Текст книги "Сергей Дурылин: Самостояние"

Автор книги: Виктория Торопова

1918 ГОД

Взамен закрывшихся церковных журналов был создан в 1918-м новый. Назвали «Возрождение», вложив в это название свои чаяния на духовное возрождение Церкви. Верили и ждали. С. И. Фудель пишет: «Отвергая „живоцерковничество“ как перенесение в Церковь идей и методов революции, и Булгаков, и Флоренский, и Свенцицкий, и Дурылин, и все другие деятели и мыслители того времени одновременно ждали для Церкви возрождения в жизни истинной духовности, в освобождении от государственного и бытового обмирщения и формализма»[195]195
  Фудель С. И. Собрание сочинений. T. 1. С. 67.


[Закрыть]. Но журнал просуществовал лишь один год. Вышло десять номеров и в каждом (кроме десятого) работы Дурылина. Названия статей значимы: «Церковь и возрождение», «Правило веры и образ кротости», «Завет Преподобного Сергия», «В Оптиной пустыни», «Храм в жизни и жизнь в храме»… В третьем и четвёртом номерах Дурылин (без подписи) опубликовал списки книг на религиозные темы, рекомендуемых для чтения. На сотрудничество с журналом Дурылин получил благословение старца Анатолия. Журналом «Возрождение» интересуются в Оптиной пустыни. Отец Феодот расспрашивает Дурылина о журнале, он уже видел его у одного монаха и теперь хочет познакомиться поближе. Отец Феодосий просит поместить в журнал отмеченный им отрывок предисловия из «Курса всеобщей истории (для среднего возраста учащихся)» И. Кулжинского (СПб., 1859).

По инициативе Новосёловского кружка и по благословению патриарха Тихона в 1918-м были созданы Богословские курсы как духовная школа аскетической направленности. Просуществовали курсы три месяца – с апреля по июнь. Занятия, проходившие на квартире М. А. Новосёлова, вели епископ Феодор (Поздеевский), С. П. Мансуров, М. И. Смирнов, А. Г. Куляшов, М. А. Новосёлов. Член епархиального училищного совета С. Н. Дурылин читал курс церковного искусства. У него давний интерес к иконописи. Тема его исследований: «Религиозный смысл русской иконописи». Начав в 1913 году с работы «Древнерусская иконопись и Олонецкий край», он в апреле 1919-го прочитал цикл лекций: «История Лика Христова», «Учение Церкви об иконе», «Икона и иконный мір. Жизнь Андрея Рублева», «„Троица“. Иконописец. Выводы». На лекцию о сущности иконы «Живопись = картина. Сатанины иконы» получил одобрение владыки – епископа Феодора. Статью «Иконопочитание в Древней Руси» написал в 1919-м в Сергиевом Посаде. Сергей Фудель вспоминал, с какой любовью и знанием дела Дурылин открывал им смысл древней иконы.

«Олонецкие записки» – единственный дневник, где отражена реакция Дурылина на трагические события в стране. И здесь же прослеживается эволюция его позиции – от активного участия в мероприятиях по реформированию церковной жизни к стремлению уйти в «свой угол», в частную жизнь, которое вылилось в желание уйти в монастырь, а в 1920-м привело к принятию сана священника.

После 1918-го в дневниках и записных книжках Сергея Николаевича мы не встретим записи о политических событиях и его реакции на них. Дурылин ощущает, как между ним, его «я» и действительностью возникает преграда. Его тонкая, впечатлительная душа не выдерживает бурных, тягостных переживаний, мучительных размышлений. Ему хочется замкнуться в «четырёхстенном, своеугольном» пространстве, отгородиться от внешнего мира. «Я стал до дна частный человек, – признается он. – Люблю лица больше, чем народы, личное больше общего, отдельную жизнь, чем жизни». Все мировые события теперь для него ничто по сравнению с главным событием-вопросом: погибнет или спасётся эта отдельная человеческая душа. Для него как христианина важнее личная судьба человека, чем вся мировая история. «Будет ли российская республика?» – вопрошает он. И отвечает себе: «Для этого ни йоты не делал Христос и апостолы»[196]196
  Дурылин С. Н. Дневник «Олонецкие записки». С. 146. Запись 1918 года.


[Закрыть].

Спасение от кошмара, творившегося в стране, Дурылин искал в Церкви, в вере. Его восприятие катастрофы совпадало с тем, что описали русские интеллигенты в эмиграции. Дурылин не покинул Москву, он всё видел, всё пережил, многое понял и предвидел. Но уехать из России он был не в состоянии: «Я могу дышать только русским воздухом».

Надежды на возрождение жизни Церкви, независимой от государства, рухнули.

Испытывая житейскую растерянность – «меня запустили в какой-то круг, и я не могу выйти» – и всё больше склоняясь к монашеству, Дурылин в 1918 году едет в Оптину с заготовленными вопросами к о. Анатолию: «Как смирить себя? Как противостоять боязни голода, беды? Не знаю, что делать в жизни и на что направить работу. Писать ли роман? Монашество? Как часто причащаться и причащаться ли, если чувствуешь не готов? Как всегда помнить о Боге и страх чувствовать?» и др. Всего 14 вопросов и среди них: «Где жить?» [197]197
  Дурылин С. Н. Дневник 1918 года// НИОР РГБ. Ф. 872. К. 1. Ед. хр. 31. Л. 62–67.


