Текст книги "Смерть в осколках вазы мэбен"

Автор книги: Виктория Платова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Илья Геннадьевич Пошехонцев с трудом, надо признать, выдерживал нападки коллег. А как же! Сенсация сама плыла в руки, а он со своим глупым упрямством тормозил материал. Вот и пришлось сотрудникам напрягать голосовые связки, отстаивая справедливость.

– Нет, ну вы только посмотрите, – ораторствовал Гера Газарян, поддерживаемый коллегами, – какой отличный материал мог бы выйти. Ирочка взяла чудесное интервью, но почему-то Илья Геннадьевич, – последовал неопределенный и не слишком приличный жест в сторону главного, – запрещает нам это. С какой, спрашивается, стати? Я могу еще понять, что нам был сделан заказ, – он сделал неопределенный, но более приличный жест в мою сторону, – и мы его выполняли. Но произошло убийство, даже два, и теперь уже все газеты опубликовали сенсационные новости, а наша никак не раскачается. И почему мы, спрашивается, должны плестись за всеми, словно паралитики? А Лилька, между прочим, тоже материал готовила, скандальный. Так ведь и он не прошел. Скажите на милость, что еще за весталка такая объявилась, что о ней запрещено говорить, что еще за жена Цезаря, на которую не может упасть даже тень подозрения?

– Подожди, Гера, – остановил его Павел Николасвич Сверчков, серьезный мужчина и серьезный автор, который только по ошибке задержался в нашей газетке. – Пусть Илья Геннадьевич объяснит нам ситуацию. Про заказчика, конечно, понятно, но нельзя же лизать спонсорскую попу в ущерб нашей газете. Извините за резкость, конечно.

Все бурно выразили согласие с Павлом Николасвичем, который никогда ничего зря не говорил.

– Заткнитесь вы! – рявкнул Илюша Пошехонцев, потеряв всякое терпение. – Хватит уже!

– Мы-то заткнемся, – встрял Миша, – если ты нам все объяснишь. Причем подробно, всякие туманные выверты и экивоки нас не устраивают.

– Что я должен вам объяснять? – ощетинился главный. – Вы и сами все знаете.

– Нет, не все, – продолжал гнуть свое Миша. – Почему Лилькин материал не прошел? И почему Ирочка зря старалась? И Яша Лембаум, между прочим, тоже. Сейчас мы знаем, что эта самая Диана крутила шашни с каким-то музыкантом. А ведь до этого был банкир, однако ту тему ты отмел сразу и неизвестно по какой причине. Вернее, причину Павел Николасвич очень точно назвал – вкусная спонсорская попа. Но теперь уже просто деваться некуда, ведь про Диану с музыкантом все знают. Так почему же и нам об этом не написать? В рамках приличий, разумеется, мол, так и так. Почему действительно идут такие запреты?

– Я не обязан вам докладывать обо всех своих делах. – Пошехонцев еще пытался трепыхаться.

– А нам и не надо обо всем докладывать, – снова встрял Гера, – нам нужно сделать материал. Я же не говорю, что хорошо бы измазать эту модель с ног до головы дерьмом, но материал должен пройти. И не надо возмущаться. Я вообще не понимаю, чего мы спорим. Не доверяете нам, пусть пишет тот, кто у вас из доверия не вышел.

– Точно, – обрадованно влез Семен Гузько, до этого скромно молчавший в стороне, что было на него так не похоже. – У нас тут и специалист по моделям имеется. Как кто? А вот, Леда. Пусть она и пишет. А что такого? Статьи у нее всегда хорошие, приличные, ничего лишнего. Как вы на это смотрите, Илья Геннадьевич?

Пошехонцев с сомнением посмотрел на меня, на сотрудников и на Семена Гузько. Сморщился, но затем неохотно кивнул.

– Хорошо, я согласен, – буркнул он, – только никаких… ничего… В общем, Леда, вы и сами понимаете.

– Разумеется, – я серьезно кивнула. – Когда я могу приступить к работе?

– Да хоть сейчас, – главный скривился еще больше, – но я потом обязательно должен посмотреть ваш материал.

