Текст книги "Кольцо богини"
Автор книги: Виктория Борисова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
Унылый холодный дождь монотонно стучит по крыше, и лампа с синим стеклянным абажуром освещает письменный стол. Стенные часы показывают половину двенадцатого, хочется спать, и от зевоты сводит скулы, но нельзя – к завтраму задан длиннейший латинский перевод из «Истории» Геродота. Непонятно, зачем вообще следует изучать мертвый язык, на котором давным-давно уже никто не говорит, но латинист Самарин – Сашин классный наставник, желчный и придирчивый, в форменном сюртуке с обвислыми плечами и неизменных синих очках – никогда не упустит случая вкатить нерадивому школяру единицу.
Перо скрипит, и слова ложатся на бумагу – привычно, механически, почти без участия разума. По латыни Саша – первый ученик в классе, иностранные языки вообще даются ему легко. Мысли его блуждают далеко отсюда. Золотой город стал занимать так много места, что другая жизнь – обыденная, представляется ему серой и скучной, словно запыленная театральная декорация.
«Что же до скифских обычаев, то они таковы. Скифы почитают только следующих богов. Прежде всего – Гестию, затем Зевса и Гею (Гея у них считается супругой Зевса); после них – Аполлона и Афродиту Небесную, Геракла и Ареса. Этих богов признают все скифы, а так называемые царские скифы приносят жертвы еще и Посейдону. На скифском языке Гестия называется Табити, Зевс (и, по-моему, совершенно правильно) – Папей, Гея – Апи, Аполлон – Гойтосир, Афродита Небесная – Аргимпаса, Посейдон – Фагимасад. У скифов не в обычае воздвигать кумиры, алтари и храмы богам, кроме Ареса.
Гею же они почитают в облике Апи, которую изображают в виде полуженщины-полузмеи и поклоняются ей в особых „пещерных“ храмах…»
Дойдя до этого места, Саша вздрогнул всем телом, словно внезапно пробудившись от сна. Расслабленное, полудремотное состояние как рукой сняло. Он вскочил с места, с грохотом отодвинув стул, и принялся прохаживаться взад-вперед по комнате, заложив руки за спину. На ходу почему-то лучше думалось… Точно так же делал и папенька, если волновался или напряженно работал над чем-то важным, но сейчас Саша не отдавал себе в этом отчета.
Нервное возбуждение распирало изнутри, требовало выхода, не давало спокойно усидеть на месте. Полуженщина-полузмея? Не может быть! Ведь совсем недавно он уже видел нечто подобное! Саша изо всех сил старался припомнить все до последней детали, не упуская ни одной мелочи.
Прошлой ночью он увидел удивительный храм, в котором никогда не бывал раньше. Странное он произвел впечатление – пугающее и в то же время притягательное, манящее… Не на площади, не в окружении дворцов помещался он – в уединенной пещере у моря.
Перед глазами возникает пустынный берег, залитый солнечным светом. Оказавшись у входа в пещеру, Саша почувствовал необъяснимый страх. Словно холодом – сырым, промозглым, леденящим тело и душу – веяло оттуда. На миг захотелось закрыть глаза и бежать без оглядки. Но и не войти он не мог. Часть его разума знала точно, что там, под низкими каменными сводами, увидит он что-то важное.
Когда глаза немного привыкли к темноте, он сумел разглядеть странную фигуру на высоком постаменте. Тело прекрасной женщины ниже пояса переходило в длинный змеиный хвост, покрытый гладкой и твердой зеленоватой чешуей, отливающей перламутром в полумраке. И казалось, что она живая, дышит и вот-вот пошевелится…
Он еще раз сверился с оригиналом, потом проверил в словаре… Да, все верно! Скифы называли свою богиню Апи-змеедевой и почитали ее как праматерь царского рода.
Так неужели Золотой город – не морок, не фантазия, не плод больного воображения? Неужели он и вправду существует – или, по крайней мере, существовал в древние времена? А значит, по немногим свидетельствам, по остаткам, по собственным озарениям возможно восстановить, разгадать его тайну?
