Текст книги "Сергей Дурылин: Самостояние"

Автор книги: Виктория Торопова

КОКТЕБЕЛЬ

Сергей Николаевич лето 1926 года проводит в Коктебеле у Волошина[325]325
  О дружеских отношениях Дурылина и Волошина см. статью В. Н. Тороповой «Дружбой с тобою я дорожу…» (Москва. 2013. № 7). В № 9 опубликована их переписка.


[Закрыть]. Одновременно с ним приехала Елена Васильевна Гениева с детьми. Годом раньше Евгения Александровна Нерсесова – «самый верный и преданный друг» Гениевой – познакомила Дурылина с Еленой Васильевной. И с этого времени ведёт отсчёт их дружба. В 1925–1927 годах Дурылин трижды в неделю бывал в их доме, давал уроки детям, читал вслух произведения русских классиков, стихи свои и чужие. Он очаровал всю семью. А с Еленой Васильевной у них глубокое духовное родство и взаимопонимание. Они «вскипают разговором» о Тютчеве, К. Леонтьеве, Л. Толстом, B. В. Розанове, Гоголе… В Коктебеле Елена Васильевна следит за здоровьем Сергея Николаевича, режимом питания, приёмом лекарств и сообщает о его состоянии в письмах Ирине Алексеевне.

В Коктебеле собралось много знакомых Дурылина: поэты Андрей Белый, С. М. Соловьёв, В. К. Звягинцева, художник А. П. Остроумова-Лебедева, литературоведы и искусствоведы А. Г. Габричевский, А. А. Сидоров, А. И. Ларионов. На вышке волошинского дома они говорят о русской поэзии, читают стихи, слушают рассказы Волошина о гостившем у него в 1924 году Валерии Брюсове. А. П. Остроумова-Лебедева вспоминает, как мистически ей не дался портрет Брюсова[326]326
  Этот рассказ А. П. Остроумовой-Лебедевой приведён в кн.: Брюсов В. Неизданное и несобранное. М., 1998. С. 229–230, а также описан Дурылиным в кн.: В своём углу. М., 2006. С. 317–321.


[Закрыть]. С. М. Соловьёв донимает Макса своими «католическими зазывами», описывает свой визит в Риме к кардиналу Рамполли. Дурылин вспоминает, как на балконе под серебристыми ветками маслины, «возлежа» на тюфяке и циновке, попивая красное вино с водой и заедая пушистыми персиками, он, А. Г. Габричевский и С. М. Соловьёв вели неспешные беседы и читали стихи. Алексей Алексеевич Сидоров, предавшись воспоминаниям, записал в альбом Сергею Николаевичу стихотворение, которое так и называется: «С. Н. Дурылину».

 
О, молодость – ты промелькнула гулко
Над зеленеющею новью пар…
…Из Афанасьевского переулка
Мы вышли на Пречистенский бульвар —
 
 
Как наше сердце трепетало прежде —
Ты помнишь? Этому шестнадцать лет…
Сегодня сбыться суждено надежде:
Нам отворяет двери Мусагет.
 
 
Ты помнишь домик (недалёко Гоголь
Совсем вчера сощурил медный глаз).
Нас влёк туда необоримо строго
Литературной магии соблазн.
 
 
Три комнатки квартиры неприметной,
Расписанной под стиль модерн.
Где улыбался нам Эмилий Метнер,
Скептический от теософских скверн;
……………………………………
 

Не будем приводить здесь всё стихотворение – оно довольно большое. Далее Сидоров вспоминает и студию Крахта на Пресне, и молодых Волошина, Садовского, Эллиса. А заканчивает так:

 
…Шестнадцать лет! На огненной планете!
Столь многих нет – и мнится чудом мне,
Что мы с тобой у Макса в кабинете
Читаем повести о старине.
 
 
Должно быть, это судьбы повелели
И думать радостно, что суждено
В благословенно-горьком Коктебеле
Минувшему быть с будущим – Одно!
 

У Дурылина творческий подъём. Он пишет много стихов, поэтические зарисовки «Старая Москва», шестую тетрадь «В своём углу». Возле него, как везде, собирается молодёжь. Он ходит с мальчиками на дальние прогулки в горы, говорит с ними о том, «о чём когда-то, под другою луною» он говорил с Мишей Языковым, с Колей Чернышёвым. Его редкий дар открывать людям глаза на лучики солнца, которые, как странники Божии, проникают в просветлевшую вдруг душу, давно уже отметил юный Серёжа Фудель.

