Текст книги "Фантазм (СИ)"

Автор книги: Виктория Абзалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

– Не спеши… не торопись… – мужчина очень кстати подсадил его на стол, сдвинув остатки их ужина, потому что низкий шепот над ухом вызвал совершенно обратную реакцию: у юноши просто ноги подкосились.

Однако, воспользовавшись удобным положением, он плотно обхватил коленями бедра возлюбленного, не давая отстраниться даже на то время, чтобы расстегнуть наконец мешающий пояс, и одновременно, обрывая шнурки, стягивал с Тристана его одежду… И те же поцелуи – извержением вулкана!

Это было нереально выдержать и сохранить здравый рассудок. Резким рывком в несколько шагов, мужчина практически перебросил юношу на пресловутую постель, предварительно сдернув с него чулки. И на несколько мгновений, пока раздевался сам, вбирал в себя невиданное, потрясающее воображение зрелище. Его стыдливый мальчик даже не двинулся, чтобы прикрыться, раскинувшись на простынях – обнаженный, полностью открытый, до малейшего уголка немыслимо соблазнительного тела, в котором не осталось ничего мальчишеского или детского.

…Аккуратные ступни упираются в кровать, безупречная линия согнутых в колене ног, свободно раскинутых, – открывая взгляду промежность и полностью восставший среднего размера член, лишенный крайней плоти со знакомой золотой капелькой, вид которой свел Фейрана с ума окончательно и бесповоротно. Узкий таз с по-прежнему округло выступающими косточками, слегка впалый живот, гладкая кожа груди с горящими от жгучих ласк ягодами сосков… небрежно откинутая за голову кисть, тогда как музыкальные нервные пальцы бездумно гладят нежную внутреннюю кожу бедра. Пятна румянца на скулах, и распухшие от поцелуев губы густо-вишневого цвета, а глаза, потемнели от желания до синильной черноты – если бы он не знал точно, можно было бы подумать, что Айсен находится под действием вина или наркотика…

Все было абсолютно неправильно! Не так, как должно было быть, смутное ощущение катастрофы усиливалось все больше. Однако и Тристан был не в лучшем, чем юноша состоянии. Это трудно было назвать объятиями или прелюдией. Они словно стремились раствориться друг в друге, перестать существовать, прекратить это мучительное для обоих безумие. Такого Айсена, который не просил, не ждал безропотно, а брал все сам – Фейран не знал, и противопоставить ему было нечего. Айсен страстный и Айсен покорный – еще неизвестно, какое из этих зелий более опасно!

Мужчина покрыл жгущими жалящими поцелуями каждый миллиметр извивающегося под ним тела, чувствуя, что рот юноши оставляет на его коже свою летопись этой ночи. Это было колдовство, наваждение! Что осталось в этом брызжущем огнем страсти мороке от робкого, маленького раба, мечтавшего доставить удовольствие господину?!

– Стоило потерять два года, чтобы узнать тебя таким!!

Не раздумывая Тристан наклонился, впиваясь губами в розовый бутон головки, теребя языком золотой стерженек, спустился ниже, прихватывая тонкую кожицу мошонки, пока пальцы осторожно массировали кольцо ануса и вдвигались внутрь… Айсен закричал, оставляя ногтями на плечах мужчины глубокие борозды и орошая себе живот белыми терпкими каплями.

А в следующий момент юноша извернулся, оказываясь сверху.

– Подожди! Малыш, не торопись… – Тристан из последних сил соскребал остатки самоконтроля: у Айсена давно не было никого, вход в его тело показался совсем узеньким, так что юношу можно было принять за девственника. Немного семени и слюны – плохая замена смазке, особенно учитывая, что анус не был достаточно растянутым.

– Тебе же больно будет! Постой…

Вместо ответа, Айсен резко опустился вниз – всем телом – принимая в себя возбужденный мужской орган так глубоко, как возможно, и утыкаясь лбом в мокрую от пота грудь любимого, чтобы скрыть гримасу боли.

Больно? Это хорошо! Счастья без боли не бывает, это он уже тоже выучил!