В ту ночь Саша так и не смог уснуть. Он лежал в постели, слушал, как дождь барабанит по крыше, – и улыбался.
«Следующие полгода я трудился как одержимый. Днями просиживал в библиотеках, посещал публичные лекции в университете, от корки до корки прочел труды античных авторов, выискивая малейшие зацепки, которые могли бы привести меня к Золотому городу.
Сведения, что успел я отыскать, в большинстве своем были обрывисты и неполны, а иногда и просто не внушали доверия. Тот же Геродот, почитаемый во всем мире как „отец истории“, описывал в своих трудах каких-то „лысых и плосконосых людей“ и не верил в существование гипербореев – то есть людей, живущих в наших климатических широтах.
Несомненно было одно: в последнее тысячелетие дохристианской эры скифы действительно составляли могущественный и многочисленный народ, расселившийся на обширной территории южнорусских степей и северного Причерноморья. Именно там Ясон искал золотое руно, там Ифигения служила Великой Богине, оттуда Магог, охваченный яростью, отправился сеять разрушения среди иудеев…
Скифы исчезли с арены истории, растворились в небытии, не оставив письменных свидетельств о себе. Но тянется сквозь века связь с народом-прародителем! И девушки Киевской Руси носили „русальные“ браслеты с изображением Апи-змеедевы, и излюбленный сюжет русских сказок о трех братьях, где младший оказывается героем и победителем, уходит корнями в древний скифский миф о трех царских сыновьях…
Намерение мое посвятить свою жизнь изучению археологии крепло день ото дня. Сколько было планов! Какие честолюбивые мечты гнездились в моей душе!»
Строчки расплываются перед глазами. Максим на минуту оторвался от чтения и потряс головой, отгоняя сон. Все-таки очень интересно получается! Саша Сабуров мечтал найти свой Золотой город и восстановить историю скифского царства. У него самого когда-то запросы были намного скромнее, но и сейчас он помнит, каким восторгом охватывало сердце, если удавалось летом на раскопках где-нибудь под Рязанью найти черепок, пуговицу или бляшку, возраст которой исчисляется не одной сотней лет! Чьи руки когда-то касались этих предметов? Чем жил этот человек, о чем думал, кому молился, кого любил или ненавидел?
И только сейчас он осознал, что не только материальные свидетельства обеспечивают связь поколений. Не зная ничего про своего деда (да и деда ли?), он удивительным образом унаследовал не только его внешность, но и жизненные устремления.
Максим вспомнил почему-то, как радовалась бабу, его поступлению в институт. Пожалуй, она одна не удивилась, с чего это молодому парню взбрело в голову всю жизнь копаться в древностях. Как-то, придя домой раньше обычного, он случайно подслушал ее разговор с матерью в кухне.
– Да, странный сынок вырос – будто не от мира сего. Прямо и не знаю, что с ним будет! – вздыхала мать.
– Не говори так, Ирина! – строго отвечала бабушка. – Не говори! Александр Васильевич был бы так счастлив… Если бы дожил, конечно. Знаешь, – бабуля оживилась, словно коснувшись любимой темы, – знаешь, он ведь мечтал найти русскую Трою! И нашел бы непременно, если бы не германская война…
– Да, да, Конкордия Илларионовна, вы об этом уже рассказывали, – чувствуется, что историю о русской Трое мама слышит по меньшей мере в сотый раз, – мне борщ варить надо. Максимка скоро придет.
И она принялась греметь кастрюлями с таким ожесточением, словно во что бы то ни стало стремилась уйти от разговора.
– Да, конечно! – всполошилась бабушка. – Он ведь голодный вернется…
Потом, уже вечером, когда бабушка отправилась домой (ночевать у них она почему-то не любила, часто повторяя «в гостях хорошо, а дома лучше»), Максим спросил у мамы:
– А кто был мой дед? Археолог?