– Обязательно посмотрите, Илья Геннадьевич, – я усмехнулась. – Можно подумать, что когда-то было иначе.

Больше главный ни с кем разговаривать не стал и прямиком отправился в свой кабинет.

* * *

Разумеется, это была работа Ирочки, и это она должна была отправиться вместо меня к Диане. Какая заноза действительно мешает нашему главному, почему он ведет себя подобным образом? И Павел Николасвич прав, и Гера Газарян, и Мишка. Все правы, главный поступает вопреки всякой логике. А вот Гузько… Этот, видимо, просто затаил на меня злобу после того, как я прошлась на его счет. Но ведь он мог бы и не трогать меня. Ладно, Гузько иногда следует щелкнуть по носу, а иногда ему не помешает и между ног врезать. Тогда он, может, придет в себя. Но как бы то ни было, a «North Wind» придется посетить именно мне.

Я была не самая первая из тех, кто решился навестить модель и узнать обо всех событиях из первых рук. Диана, как и в случае с банкиром, держалась спокойно, даже вызывающе. Она согласилась ответить на все вопросы журналистов, поэтому в одном из залов спешно организовывали что-то вроде пресс-конференции.

Я предъявила свое удостоверение и быстро просочилась в зал. Выбрала себе незаметное местечко сбоку и, усевшись, стала прислушиваться. Вопросы в основном задавали одни и те же. В каких отношениях Диана состояла с музыкантом? Где она находилась, когда произошло убийство? Как она об этом узнала? Что она об этом думает? Как она намерена вести себя дальше.

Диана сидела, распрямив плечи, смотрела поверх голов журналистов и иногда снисходительно улыбалась. Отвечала она спокойно, даже деловито.

С музыкантом она познакомилась на одной выставке. Они разговорились, и он предложил ей сняться в его клипе. Она согласилась, потому что считает такую работу полезной для себя. Ведь это все же некоторое разнообразие в привычной жизни. Как она узнала об убийстве? Позвонил друг Алексея и сообщил ей эту страшную новость. Где она в это время находилась? Разумеется, дома. Живет она одна, но так как самой с квартирой не справиться, то ей помогает одна женщина-соседка. У той большая семья, поэтому она нередко остается ночевать у Дианы. А когда произошло убийство, то соседка как раз ночевала у нее. Она не знает, что об этом думать, так как, возможно, убийство связано с какими-то разборками между музыкантами.

– Музыканты таким образом не выясняют отношений, – веско произнесла я, и тут же все повернулись в мою сторону. – Может быть, вы и не в курсе, Диана, но полагаю, что вы об этом догадываетесь.

– Зачем вы так, Леда? – Диана надула губки, а в глазах заблестели настоящие слезы. – Вы ведь понимаете, что я ни в чем не виновата?

– Конечно, – я сухо кивнула, – но не так давно убили Ивлева, которого вы прекрасно знали, а теперь вот Алексея. Поэтому, Диана, это не разборки среди музыкантов, а разборки вокруг вас. И, вероятнее всего, вы прекрасно знаете причину.

– Нет! Я не знаю! Я ничего не знаю! – выкрикивала она торопливо, а слезы блестящей дорожкой бежали по ее щекам. – Мне казалось, что это какое-то страшное совпадение.

Тут уже разом заговорили журналисты. Всем хотелось знать, кто я такая и зачем сюда явилась. Пришлось представляться, объяснять… Мои вопросы всех заинтересовали. Кое-кто тоже смог сделать некоторые сопоставления. Но Диана, пока на нее не обращали внимания, пришла немного в себя, перестала рыдать и снова заняла твердую позицию. Она, дескать, ничего не знает, ни к чему не причастна.

– Скажите, Диана, – подняла руку невысокая девушка с заостренным носом и веснушками, густо усыпавшими щеки, – убили двух человек, которых вы знали. А что, если третьей жертвой будете именно вы? Вам не страшно?