Ему не понадобилось даже делать еще что-либо: оба были на пределе, ощущения жаркой тесноты, сокращения мышц, непроизвольно сопротивляющихся болезненному вторжению, – заставили Тристана сорваться в ошеломляющий водоворот оргазма.

Несколько отчаянных вдохов, позволивших юноше немного расслабиться, да и двигаться стало чуть легче, но он все никак не мог найти ритм – хотелось сразу все: целовать, трогать руками везде, вбирать и вбирать в себя пульсирующую от напряжения плоть любимого. Долго этой пытки мужчина не выдержал, возбуждение и не думало спадать, наоборот набирая предельную остроту. Тристан опрокинул Айсена навзничь, и, придерживая его за запястья, просто вколачивал себя в бьющееся юное тело, шепча какие-то глупости о том, какое чудо его мальчик… ненаглядный, единственный, только его! Что таких, как он, – больше нет на свете, и без него никакой свет не имеет смысла…

Юноша кончил снова, еще более бурно, а к тому времени, как мужчина вторично оказался близок к пику, у Айсена начали закатываться глаза. Юноша слабо всхлипывал, уже не пытаясь что-либо делать, по пылающим щекам текли слезы. Тристан бережно повернул его на бок, мягко лаская рукой.

– Потерпи немножко, родной… – он вычерчивал поцелуями узоры на шее и плечах любимого, гладил языком в ложбинке позвоночника. – Я сейчас…

Айсен втянул воздух, с силой подаваясь назад и вжимаясь ягодицами в пах мужчины. Не слыша, что выкрикивает его имя, мешая с признаниями в любви на родном языке. Любимый прав, стоило ждать два года, чтобы пережить этот день и испытать эту ночь! Он дрожал, истекая семенем снова, и после, и не мог остановиться…

– Тише, тише… Тише, счастье мое, радость моя, сокровище синеглазое! – Тристан гладил его везде, куда мог дотянуться, целовал висок, плечо, шею у ушка.

Айсен хотел бы видеть его глаза, но не повернулся: любимый все еще был в нем. Айсен ждал…

– … котенок…

Показалось, что сердце остановилось… Господи, как же больно!

Но он ведь знал! Знал, что так и будет. Знал, когда отдавался ему сегодня, знал раньше…

Больно? Это значит, что ты живешь! Зачем-то еще живешь…

Любимый! Пожалуйста! Одно только слово! Одно… То самое, главное!

Но его не было. Губы мужчины легко скользнули по виску, не чувствуя, как бьется в агонии сердце в теплом соблазнительном теле, покоящемся в обманчиво надежном кольце его объятий.

***

Все сказки когда-нибудь заканчиваются, даже сказки о любви. Или вернее сказать – особенно сказки о любви?

Сказка вышла горькой, любовь безответной, но разве это умаляет ее хоть чем-то… Так и не сомкнувший глаз, Айсен тихонько высвободился из крепко обнимавших его рук безмятежно спавшего любимого и стал одеваться, стараясь двигаться как можно бесшумнее.

Слабость? Трусость? Скорее, подсознательное желание избежать нового приступа боли любой ценой: так увечные берегут раненую руку или ногу.

Только вот душу уберечь куда труднее, если совсем невозможно…

Нет, до скончания дней он не пожалеет об этой ночи, как и обо всех предыдущих с ним! Но в единственное окно уже настырно лез ранний сероватый рассвет. День миновал, и ночь тоже кончилась… Не значит ли это, что пора заканчивать и историю целиком? Сколько еще подобных дней и ночей он сможет выдержать, не сойдя с ума от безысходности? Все равно, что посадить умирающего от голода человека за пышный праздничный стол связанным, и заставить наблюдать за пиршеством, дразня недосягаемым и недоступным.

Недозволенным.