– Да какое там! – отмахнулась она. – Совсем простой был, из крестьян. Я его, правда, не видела – умер он еще до войны.
– А бабушка говорила…
– Ну, мало ли что она говорила! Старый человек, фантазии свои за реальность принимает. Неизвестно еще, какие сами будем в этом возрасте. Ты уж как-нибудь поделикатней с ней, не спорь. Как я вот – молчу и киваю! Она на тебя надышаться не может, пусть уж говорит что хочет.
Да уж, любила его бабуля… Больше всех, наверное. А он даже на похоронах не был! Когда бабушка скончалась, Максим служил в армии, в горной Шемахе, и телеграмма провалялась два месяца в канцелярии. Сейчас, много лет спустя, сердце вдруг сдавило запоздалое сожаление – невнимателен был, беспечен, слишком занят собой, не узнал, не расспросил, не выслушал… А ведь много интересного могла бы рассказать Конкордия Илларионовна! Но теперь вот – поздно уже. Она умерла в одиночестве, в своей комнатушке в коммуналке, и больше уже никому ничего не расскажет.
– Эх, бабуля-бабуля… – вздохнул он. – Что ж ты меня не дождалась?
Теперь осталась только вот эта тетрадь да фотография. И еще – как последний долг – возможность прочитать, понять, осмыслить жизнь людей, что когда-то давно положили начало его собственному существованию.
«Когда настало время выпускных экзаменов в гимназии, я уже точно, до мельчайших деталей представлял себе свое будущее. Предстоящее объяснение с отцом немного тревожило меня – папенька, как человек сугубо практический и далекий от высоких материй, мог бы не одобрить мой выбор. На этот случай я попросил моего товарища Суровцева найти мне несколько уроков, и он охотно согласился.
Когда, уже в конце мая, папенька позвал меня к себе в кабинет, я был вполне готов к этому разговору».
За окнами горел ало-багряно-оранжевый закат. Сирень буйно цвела в палисаднике, и запах доходил через приотворенное окно. Папенька сел у стола, долго перебирал какие-то бумаги, словно собирался с мыслями.
– Ну что ж, сын… – начал он наконец.
Саша сразу насторожился – если отец к нему так обращается, разговор предстоит действительно важный и непростой.
– В следующем месяце ты заканчиваешь гимназию. Успехи твои изрядны, и весьма. Похвально, похвально… Пора подумать… – он сделал неопределенный жест в воздухе, словно разгоняя клубы несуществующего дыма, – подумать о выборе жизненного пути!
Он помолчал недолго, барабаня длинными чуткими пальцами по краю стола, потом продолжал:
– Училище правоведения – вполне достойное заведение для юноши. И жизненное поприще открывается широкое. Придется, конечно, взносить плату, да и житье в Петербурге недешево, но как-нибудь справимся. Девочки подрастают, платья, театры, то, се… – он сокрушенно покачал головой, – не успеешь оглянуться – приданое понадобится! Зато, по крайности, Дивеево наше теперь свободно от долгов. И в этом – твоя заслуга.
Саша сидел в глубоком, покойном кресле, обитом темно-зеленым плюшем, и думал о том, что вот сейчас, в кабинете с выцветшими шпалерами на стенах, перед рядами книг с тиснеными золотом корешками в застекленном шкапу, решается его судьба. Для отца все просто – Училище правоведения, потом – служба… И так – до самой почтенной старости, убеленной сединами.
Но его-то самого такая перспектива вовсе не радует! Отказаться от Золотого города навеки, стать присяжным поверенным или хоть, как папенька, товарищем прокурора? Десять, двадцать, тридцать лет потом ходить в суд, писать бумаги, выслушивать показания, обвинять или защищать? Да ни за что!
Папенька откинулся на спинку стула, закурил свою любимую гаванскую сигару и бодро закончил:
– Значит, решено! Сразу после выпускных экзаменов поедешь подавать прошение о зачислении.
Саша собрался с духом и тихо, но твердо ответил:
– Нет.
Папенька удивленно поднял бровь. Видно, такого он не ожидал.