– Почему я должна стать третьей жертвой? – медленно произнесла Диана. – Я не имею ни малейшего понятия, за что убили этих двоих. Видно, их что-то связывало. Но я здесь ни при чем, – добавила она твердо. – Я буду жить, как жила раньше. Возможно, что теперь мне придется быть осторожнее. А сейчас простите, – сказала она, вставая, – мне нужно идти работать, потому что, пока жива, я должна соблюдать условия контракта.

С этими словами она кивнула всем и вышла из зала. Журналисты остались переваривать новости. Я подумывала о том, куда бы мне податься, и тут открылась маленькая дверца, скорее всего, из какого-то подсобного помещения, и появился маленький невзрачный человечек. Редко можно встретить таких бесцветных блондинов, но он был именно таким. Не обращая внимания на галдеж и смачный мат, раздающийся вокруг, он довольно уверенно отправился прямо ко мне и остановился в двух шагах.

– Леда, – прошелестел он, – простите за беспокойство, но Диана просит вас заглянуть к ней на минутку.

Очень хорошо! Похоже, что дива действительно расчувствовалась.

Но вот что ей от меня понадобилось? Наверное, любой нормальный журналист на моем месте тут же подхватил бы ноги в руки и помчался выяснять, в чем дело, но мне так опротивела эта модель с ее полуулыбкой, с ее вывертами и ужимками, что я решительно покачала головой:

– Простите и вы меня, но, к сожалению, сейчас это никак невозможно. Я очень и очень тороплюсь. Но вы передайте Диане мой телефон. Если захочет, то может позвонить мне вечером.

И я протянула бесцветному человечку листок из блокнота со своим домашним номером. Я даже не стала смотреть, что он будет с ним делать, а подхватила сумку и решительно выскочила из зала. Посмотрим, что дива скажет сегодня вечером.

Но Диана вечером не позвонила.

ЧАСТЬ 3

Он ненавидел зеркала.

Эта была не минутная, быстро проходящая ненависть, а тяжелое и осознанное чувство, которое зреет подспудно, как болезнь, медленно и верно пожирающая плоть человека. Но его ненависть разъедала не тело, а душу.

Не было в подлунном мире ничего более лживого. Они лгали, как всегда лгут женщины. Но последних, хотя бы можно уличить во лжи, причинить боль, заставить страдать, а что можно сделать с зеркалом? Разбить? Чтобы вокруг появилось множество лживых ухмыляющихся осколков? Однако люди все же не могли обходиться без зеркал, как не могли обходиться без женщин.

Он давно изучил весь этот мир и прекрасно знал ему цену. Б его жизни давно не было женщин, как в его доме давно не было зеркал. Он ненавидел и свое отражение. Свое лицо, свои растрепанные волосы, свои глаза. Глаза, которые так близко видели ту грань, что отделяет бытие от небытия. Он заглядывал по ту сторону вечности, но слабое тело не послушалось его, и он все еще здесь, хотя душа давно просилась на свободу. Как же счастливы те, кто мог довести задуманное до конца.

Он давно понял и согласился с Достоевским, что все самоубийцы делятся на две категории. Но у него на этот счет была своя собственная теория. Любой самоубийца, когда подходит близко к незримой черте между двумя мирами, останавливается, замирает. Говорят же, что в такие моменты человек вспоминает всю свою жизнь. И те, кто жалеет о чем-то несовершенном, о каком-то человеке или о какой-то вещи, уйти не могут, их тянет назад. Но те, кому в этом мире уже ничего не жаль, уходят безвозвратно. Значит, здесь они сделали все, что смогли.

Он и сам подходил не однажды к этой черте, даже помнит ее цвет, что не виден обычным людям. Но и его всегда останавливала какая-то мелочь. Он вспоминал о ней, и становилось невыносимо жаль…

Он и сам бы не мог себе точно ответить, чего ему было жаль в этом мире. Но, возвращаясь к жизни, всегда замечал, насколько уродливо он выглядит. Он ненавидел некрасивость так же сильно, как ненавидел зеркала, ее отражающие. У него вызывали сильное раздражение обыкновенные лица обыкновенных людей. На несколько лет он уехал из Питера и жил на одном из карельских озер подальше от всех. Он свыкся с тишиной, смотрел на воду и небо, траву и деревья, и мир начинал казаться ему прекрасным.