В это лето Сергей Николаевич подружился с Максом Волошиным, с которым познакомился в 1912 году в доме М. К. Морозовой. Но тогда Волошин периода его «блуждании» не вызвал симпатию у Дурылина. Теперь же он полюбил его. И взаимно. Их дружба и переписка оборвались лишь со смертью Волошина в 1932 году. А сейчас в Коктебеле Дурылин посвятил стихотворение «этому новому для меня Максу, – мудрецу, поэту, мыслителю, человеку»:

 
Я знал тебя на севере, где Город,
Юродствуя о дьяволе, стоит,
Где облик человеческий расколот,
Как статуя, о сталь холодных плит.
 
 
С тех пор прошло… нет, не пятнадцать лет:
Десятилетий топких вереницы, —
Коль хронологию имеет бред,
И у бесов есть счётные таблицы.
 
 
И я пришёл к тебе на юг. Внимаю
Твоим речам и мудрым, и простым.
Смотрю на дом, на книги. И сверяю
Твой новый облик с ведомым былым.
 
 
И над тобой, над новым я стою,
Как над осенней плодоносной нивой.
Каким дождём Господь кропил твою
Пшеницу волею многолюбивой!
 
 
И, сев приняв, хранил его покоем,
Таил в земле, в сей скрыне глубины,
И для налива – зноил ярым зноем,
И нежил ветром ширь его волны.
 
 
И пажить – вот – под золотом густым:
Она питать, не только тешить может,
Как колосом разгульно молодым.
Блажен, кого Господь, любя, умножит
 
 
И осчастливит ростом и страдою,
И всходами, и жатвой золотой!
Я, как над нивой зрелой, над тобой
Стою – и радости своей не скрою!
 

Коктебель, 17. VI

Волошин подарил Дурылину машинописный экземпляр поэмы «Путями Каина» с дарственной надписью: «Милому Серёже, принёсшему мне на-голосок из самых глубоких недр русских пропастей – с братской любовью – Макс. Коктебель, 2 сентября 1926».

Высоко оценил Волошин поэтический цикл «Старая Москва» (не опубликован), где каждое стихотворение посвящено или конкретному лицу, или типажу. Эти стихи он читает и перечитывает вслух всем, кто к нему зайдёт. «И каждый раз всё с бо́льшим чувством. Есть некоторые строфы (особенно в „Купце“, в „Генерале“, в „Протоиерее“[327]327
  Стихотворение «Протоиерей» посвящено С. М. Соловьёву. Опубликовано в кн.: «Я никому так не пишу, как Вам…» С. 485.


[Закрыть]), которые не могу читать без подступающих слёз. Какая прекрасная и полная книга это будет. „Украдкой грудь крестя прадедовским крестом“ – это одно из самых жгучих для меня мест»[328]328
  Журнал «Москва» (2013. № 9. С. 200).


[Закрыть]. Одно из стихотворений цикла Дурылин посвятил Григорию Алексеевичу Рачинскому (1859–1939) (который своим студентам казался похожим на Гомера): «В память и благодарность дружбы и единомыслия. С любовью С. Д.»:

 
В нём летопись преданий всех московских,
Страница за страницей, вплетена
В живую повесть мнений философских
И анекдотов от Карамзина
До Брюсова и Мережковских.
…………………………………
И головою с бобриком седым
Поникнув над мистическим трактатом,
Как часто кажется он молодым
И каждому, – по музе, – братом.
Всё старилось с годами перед ним,
Всё молодое: Брюсов, Белый, Эллис, —
Лишь молодо под солнцем молодым
Его седины снежные белелись![329]329
  РГАЛИ. Ф. 427. Рачинские. Оп. 1. Ед. хр. 2981.


[Закрыть]
 

Когда в 1927 году в Москве открылась персональная выставка акварелей Волошина, Дурылин по его просьбе выступил на вернисаже с докладом о его творчестве «Киммерийские пейзажи М. Волошина в стихах»[330]330
  Там же. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 18.