Не желаешь? Это почему же?
В голосе его зазвучали опасные нотки – совсем как в суде, когда задавал он особо каверзный вопрос или произносил обвинительную речь. Вроде бы голос папенька не повышал никогда и слова произносил простые, самые обычные, но почему-то действовали они на всех не хуже архангельской трубы. Был даже случай, когда подозреваемый в убийстве прямо в зале заседаний вдруг пал на колени и признался…
Да уж, суров был папенька! Среди коллег слыл он человеком строгим и неподкупным, не поддающимся на уловки самых красноречивых адвокатов, умеющих выжимать слезу из присяжных. А уж когда один из них (кажется, на процессе о казнокрадстве) явился на квартиру «частным порядком» и попробовал намекнуть, что человеку со столь высоким положением хорошо бы иметь дом получше и собственный выезд… Страшно вспомнить, что началось! Папенька кричал так, что даже кухарка Матрена прибежала с кухни – думала, пожар или грабят. Незадачливый адвокат пересчитал носом все ступеньки и потом долго разыскивал в сугробе свою шапку.
«Пусть обрушатся небеса, но правосудие торжествует!» Эту фразу папенька любил повторять и, кажется, сделал своим жизненным кредо. Для убийц и вовсе требовал бессрочной каторги и долго ворчал, если присяжные находили какие-нибудь смягчающие обстоятельства.
И в то же время – не спал ночами, дотошно вчитывался в каждую строчку любого документа, писал «наставления для присяжных заседателей», единогласно признанные лучшими… Были в его практике и вовсе невероятные случаи – нечасто, но были! – когда сам отказывался от обвинения и брал под защиту подсудимого.
А сейчас брови сдвинуты, глаза смотрят сердито, и Саша чувствует себя виноватым, словно маленький мальчик, проливший чернила на паркет.
– Каждый человек обязан трудиться, добывая себе пропитание и принося пользу обществу…
Папенька, кажется, вошел во вкус. Он ходил взад-вперед по комнате и говорил, говорил… Все это было совершенно правильно – и, по правде сказать, ужасно скучно.
– Так неужели ты желаешь стать еще одним праздным прожигателем жизни, паразитом на теле общества? Изволь, но учти – в таком случае я не смогу более считать тебя своим сыном!
– Нет. Я хочу поступить в университет.
– Ах, в университет! – Папенька произнес это слово с долей сарказма, но, кажется, успокоился немного. – И какой же факультет ты избрал? Медицинский? Филологический? Философский, наконец?
Саша украдкой посмотрел в окно, заметил, что закат уже почти догорел, оставив только узкую алую полоску на горизонте, и подумал про себя: «А ведь уже вечер! Может быть, сегодня снова увижу Золотой город…» Он помолчал, словно собираясь с духом, и наконец сказал тихо, но твердо:
– Я хочу стать археологом.
– Археологом? – Отец удивленно поднял брови. – Вот уж никогда бы не подумал! Почему же именно эта область так привлекает тебя? Объясни, я хочу понять!
– Хорошо… Я постараюсь.
В горле как будто комок застрял, и во рту пересохло. Голос звучал робко и неуверенно, как у школьника, вызванного к директору.
– Дело в том, что история есть у каждого народа, но далеко не всегда она известна…
Он начал говорить медленно, осторожно подбирая слова, но постепенно вошел во вкус. Речь его лилась легко и свободно, слова уверенно и ловко лепились друг к другу:
– Есть история античности – Рим, Греция… они исчезли, сошли в небытие, но им наследовала вся европейская цивилизация! Теперь считается почему-то, что наши предки прозябали в дикости и невежестве, пока не узрели свет западной культуры. А ведь и в те времена здесь жили люди и создавали свой собственный, совершенно самобытный мир… Только мы о них ничего не знаем!
Кажется, впервые в жизни он говорил с отцом вот так – как равный с равным. Папенька слушал его внимательно, не перебивая. Даже сигару свою позабыл, и столбик серого пепла вот-вот осыплется прямо на ковер.