Но и там его не оставляли в покое. В какую бы глухомань он ни забрался, и там не было спасения от людей. Они приезжали отдыхать на заброшенную заимку с водкой и бабами. Разжигали костры, горланили песни, жрали водку и лапали своих баб, которые оглашали окрестности визгливым матом. Но когда ему надоело терпеть, он взял ружье и подкрался к ним поближе… Он точно знает, что попал. Они даже не стали его искать, а поспешно уехали. Больше его никто не беспокоил.

Он сам иногда выбирался к людям. Выбрался как-то раз, чтобы купить муки, табака и соли про запас, и в стареньком покосившемся магазинчике увидел на прилавке несколько красочных журналов. Как они могли попасть в это богом забытое место, он не знал. Но все-таки повернул к себе затрепанный журнальчик и лениво открыл его.

Он узнал ее сразу. Да и как можно было не узнать эту отстраненную холодноватую изысканную красоту. Она смотрела прямо на него, заглядывая в самые потаенные уголки его души, а полуулыбка будоражила его так сильно, что он чуть не застонал от нахлынувших воспоминаний. Она находилась так далеко и в то же время совсем рядом. Можно даже коснуться ее глянцевого лица. Старый рокер, у которого на руках остались зажившие шрамы, а душа все еще кровоточила, понял, что ему бесполезно хорониться в этой глухомани, потому что она найдет его и здесь. Ему надо вернуться, чтобы наяву увидеть эту холодноватую совершенную красоту и прикоснуться к ней.

Он вернулся, чтобы опять попасть в неверный свет фонарей, дробящийся в мелких лужах, чтобы опять вдыхать сырой воздух и бродить по набережной Фонтанки. А зеркала продолжили искажать действительность, расчленяя ее на куски. И весь мир кувыркался и дробился, сжимался и растягивался. А люди напоминали чудовищ с картин Гойи и Босха. Он перестал любить картины, но он продолжал бывать на выставках, чтобы еще больше увериться в несовершенстве мира и человека. И лишь однажды, попав в мастерскую одного художника, замер. Здесь не было некрасивых вещей, напротив, все вокруг поражало своей не правильной, асимметричной красотой. И эти пейзажи, что манили к себе, и эти птицы, похожие на цветы, и цветы, так похожие на птиц. И веселые девушки, которых можно было спутать и с теми и с другими.

Он понял, что красота, которую он так долго и безнадежно искал, все-таки существует. И он может видеть ее часто, даже прикасаться к ней. Откуда ему было знать тогда, что все обернется фальшивкой, обманом? Но когда он во всем разобрался, то у него с глаз словно спала пелена, теперь он точно знал, что ему нужно делать, чтобы исправить этот несовершенный мир, который так привык доверять фальшивым зеркалам.

А зеркала он перестал замечать, как перестает человек замечать долгую и изнурительную болезнь. Просто знает, что она есть, и мирится с ней до поры до времени. Но в душе он все так же их ненавидел, и ненависть его день ото дня становилась все сильнее.

Глава 20

Здесь было тихо, спокойно и уютно. Кафе «Венеция» со своими огромными зеркалами, прекрасными шпалерами и золоченым фарфором располагало к задушевной беседе. Мне и хотелось немного расслабиться, посидеть, отдохнуть, но Карчинский заметно нервничал, хотя и пытался не подавать виду. Он изо всех сил старался шутить, улыбаться, но все это давалось ему с величайшим трудом. Я уже отдала ему сверток и теперь рассказывала о своей встрече с Паком.

То есть рассказывать мне было, собственно, нечего, всего несколько фраз, но художник ловил их с жадным вниманием и нетерпеливо выспрашивал подробности. Сначала я не хотела говорить ему о том, что ваза, которую он послал в подарок, разбита, но потом все же решилась сказать. Вазу ведь попросили доставить меня, и я довезла ее в целости и сохранности, но затем ее кто-то разбил. И я здесь ни при чем.