[Закрыть]. Он проанализировал и поэтические, и живописные творения и, в частности, развил признание самого поэта: «Мои стихи о природе утекли в мои акварели». «Собрание сочинений Максимилиана Волошина, – сказал Дурылин, – было бы полным в том случае, если б страница стихов чередовалась со страницей его рисунков». Волошин подарил Дурылину своё стихотворение, переписав его на акварельный рисунок, на котором изображены дом поэта, Карадаг и коктебельский залив, освещённый луной. «Милый Серёжа, – написал он, – позволь мне посвятить тебе это стихотворение, написанное воистину „на дне преисподней“ – в 1921 году в Феодосии:

 
Я не сам ли выбрал день рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод?
Апокалипсическому зверю
Вверженный в зияющую пасть,
В скрежете и в смраде – верю!
Верю в правоту верховных Сил,
Расковавших древние стихии,
И из недр обугленной России
Говорю: Ты прав, что так судил!
Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу бытия…
Если ж дров в плавильной печи мало,
Господи! – вот плоть моя…»[331]331
  Бащенко Р. Д. Знаменательные встречи. Симферополь: ДиАйПи, 2004. С. 57–58. Это стихотворение Волошин в 1927 году переписал в альбом Дурылина.


[Закрыть]
 

Особенно тесно Сергей Николаевич общается в Коктебеле 1926 года с Сергеем Михайловичем Соловьёвым. Дурылин относится к нему с тёплым участием. Сожалеет, что тяжело ему жить, так как «ему скучно, если никто не говорит о своих „верую“, и он рвётся в бой, вызывая на прения – меча камни из пращи своего собственного „верую“. Меняя „верую“ славянское на „credo“ латинское, потом латинское – на славянское, наконец, опять славянское – на латинское, – он погубил этим „credo“ в себе поэта. <…> Каждый стих его теперь – „верую“, каждое слово „credo“» [332]332
  Дурылин С. Н. В своём углу. М., 2006. С. 291.


[Закрыть].

У Волошина Дурылин познакомился с художником Константином Фёдоровичем Богаевским, который жил в Феодосии и пешком приходил к своему другу Волошину. С его картинами Дурылин был знаком раньше по выставкам и восхищался ими. Теперь его очаровал сам художник. «В Богаевском есть тот долгий и мудрый настой тишины, который делает глубоким искусство и душу художника. <…> Это один из тишайших людей, которых я только видел <…> и вместе с тем это – „взыскательный художник“, самый строгий судья своего искусства, – притом не выключающий из объектов этого суда и души своей. <…> Дело в том, что он не пишет „с натуры“, что всё на его вещах: горы, море, небо, деревья – созданы им в его собственные шесть дней, правда, из материалов библейского шестидневства. <…> Крым Богаевского – трагический, царственно-пустынный, героически-безмолвный, страдальный и прекрасно-умирённый надзвёздным покоем неба, – вечен. Богаевским провидено некое лицо земли, верный образ „её самой“, – прекрасное, царственное лицо…»[333]333
  Там же. С. 407–408.


[Закрыть] Дурылин мечтал написать книги о Волошине и о Богаевском, собирал материал, но… всё сгорело в Киржаче при пожаре в 1933 году.

«ТЯЖЁЛЫЕ ДУМЫ»

В ноябре 1926 года Дурылин во второй раз увидел главную картину Нестерова «Христиане», или «Душа народа» – именно так художник называл в то время картину, которая сейчас называется «На Руси». Её выставили на несколько дней в библиотеке Музея изящных искусств имени императора Александра III[334]334
  В 1932 году музей был переименован в Государственный музей изобразительных искусств. В 1937 году музею присвоено имя А. С. Пушкина.


[Закрыть] для фотосъёмки, и только близкие художнику люди могли увидеть её. Картина не была подписана, и Нестеров, присев на корточки, подписал по-славянски своё имя и дату 1914–1916. Обсуждали название. Каждый предлагал своё – о. Павел Флоренский, Новосёлов, толстовцы. Нестеров полагал, что его замысел точно выражают слова из Евангелия от Матфея: «Аще не обратитеся и не будете, яко дети, не внидите в Царство Небесное». И он собственноручно написал на картине этот текст. (По другим сведениям, текст написал П. Д. Корин.) Зрители смогли увидеть картину лишь через 20 лет после смерти художника на юбилейной выставке к столетию Нестерова в 1962 году. А до этого она была под запретом, музеи не решались её купить, на выставки не брали. Сейчас она в экспозиции Третьяковской галереи, слов из Евангелия на ней нет. Первая встреча Дурылина с опальной картиной состоялась в январе 1917-го. Закончив картину, Нестеров показывал её узкому кругу знакомых. Об этом визите Нестеров пишет своему другу А. А. Турыгину. У Михаила Васильевича в мастерской на Новинском бульваре в доме князя С. А. Щербатова «была группа религиозно-философского кружка: С. Н. Булгаков, о. Павел Флоренский, В. А. Кожевников, М. А. Новосёлов, кн. Е. Н. Трубецкой, С. Н. Дурылин и другие. Перебывало немало и духовных лиц»[335]335
  Письмо от 18 января 1917 г. // Нестеров М. В. Письма.