– Я понимаю, что честный труд есть обязанность каждого порядочного человека, но разве вернуть великое прошлое своего народа, вытащить его из небытия, восстановить и оставить для потомков – это не достойное дело? У англичан есть предания о короле Артуре, у германцев – песнь о Нибелунгах, и они гордятся ими по праву! А у нас? История государства Российского известна начиная с Киевской Руси, а раньше – просто белое пятно! Между тем скифы – отдаленные наши предки – называли себя древнейшим народом в мире, и античные историки разделяли это мнение…
Саша говорил еще долго, ссылаясь на Страбона, Геродота и Валерия Флакка. Когда, наконец, он остановился, чтобы немного перевести дух, папенька смотрел на него, как будто не узнавая. На лице его было написано искреннее восхищение и умиленно, растепленно глядели глаза… Саша был немало удивлен, увидев на лице папеньки столь несвойственное ему выражение. Произошла и вовсе неслыханная вещь – в глазах его блеснули слезы!
Он встал, подошел к Саше и положил ему руку на плечо.
– Не скрою, сын, сегодня ты меня немало удивил. Что ж, если твое намерение твердо – поступай как знаешь. И… дай тебе бог!
Он неловко обнял его и вышел.
«Так я впервые принял сознательное и обдуманное решение, определившее мою дальнейшую судьбу. Отцу я до сих пор благодарен. Только его понимание и поддержка дали мне возможность учиться, не отвлекаясь на мелочные заботы о хлебе насущном. Многим моим товарищам приходилось зарабатывать репетиторством или перепиской, я же был полностью поглощен научными занятиями.
Годы учения в университете я вспоминаю с радостью. Каждый день, просыпаясь по утрам, я чувствовал себя счастливым, как в детстве в день именин или перед Рождеством. Ощущение это вернее всего было бы назвать предвкушением нового – ведь столько предстояло узнать! Путь от Пречистенки до Моховой я, кажется, и сейчас мог бы отыскать с закрытыми глазами…
Более всего, конечно, меня интересовала история скифского царства. Древнюю историю на нашем курсе читал профессор Шмелев, и я до сих пор испытываю чувство искренней и глубокой признательности к этому удивительному человеку.
И неверное, не я один. На лекциях профессора Шмелева набивалось столько желающих, что даже в проходах стояли. Он поднимался на кафедру – сутулый, седоволосый, в потертом люстриновом пиджаке, вечно обсыпанном табачным пеплом, – начинал говорить глухо, неразборчиво, как будто нехотя.
И все мы, собравшиеся в аудитории, уже не замечали ничего вокруг. Мы следили за невнятным бормотанием профессора, завороженные чудом человеческой мысли. Шмелев раскрывал ее перед нами торопливо, почти сердясь. Нас не оставляло ощущение, что непрерывный поток бытия, которое было до нас и еще будет когда-нибудь, невозможно разъять на части. И народ, кочевавший в далекие времена по обширным просторам Евразийской степи, не мог исчезнуть бесследно!
Именно из его лекций я узнал о курганах, раскопанных по приказу генерала Мельгунова еще в середине восемнадцатого века, об экспедициях Кларка, Палласа и Дюбуа де Монперё, о находках Радлова в Сибири… Рассматривая в музеях немногие сохранившиеся предметы, я радостно узнавал их, а лица воинов, изображенных на сосуде из Кульоба, хранящемся в Эрмитаже (специально ездил, чтобы посмотреть!), казались мне такими знакомыми, словно я уже встречал их там, на улицах, вымощенных розоватым камнем во время странных своих ночных путешествий…
И Золотой город как будто становился ближе ко мне с каждым днем».
К своей alma mater Максим столь нежных чувств не испытывал. Слишком уж много довелось застать всяких глупостей, оставшихся в наследство от гибнущей, разваливающейся на глазах советской империи.