– Послушайте, Владимир Иванович, – я старалась говорить мягко и осторожно, – я понимаю, что вы обратились ко мне, потому что в этом возникла необходимость… Вы попросили отвезти вазу, что я и сделала. Но я кое-что забыла в кабинете у Пака, и мне пришлось вернуться. Когда я вошла, то увидела, что ваша ваза разбита. Мне очень жаль, что так получилось, но, наверное, он не рассчитывал, что она такая хрупкая.

– Значит, – прервал он меня, – вы говорите, что ваза разбита?

– Да, – подтвердила я, – к сожалению. Художник о чем-то напряженно думал, но потом махнул рукой и обратился ко мне:

– Я очень благодарен, Леда, что вы не отказались выполнить мою просьбу. Но знаете, милая, вам не нужно по этому поводу переживать. Если так случилось, что ваза разбита, то уже ничего не поделаешь. Поэтому постарайтесь выбросить это из вашей хорошенькой головки. Давайте поговорим о чем-нибудь приятном. Как вам, например, понравилось в Москве?

Что и говорить, Карчинский умеет удивлять людей. Он посылает вазу в Москву, а когда ему сообщают, что ваза разбита, предлагает не брать это в голову. У меня скоро она треснет от всех этих заморочек. И мне как, скажите на милость, поступать? Тоже сделать вид, что все замечательно и великолепно?

Ладно. Если он хочет, то я именно так и сделаю. Но больше с художником иметь никаких дел не желаю. Пусть поищет себе другую дурочку, а меня увольте. Карчинский еще пробовал развлекать меня какими-то побасенками, но я не реагировала, и он тоже быстро скис.

– Простите, – сказал он, торопливо взглянув на часы, – но, к сожалению, у меня больше нет времени. Я не могу остаться с вами. Может, вас подвезти?

– Нет, – я решительно отказалась, – я на машине. Если что-то понадобится, Владимир Иванович, звоните. Телефон вы знаете.

– Спасибо, спасибо, – закивал он, раскланиваясь, – очень вам благодарен за помощь. Но на этом позвольте проститься.

И он очень быстро исчез, оставив меня с чашкой недопитого кофе в очень мрачных размышлениях.

Но зачем я принимаю все случившееся так близко к сердцу? Пусть Карчинский переживает, ему положено. А я? Да мое дело вообще сторона. Попросили – отвезла, приехала – сказала об этом. Вот и все. Нет у меня больше никаких проблем, и не надо их выдумывать. Успокаивая себя таким образом, я постаралась выкинуть из головы мысли о художнике.

Кстати, не мешало бы позвонить маме. А еще лучше заехать. Черт с ним, с отчимом, плевать на него. Пусть бурчит все, что угодно. Но мамочкины наставления взбадривают лучше, чем пара глотков касторки. Вот пусть и приведет мое душевное равновесие в порядок. И с этими благими мыслями я покинула роскошную «Венецию», чтобы исполнить свой дочерний долг и навестить дражайшую родительницу.

До квартиры матери было рукой подать, но я умудрилась ехать туда не менее получаса. Затем вспомнила, что все-таки неудобно вот так вваливаться, надо хотя бы что-нибудь к чаю захватить, и еще полчаса убила в ближайшем от дома магазине. Зато мама будет довольна, получив любимый зефир в шоколаде, причем свежий, только что привезли. Я уже хотела было надкусить зефиринку, но потом передумала. Не маленькая уже, четвертый десяток как-никак, а все на сладкое тянет. Ладно, успею еще попробовать, надеюсь, что даже после выходки Герта меня без чая не оставят.

Я позвонила и принюхалась. Какой аппетитный запах, даже сквозь две двери просочился! Жаль, что я не умею готовить так, как мама, а то давно бы уже была шеф-поваром «Астории».

Я не ошиблась, мать священнодействовала на кухне.

– Еще двадцать минут, – заявила она мне категорическим тоном. – Вымой пока руки и переоденься.

– А этот… твой… тоже будет? – полюбопытствовала я, останавливаясь в дверях кухни.

– Сколько раз просила тебя не называть его «этим», – вспыхнула мать. – Все-таки как-никак он твой отчим.

– Он твой муж всего лишь, – огрызнулась я, – а мне он никто. Был никем, никем и остался. Так что, пожалуйста, не надо мне никого навязывать.