[Закрыть]. «Первое впечатление было полнейшей неожиданности, – вспоминает Дурылин. – Здесь был какой-то новый Нестеров, новый не в основе своей, а в каком-то новом качестве, в ином своём свойстве. <…> Душа русского народа, принявшая в себя Христа, – это и есть „Душа народа“ картины Нестерова, вобравшей в себя его заветные раздумья над смыслом русской истории и существом русского народа»[336]336
  Дурылин С. Нестеров в жизни и творчестве. М., 2004. С. 301, 311.


[Закрыть].

Важным событием ознаменовался для Дурылина 1926 год – М. В. Нестеров написал его портрет, который задумал ещё четыре года назад. Арест и ссылка Дурылина отодвинули осуществление замысла. Карандашный портрет 1922 года не удовлетворил художника, так же как и новый эскиз декабря 1925-го. Через месяц он начал портрет маслом. Три сеанса ушли на поиск места и позы. «Боязнь дать второго Флоренского» диктовала художнику отстранение от всего, что его напоминало бы. «Есть в лицах какое-то сходство и без того», – сказал Нестеров. Пришлось отказаться от идеи писать в Музее дворянского быта 40-х годов в доме А. С. Хомякова на Собачьей площадке. Очень живописно было бы: чёрное на зёленом фоне гостиной с бронзовым канделябром на столе и портретом Гоголя в золотой раме над столом. «Нельзя, – решил Нестеров, – ложное впечатление будет». И портрет был написан на квартире художника-графика А. И. Кравченко. Дурылин в рясе с наперсным крестом сидит за столом на фоне полки с книгами в самой простой позе. Но она согласовывалась с тем обликом, который художник запечатлел на холсте. На столе, прижатый рукой, чистый лист бумаги. Лицо сосредоточенно, взгляд задумчивый. Закончив портрет, Нестеров сказал Дурылину: «Мы ведь с вами сейчас на равных тяжело переживаем наш творческий путь. Назову его „Тяжёлые думы“»[337]337
  Дневниковые записи И. А. Комиссаровой о С. Н. Дурылине. Автограф // РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 993.


[Закрыть].

«Я тогда уже не носил рясы… – объяснил Сергей Николаевич Сергею Фуделю в 1945-м в Болшеве, показывая ему портрет, скрытый от посторонних глаз под белым холщовым чехлом и задвинутый за спинку дивана. – Но Михаил Васильевич заставил меня ещё раз её надеть и позировать в ней»[338]338
  Фудель С. И. Собрание сочинений. T. 1. С. 52.


[Закрыть]. Нестеров был очень принципиальный и независимый художник, поэтому ни за что бы не стал писать портрет священника, зная, что тот таковым уже не является.

И портрет, и его название отражали душевное состояние Дурылина. Это было время тяжёлых раздумий о дальнейшей участи, о пути, который оставила ему судьба, о своём месте в этой новой жизни и о себе самом: кто он теперь. Приходилось учиться жить «под тенью века сего». Не было наставников – старцев, с которыми привык советоваться, согласовывать все важные решения. Не было поприща для служения Богу. Преподавать? Но духовные училища закрыты, Закон Божий отменён. Да и ГПУ не могло забыть о его существовании. «Ощущаю удивительную ненужность себя». Религиозный аспект в его занятиях Гоголем, Лесковым, Достоевским, Лермонтовым, Леонтьевым, Толстым теперь закрыт.

В марте 1926-го Сергей Николаевич записывает: «Каждое утро, просыпаясь, твердишь одно, – то, что переведено Тютчевым в 1855 году:

 
Молчи, прошу, не смей меня будить.
О, в этот век преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать – удел завидный…
Отрадно спать, отрадней камнем быть».
 