Одна история КПСС чего стоит! Почиталась она тогда важнейшим предметом. Можешь не знать, когда Куликовская битва произошла, но какие-нибудь «Апрельские тезисы» изволь цитировать наизусть, чтобы от зубов отскакивало. Преподавал ее замшелый старикан по фамилии Воронцов – человек заслуженный, ветеран войны, в деканате его побаивались. Воевать он действительно воевал и в хорошие минуты любил рассказывать студентам поучительные истории о своей службе в контрразведке Смерш. Отличался Воронцов характером буйным и непредсказуемым, и, когда однокурсник Слава Дятлев на экзамене ляпнул что-то невпопад про Троцкого, из-за дверей аудитории раздался звук падающих предметов и крик:
– Это вы, Дятлев, вместе с Троцким хотели погубить революцию!
Славка выскочил в коридор, красный как рак, и сокурсники, помнится, хохотали и хлопали его по плечу – в хорошую компанию ты попал! Дятлев и Троцкий… А самому Славке было не до смеха – историю КПСС он пересдавал четыре раза, и только заступничество декана спасло его от отчисления.
Потом, уже после армии, идеологический груз несколько ослаб, но все равно приходилось учить и политэкономию, и даже такой утопический предмет, как научный коммунизм… И это в перестроечные-то годы, когда с каждым днем становилось все более и более ясно, что жить при этом самом коммунизме для живого человека так же неестественно, как штаны через голову надевать.
Были, конечно, среди преподов люди интересные и знающие. Алексей Петрович Шмаков так увлеченно и красочно рассказывал о Древней Руси, а Геннадий Семенович Разлогов считался крупным специалистом по Египту. Его дочь Марина работает сейчас художником-оформителем в издательстве «Редан-пресс» и даже делала пару раз обложки для книг Максима[2]2
Читайте об этих героях в романе В. Борисовой «Окно в пустоту».
[Закрыть].
Вспомнив о Марине, Максим невольно улыбнулся. Его и умиляла, и трогала ее привычка по десять раз переделывать одно и то же, создавать множество эскизов и тревожно переспрашивать: «Вам нравится? Правда нравится? А какой вариант лучше – этот или тот? А может, попробовать сделать еще один?» И это при том, что Маринин муж Боря – человек более чем обеспеченный, так что работать ей совершенно не обязательно! Каждое утро он заботливо высаживает ее возле издательства из сверкающей иномарки, и, по мнению местного «сарафанного радио», зарплаты художницы должно было бы хватать как раз на пару туфель, в каких Мариночка является на работу. Но все равно – трудится девушка упорно и истово, засиживается на работе допоздна… Особенно ей удаются обложки к фантастическим сериям, никто лучше ее не может изобразить сказочные города, космические корабли, инопланетные ландшафты и возникших в воспаленном мозгу автора чудовищ. Кажется, она очень гордится этим и готова работать день и ночь.
Отец ее отличался такой же одержимостью, так же проверял и перепроверял все бесконечно, сутками мог сидеть в архивах и музеях, даже умудрился съездить в Египет за свой счет, когда только-только открыли границы…
И многих еще институтских преподавателей Максим вспоминал с благодарностью. Только вот привычка читать свои лекции с оглядкой, ссылаться почаще на классиков марксизма-ленинизма и подходить к любому событию с классовых позиций уже давно въелась в плоть и кровь этих честных и грамотных, но каких-то словно раз и навсегда испуганных людей. Потому, наверное, и запомнился лучше всех именно Воронцов.
Так что Саше Сабурову, пожалуй, можно только позавидовать…
«В аудиториях лекции шли своим порядком, а студенческая жизнь, очень бурная и шумная, протекала как бы независимо от лекций, в длинных и темных университетских коридорах.
Там весь день кипели споры, шумели сходки, собирались землячества и фракции. Коридоры тонули в табачном дыму. И странным казалось, что тут же, в нескольких шагах, за дверями аудиторий, почтенные и седовласые профессора читают в скучноватой тишине лекции о торговых обычаях в ганзейских городах или о сравнительном языкознании.