[Закрыть] Монастырь привлекает не только как прибежище для души, но и как свой дом, свой угол. Отец Анатолий ответил на каждый вопрос. Его ответы, как и свои вопросы, Дурылин подробно записал в дневнике. Поступление в монастырь старец не отвёл совсем, но отодвинул на неопределённый срок: «К монашеству или священству выяснится по учению в Акад[емии]; поступать ли – спросим у Влад[ыки] Арсения. Там выяснится. Бог укажет монашество». Обсуждаются три варианта поступления Дурылина в монастырь: Оптина, Данилов монастырь и Зосимова пустынь. Отец Анатолий склоняется к Данилову монастырю: «Если под руководством и советом еп. Феодора будете жить, кажись, ошибки не будет. Но положись на Промысел Божий. Господь тебя не оставит»[198]198
  Дурылин С. Н. Дневник «Троицкие записки». С. 46.


[Закрыть]. И в другом письме: «Спрашиваете, как дальше жить, не устроиться ли в монастырь. Если еп. Феодор принимает (1 нрзб.) можно бы решиться. Но смотрите, как себя чувствуете духовно»[199]199
  РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 412а.


[Закрыть]. А в апрельском 1919 года письме о. Анатолия в связи со смертью Г. Х. Мокринского звучит Дурылину предупреждение: «Очень опасно заниматься умосердечною молитвою прежде обретения смирения и постоянного самоукорения»[200]200
  Георгий Хрисанфович Мокринский умер в сумасшедшем доме. О повреждении душевном тех, кто без наставления, послушания и смирения самочинно примется за «умное делание молитвы Иисусовой», см. в кн.: Письма великих оптинских старцев. М., 2007. С. 338–352.


[Закрыть].

Сергей Николаевич собирал материал и хотел писать об Оптиной пустыни, её истории, о старчестве. Он записывает рассказы и воспоминания монахов Оптиной и монахинь из Шамордина, беседует с архимандритом Феодосием (Поморцевым) – живым носителем истории Оптиной, отцом Варнавой (Ивановым) – келейником о. Анатолия, с иеросхимонахом Феодотом (Кольцовым) – уставщиком Оптиной пустыни. Собирает исторические справки, составляет перечень необходимых экспонатов для создания музейной экспозиции. Делает выписки из статей и воспоминаний о посещении Оптиной Л. Н. Толстым, Ф. М. Достоевским, из рукописей о. Феодота, а также из книг богатейшей оптинской библиотеки. В дневник записывает свои беседы с о. Анатолием, о. Нектарием. Они помогут ему позже при написании воспоминаний о них.

Особенно интересны Дурылину воспоминания о. Феодота о жизни К. Н. Леонтьева при Оптиной пустыни. Леонтьев – один из его любимейших писателей. Всю дальнейшую жизнь он будет заниматься Леонтьевым, но писать в основном «в стол». В 1916 году Дурылин принимал активное участие в мероприятиях по случаю 25-летия кончины Леонтьева. Газета «Московские ведомости» поместила информацию о том, что 11 ноября, в канун дня памяти Леонтьева, «в покоях владыки-митрополита при Чудовом монастыре состоялось общее собрание Братства Святителей Московских… Председатель совета Братства П. Б. Мансуров во вступительном слове своём говорил о значении деятельности К. Н. Леонтьева на Ближнем Востоке. Член Братства С. Н. Дурылин сделал сообщение: „Церковь, монастырь и старчество в личности и жизни К. Леонтьева“. Протоиерей И. И. Фудель дополнил это сообщение своими личными воспоминаниями о нем…» Присутствовал Дурылин и на заупокойном богослужении в церкви Святителя Николая Чудотворца в Плотниках на Арбате, настоятелем которой был о. Иосиф Фудель. На закрытом заседании РФО выступили о. Иосиф Фудель: «К. Леонтьев и Вл. Соловьёв в их взаимных отношениях», С. Н. Дурылин: «Писатель-послушник», С. Н. Булгаков: «Победитель-побеждённый». (К слову замечу, что в 1991-м могила К. Леонтьева в Сергиевом Посаде восстановлена по описанию С. Н. Дурылина.)

С отцом Иосифом Фуделем у Сергея Николаевича сложились тёплые, доверительные отношения, основанные на общности религиозно-философских взглядов. «Это была философия религиозной России, любовь к которой Сергей Николаевич сливал с любовью к Богу», – пишет Сергей Фудель в своих воспоминаниях и приводит запомнившиеся ему строчки стихотворения Дурылина, которыми он закончил свою речь о России в Московском университете:

 
Исстрадать себя тютчевской мукой,
«Мёртвых душ» затаить в себе смех,
По Владимирке вёрсты измерить,
Всё познать, всё простить —
Это значит: в Бога поверить!
Это значит: Русь полюбить!
 

