто ровно. – И потом, дело не во мне. Такова позиция семьи. Попробуй убедить Вальзаара, что человечье побоище и для нас не пройдёт бесследно, а я посмотрю, как у тебя получится. У совета вот не вышло.

Злорадная интонация, прежде несвойственная Келефу, заставила правителя подобраться.

– Уезжай, – подтвердил Сил'ан, не настойчиво – безразлично. Он не стал ничего добавлять о путях и судьбах двух народов, или о том, что время надеяться и в ком-то нуждаться – прошло.

Хин и сам не представлял, как избежать разлуки, войны и гибели. Он не ведал даже и того, как вернуть милую, рассеянную ласковость чужому взгляду. Чанакья толковал о воле, но как понять, не был ли он сам, да и Эрлих, игрушкой в руках Основателя? В конце концов, чья воля поспорит с Дэсмэр, владычицей судеб?

Так значит, делай, что должен, свершится, чему суждено?

– Кузнечик не преградит ножками путь грохочущим колесницам, – с насмешливым сожалением подытожил Келеф.

Говорил ли он о человеке или о себе? Одезри не разобрал, но решил без сомнений:

– Вернёмся вместе. Раз ты убеждён, что мы бессильны, то должен согласиться: два дня ничего не изменят.

Сил'ан больше не стал спорить: молчал, но почему-то и уходить не торопился, напротив, удобно устроился на подоконнике.