[ «Из Микеланджело»]

Зимой 1926/27 года Дурылин читал много докладов, лекций[339]339
  «Из истории русской живописи 80-х годов XIX в.», «Неизданные письма Сурикова и Серова», «Творчество М. В. Нестерова», «И. Н. Крамской (по новым материалам – воспоминаниям Турыгина и Нестерова)», «Артём и Артемьев – артист и художник», «Исторический жанр у передвижников», несколько докладов о К. Леонтьеве и др.


[Закрыть], выправил свою статью-исследование «Александр Добролюбов», подписал её псевдонимом С. Раевский. Написал статью «Бодлер в русском символизме» и посвятил её памяти К. Ф. Крахта. В эту зиму Дурылин часто бывал у Нестерова, видел Михаила Чехова в «Ревизоре», слушал Баха, Н. Метнера. На своих выступлениях познакомился с А. А. Яблочкиной, А. А. Бахрушиным, Л. Я. Гуревич и другими деятелями культуры. Был на выставке Ал. Иванова, вновь пережив изумление перед «Явлением Христа народу», перед величайшей трагедией Богоявления, перед встречей Извечной Тишины с шумом истории. Считал, что картина эта до сих пор не понята. Христос Иванова, Единственный не-иконный и не-фресковый Христос, которого Дурылин любил. «Как тих Он и как тихо вокруг Него! Пустыня, даль, небо! – И смотрите, как ещё мало людей, но как уже шумно там, у берега Іордани: в зёрнышке – здесь вся история, всё, что будет впереди: и воины (государство), и первосвященники, и пророк, и чернь, и имеющие уши и неслышащие, и имеющие уши и слышащие, и все возрасты: вся история в зёрнышке, и это зёрнышко уже шумит. Пусть многие из этого шума признают и возлюбят грядущую к ним Тишину (Іоанн и др.), – но Тишина эта несёт в мир ещё больший шум, ещё историчней, т. е. шумливей сделает Историю и в ответ на „не мир, но меч“, несомый этою Тишиною, из зёрнышка вырастет целый лес копий и мечей. Шум истории почти задавит тишину, принесённую в мир, – и люди побегут её искать снова в пустыню, откуда изошла она на картине Иванова»[340]340
  Дурылин С. Н. В своём углу. М., 2006. С. 565.


[Закрыть].

На Рождество под ёлкой вспомнил стихотворение К. М. Фофанова:

 
Ещё те звёзды не погасли,
Ещё заря сияет та,
Что озарила миру ясли
Новорождённого Христа.
 

И загрустил: «Приходится защищать даже то, что в яслях действительно лежал Христос, – и как тускло, бедно, безодушевлённо это делают те, кто должен это делать! (Сегодня – проповедь за обедней.)» [341]341
  Там же. С. 477.


[Закрыть]. Поразило его, что милостыню уже не просят Христовым именем, а вместо – «Подайте, Христа ради» – произносят какие-то общие пошлые фразы: «Гражданин, будьте так любезны, помогите на хлеб бедному человеку».

Дурылин ходит на службы в церковь и с грустью наблюдает, как «тает» христианство в России. «Не только снег тает. Всё тает. <…> Христианство не догорело и чадит, – как думал Василий Васильевич [Розанов]. – Оно не коптит. Оно тает. От лучей какого же солнца? О, как страшно! <…> Тает и в городе, и в деревне, на холмочках, даже в глубоких ложбинках… Всюду тает…» На Рождество в Муранове в церкви было всего восемь человек. На Пасху мало звонили. В день памяти Сергия Радонежского не было службы. Что же случилось? «Ничего не случилось, – отвечают батюшки. – Просто пришли большевики, а то всё было бы хорошо». «Говорить, что „всё от большевиков“ – значит утверждать, что зима пришла оттого, что снег пошёл», – записывает Дурылин «В своём углу». «Нет, – наоборот, снег пошёл оттого, что зима пришла. <…> Вместо жилого дома с огнём печей, с теплотою стен, с детской, спальней, столовой, с чистым „красным углом“ для Бога, но и с „уголками“ для книг, картин, для рояля и даже для игрушек, – вместо жилого дома они построили ЛЕДЯНОЙ ДОМ христианства. Мудрено ли, что, озябнув, все разбежались из него?» Он делает вывод: атеизм оттого, что Бог остался только в «специальных местах» – храмах, часовнях, в духовных книгах, в проповедях батюшек. А прежде был всюду: в природе, культуре, искусстве, театре… Но не все бывают в «специальных местах» и остаются без встречи с Богом. «Вот – колыбель умственного и душевного атеизма», – заключает он. И вспоминает программу вечера в память Достоевского в Академии, когда актёры 2-го МХАТа читали разговор Хромоножки и Шатова (о «Земле, – закате, – и „Богородица что есть“»), рассказ Мармеладова, спели молебен; прославили Христа и Богородицу с Отче наш в конце, произнесли поучение об Антихристе и построении им царства века сего. И всё это в переполненном зале, во всеуслышание. «И „сколько добрых чувств“, сколько религиозных волнений <…> сколько таимых воспоминаний христианских отзвуков, припоминаний, мыслей – возбудили они в слушавших своим театральным „молебном“. „Нет! Нехорошо! Театр – пустое лицедейство! Грех!“ – говорил ревнивый батюшка с университетским значком»[342]342
  Дурылин С. Н. В своём углу. М., 2006. С. 342, 373, 377.