«Любовь Сергея Николаевича к моему отцу была большая, – пишет С. Фудель, – я помню его горькие слёзы после смерти отца, и эта любовь была взаимной. Мне кажется, что они познакомились не раньше 1914 года[201]201
  Дурылин познакомился с протоиереем Иосифом Ивановичем Фуделем (1864–1918) в 1912 году. – См. воспоминания С. Н. Дурылина «Отец Иосиф Фудель» (Литературная учёба. 1996. № 3. С. 179).


[Закрыть], но уже в 1915 году отец в завещательном письме оставляет ему всю свою работу над изданием К. Леонтьева – это был знак полного сердечного доверия. <…> Он [Дурылин] видел в нём духовного отца, который сочетал большую религиозную жизнь с любимой Сергеем Николаевичем русской культурой XIX века. Через него он прикасался Оптиной ещё 80-х годов прошлого века, Оптиной отца Амвросия, у которого бывали и Достоевский, и Толстой»[202]202
  Фудель С. И. Собрание сочинений. T. 1. С. 51.


[Закрыть]. По настоянию Дурылина о. Иосиф Фудель незадолго до своей смерти написал воспоминания «Моё знакомство с К. Леонтьевым»[203]203
  РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1051.


[Закрыть] в форме письма Сергею Николаевичу.

Изучив творчество К. Н. Леонтьева, Дурылин сделал такое наблюдение: «И „опасность“ Леонтьева именно в том, что, войдя в него одним ходом, можно быть так зачаровану, что и не заметишь, какими переходами бродишь в этом лабиринте, пока не окажется, что стоишь у входа такого, в который не только не вошел бы, но бежал бы, его завидев, за тысячу вёрст. <…> „Вшед“ в Леонтьева тихими вратами Оптинского скита, можно нечувствительно оказаться в одном шаге от римских терм или турецкой бани с нагими отроками без поясов»[204]204
  Дурылин С. Н. В своём углу. М., 2006. С. 815.


[Закрыть].

Из всего, что Дурылин написал о Леонтьеве, удалось напечатать лишь комментарий к автобиографии Леонтьева «Моя литературная судьба» в «Литературном наследстве» (1935. Т. 22–24). Сергей Николаевич прочитал несколько докладов о нём: «Религиозный путь Константина Леонтьева» – на квартире Н. А. Бердяева (1921) и в Вольной академии духовной культуры (1922); «К. Леонтьев и Лесков о Достоевском» (1925); «Леонтьев как романист», «Эстетические взгляды К. Леонтьева» – в ГАХНе (1926, 1927); «Л. Толстой и К. Леонтьев» – в музее Л. Толстого (1927). Статья «Леонтьев – художник» (о романе «Подлипки») осталась неопубликованной. Собираясь написать очередную статью о Леонтьеве, понимает, что это будет «законченная часть от невозможной в целом книги о нём»[205]205
  Письмо 1828 года // «Я никому так не пишу, как Вам…» С. 183.


[Закрыть]. В 1931 году исполнилось 100 лет со дня рождения Леонтьева и 40 лет со дня его смерти. Дурылин с горечью вспомнил, с каким трудом удалось организовать чествование памяти философа в 1916 году и какая несчастная судьба ждала собрание его сочинений, издаваемое отцом Иосифом Фуделем[206]206
  Из двенадцати томов успели издать только девять, так как издательство «Культура» оказалось «немецким» и на его книги был наложен арест. Это была одна из мер, предпринятых московскими властями против подданных тех государств, которые были в состоянии войны с Россией: Германии, Австрии. На складе, где лежал тираж вышедших томов, случился пожар, и уцелела только незначительная часть.


[Закрыть]. А в 1931 году Леонтьев оказался совсем забыт. И если раньше Дурылин мог отметить юбилеи Леонтьева чтением докладов, то теперь – он в ссылке, лежит больной, и единственное, что может сделать, – написать о своём любимом писателе в тетрадке «В своём углу». В тетради XIIIA Леонтьеву посвящено 17 страниц. «Лучшее, что я написал о нём», – заметил Дурылин.

В 1929 году появилась надежда, оказалось – призрачная, на издание юбилейной книги, и Дурылин обсуждает с литературоведом, сотрудницей Пушкинского Дома Евлалией Павловной Казанович план включения в неё «удобопечатаемых» в то время произведений и писем Леонтьева, подробно, с комментариями, перечисляя всё, что есть в его архиве[207]207
  Письмо от 24 июня < 1929 г.> // Резвых T. Н. «Слух узнаёт знакомого певца»: переписка С. Н. Дурылина и Е. П. Казанович (1928–1939). М., 2011. С. 312–315, 319–321.


[Закрыть]. Но даже подготовка такого издания оказалась невозможной.

Дурылин никогда не писал о М. Е. Салтыкове-Щедрине. Почему? Ответ в его короткой записи: «Около Пушкина стоял ангел Радости, около Лермонтова – ангел Печали, а кто около Гоголя? Около же Салтыкова-Щедрина стоял просто желчевой мешок, и желчь сочилась сквозь мешковину»[208]208
  Дурылин С. Н. В своём углу. М., 2006. С. 114.