– Ты все такая же злая. – Мать остановилась напротив меня. – Я думала, вырастешь, перебесишься, но, похоже, на тебя ничего не действует. Хоть бы из уважения ко мне не говорила так. Или я для тебя тоже никто?

– Перестань, мам, – попросила я, – я ведь совсем не собираюсь с тобой ссориться, но если ты хочешь, то я могу и уйти. В самом деле, мне, наверное, уже пора.

– Перестань, – строго сказала мать, – переодевайся, и сейчас будем обедать. Ты ведь должна мне обо всем рассказать, или так и будешь отделываться разговорами по телефону?

Возразить было нечего. Я вздохнула и смирилась. По крайней мере, хоть пообедаю нормально.

Нет, все-таки как благоприятно действуют на человека и материнские советы, и материнские обеды. Это же просто чудо какое-то.

Я даже старалась не обращать внимания на все ее подковырки, а также на глубокомысленные и заумные замечания ее супруга, который по привычке вознамерился меня поучать. Больше всего мне досталось, конечно, за Герта. Я, оказывается, и такая, и сякая, и совершенно не умею разбираться в людях, а если уж мне так приспичило трахаться, то выбрала бы кого-нибудь из своих коллег.

При воспоминании о коллегах меня передернуло. Да с любым из них я не согласилась бы переспать и за миллион баксов. Нет уж, увольте, они, может быть, и распрекрасные люди, но со своей личной и сексуальной жизнью я разберусь как-нибудь и без родительских совета и помощи. Поэтому я доела зефир (отличная вещь, может, домой такого же купить?), допила чай, поблагодарила мать за отличный обед и заботу и постаралась побыстрее убраться из ее гостеприимной квартиры. Мне ведь еще дома предстоит заниматься разными домашними делами. А они имеют обыкновение только прибавляться и никак не убывать.

Герта еще не было, и я, вместо того чтобы перейти к скучнейшим домашним обязанностям, уселась в кресло с коробкой зефира и предалась воспоминаниям и размышлениям. Не знаю, что на меня иногда находит, но я без этого не могу. Сижу, копаюсь в своей памяти, как добросовестная мастерица, которая подбирает для узора разноцветный бисер. Вот и я сейчас выуживала бисеринки фактов из своей памяти. Что-то не давало мне покоя, ныло, как больной зуб. Что-то явно не сходилось, но что именно, я не могла понять. В водоворот каких странных событий я умудрилась попасть, когда встретилась однажды совершенно случайно с Гертом на трамвайной остановке?

Интересно, а что было бы, если бы мы тогда с ним не встретились? Он бы поискал утешения у какой-нибудь другой своей подружки или все же вспомнил бы мой адрес? Чего теперь-то гадать? Его можно об этом и самого спросить, если я, конечно, не усну до тех пор, пока он соизволит заявиться. Нет, как все-таки в жизни иногда причудливо пересекаются дороги людей. Никак не ожидаешь, что встретишься именно с этим человеком.

Однако одни встречи приносят радость, а о других хочется побыстрее забыть как о чем-то весьма неприятном, даже отвратительном.

Интересно, за последнее время судьба подарила мне больше плохих или хороших встреч? Так, а с кем я встречалась? С математикой у меня туго, с памятью и того хуже, поэтому лучше взять листочек и выписать всех. А потом уже можно будет разбираться. Причем встречи-то были самые разные. И важные, и не очень.

Спустя некоторое время я сидела над расчерченным на квадратики листочком, старательно вписывая встретившихся мне людей.

Так. Неплохо получилось. Незначительные встречи можно опустить, а вот значительные…

Номер первый. Бесспорно, Герт. По этому поводу и говорить ничего не нужно, коль мы решили жить вместе.

Номер второй. Карчинский. Очень интересный художник и очень скользкий тип. Даже не знаю, чего в нем больше, хорошего или плохого. Как Герт говорил, с червоточинкой. Плюс-минус – самая правильная оценка.

Номер третий. Авангардист Иванов. Темная лошадка, но все-таки чем-то он мне понравился. Не было в нем слащавости Карчинского. Пусть будет плюс.