Как ни странно, Айсен улыбался, когда собирая вещи, обнаруживал их в самых неожиданных местах: боль обладает странным свойством – достигая некоего предела, она уже как бы не ощущается, словно чувствительность даже не притупляется, а отключается вовсе. Погруженный в себя, молодой человек не уловил шороха и вздрогнул при звуках еще сонного хрипловатого голоса, не сразу найдя в себе силы обернуться:

– Куда ты собрался? – приподнявшись на локте, Тристан недоуменно смотрел на оцепеневшего юношу, хотя в глазах мужчины было все же больше непонимания, чем недовольства. – Еще рано, иди сюда…

Он улыбнулся… И глупое сердце снова зашлось в какой-то невообразимой судороге, соединившей невозможно упрямую веру и обреченное ожидание следующего неизбежного разочарования. До чего же ты жесток в свой честной доброте, мой самый благородный на свете любимый!

Отгоняя от себя сладкую отраву наваждения, Айсен резко вскинул голову, глядя прямо в глаза его единственному мужчине. По-прежнему, самому дорогому…

– Не надо! – сорвалось с губ само собой.

– В чем дело? – встревоженный надломом в его тоне, Тристан резко сел на постели. – О чем ты?

– Нет, – уже совсем твердо произнес Айсен, отворачиваясь к двери, ладонь ломко легла на ручку. – Ты… вы же получили, что хотели.

Тристана словно ударили по лицу, разом стряхнув блаженное умиротворенное состояние, накрывшее его после ночи любви и страсти. Он ошеломленно смотрел на юношу, недоумевая, что страшного могло стрястись за те несколько кратких часов, которые они проспали в одной постели, теперь сплошь сбитой и запятнанной спермой после происшедшего вчера «побоища».

– А разве ты не хотел? – Тристан нахмурился.

Однако едва эти слова были произнесены, против воли выдавая его растерянность, мужчина понял, что совершил еще одну ошибку, которую можно было бы назвать роковой без преувеличения: он никогда не видел такого лица у Айсена, и никогда больше не хотел бы увидеть! Несколько мгновений, побледневший до восковой смертельной синевы, юноша молчал, глядя на возлюбленного расширенными и какими-то… жутко выцветшими глазами.

И под этим взглядом Тристан не мог не то что пошевелиться или что-то сказать – все мысли застыли осколками льдинок на лету.

– Хотел, – ровно согласился Айсен, и чему-то сосредоточенно кивнул. – Но больше – не надо!!

Ему больно… Больно так, что он едва может дышать, не может даже плакать…

– Айсен! – Тристан вскочил, не озаботившись о собственной наготе.

Юноша, уже почти переступивший порог, обернулся на свое имя и тихо спросил:

– Разве любимых – перебирают, словно залежалый товар на лотке?…

Дверь захлопнулась, как крышка гроба, отсекая прошлое – счастливое ли, нет – к прошлому, и оставляя холодное серое настоящее, которое уже не с кем было разделить даже в мечтах.

А на пыльном полу валялась забытая смятая лента шапеля… Шелковым бутоном на могиле.

***

Иногда бывает достаточно одного не сказанного вовремя слова. Простой обыденной фразы, которую привычно бросаешь между делом, или наоборот, забываешь о ней, подразумевая, что все и без нее ясно. Одно слово – произнесенное либо нет – иногда может стать между людьми крепче, чем любые стены, уязвить вернее любого оскорбления и ранить надежнее самой острой стали.

Иногда одно только слово, озвученное либо сохраненное молчанием, но от этого не менее значимое, – может спасти. А может убить, как опасное снадобье, рассчитанное небрежным лекарем и данное больному в неверной пропорции в неурочное время…

Айсен шел, не видя дороги перед собой. Почему-то казалось, что любимый вот-вот догонит его, окликнет, остановит и скажет, что он снова ошибся, чего-то не понял и позволил страхам взять верх.

Скажет, что любит.

Или просто обнимет молча…

Обмани хотя бы!! Любимый…

Мне хватит, я же поверю… Всему поверю уже.