[Закрыть]. Для Дурылина, любившего Россию и Русь, сатира Щедрина была чересчур.

В 1918 году Вяч. Иванов, С. Н. Булгаков и их младший соратник А. Ф. Лосев задумали издать серию «Духовная Русь», которая должна была объединить ряд религиозно-философских книжек о русской национальности. Кроме них среди авторов намечались Н. А. Бердяев, Г. И. Чулков, Е. Н. Трубецкой, а также ученик и друг Дурылина С. А. Сидоров со статьёй «Юродивые Христа ради». В плане стояли две работы Дурылина: «Апокалипсис и Россия (Памяти отца Иосифа Фуделя)» и «Религиозное творчество Лескова». Статьи были написаны, однако замысел серии остался неосуществлённым.

«Сейчас тем, кто не пережил этих лет – 1918, 1919, 1920-го, – невозможно представить себе нашу тогдашнюю жизнь, – писал С. И. Фудель в своих воспоминаниях. – Это была жизнь скудости во всём и какой-то великой темноты, среди которой, освещённый своими огнями, плавал свободный корабль Церкви. В России продолжалось старчество, то есть живое духовное руководство Оптиной пустыни и других монастырей. В Москве не только у о. Алексия Мечёва, но и во многих других храмах началась духовная весна, мы её видели и ею дышали»[209]209
  Фудель С. И. Собрание сочинений. T. 1. С. 69.


[Закрыть].

Но это были островки духовного света. В целом Церковь переживала трудные времена. М. А. Новосёлов в письме Павлу Борисовичу Мансурову на рубеже 1918–1919 годов выражал свою боль: «…главный недуг церковной жизни слишком глубоко коренится в недрах Церкви, чтобы быть исцелённым таким внешним средством, как апологетика. Недуг этот заключается в утрате православного самосознания и самочувствия и отступлении от святоотеческих основ религиозной мысли и жизни»[210]210
  Архив священника Павла Александровича Флоренского. Вып. 2. Переписка с М. А. Новосёловым. Томск: Водолей, 1998. С. 181.


[Закрыть].

С Михаилом Александровичем Новосёловым у Дурылина сложились отношения дружеские[211]211
  Так их характеризует Валерия Дмитриевна Пришвина, хорошо знавшая Новосёлова в эти годы. – См.: Пришвина В. Д. Невидимый град. М., 2002 (Б-ка мемуаров: Близкое прошлое; вып. 3). С. 368–369.


[Закрыть]. Они много общаются. У них общие взгляды, чаяния. К Новосёлову пошел Дурылин со своими переживаниями в «первый день без царя». Именно Новосёлов оказался рядом и отвёз Дурылина в больницу доктора А. И. Бакунина, когда внезапно 15 марта 1918-го случился приступ ущемления паховой грыжи и умирающего Дурылина срочно, без подготовки, положили на операционный стол. Умирая, он знал, что это наказание Божие, сполна заслуженное. Костенеющим языком попросил духовника. Исповедавшись и причастившись, спокойно заснул под хлороформом с молитвой Иисусовой. Операция сверх ожидания прошла удачно. И две недели после операции были днями счастья: «…я был с Богом, – и оттого всё было легко, всё радостно, всё нужно: молитва, чтение Евангелия, любовь к людям, внимание к себе…» Врачи предположили, что начинается воспаление лёгких. Новосёлов привёз чудо-доктора Н. Н. Мамонова[212]212
  О чудо-докторе Николае Николаевиче Мамонове Дурылин оставил очень тёплые воспоминания: В своём углу. М., 2006. С. 149–154.


[Закрыть], и всё обошлось. В больницу к Сергею Николаевичу навещающие идут целым потоком: ученики, их родители, друзья, епископ Арсений, архимандрит Вениамин, Г. А. Рачинский и др. Они же усиленно молятся о нём. Старец Анатолий присылает из Оптиной пустыни письмо: «Возлюбленный о Господе раб Божий Сергий! Милосердием Божиим вновь подарена тебе жизнь без обозначения срока ея, дабы всякою минуткою оной искусно пользовался ты для дела созидания своего душевного спасения. Ты сам видишь, что Промысел Божий неустанно печётся о всякой душе, помощи требующей. И как просил ты о ней в минуты страха смерти без покаяния, так же призывай её всегда»[213]213
  Письмо от 19 апреля 1918 г. // РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 412а.


[Закрыть].

Выйдя из больницы, в конце Пасхальной недели Дурылин уехал к В. В. Розанову в Сергиев Посад. Впервые увидели они друг друга 20 августа 1917 года в доме о. Павла Флоренского. Поразили глаза Розанова: «прыгуны, бегуны, живчики озорные». А так он – маленький старичок, худенький, живой, с доброй улыбкой. И тут же отметил их различие с Флоренским: лёд и пламень, спокойствие и наскок. До встречи Дурылин и Розанов были в переписке. Прочтя «Уединённое», Дурылин написал Розанову первое письмо: «Во многом, самом важном, с чем ни к кому не обратишься, Вы были врач моей тайной боли, помощник прилежно таимой скорби, – и если в ответ на свою боль встречал я розановскую боль, и в отзыв своёму радованию – розановское радование, то было при боли – не больно, при радости – учетверялась радость. <…>»[214]214
  Письмо января 1914 г. // РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 380.