Признаюсь, жизнь эта занимала меня очень мало. Неистовые противоречия между большевиками и меньшевиками, эсерами и анархистами казались мне тогда чем-то мелким и незначительным в сравнении с возвышением и падением Римской империи или нашествием монголе-татар на Русь, как зыбь на поверхности заросшего ряской пруда рядом с морскими волнами, мощно накатывающими на берег.
Так же равнодушен я был и к развлечениям своих товарищей – студенческим попойкам, вечеринкам со знакомыми барышнями или походами в публичный дом. Некоторые любили похвастаться своими похождениями, другие – соревновались между собой, превратив разврат в своеобразный спорт… У меня эти разговоры вызывали только раздражение и мутную, тошнотворную скуку.
Только раз, поддавшись на уговоры, я поехал с большой компанией моих соучеников в дом терпимости мадам Шарте на Бронной – и закаялся на всю жизнь. Вино, чересчур громкая музыка, а главное – напудренные и накрашенные лица этих несчастных „жриц любви“ вызвали у меня вовсе не прилив желания, а только отвращение и головную боль. Признаюсь, я позорно сбежал… Изображать подобие любви с женщиной, которой до меня обладало несметное множество мужчин, было бы просто омерзительно!
Товарищи, конечно, долго смеялись надо мной из-за этого случая, прозвали анахоретом и ученым сухарем, но я не обижался. Жизнь моя была настолько захватывающей, настолько наполненной значимой и интересной работой, что я не обращал внимания на насмешки однокашников и даже жалел их немного. Бедные! Чего они лишают себя…
Летом 1914 года сбылась моя давняя мечта – студентом четвертого курса я поехал в составе экспедиции на раскопки Неаполя скифского в Крыму. Эти дни я до самой смерти буду вспоминать как счастливейшее время. Даже сейчас сердце щемит сладко и больно, когда я вижу перед своим мысленным взором берег моря, залитый солнцем, скалы причудливой формы, про которые местные жители сложили множество поэтических легенд, склоны гор, поросшие лесом… Именно там узнал я величайшую радость в своей жизни – радость свободного и творческого труда, радость познания, радость общения с людьми, близкими по духу…
Но главное – именно там суждено было мне встретить единственную мою любовь».
Поезд шел, то ускоряя, то замедляя ход. Саша умостил в багажной сетке свой невеликий чемоданчик и удобно растянулся на диване в вагоне второго класса. Он лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел, как причудливые длинные тени пляшут на потолке, сплетаясь в прихотливые узоры.
От самой Москвы с ним в купе ехал чиновник Сапрыкин – маленький, тощенький человечек, болтливый и суетливый без меры. В вагоне было жарко, душно, сосед все время пил чай, поминутно вытирал клетчатым платком потную красную плешь, проглядывающую на макушке сквозь редкие волосы, и говорил, говорил без остановки, нимало не заботясь о том, слушают его или нет.
Он подробно рассказывал про свою супругу Олимпиаду Сергеевну, даму строгую и непреклонную, про деточек, которых оказалось не то пять, не то шесть душ – Саша не запомнил точно, – про интриги на службе, про столоначальника Арчибальда Андреевича, про то, что на должность экзекутора поступил совершенный осел (представьте себе, входящую от исходящей не отличает!), но – племянник самого! При этих словах Сапрыкин смотрел куда-то вверх и со значением поднимал указательный палец, словно нерадивый чиновник был племянником самого Господа Бога.
Уже через час Саша чувствовал себя совершенно вымотанным от его болтовни. Он быстро потерял нить разговора и не вникал в смысл слов, только кивал, словно китайский болванчик, и говорил время от времени что-то вроде: «О да!», «разумеется» или «совершенно с вами согласен».
Когда говорливый господин наконец-то сошел в Курске, Саша почувствовал себя совершенно счастливым и теперь наслаждался одиночеством, мерным, убаюкивающим покачиванием вагона, а главное – возможностью подумать спокойно.