Легко обмануть того, кто хочет обмануться, и даже шлюхам врут о любви! К добру ли к худу, Тристан с ним безжалостно честен. Он способен ухаживать, беседовать, устроить восхитительную прогулку и подарить умопомрачительную ночь страсти, но в самом главном никогда не солжет. Просто тогда, три года назад, наивный мальчик впервые столкнулся с лаской и принял ее за нечто большее, а теперь все повторилось. Только рабу достаточно было щелкнуть пальцами, а свободных принято очаровывать…

«Рядом с тобой я схожу с ума…» – это можно назвать как угодно: влечением, наваждением, одержимостью, страстью… Но не любовью.

Что ж, когда разбиваются мечты, – это больно. Но когда уже не о чем мечтать и не во что верить, а слово «ждать» означает лишь следующий год в отмеренной череде – тогда понимаешь, что значит действительно умереть.

Любимый… Неужели я совсем ничего для тебя не значу?

Я отдал тебе всего себя, но тебе было этого мало!

Я ждал тебя столько дней, но тебя это не тронуло.

Я изменил себя ради того, чтобы быть вместе, – но ты не понял.

Я ничего не просил взамен, и ты не пожелал подарить даже иллюзии.

Ты смотрел со стороны, как я умираю без тебя, но не подошел, чтобы прекратить это. Ты пришел, когда хотел и снова взял то, что хотел, отбросив все остальное… За что?

Растоптанные осколки разбитого сердца медленно осыпались в пыль, под ноги безразличных прохожих. Айсен из последних сил пытался взять себя в руки, хотя бы внешне изобразить спокойствие, зная, что куда бы он не пошел, его не оставят самому себе, – а именно этого сейчас хотелось больше всего.

Нет, его не будут донимать расспросами, но взгляды, полные сочувствия, резали хуже ножа и вряд ли он смог бы это выдержать. С другой стороны, Кантор наверняка душу вынет! – Молодой человек остановился и, растирая ноющие виски, попытался определиться, куда же ему все-таки идти.

От нелегкого выбора его избавили самым неожиданным способом:

– Вот, кто нам нужен! – расплылась в довольной улыбке физиономия отца Конана, обнаружив искомого прямиком у порога храма Божьего. – Пришел ли ты покаяться в грехах?

– Нет… – растеряно выдал Айсен первое и самое правдивое, что пришло на ум.

Отец Конан вздохнул с притворным сожалением, определенно получая от происходящего огромное удовольствие, и снова расплылся в улыбке, благостно кивая своим спутникам.

Движимый простейшим инстинктом самосохранения, юноша метнулся в сторону, но его ждала очередная неудача… А он-то, наивный, думал, что хуже быть не может!!

Потерял… И только сейчас понял, что потерял.

Никогда уже не будет маленького котенка, трущегося о его руку, и лепетавшего «господин» так, как иным не дано признаваться в любви…

В этом ли дело? В этом ли причина выматывающей душу боли?

Или все– таки в том, что и этого, нового Айсена, он тоже потерял за какую-то пару дней?

Потерял то, что даже не успел узнать и понять! Айсен… Он не знал и не помнил юношу таким: интригующая помимо намерений, мягкая улыбка, золотые лучики света в глазах, голос струн, более красноречивый под тонкими проворными пальцами, чем любые слова… Мальчик не просто расцвел, распустился дождавшимся, наконец, дождя побегом на пустынном бархане, он на самом деле полностью изменил себя, каким-то образом ухитрившись оставить цельным единственно важное. Ранимая, остро чувствовавшая натура опиралась на стальной стержень, не сломавшийся во всех обстоятельствах жизни юноши, – порой неприятных, порой откровенно грязных, а порой по-настоящему страшных.

Хотелось кричать: я очнулся, одумался! Больше всего сейчас Тристан мечтал воздать его единственному сторицей все то, что когда-то отобрал у него, чтобы каждый миг для любимого стал сказкой…

Он ведь, слепой дурак, ни мало не смутившись, уже замахнулся на куда большее! Себя не переделаешь: прежде, чем начинать что-то, нужно знать, что именно ты начинаешь. Вот мужчина и задумался всерьез, что может предложить незнакомому Айсену стоящего, кроме себя ненаглядного и пустующего места любимого наложника, которое не устроит уже обоих. Хаджи Фейран даже задумался о предложении брата: с богом он как-нибудь договорится, практика образуется со временем, зато ломать юноше только-только устоявшуюся жизнь казалось кощунством.