[Закрыть] Обменявшись несколькими письмами, они начинают присылать друг другу свои книги, статьи. Отправляя книжку «Начальник тишины», Сергей Николаевич приписывает: «Она начата была как прямое письмо к Вам из Оптиной пустыни в 1915 г.». В ответ на присланную Розановым первую книгу «Апокалипсис нашего времени» пишет возражения на слова автора, что «много обеден служили, а легче человеку не стало»: «Нет, стало легче. Вот мне стало легче»[215]215
  Письмо декабря 1917 г. //Там же.


[Закрыть]. 1 января 1918 года Дурылин и Флоренский были на именинах Розанова. «Кофе в последний раз был чёрен и жирен и в последний раз с сахаром. Впереди были сахарин, голод, лепёшки из жмыха с кострикой, холод, смерть»[216]216
  Дурылин С. Н. В своём углу. М., 2006. С. 689.


[Закрыть].

С. Н. Дурылин, кажется, единственный, кто признавал и принимал В. В. Розанова целиком, без всяких оговорок. Он пишет: «Сколько людей видело около В. В-ча бесёнка в грязи, а я видел где-то недалеко, совсем недалеко от него, Того, Кто прекраснее лилий полевых»[217]217
  Там же. С. 181.


[Закрыть]. У Дурылина к Розанову особо тёплые чувства. Он ощущает их глубокое внутреннее родство. Розанова он называет единственным наследником прозы Достоевского. Розанов «по теме своей – писатель мировой». «Для меня в личном общении и в чтении В. В. был в 1000 раз интереснее Л. Толстого», – записал Дурылин, и эта мысль у него не случайна. «Всё любимое в литературе у меня – „плавное“ – на „л“ и на „р“: Лермонтов, Лесков, Леонтьев, Розанов». Тесное общение пришлось на последний год жизни Розанова, когда оба жили в Сергиевом Посаде. «Как о невозможном счастии мечтал я о том, чтоб увидеть Лермонтова и Леонтьева живых. А его увидеть Бог дал»[218]218
  Там же. С. 178, 179.


[Закрыть].

Сергей Николаевич часто бывал в семье Розанова, поддерживал его во время болезни. Дурылину на ухо прошептал умирающий Розанов слова своего примирения с церковью: «Христос воскрес!» Дочь Розанова Таня сказала Дурылину: «С вами приносится в наш дом мир и тишина». В «Троицких записках» – дневнике, который Дурылин вёл с декабря 1918-го по август 1919 года в Сергиевом Посаде, он подробно описывает последние дни, часы и похороны Розанова. И ещё многие годы на страницах дневников и записок Дурылина В. В. Розанов будет возникать часто и в разных ассоциациях. «Вот грущу о нём и вспоминаю „по кусочкам“, по маленьким зацепочкам памяти». И более того: «Я многое читаю как бы под его взором, как бы с ним рядом – над одной книгой. <…> Это бессмертие, что ли, – в этой неотлучности его от меня, в этом повсюду „с ним“, за книгой или с пасхальным яйцом»[219]219
  Дурылин С. Н. В своём углу. М., 2006. С. 725.


[Закрыть]. Розанов упомянул Дурылина в обоих завещаниях: «Друзьям» и «Литераторам».

СЕРГИЕВ ПОСАД

Около месяца живёт Сергей Николаевич в Оптиной пустыни в июне – июле 1918-го. Так и не получив благословение отца Анатолия на принятие монашества, Дурылин переезжает жить в Сергиев Посад. «Слава Богу, что под кровом пр[еподобного] Сергия живёте спокойно, да поможет Вам Господь»[220]220
  Дурылин С. Н. Дневник «Троицкие записки». С. 22.


[Закрыть], – пишет старец Анатолий. В Посаде Дурылин готовит себя духовно к отрешению от мира. Старец назначил ему «полумонашеский обиход». Читает молитвы, духовные книги, ходит на службы, причащается. Временами от молитвы, от воспоминаний об отце Анатолии, от пения церковного делается «ясно душе и твёрдо-ясно… и тянет в путь к дому безуходному». Он понимает, что «монастырь – путь, а не остановка, только путь прямой, а не косой, как мир». И если мир должен стать для него чужим, то и в монастыре должно стать чужим всё, что от мира. «Нельзя двоякого вынести: или – или: или Лествица, или около литературы… Сожги одно – или другое, но сожги»[221]221
  Там же. С. 41.


[Закрыть].

Но раздвоенность души остаётся. «За обедней временами был счастлив: читал молитву Иисусову, и два было с нею ощущения: то – будто в душе провевает тёплый тихий ветерок, и всё освежает, и молодит, чего касается, то – душа будто чаша, полная какой-то сладостной влаги, которую не можешь и удержать в себе. Но потом вихри суетных мыслей, и нет ветерка, и унесена чаша». Просит у Бога покоя, ждёт от монастыря успокоения, тишины, но не чувствует «подлинного ощущения монашеского». Состояние умиротворённости сменяется унынием. Понимает, что его душе нужно отстояться, «как мутной воде». Чувствует, что он в плену у себя самого. «Плен будет разорван, но не сейчас: сейчас я бессилен не только разорвать его, но даже просить, искать помощи, чтобы разорвать». Дурылина не оставляет «смутная тяга к прошлому», ему хочется писать, и мысли, идеи роятся в голове, и «люди некоторые дороги сами по себе, и „мір“ ещё во многом „дом“, а не „чужбина“»[222]222
  Там же С. 92, 57, 42.