[Закрыть]. В 1926 году, перечитывая стихотворения А. К. Толстого, которого открыл для себя в 1908 году, ощутив тогда «чистое волнение, прямое ощущение бессмертия души», Дурылин «грустно изумлён»: «Та юная весть о бессмертии души, полученная от второстепенного поэта, из немногих стихов, оказывается полнее, чище и свежее, чем та, которую получил я за протёкшие 19 лет – от „специалистов“ по передаче этой вести»[343]343
  Там же. С. 339. Дурылин цитирует стихотворение А. К. Толстого «В стране лучей, незримой нашим взорам».


[Закрыть].

НОВЫЙ АРЕСТ

Новый арест Дурылин считал неизбежным. Он и последовал 10 июня 1927 года. «То, что случилось, было суждено, – пишет он Е. В. Гениевой из Новосибирска. – Это ясно. <…> И эта неизбежность чувствовалась во всём, что было и переживалось дальше. Я несколько раз в жизни испытывал, что вот кончается не страница, а глава из книги моей жизни и вопреки всей моей воле начинается новая. Теперь чувствую, что уже не глава, а целая часть (последняя ли, предпоследняя ли – не знаю) этой книги начинается, – а предыдущая закончена»[344]344
  Письмо от 6 ноября 1927 г. // «Я никому так не пишу, как Вам…» С. 110.


[Закрыть].

Новая часть жизни Дурылина начиналась в Бутырской тюрьме.

Ещё в начале июня 1927 года он с Ириной Алексеевной был у Волошина в Коктебеле. Но вдруг сорвался в Москву, узнав из газет (так это объясняет Волошин[345]345
  Волошин М. А. История моей души. М.: Аграф, 1999.


[Закрыть]) об убийстве в Варшаве советского дипломата П. Л. Войкова. Какое отношение это убийство могло иметь к Дурылину, пока не ясно, ни в каких известных источниках упоминания об этом нет. Можно предположить, что Дурылин предвидел последовавшие за убийством Войкова обыски и чистки и торопился в Москву, чтобы уничтожить находящиеся в его комнате опасные бумаги. Арестован он был в день приезда в Москву.

Свой сорок первый день рождения Дурылин встретил в Бутырской тюрьме. Здесь он написал первое стихотворение, посвящённое Ирине Алексеевне: «Сентябрь золотоносный, месяц мой, / Ты в сорок первый раз взгрустнулся надо мной…»[346]346
  Опубликовано: Московский журнал. 2008. № 7.


[Закрыть]

В. Г. Макаров, опубликовавший документы ОГПУ из архива ФСБ, касающиеся арестов С. Н. Дурылина, считает, что поводом для ареста Дурылина в 1927 году послужило его знакомство с В. В. Розановым. В тексте предъявленного Дурылину обвинения 10 августа говорится, что он, «имея отношение к руководителю антисоветской группы почитателей писателя Розанова, Леману, давал последнему справки и устные сведения о настроениях, взглядах Розанова и его биографии; сам же Дурылин пропагандировал некоторые моменты из учения Розанова, являющиеся, несомненно, контрреволюционными». Макаров сообщает об аресте почти одновременно с Дурылиным ряда лиц, обвинённых в причастности к тайному религиозно-философскому обществу «Братство Серафима Саровского», основанному С. А. Аскольдовым в 1923 году. В круг интересов этих людей входило творчество В. В. Розанова и учение Н. Ф. Фёдорова.