Теперь о неприятном. Номер четвертый, без всякого сомнения, Диана. Вот уж кто достал меня до самых печенок за последние дни. Какой черт дернул нашего главного, что он согласился на всю эту катавасию с ней? Нужно было отмахиваться от заказчиков руками и ногами. Но теперь-то уже ничего не сделаешь, придется с ней мириться. Я поставила напротив модели огромный минус.

Номер пятый. Александр Пак, с которым мне пришлось встретиться в Москве. Тоже, надо сказать, пренеприятный типчик. А как он вел себя со мной? Или у них так принято? Хотя азиаты всегда вроде бы отличались вежливостью.

Ладно, не понравился он мне, и все. Так что, будем считать, встреча была под знаком минус.

Номер шестой. Старый рокер. Я и виделась-то с ним каких-то полчаса, но он меня чем-то задел. То ли своими разговорами, то ли воспоминаниями. А вот тут я в полной растерянности. Совершенно не знаю, как мне к нему относиться и каким знаком определить встречу.

Все остальные встречи можно считать малозначительными. К примеру, с банкиром Ивлевым. Один раз я столкнулась с ним на выставке, другой раз в банке. Один раз мне пришлось с ним разговаривать. Тоже ничего хорошего из этого не вышло. Но как бы то ни было, банкира уже и в живых нет, убили. Убили и другого человека, встречу с которым я отнесла бы к малозначительным. Алексей, которого я встретила на сейшене. Вроде мне до него вообще не должно быть никакого дела. Его право – встречаться или не встречаться с моделью. Но все-таки парня жалко. Он-то, скорее всего, виноват меньше всех. А кто больше?

Я склонилась над листком, обхватила голову руками и задумалась.

* * *

Похоже, что Герт никуда не собирался. Он сидел на кухне, какой-то весь мрачный и раздраженный с утра, и курил сигарету за сигаретой. Под потолком плавало сизое облако, и я попросила его хотя бы открыть форточку. Герт мрачно посмотрел на меня, но форточку открыл.

– Что с тобой? – спросила я его, но он только отмахнулся.

Я подумывала о том, чтобы пойти на работу, но в дверях комнаты появился мой дружок.

– Собираешься? – спросил он. – А когда вернешься?

– К вечеру, наверное. – Я пожала плечами.

– А раньше не можешь? – Герт взлохматил волосы. – В обед, например?

– Могу вообще-то, – я подошла к нему. – А это так важно?

– Для меня – да, – он обхватил меня за плечи и притянул к себе, – но если ты скажешь «нет», я не буду настаивать. Понимаешь, малышка, сегодня как раз похороны Лешки. На кладбище мне нужно быть, а вот потом… Понимаешь, – повторил он, – бывают такие моменты, когда совершенно не хочется видеть знакомые рожи, наоборот, тянет куда-то, где можно побыть одному.

– Ты хотел бы поехать на кладбище со мной, а потом куда-то отправиться один? – осторожно спросила я.

– Нет, – он досадливо поморщился и немного отстранился. – Ну почему иногда женщинам так трудно все объяснить? Если я буду там один, то мне придется тащиться вместе со всеми на поминки, а если я буду с тобой, то смогу уехать, скажу, например, что тебе стало нехорошо… Но потом… потом я совсем не хочу быть один. Наоборот, я хочу, чтобы ты была рядом со мной. Но чтобы больше никого вокруг. Теперь понимаешь?

– Да, – я прижалась к нему, – понимаю. Я могу никуда не ходить, могу вернуться, когда ты захочешь.

– Хорошо, – он кивнул, – так будет лучше всего. Сиди пока дома, оденься там, приготовься, а я за тобой заеду. Мне сейчас кое-куда надо смотаться.

Похоже, Герт наконец-то взял себя в руки, и теперь его неуемная энергия найдет себе применение. А мне останется только ждать. Ладно, позвоню на работу, скажу, что буду завтра с утра. Герт быстро чмокнул меня и испарился. Я отправилось было к телефону, но звук открывающейся двери остановил меня. Я подумала, что Герт что-то забыл, и громко окликнула его. Но никто не ответил. Я удивилась и двинулась в коридор. Что еще за шуточки такие?