Промолчал… не желая набрасываться сразу, пытаясь прежде вернуть им то, чего не было, и даже не понял, что опоздал.

Во всем опоздал! И потерял то единственное, что с пафосом можно было бы назвать смыслом жизни.

Потерял за несколько первых минут долгожданной встречи, лелея свою в который раз неизвестно чем уязвленную гордость. Пребывая в самодовольной эгоистичной самоуверенности, что уж он-то – столп праведности, образец благородства и опора нравственности, – никак не меньше! Куда уж там маленькому негоднику-невольнику, посмевшему смутить высокие помыслы своими синими прозрачными глазищами… Посмеялся бы над собой сейчас, если бы не было так горько и так страшно!

Айсен. Достойный и равный спутник. Приятный разносторонний собеседник. И, – да: изумительный любовник! Разницу между Айсеном, заботящимся о господине и получавшим собственное удовольствие необязательным подарком, и Айсеном, жаждущим заняться любовью до умопомрачения – Фейран прочувствовал вполне и теперь изумлялся собственной тупости!

Самостоятельный, развитый, умеющий вернуть удар… Своим уходом «мальчик» сполна расплатился за все им испытанное: что лучше – ожидание со слабенькой надеждой, или обреченное понимание конца?

Один день… Как же он не понял, что это было прощание?! Не почувствовал великодушно торжественные похороны чистой детской первой любви!

Фейран не стал догонять, не стал останавливать: все, что он мог, нужно было делать гораздо раньше! С самого начала в его силах было стать для мальчика опорой, наставлять его не только в постели… Быть может, демоны ревности исчезли бы, а двое, стремящихся к друг другу людей, достигли бы согласия – кто сейчас скажет? Аллах и тот не ведает!

Тем более, – не захотел. Сам.

«Боже правый! Ты отдал его два года назад! Бросил, отрекся. Айсен смог выжить, выстроить новую жизнь из ничего… Так не прав ли Филипп в том, что все бывшее раньше нужно оставить в прошлом?!

Тебя – оставить.

У Айсена началась своя жизнь, а ты… Ты врач, ты умеешь смотреть в глаза неизбежному! Живут же люди с непоправимыми увечьями до гробовой доски. Ты тоже сможешь…

А на «не хочется» – есть слово «надо»!» Впервые не ради себя…

Что ж, решение было принято, и оставалось его исполнить, как не оттягивал Тристан этот момент, сидя в одиночестве над пустой кружкой. Идти «домой» не было никакого желания, даже мелькнуло примитивная мыслишка напиться и забыться хотя бы на время, но он брезгливо отверг подобный способ разрешения проблем. К тому же, откладывать неизбежное не имело смысла и следовало начать готовиться к отъезду, – дольше оставаться в Тулузе не было ни необходимости, ни сил…

Возможно, когда между ним и Айсеном снова пролягут пыльные мили и морские воды, станет легче. Он вернется к привычной жизни, оставив юноше его новую, не омраченную придирками привередливого любовника. Безумно хотелось еще раз встретиться с любимым, хотя бы для того, чтобы попросить прощения, только были ли нужны Айсену его извинения… Фейран с маниакальным упорством сосредоточился на организации отъезда и сборах, благо домочадцы Кера, где-то пропадали, не замечая, что уже который раз бессмысленно перебирает свои восточные одежды.

Именно за этим занятием и застал брата, ураганом ворвавшийся в собственный дом Филипп. Единым взглядом оценил ситуацию, бледный отсутствующий вид Фейрана, и нехорошо усмехнулся:

– Отбываешь, значит?

Фейран молча кивнул, не оборачиваясь.

– Вовремя! – такой ответ еще больше взбесил Кера, хотя, казалось, должен был только обрадовать. – А Айсен?

Фейран наконец поднял голову.

– Ты сам говорил, он сильный мальчик, – мужчина улыбнулся с отстраненной горечью, -он со всем справится.