Раскопки в Крыму были его давней мечтой. Еще на первом курсе, слушая лекции профессора Шмелева о древней скифской цивилизации, он с жадностью ловил и впитывал буквально каждое слово, радуясь и удивляясь, что современные научные изыскания подтверждают его видения о Золотом городе.
Профессор каждый год отправлялся в свои экспедиции и возвращался оживленный, загорелый, будто бы даже помолодевший лет на десять. Для любого из молодых ученых попасть туда было большой честью, хотя работать Шмелев заставлял от зари до зари, а порядки в лагере завел спартанские – ни тебе водки выпить, ни с местными барышнями погулять.
Студентов не брали вовсе – только аспирантов и диссертантов. Даже в качестве подсобной рабочей силы Шмелев почему-то предпочитал нанимать местных рабочих, а уж после того, как открывался культурный слой, и на пушечный выстрел не подпускал посторонних к своему драгоценному раскопу. «Что вы, что вы, как можно! Здесь даже пыль – свидетель времен! Захватают все, залапают, ищи потом…»
Но Саша не унывал. Он твердо верил, что рано или поздно своего добьется, а пока – сотрудничал в студенческом научном обществе и даже написал несколько статей, одну из которых опубликовал «Русский исторический вестник». В статье он высказал, пожалуй, спорную, но зато интересную и новую для ученого сообщества идею о том, что прототипом Ивана Попялова – героя народной сказки – был скифский герой, похороненный в зольном кургане. Помнится, ученый секретарь «Вестника» Комаров – длинный, сухопарый, похожий на птицу марабу – неодобрительно покачивал головой:
– Вам бы романы писать, молодой человек!
Однако статью все же напечатали, и несколько дней Саша ходил сияя как именинник. Видеть свое имя, набранное типографским шрифтом, вдыхать волшебный, пьянящий запах свежей краски было совершенно ни на что не похоже, почти волшебно. Даже папенька поздравил его серьезно и торжественно, подарил новый письменный прибор, купленный в писчебумажном магазине у Дациаро на Кузнецком мосту, и прекрасную тетрадь в коричневом кожаном переплете.
И вот, наконец, сбылось! Та самая статья и помогла. Приват-доцент Ященко – веселый, красноносый толстяк, верный друг и наперсник профессора – прочитал ее и уговорил-таки несговорчивого коллегу. «Что вы, что вы, юноша явно не без способностей!» И Шмелев сдался. К мнению Ященки он прислушивался, недаром их в университете звали Дон Кихотом и Санчо Пансой – они удивительно дополняли друг друга.
Так вожделенное разрешение было получено, и вот теперь Саша ехал в Крым. Постепенно он начал засыпать под мерный стук колес, и заветное кольцо на груди, кажется, пульсировало в такт.
Саша закрыл глаза – и тут же им завладело знакомое чувство полета сквозь бесконечность. Сердце радостно дрогнуло. Увидеть Золотой город сейчас, когда мечта становится явью, обретая постепенно зримые формы, – ну, разве это не прекрасно?
На этот раз взгляду его предстало небольшое помещение, выложенное грубо отесанным камнем. Ни окон, ни двери, потолок нависает низко… Будто замуровано! Посредине помещался богато украшенный алтарь. Саша разглядел затейливую резьбу, напоминающую неизвестные ему письмена. На алтаре горит огонь, освещая внутренность помещения неверным, колеблющимся светом. Он то почти потухает, то вспыхивает ослепительно ярко, будто цветок, вздымающий вверх оранжево-алые лепестки.
У алтаря, опустив голову и сложив руки на груди, стоит крепкий бородатый мужчина в богатом облачении. Высокая остроконечная шапка-башлык сплошь покрыта золотыми бляшками, могучую шею охватывает ожерелье с изображением сражающихся воинов, пальцы унизаны перстнями… Перед ним прямо на полу разложены странные предметы – маленький топорик, чаша и плуг. В свете огня они сверкают, словно отлиты из чистого золота. А может, так и есть?