По постановлению Особого совещания при Коллегии ОГПУ (статья 58.17) от 16 сентября С. Н. Дурылин выслан из Москвы в Сибирь сроком на три года, считая срок с 10 июня 1927-го. И направлен на поселение в Томский округ.

Когда Дурылин был уже в ссылке, в ОГПУ продолжали поступать доносы на него с обвинениями в контрреволюционных настроениях. Видимо, это явилось причиной сурового отношения к нему местных органов ОГПУ, не дававших ему возможности поступить на службу и иметь в ссылке свой заработок.

В показаниях В. Д. Сысоева от 25 февраля 1928 года по делу «Эмеш Редививус»[347]347
  Розенкрейцеры в Советской России. Документы 1922–1937 гг. М.: Минувшее, 2004. С. 103–104.


[Закрыть] о Дурылине говорится: «…безусловный монархист, ярый противник советской власти, который неоднократно называл большевиков „бандитами“ и „грабителями“, а на панихидах долгое время после революции поминал „православных воинов, за веру, царя и отечество убиенных“. Был в ГПУ и два раза выслан. Кажется, и теперь в ссылке. Он имел связь с кружком Бердяева на Арбате в доме Бердяева (дома не помню), где собиралась интеллигенция для разных вечеров и докладов. Я один раз был там с Дурылиным на его лекции о смерти Розанова и встретил там Андрея Белого. Доклад этот был личным впечатлением о Розанове, его жизни и смерти».

В ссылку до Новосибирска Дурылина отправляют этапом. Сын Екатерины (Рины) Нерсесовой Георгий Борисович Ефимов, в то время мальчик, вспоминает разговоры взрослых в семье, как они беспокоились за Сергея Николаевича: как же он, «такой беспомощный, близорукий, почти слепой доедет в теплушке с уголовниками. Узнали место и время отправления, пробрались на запасные пути, передали в окошко припасы на дорогу. А он, близоруко выглядывая в окошко из-под крыши, крестил их. Бог помог, всё обошлось благополучно. Всю дорогу Сергей Николаевич читал своим спутникам наизусть Лермонтова, Некрасова, и они его в обиду не давали, „носили на руках“»[348]348
  Ефимов Г. Б. Сергей Николаевич Дурылин. М., 2004. С. 40.


[Закрыть].

Этап имел остановки в Перми и в Омске. Ирина Алексеевна и на этот раз поехала за Сергеем Николаевичем в ссылку, помня наказ Батюшки: «Поезжай с ним, помоги ему, он нужен народу». Она едет в Новосибирск и там ждёт Сергея Николаевича. А он не попал в первую партию этапируемых из Омска в Новосибирск и, сообщая Ирине открыткой от 19 октября 1927 года о непредвиденной задержке в пути ещё на неделю, просит прислать ему пять рублей по адресу: Омск, Трудисправдом, пересыльному Дурылину, а в Новосибирске сразу же добиваться свидания с ним. Переписка была под контролем тюремного начальства, и в открытке Дурылин называет Ирину женой. На открытке поперёк текста росчерк: «Просмотрено» и подпись.

И на этот раз после ареста друзья сразу принялись хлопотать, стараясь облегчить участь Дурылина. И в первую очередь ПОМ ПОЛИТ – Политический Красный Крест – Е. П. Пешковой. Но результаты на сей раз были не так удачны.

Архитектор А. В. Щусев дал Ирине Алексеевне письмо к своему знакомому начальнику новосибирского отделения ГПУ с просьбой перевести сразу же Дурылина из Новосибирска в Томск, так как там была фундаментальная библиотека, где Дурылин мог бы заниматься. Перевод был оформлен оперативно. Переждав дни праздников, получили документы и вечером 8 ноября выехали поездом в Томск.

В своих воспоминаниях Ирина Алексеевна описывает, как в пути загорелся их вагон и в суматохе переселения в другой вагон у Сергея Николаевича вытащили документы. Она стала кричать: «Не поднял ли кто документы на имя Дурылина?!» А он сидел бледный и молился. Документы им подбросили.