У Филиппа побелели даже губы. Он сорвался, сгреб брата за ворот рубашки, не сдерживаясь, приложил его о стену. Больше изумленный, чем рассерженный, Фейран смотрел на него во все глаза, не понимая причину этого взрыва.

– По-твоему, – как-то задушено прошипел Филипп, который, судя по виду, пребывал в одном шаге от того, чтобы не придушить младшего брата собственными руками, – Айсен прекрасно справиться со Святым судилищем?!!

– Что?!!

– А то ты не знаешь!! Арестован Айсен, – Кер отпустил Фейрана и устало опустился на подвернувшийся стул. – Утром еще…

Часть шестая

***

О том, что за угроза нависла над Айсеном, Филипп Кер узнал непосредственно от тех, кто явились за юношей, в святой традиции всех служак подобного рода занятий, перебудив дом еще до рассвета. Увы, «сыщики» быстро убедились, что молодой человек уже не проживает в семействе Кер, а долгий обыск не принес ничего, что можно было бы истолковать в нужном ключе: ни тайников с запрещенными книгами, ни амулетов и хотя бы чего-то отдаленно напоминавшего снадобья, даже оплывшую свечку не получалось подогнать под колдовской артефакт.

Разумеется, если бы действия исходили от светских властей, до обыска не дошло бы вовсе: Филипп Кер был не последним человеком и по влиянию и по состоянию. Однако в данном случае, речь шла о Церкви и запущенной машине инквизиции, меж чьими жерновами сейчас оказался Айсен.

В Аквитании, еще помнившей религиозные войны и Крестовые походы, это означало все. Открыто противостоять Святому Трибуналу – было самоубийством, на это не решался даже епископ, безропотно подписывающий очередное разрешение на строгие допросы, сиречь пытку, опасаясь обвинения в излишней мягкости и попустительстве. Какое бы положение не занимал Кер, но и он мог отказаться под арестом, был бы повод. Не впервые использовался такой верный способ расправы с врагами или конкурентами, как донос в канцелярию Святого судилища, обвинявшего противника во всех смертных грехах и связи с врагом рода человеческого. А конфискация имущества осужденного служила мощным дополнительным стимулом для и без того полных религиозного рвения святых братьев.

Оставались только обходные пути. Под шумок Филипп отослал Алана предупредить Кантора и Айсена, озаботившись тем, как вывести из-под удара свою семью, но удача по-прежнему смотрела в другую сторону: ни того, ни другого дома не оказалось. Юноша метался, не представляя, что ему делать: бросаться разыскивать трубадура, бежать обратно либо ждать. Остановился он на последнем варианте, что оказалось весьма мудрым решением: торжествующий доминиканец радостно шуршал обнаруженными записями Фейрана, которые тот естественно вел на арабском…

Это был конец. Мадлена стояла с каменным лицом, даже Фей понимала, что это уже не шуточки и смотрела на ни в чем не повинные листы так, как будто это действительно было подробное руководство по вызову Дьявола, если не уже подписанный кровью контракт. Филипп спокойно, не теряя лица, честно сообщил, что видит сие впервые и вероятно бумаги принадлежат его брату, в комнате которого и были обнаружены.

После этого заявления инквизитор в доминиканской рясе просиял просто-таки неприличным счастьем, известив, что данное обстоятельство так же подлежит подробному расследованию. Доминиканец светился благостной безмятежностью, но не смог скрыть глубокого удовлетворения, и это говорило о многом: в частности, что под угрозой оказывался не только Айсен, но и Тристан. И еще до того, как были обнаружены черновики.

Пусть и небольшой, но это был шанс. Супруги обменялись взглядами, как всегда поняв друг друга без слов. Демонстрируя неподдельную озабоченность, Кер сам предложил пройти вместе с монахами, дабы дать подробнейшие объяснения.

Едва он переступил порог своего жилища, Мадлена отмерла и прошла по дому, сметая все на своем пути. Послав по записке Клеману и Кантору, она немедленно собралась и, взяв самое необходимое, отбыла с младшими детьми к сестре. Фей в сопровождении Луи все же пришлось отправиться в монастырь: небольшую обитель между Ошем и Тулузой, где предприимчивая кузина Мадлены сумела стать настоятельницей. С Тристаном они разминулись на полчаса, Айсен к этому времени был уже арестован.