– Герт! – позвала я. – Герт, перестань.

В ответ не раздалось ни звука, хотя в коридоре явно кто-то находился. Я слышала осторожное дыхание.

– Вот сейчас возьму что-нибудь потяжелее, – пообещала я, – и покажу, как в прятки со мной играть. Перестань дурачиться, выходи.

Мои призывы остались без ответа.

– Хватит! – заявила я громко. – Мое терпение кончилось. Или ты сейчас отвечаешь, или можешь проваливать…

И тут меня озарила неожиданная мысль. А что, если в коридоре совсем не Герт? А кто же тогда? Эту нелепую мысль я постаралась отбросить, но испуг уже схватил меня своими Цепкими когтями.

– Кто здесь? – спросила я напряженным хриплым голосом и осторожно двинулась в коридор. Свет не горел, но я заметила темную фигуру. Вскрикнув, я отступила в комнату. Если он сейчас бросится сюда, то мне придется туго. Неужели маньяк вот так легко может проникнуть в квартиру?

Но быстро распахнувшаяся дверь и торопливые шаги по лестнице вниз возвестили о том, что неожиданный визитер покинул квартиру. Я выглянула в коридор. Внизу хлопнула входная дверь. Стремительной перебежкой я достигла двери и рывком захлопнула ее. Трясущимися руками закрылась на все замки, поставила их на предохранители, а заодно накинула цепочку. Сердце бешено колотилось, в висках стучало. Я в изнеможении присела на выступ трюмо и привалилась спиной к зеркалу. Нет, это просто кошмар! Как же мне сейчас не хватает сигареты. Всего бы пару затяжек! Но я не могла себя заставить сдвинуться с места и все вытирала и вытирала платочком вспотевшие ладони.

Скрежет ключа в замочной скважине подбросил меня чуть ли не до потолка. Я вскочила с трюмо, задев по дороге шкатулку со своими прибамбасиками. Она с грохотом свалилась на пол, а я прижалась к стене недалеко от двери. Пусть попробует войти! Но, видимо, пришедший отличался завидным упорством. Перепробовав замки и поняв, что они никак не поддаются, он принялся яростно звонить. Я стояла, вдавившись в – стену и стараясь не дышать. После звонков послышался торопливый тревожный стук и голос матери.

– Лида! – звала она. – Лида, открой!

Слава богу! Это всего лишь мама. Наверное, я впервые в жизни, если не считать, конечно, детских лет, была так рада приходу своей родительницы, которая частенько без предупреждения появляется в моей квартире, чтобы прибраться и приготовить непутевой дочери обед. С огромным облегчением я принялась открывать свои запоры.

– Что случилось? – Мать ворвалась в квартиру, словно за ней гнались. – Почему все заперто? Я звонила, почему ты не открыла? Что за новости? – Но, взглянув на меня, тут же сбавила тон:

– Что произошло?

– Сейчас расскажу, – ответила я, проходя на кухню.

Наконец-то можно вздохнуть с облегчением, потому что, задумай вломиться в дом даже сотня маньяков, мамочка быстро найдет на них управу. И опомниться не успеют, как она из них сделает отбивную. Забудут, зачем приходили. Я с удовольствием плюхнулась на стул, вытянула ноги и закурила. Какое все-таки наслаждение может давать сигарета! Черт! Вот только привкус у нее какой-то странный. Даже голова закружилась немного, и замутило как-то.

– Что с тобой? – участливо повторила мать, появляясь на кухне. – Да выброси ты свою цигарку, вон какая бледная вся.

Я послушалась разумного материнского совета и затушила сигарету. Случается. Если человек перенес сильный стресс, то бывает, что есть не может после этого, курить, наверное, тоже. Хотя и говорят, что никотин и алкоголь здорово снимают стресс, но, наверное, у всех по-разному это происходит. А мать тем временем уже подсовывала мне стакан воды, грела чайник, чтобы напоить меня крепким чаем с лимоном, то есть проявляла материнскую заботу обо мне в полном объеме.