[Закрыть]. Ещё Карамзин утверждал, что «в некоторые моменты духовной истории раздвоение личности необходимо – только оно делает эту личность в какой-то мере адекватной окружающему её миру»[223]223
  Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М.: Книга, 1987. С. 240.


[Закрыть].

Сергей Николаевич с юности привык анализировать, что происходит у него в душе. Эта постоянная потребность в самоанализе, исповедальности выразилась в дневнике «Троицкие записки» в большей мере, чем в других дневниках и книге «В своём углу». В «Троицкие записки» он подробно и откровенно заносит все свои переживания, мысли, влечения, грехи и духовные победы; гораздо реже – внешние события своей жизни. Об условиях своего быта в Сергиевом Посаде Дурылин ничего не пишет, по-видимому, это его, как всегда, мало занимает. Дважды только обронил в дневнике: «растапливая печку, читал Вл. Соловьева», «сажал огурцы на своей грядке». Когда читаешь дневники Сергея Николаевича, его письма, книгу «В своём углу», где очень мало – о быте и очень много – мыслей, размышлений, разговора с самим собой, невольно вспоминаются слова Л. Толстого: «Как можно описывать внешнюю жизнь человека: что он пьёт, ест, ходит гулять, когда в человеке есть самое важное – это его духовная жизнь. Описание внешней жизни так не соответствует тому громадному значению, какое имеет в жизни внутренняя работа»[224]224
  Маковецкий Д. П. Яснополянские записки. Кн. 2 // Литературное наследство. Т. 90. У Толстого. 1904–1910. М., 1979. С… 47.


[Закрыть].

При большой, пожалуй, слишком большой требовательности к себе Дурылин, естественно, не доволен собой и своей жизнью. В такие минуты он называет себя «недомерком» – как обувь бывает для ноги не по размеру, не 37-й, не 38-й, а где-то посередине. «„Недомерочных“ размеров жизни, – особенно при „стандартизации“ её, – в продаже нет. А сам я бессилен соткать на себя недомерочную одежду, сшить недомерочные сапоги на свои ноги – и ношу что попало: и всё не по плечу, не по ноге: то велико, то жмёт. <…> Меня любили недомерочные люди, но большие, не мне чета, наделённые силою быть недомерками: Василий Васильевич [Розанов], Перцов, Нестеров. Эти – особенно последний – сами сшили на себя и одежду, и обувь и не пытались найти её в продаже. <…> Мерочные люди, – и большие и малые, и больше меня, и меньше, – мне были близки только до той поры, пока считали меня, а я считал их, что мы – одной мерки; как только оказывалось, что я – недомерок, наша близость исчезала»[225]225
  Дурылин С. Н. В своём углу. М., 2006. С. 557.


[Закрыть]. И от этого накатывает на него «холодное, серое одиночество мысли».

То, что Дурылин не вписывался в «размер» своей эпохи, был сам по себе, возможно, явилось причиной того, что в ряду очень известных, много цитируемых современников (хотя персоналии в разные времена менялись) он оказался на периферии, и многие годы исследователи только упоминали его в своих работах, не занимаясь глубоко его творчеством. Сейчас ситуация меняется. И «недомерок» оказывается крупным представителем своей эпохи, знаковой личностью.

В Посаде Дурылина часто навещают ученики: Серёжа Фудель, Коля Чернышёв (Серёжа Сидоров в Киеве в Духовной академии), друзья – Воля Разевиг, М. А. Новосёлов, родные – брат Георгий, тётушка Мария Васильевна Кутанова, знакомые… К брату Георгию – жалостливая любовь, так как он «сжался, утих, осиротел со смертью мамы», и раскаяние, что не уделял ему достаточного внимания и поддержки в нужный момент не дал. Серёжа Фудель привозит письма Леонтьева к отцу Иосифу Фуделю и бумаги из Орла от Марии Владимировны Леонтьевой – племянницы К. Леонтьева. С Серёжей они ходят на службу, подолгу беседуют на «темы политико-апокалиптические». Дурылин чувствует в его мировоззрении близость к Леонтьеву. Они очень близко передумали и перечувствовали многое и сошлись на том, что «всё крупное и подлинное – в эстетике ли, в жизни ли, мысли, творчестве должно уйти в церковь: ибо больше в мире н-е-т места, не загаженного мещанством и благополучием трамвайно-кооперативного процесса»[226]226
  Дурылин С. Н. Дневник «Троицкие записки». С. 18.


[Закрыть]. Приездам Коли Чернышёва Дурылин бесконечно рад: «…точно праздник пришёл ко мне… Люблю его – это, кажется, одно, что привлекает к жизни житейски, жизненно»[227]227
  Там же. С. 6.


[Закрыть]. О Коле находим запись 1920 года: «А из живущих на земле Коля для меня всего дороже и ближе. <…> Близость эта не мысли, не дел, не чувств общих – а какого-то общего существа (при всём эмпирическом отличии наших характеров и складов)»[228]228
  Дурылин С. Н. Дневник 1918–1920 гг. // РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 295.


[Закрыть].

Коля уже сложившийся художник. Но для заработка устроился чистить напильники по шесть часов в день за 20 рублей в сутки. Он тоже собирается проситься у о. Анатолия в монастырь. Года два-три назад он был в смуте, а теперь Дурылина радуют его твёрдость, кротость, тяга к молитве. «Если б было иначе, если б он стал другой с его умом, волей, талантом – какой бы ужас был это для меня: ведь я и дал сам ему одной рукой Блока, Бодлера, Ривейра, – а другой вёл его в Оптину». Но теперь Коля в храме. «И одной тяжестью меньше на моей душе»[229]229
  Дурылин С. Н. Дневник «Троицкие записки». С. 8.


[Закрыть]. Не успеет Коля уехать в Москву, как они уже пишут друг другу письма. Дурылин наставляет молодого друга: «Основа основ жизни есть Богообщение – это то, что <…> ответил почти перед смертью Вл. Соловьёв на вопрос Новосёлова: „что всего важнее на свете?“ – „Как можно чаще быть с Богом. Если возможно, всегда быть с Ним“. <…> Первый же, важнейший, величайший, могущественнейший путь и вид Богообщения – есть молитва»[230]230
  Письмо Коле Чернышёву Дурылин переписал в дневник «Троицкие записки» (С. 19). Слова Вл. Соловьёва он приводит по памяти. М. А. Новосёлов в книге «Забытый путь опытного Богопознания» (Вышний Волочёк, 1902. С. 34) упоминает слова Вл. Соловьёва в несколько другой редакции: «На мой вопрос: „Что самое важное и нужное для человека?“ – он ответил: „Быть возможно чаще с Господом“; „если можно, всегда быть с Ним“, – прибавил он, помолчав несколько секунд». – Цит. по кн.: Новосёлов М. А. Письма к друзьям. М.: ПСТБИ, 1994. С. XIII.


[Закрыть].

В Сергиевом Посаде Сергей Николаевич сблизился с Юрием Александровичем и Софьей Владимировной Олсуфьевыми (он живёт в мансарде их дома, а их сын Миша – его ученик), с Сергеем Павловичем и Марией Фёдоровной Мансуровыми. Все они тоже духовные дети оптинского старца Анатолия (Потапова). С отцом Павлом Флоренским видится каждый день. Пока им всем неведомо, что впереди тяжёлые испытания и трагический конец. С Софьей Владимировной Олсуфьевой Сергей Николаевич ходит на службы, исповедь и причастие в Черниговский скит к их духовнику о. Порфирию. Часто они оба в доме у Розановых. Присутствуют при его кончине, организовывают похороны. Все эти люди мужественно переносят лишения, житейские трудности: голод, холод, отсутствие сносной одежды, – нужду во всём. Духовная жизнь у них была насыщенная, духовная свобода для них важнее всего.

Об этих замечательных людях, с которыми Дурылина связывали дружеские отношения, надо сказать немножко подробнее.

Граф Ю. А. Олсуфьев (1878–1938) – искусствовед, реставратор, выдающийся исследователь древнерусского искусства, автор ряда работ. Один из создателей Сергиево-Посадского историко-художественного музея, активный сотрудник Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой лавры. По благословению старца Анатолия бросил своё имение и в марте 1917 года купил дом в Посаде на Валовой улице, приехав «под покров Преподобного». В 1938-м был арестован и расстрелян. Его жена С. В. Олсуфьева (урождённая Глебова, 1884–1943) – фрейлина императрицы Александры Фёдоровны. Её портрет кисти В. Серова находится в Музее изобразительных искусств в Москве. Арестована в 1941 году, умерла в Свияжском лагере. Их друзья и родственники Мансуровы переехали в Посад летом 1917-го и поселились в доме Олсуфьевых на первом этаже. Сергей Павлович (1890–1929), сын дипломата, церковного деятеля П. Б. Мансурова, историк Церкви, работал в Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой лавры. Дважды был арестован. В 1926 году принял сан священника. Умер в Верее от туберкулёза[231]231
  Узнав о смерти С. П. Мансурова, Дурылин написал о нём краткие, но очень тёплые и щемящие по испытываемой им скорби воспоминания – в кн.: В своём углу. М., 2006. С. 734–735.


[Закрыть]. Его книга «Очерки по истории Церкви» была издана в 1994 году. М. Ф. Мансурова (1893–1976; урождённая Самарина, двоюродная сестра С. В. Олсуфьевой) после ссылки в Среднюю Азию жила в Верее, пережила немецкую оккупацию, нищету, лишения. На допросе она сказала: «…мои политические взгляды вытекают из моих религиозных убеждений, противоположных установкам советской власти <…> идеалом считала бы христианский строй, основанный на христианских началах»[232]232
  Смирнова Т. В. «…под покров Преподобного». Свято-Троицкая Сергиева лавра, 2007; Смирнова Т. В. «Ю. А. Олсуфьев: материалы к биографии» – в кн.: Труды ГИМ. Вып. 158. Исторический музей – энциклопедия отечественной истории и культуры. М., 2006.


[Закрыть]. Какое мужество у этих людей и твёрдость убеждений!

Дурылин в Посаде с удовольствием занимается с детьми, украшает ёлку у Олсуфьевых, рисует для неё картинки-игрушки, участвует в празднике в честь именин Кирилла – сына Павла Флоренского, ставит с детьми спектакли… Прекрасно разбираясь в детской психологии и уважая личность ребёнка, Сергей Николаевич легко сходился с детьми любого возраста. Он писал для детей сказки, стихи, рассказы, сам их иллюстрировал. Часть из них он публиковал под разными псевдонимами в детских журналах «Проталинка», «Маяк». Специалисты считают, что благодаря его заинтересованному сотрудничеству журнал «Маяк» вошёл в историю как образцовое детское издание своего времени. На Рождество 1922 года Дурылин написал и нарисовал от руки книжку в подарок детям священника храма Святителя Николая в Клённиках Сергия Мечёва: «Икина книжка, Зо́ина и Алёшина». Дети любили и бережно хранили эту книжку, и в 2008 году её издали стараниями этого храма.

20 марта 1919 года Дурылина избрали членом Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой лавры. И в тот же день он попросил Ю. А. Олсуфьева передать его отказ: «сердце не лежит». Но взялся переписывать для Комиссии, готовить к печати опись лавры 1642 года[233]233
  В НИОР РГБ хранится оригинал переписанной описи – Ф. 218, а также собрание единичных поступлений – Ф. 175/1–7. В рукописи различаются три почерка: С. Н. Дурылина, Ю. А. Олсуфьева и Миши Олсуфьева.


[Закрыть]. Читает и восторгается: «Какая нежность русского делового языка XVII ст. <…> Эти дьяки были поэты „в приказах поседелые“»[234]234
  Дурылин С. Н. Дневник «Троицкие записки». С. 3.


[Закрыть].

Комиссия была создана осенью 1918-го. В ней работали многие представители известных семей России, съехавшиеся в трудные времена под покров Преподобного Сергия. Члены Комиссии описывали и систематизировали предметы XV–XVI веков, расчищали иконы, разбирали старинные книги. Учёным секретарём Комиссии и хранителем ризницы был о. Павел Флоренский.

По поручению Комиссии Дурылин выполняет отдельные работы: участвует в составлении описи Троицкого и Успенского соборов, церкви преподобного Никона, ездит в командировки в Абрамцево осматривать дом. Абрамцево вошло в перечень окрестных с Посадом городов, усадеб, имений, в которых следовало взять на учёт и описать историко-художественные памятники с целью их сохранения[235]235
  В. Я. Адарюков занимался комплектованием аксаковского раздела музея и описанием коллекций, а С. Н. Дурылин – литературной и художественной летописью Абрамцева. Результаты конкретных изысканий воплощались Дурылиным в докладах, которые он читал в Государственной академии художественных наук (см.: История музея в документах и фактах. 1917–1930 годы. Вып. 3/90 к 70-летию музея «Абрамцево». Москва. Министерство культуры РСФСР. Государственный историко-художественный и литературный музей-заповедник «Абрамцево»).


[Закрыть]. Дурылин вспоминал, что при создании музея они с В. Я. Адарюковым «устраивали Гоголевско-Аксаковскую комнату»[236]236
  Дурылин С. Н. В своём углу. М., 2006. С. 611.


[Закрыть].

С Флоренским Дурылин познакомился в 1913 году в доме С. Н. Булгакова, где читал «Сказание о невидимом Граде-Китеже». Потом они часто встречались на заседаниях РФО и в других собраниях. Заочно были знакомы раньше. Ещё в 1912-м, когда Святейший синод утвердил священника П. Флоренского в должности редактора издававшегося при Московской Духовной академии журнала «Богословский вестник», Флоренский в числе предполагаемых авторов назвал С. Н. Дурылина[237]237
  Письмо о. Павла Флоренского к В. Ф. Эрну от 25 сентября 1912 г. // Взыскующие града. М, 1997. С. 486.


[Закрыть]. В переписке они были с января 1914 года. В этом году Дурылин восхищён книгой Флоренского «Столп и утверждение истины». Он пишет В. В. Разевигу: «Флоренского книга чудесна и творит чудеса. <…> Трубецкой от неё в восторге и на днях будет читать о ней доклад в РФО, с прениями, к[отор]ые будут стенографировать. Прения будут очень интересны. Непременно приезжай. <…> Если ему дадут степень за неё, можно будет воскликнуть: „жива ещё душа богословской науки“»[238]238
  Письмо от 13 января 1914 г. // Дурылин и его время. Кн. 1. С. 485.


[Закрыть]. В 1916 году Дурылин сетует, что из-за его отъезда в Крым прерваны беседы с Флоренским.