Покинув «гостеприимную» резиденцию трибунала, Филипп занялся тем, что принялся укреплять прежде всего свои тылы: помимо ответственности перед семьей, чтобы вытащить Айсена из застенков, нужно чтобы его было кому вытаскивать. Примерно тем же занимался и предупрежденный Аланом Кантор – об аресте он еще не знал, но понимал, что в подобных случаях времени терять нельзя, и подготавливал почву для дальнейших действий.

Именно таким образом и обстояли дела, когда вернувшись в притихший дом, Филипп застал младшего брата, собирающим вещи дабы в очередной раз покинуть родину. Как крыса с тонущего корабля, что и не преминул высказать в лицо.

К тому времени, как появился Кантор, одного из них, приходилось удерживать от того, чтобы броситься разбирать тюрьму по камешку голыми руками, пока второй язвительно высказывался о предлагаемых планах спасения, дополняя усталыми комментариями о том, что именно он думает о своем младшем братишке, так и не удосужившимся повзрослеть и начать задумываться о последствиях своих поступков.

Все это и привело к существующему положению дел: трое мужчин на взводе, находились в пригороде в доме какого-то знакомого трубадура, увлеченного алхимией, ожидая Клемана. Пустив в ход немалые деньги, Филиппу удалось нащупать хотя бы источник информации, в конце концов, они даже не знали, чем обусловлен специфический интерес Святого судилища к Тристану и Айсену. Луи отправился на встречу и вот-вот должен был вернуться с известиями.

– Элеонора не станет вмешиваться, – мрачно сообщал свои новости Кантор. – Ей это без надобности. И… я погорячился немного, когда говорил с ней…

– Ты уж извини, братец, но я от тебя отрекусь, – ровно выдал Кер и уточнил, поморщившись. – Публично в том числе.

Фейран спокойно кивнул, соглашаясь: да все, что угодно! В Тулузе ему все-равно не жить, лишь бы Керов оставили в покое, ограничившись незначительным покаянием и каким-нибудь штрафом. Лишь бы осталась возможность спасти мальчика…

Иначе у Айсена нет никакой надежды сохранить жизнь. Даже без применения обширного арсенала всевозможных «методов убеждения», юноша не сможет убедительно солгать. Он даже Символа веры не прочитает, а иных доказательств, что он мерзкий язычник и сатанинский прихвостень – не требуется. Самое же страшное заключалось в том, что единственной возможностью что-либо предпринять, получить время, необходимое для организации побега, например, – становилось установление инквизиторов способствовать спасению души. То есть, прежде кары, любой ценой вырвать признание и раскаяние.

Да, именно любой. Да именно души, а не бренного тела. Вы все правильно поняли.

Клеман заявился только к ночи, вымотанный до предела и злой. Вести, которые он принес, оказались предельно скудными, и оценить их было затруднительно.

– Узнать, скажем прямо, удалось немного, – молодой человек устало рухнул на ближайшую подходящую поверхность. – Этот субъект всего лишь охранник. Но он может свести с братом Амброзием, одним из писарей. Как я понял, за определенную плату монаха возможно уговорить посмотреть материалы дела, а может кое-что самое важное и скопировать…

– Уже хорошо, – согласился Филипп.

– Да, интересно, откуда ноги растут у этой истории! – задумчиво поддержал его Кантор: чтобы обороняться, надо знать от чего.

– Как Айсен? – тихо спросил Фейран, ни на кого не глядя.

– Его держат в строгом заключении.

Музыкант высказался крепко, как и в портовых кабаках не всегда услышишь, у старшего Кера тяжело вспухли перекатывающиеся желваки. Его младший брат – лишь прикрыл веки, откидываясь к стене с такой силой, что затылок гулко впечатался в деревянную панель.

– Сегодня его не допрашивали, и в первый день тоже продержали не больше часа, – продолжал тем же, как будто пригашенным тоном Луи. – Значит, всерьез за него пока не взялись, и у нас будет хотя бы пара-другая дней…

Пара– другая! И спустя добрую неделю Фейран все так же бросался на стены своего убежища. Само собой, сумасшедшим он не был и прекрасно отдавал себе отчет, что деньги Филиппа и влияние ле Флева, связи обоих, -вот что способно дать хоть какой-то результат, в отличие от его бесполезных судорожных метаний. Что объявись он, и начни разбираться лично, скорее всего, добьется только того, что окажется в камере по соседству…

Но мужчине кусок не лез в горло от осознания, что пока он мается дурью, отсиживаясь в полузаброшенном поместье чокнутого алхимика, тем не менее каждую ночь ложась в нормальную постель, его любимый – брошен в каменную дыру, в которой даже окна скорее всего нет! В цепях, на хлебе и воде… Вот, что подразумевало под собой понятие «строгое заключение», durus carcer, – великолепное средство, чтобы сломить и самую стойкую волю.

О, инквизиторское воображение на тему, как сделать жизнь узника невыносимой, воистину не знало границ! Положение заключенного, полумертвого от голода и нехватки воздуха, скованного по рукам и ногам, в камере, где невозможно было даже вытянуться в полный рост – считалось вполне приемлемым. Каждый изощрялся в меру своей фантазии. В Севилье, Фейран слышал о камерах со сдвигающимися стенами, которые ежедневно сближались на вершок, в Париже ему рассказывали о камерах, которые постепенно заливала речная вода, венецианские пломбы под свинцовой крышей томили жаром… Что же могли выдумать здесь, в Лангедоке, преемники и соратники тех, кто напутствовал крестоносцев словами: «Убивайте всех, Господь узнает своих!»?

Даже намек на подобные мысли приносил с собой кошмары наяву, а не думать – не получалось!

И они могли держать узника в тюрьме годами, создавая впечатление, что он заживо погребен, так что то, что Айсена пока не допрашивали со всей тщательностью, ничего не значило, и являлось крайне слабым утешением.

Новые сведения, которые приносил Клеман, служили тому подтверждением: Тристана Кера разыскивали, Филиппу пока удавалось отговариваться, зато Айсен уже был в полном распоряжении инквизиторов, – куда торопиться!

– Что за обвинения? – Филипп хмурился, с некоторых пор лоб прочертила неразглаживающаяся складка.

– Связь с нечистым, колдовство, – Луи пожал плечами, как бы говоря, что ничего необычного, но тут же покраснел слегка и продолжил, – содомский грех.

Кантор фыркнул: а то за крепкими монастырскими стенами сей грех не процветает, служа пикантным развитием тесных отношений со своей правой рукой, с острой перчинкой флагеляции, которая выдается за умерщвление плоти!

– Плохо то, что доказательств более чем достаточно. Установить, что Айсен не крестился, не причащался – просто, – перечислял Клеман. – Парочка приятелей из компании Фей уже дала весьма обширные показания…

Филипп резко барабанил пальцами по столу: с одной стороны, такой оборот был ему даже на руку, позволяя обернуть все так, как если бы и его семья была жертвой, а не соучастниками.

Однако это имело свою, предельно ясную цену.

С другой стороны, участь Айсена, судя по всему, уже была решена, сразу же на первом допросе, когда на теле юноши было зафиксировано наличие сатанинских меток. Услышав об этом, Кантор выразительно вздернул бровь, покосившись на белого, как покойник горе-любовничка.

– Это то, что я думаю? – холодно поинтересовался у брата Кер.

Фейран криво усмехнулся, отворачиваясь: он сам без рубашки выглядел как жертва шабаша в Вальпургиеву ночь, а для инквизиторов, способных любую родинку представить за печать Дьявола, не меньше, россыпь царапин и засосов просто подарок, равнозначный автографам всех демонов Ада! Мужчина повернулся, намереваясь выдать что-нибудь резкое и хотя бы таким образом сорвать накопившееся напряжение, но наткнулся на мрачный взгляд их разведчика: