Текст книги "Кольцо богини"
Автор книги: Виктория Борисова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
– Ладно, пойдем. Провожу.
Александр покорно пошел за ней по узкой улице, заросшей мягкой травой, между почерневших и покосившихся заборов. Идти пришлось минут двадцать, солнце припекало, и он почувствовал, что страшно устал. Хотелось присесть хоть ненадолго, спрятаться в тени, вытянуть усталые ноги и хоть немного отдохнуть.
Когда за поворотом показался домик в три окошка с резными наличниками, выкрашенный веселенькой голубой краской, окруженный кустами сирени и аккуратными грядками, Александр чуть замедлил шаг. Странное, абсурдное чувство охватило его – показалось на миг, что теперь он и вправду дома…
Среди буйной и свежей весенней зелени он не сразу разглядел фигуру женщины, склонившейся над цветочными грядками. Он видел только спину, обтянутую выцветшим ситцевым платьем, да склоненную голову, повязанную белой косынкой. Показалось почему-то, что женщина еще молодая, и Александр подивился про себя – Федькиной матушке должно быть никак не меньше пятидесяти!
Его провожатая привычным жестом отодвинула щеколду и открыла калитку. Во дворе отчаянным лаем залилась собака.
– Цыц ты, Полкан! Видишь – свои! – прикрикнула она. – А ты входи, чего стал-то?
Александр вошел и остановился у калитки, а старуха проворно засеменила по дорожке.
– Нюра! – крикнула она. – К тебе тут человек!
– Что за человек такой? – Женщина обернулась, прикрывая ладонью глаза от солнца.
– Кто ж его знает… – Старуха пожала плечами и, понизив голос, добавила: – Кажись, тюремщик какой-то.
Ее собеседница охнула, всплеснула руками и решительным шагом направилась к нему.
– С Феденькой… что?
Голос ее чуть дрожал, но глубокие, светлые и прозрачные глаза смотрели ему в лицо требовательно и строго. Только сейчас Александр увидел, что она давно уже немолода, пожалуй, ровесница той, первой. Сетка морщин у глаз, скорбные губы и прядь волос, что выбилась из-под косынки над высоким лбом, совсем седая…
Александр смутился почему-то:
– Да нет, ничего… Ничего с ним не случилось, не волнуйтесь!
Он принялся лихорадочно рыться в карманах, отыскивая письмо.
– Просил вам поклон передать и вот это еще…
Она отерла руки о фартук и взяла письмо – осторожно, будто боялась обжечься. Пока женщина читала, хмуря лоб и чуть шевеля губами, Александр стоял рядом, с наслаждением вдыхая запах теплой весенней земли, нежный аромат свежей зелени, и думал о том, что вот этот маленький мирок, с морковкой на грядке и тюльпанами в палисаднике, выглядит словно оазис спокойной жизни среди бури, что разразилась над Россией, прокатилась по необъятным ее просторам, сметая все на своем пути, а вот этот покосившийся домик, сад, цветы стоят себе, будто ничего не случилось…
Неужели и вправду маленький мир может оказаться крепче большого? Царства будут строиться и разрушаться, тираны, гении, пророки и негодяи ниспровергают вечные ценности и возводят новые, неведомые прежде, а кто-то так и продолжает выращивать помидоры, и зеленые ростки по весне так же доверчиво и властно тянутся к свету – через землю, через асфальт, через камень…
Александр почувствовал, что в голове у него мутится. В ушах послышался мерный звон, словно огромный колокол гудит. Сознание постепенно гасло, уходило куда-то далеко, потом ноги стали как ватные… Последняя мысль была – не упасть бы на цветы. Живая ведь красота, помять – жалко будет. Потом глаза заволокло темной пеленой, и он провалился в пустоту.
Когда он очнулся, солнце уже склонялось к закату. В окошко видны были облака, окрашенные алыми отблесками. Александр огляделся вокруг и обнаружил, что лежит в маленькой, но чистой комнатке, на кровати под стеганым лоскутным одеялом. На стене тикают старые-престарые часы-ходики, и фикус стоит в углу, а на столе, покрытом ветхой вышитой скатеркой, вылинявшей от бесконечных стирок, стоит тарелка с пирожками, заботливо накрытая белой салфеткой.
Александр не сразу понял, что это за дом и как он попал, сюда. Неужели Анна Филимоновна пожалела его, совсем чужого человека – и вот так просто и доверчиво пустила к себе? Как только дотащила со двора-то…
Мягко ступая по деревянным, начисто выскобленным половицам, вошла хозяйка.
– Ну что? Оклемался?
– Да, да, спасибо большое… Я сейчас уйду, уж простите, что так вышло.
Он попытался было встать, но тело почему-то не слушалось. Что-то тяжелое сковало его по рукам и ногам, опутало словно кокон.
– И лежи! – Она махнула морщинистой рукой. – Лежи, не вставай! Куда пойдешь такой? Помрешь еще по дороге. На-кось, попей вот лучше.
Она протянула кружку с водой. Александр взял ее в руки – и подивился тяжести. Кажется, не кружка, а целое ведро… Он жадно глотал холодную воду, и казалось, что тело его постепенно наполняется жизненной силой, словно засыхающее растение под благодатным дождем.
Вечером, отдохнувший и выспавшийся, в чистой рубахе, что Анна Филимоновна достала из старинного комода, Александр сидел за столом. Хозяйка даже баню истопила, и блаженное ощущение чистоты, покоя, сытости, разливалось по всему телу.
А хозяйка все говорила без умолку, как будто рада была нежданному собеседнику:
– Сынов-то у меня трое было! И все молодцы как на подбор, здоровые, красивые… Вот, сам посмотри.
Она бережно достала из шкатулки пожелтевшую семейную фотографию. С нее смотрела худенькая, большеглазая молодая женщина с гладко зачесанными волосами, в ситцевой кофте с оборками, в которой можно еще было узнать Анну Филимоновну, а за спиной у нее громоздились трое рослых парней. Странно было даже, что она – их мать…
Нацепив на нос очки в металлической оправе, она водила пальцем по лицам сыновей, которые сейчас казались почти одинаковыми, и говорила:
– Старший-то сын, Ваня, у меня еще в германскую погиб. Бумагу прислали, что в Галиции, а я и не знаю, где та Галиция… Хоть бы на могилку съездить, да ведь не найдешь теперь, поди.
Александр вспомнил, как на войне наспех зарывали убитых в братских могилах на полях сражений, как санитарные команды сваливали в неглубокие ямы разорванные взрывами, искромсанные штыками тела… Пожалуй, и не найдешь теперь того куска чужой земли, где упокоился навеки Иван Ташков! Матери об этом, конечно, знать не стоит. Пусть себе думает, что где-то есть могилка ее сына.
Она тихо всхлипнула, вытерла глаза концом платка и продолжала:
– А второй, Алексей, – в Гражданскую. Пришел как-то, в ноги поклонился, да и говорит – простите, мол, мама, иду воевать за светлое будущее. Шапку взял да ушел. Потом уж мне товарищ его отписал – убили Алешеньку возле Фастова где-то, под Киевом.
Она провела пальцами по фотографии, будто лаская ее, как живое существо.
– Федька один остался, младшенький. Последыш он у меня… Такой мальчик был – утешение одно. И красавчик, и умница, и в школе всегда первый, на клиросе пел, даже батюшка наш, отец Варсонофий – упокой Господь его душу! – всегда его в пример ставил. А чуть подрос – пошел в мастерские, учеником по слесарной части. Так мастер – и тот хвалил! Руки, говорит, золотые… Глядишь, человеком бы стал, женился, зажил по-честному, да, видно, не судьба.
Анна Филимоновна произнесла эти слова так спокойно – и безнадежно в то же время, что Александр невольно вздрогнул. Сколько же горя должна была вынести эта женщина? А она все говорила и говорила, словно спешила выплеснуть все, что таила в себе долгие годы:
– Время-то какое было – не приведи Господи! Я уж, грешным делом, радовалась, бывало, что Петр Савельич мой помер еще до войны, не увидел этакую страсть. И причастили, и схоронили его по-людски, как полагается, я и панихидку отслужила… А теперь что? Зароют, как собаку, и все! Озверели люди.
Анна Филимоновна сокрушенно покачала головой и продолжала:
– Если бы не Феденька – сама бы давно померла. Холод, дров нет, есть нечего, а он всегда приносил. Я, бывало, спрошу – откуда, сынок? А он только засмеется да рукой махнет – не вашего, мол, ума дело, мамаша! У меня кусок в горло не идет, чую, что ворованное ем, а голод-то не тетка! Эх, грехи наши тяжкие… А потом, как в Москву подался, и не знала, что с ним. Раз в полгода приедет, денег привезет, дома поживет денька два, отоспится, как зверь в лежбище, – и снова прочь. Уж как я просила – живи как все! А он – нет, мамаша, не могу больше! Видать, линия у меня такая.
Она тяжело вздохнула и бережно спрятала фотографию в нижний ящик комода.
– Ты вот что…
Анна Филимоновна сняла очки и аккуратно отложила их в сторону.
– Я так вижу, тебе ехать некуда. А я – одна совсем. Оставайся, живи здесь! Городок у нас тихий, люди хорошие. Я, правда, не знаю о тебе ничего, может, ты вор али убивец какой…
Александр дернулся было всем телом, как от удара, хотел сказать, что ни в чем не виноват и в тюрьму попал только потому, что имел несчастье родиться в одной из семей, что многие века составляли «соль земли русской», а вот теперь по одному слову маленького, картавого лысого человечка отнесены оказались к «вредным насекомым», вроде блох или тараканов-прусаков… Хотел объяснить это простой и доброй русской женщине, что не дала ему умереть в пыли за порогом, как бродячему псу, но вовремя осекся – вспомнил покойного комиссара Кривцова. И вправду – «убивец»… А потом – по документам-то он теперь Колесников! Хоть и не дознались про его несчастную любовницу, и тот собутыльник, которому пробил он голову в пьяной драке, благополучно выжил и поправился, но все равно Александр почувствовал неизвестно откуда взявшееся, почти абсурдное чувство вины.
Анна Филимоновна помолчала недолго, подперев щеку рукой, подумала и сказала совсем тихо:
– А не хочешь, так и не говори ничего. Не мое это дело.
И так вижу – ты человек смирный.
Она убрала со стола, чуть прикрутила керосиновую лампу и склонилась над шитьем.
– Ты кем был-то раньше? – спросила она.
Что тут ответить? Студентом? Солдатом? Сотрудником секции по работе с мофективными детьми? Александр подумал недолго и ответил:
– Учителем.
Анна Филимоновна как будто обрадовалась, и лицо ее осветилось улыбкой. Сейчас стало заметно, как хороша она была когда-то, в молодости…
– Это дело хорошее! Правильное дело. У нас тут тоже школа есть, только учителей не хватает. Директор Степан Петрович человек образованный, еще в прежние времена реальное училище окончил в самой Москве. Только трудно ему. Почитай, один за всех справляется! Ты женат ай нет?
– Женат.
– И правильно! Нехорошо человеку одному. Ты напиши ей, пусть приедет. Места хватит, живите!
И снова стало тихо, только тикали ходики в тишине да канала вода из рукомойника. Александр все так же сидел у стола. Хотелось сидеть так бесконечно долго, не двигаться, слушать хозяйкины длинные разговоры, смотреть, как мелькают ее руки… Он и сам удивлялся – почему ему так хорошо здесь?
«Так, совершенно неожиданно для себя, я обрел тихое пристанище, постепенно привык к мирному течению жизни маленького городка, где все дни похожи один на другой, и иногда мне казалось, что я жил здесь всегда…»
А может быть, и правда, покой – это все, что нужно человеку? Тем более такому, как Александр Сабуров, – усталому, измотанному, изверившемуся, потерявшему близких?
Максим вспомнил, как когда-то, еще школьником, после седьмого класса, ездил на каникулы к дальним родственникам в Бузулук – маленький, сонный городишко в Оренбургской области. Наташка тогда сдавала экзамены в институт, и мама настояла, чтобы он уехал ненадолго. «Нечего болтаться в городе!» – твердо заявила она, и пришлось подчиниться. Мама, вечно занятая на работе, ужасно боялась, что сын, предоставленный самому себе, непременно свяжется с дурной компанией.
Поначалу Максим отчаянно скучал. Казалось – как только можно жить в этом богом забытом месте? Кажется, время здесь давным-давно остановилось. Посреди города высится красно-кирпичная пожарная каланча – памятник архитектуры семнадцатого века, на улицах, кое-где еще вымощенных булыжником, редко-редко проезжают автомобили, а по воскресеньям на рынок приезжают окрестные мужики на телегах.
Потом, правда, оказалось, что и в такой жизни есть свои светлые стороны. Сыновья тети Шуры – маминой троюродной сестры – были почти ровесниками Максима. С ними он ходил в прекрасный сосновый лес, окружающий город со всех сторон, и рыбачил в чистой и холодной речке. А в городе, кажется, все друг друга знают, здороваются на улице, по вечерам в гости ходят… Постепенно неспешная, размеренная жизнь стала нравиться ему, так что даже уезжать не хотелось.
А в самом деле – куда и зачем вечно торопятся обитатели мегаполисов? На что тратят свою жизнь? Деньги, карьера, чтобы успеть, ухватить, урвать и не подавиться, бесконечное пустопорожнее общение, когда, сидя в накуренных клубах, люди пытаются перекричать гремящую музыку, чтобы похвастаться друг перед другом, – или жалуются на жизнь соседу в собственной кухне за бутылкой водки… А так ли это нужно человеку?
«Жизнь моя в Белевске устроилась на удивление легко и просто. Директор школы Степан Петрович хоть и косился намою справку об освобождении, но на работу все-таки принял, тем более что учителей действительно не хватало катастрофически, и кроме истории мне досталось вести еще литературу и немецкий язык. Может быть, он догадывался, что я – не тот, за кого выдаю себя, но предпочел закрыть на это глаза.
Дома я был ухожен, как любимое дитя. Добрейшая Анна Филимоновна пекла пирожки, жарила картошку с луком и даже, несмотря на мои протесты, стирала и чинила мои рубашки, словно сейчас, после долгих лет одиночества, ей в радость было снова заботиться о ком-то. Все чаще она напоминала, чтобы я написал жене…
А меня одолевали сомнения. Как бы ни тосковал я о Конни, но могу ли я нарушать привычное для нее течение жизни, заставить ее стать подругой изгоя, беглого преступника? Иногда, в минуты уныния, появлялась и другая мысль – а вдруг у нее кто-то появился? Ведь не может такая женщина оставаться одна! Тем более теперь, когда официально Александр Сабуров считается покойником… Что, если Конни забыла меня? Ведь три года почти прошло, как мы не виделись. Да, конечно, она писала письма, слала посылки, последнее, может быть, от себя отрывая, но что, если делала это просто из жалости?
И наконец – как дать ей знать о себе? Просто написать – страшно. В лагере шептались, что все письма на воле вскрывают и читают. Может быть, это правда, а может – нет, но рисковать не хотелось. Не одну ночь я проворочался с боку на бок, одолеваемый такими мыслями, и, наконец, придумал…»
Ранним утром, пока еще солнце не печет слишком сильно и в воздухе так чудесно пахнет свежестью, Анна Филимоновна шла на рынок. Яички надо взять, творогу, сырники испечь вечером – Сидор Степаныч их любит… Хотя странный квартирант и мог быть ее сыном по возрасту, старушка теперь неизменно именовала его по имени-отчеству. Как же, учитель! Иначе нельзя.
За последние две недели, с тех пор, как он поселился в ее доме, она почувствовала себя какой-то обновленной и даже помолодевшей. Теперь, когда есть для кого готовить обед и ужин, есть с кем поговорить вечером у самовара за чаем, жизнь ее как будто обрела новый смысл.
Значит, яйца, творог, молоко… И еще на почту, на почту зайти непременно! Сегодня, уходя в школу, Сидор Степаныч протянул ей письмо.
– Анна Филимоновна! Не сочтите за труд – отправьте, пожалуйста! Я бы и сам, но у меня экзамены сейчас, боюсь, не успею. И непременно заказным. Я вам тут и адрес написал.
Она сразу заметила, что адрес московский. А еще – женское имя…
– Жене написал наконец-то? – лукаво прищурилась она. – И года не прошло, как собрался!
Он ничего не ответил, но по тому, как опустил глаза, Анна Филимоновна сразу поняла, что так и есть.
Так что подождет рынок-то. Почта откроется не раньше, чем через час, но ничего. Письмо-то важное, вон аж руки тряслись у человека. Надо отправить прямо сейчас, может, дойдет скорее…
Анна Филимоновна решительно свернула на тихую тенистую улочку и зашагала к приземистому зданию.
В жаркий июньский день, когда в городе даже асфальт плавится и в воздухе висит разогретое марево, хорошо отправиться куда-нибудь за город, на реку в Химки, искупаться и позагорать на пляже или просто побродить по лесу…
Но Конни осталась дома. Вот уже который день она словно ждала чего-то – истово, как верующий в храме ждет явления чуда. Она почти перестала выходить из своей комнаты… Тем более что идти каждый день стало некуда. Две недели назад в Комдреве случилось сокращение штатов, и Конни осталась без работы. Умом она прекрасно понимала, что надо что-то делать – регистрироваться на бирже труда, обходить старых знакомых, искать новую службу, но почему-то не делала этого. Окружающий мир, люди, уличный шум стали ужасно раздражать ее. Зачем-то она взялась разбирать старые вещи – перешивать, перекраивать, словно не было сейчас дела важнее этого, и целыми днями сидела за швейной машинкой.
Только сегодня к ней заходила Валя – бывшая сослуживица по Комдреву, тоже машинистка. Она словно бы чувствовала себя виноватой немного за то, что Конни сократили, а она остается на работе, и считала своим долгом поддержать ее.
У Вали – румянец в полщеки, русые волосы, крепкая крестьянская стать и совсем несложные требования к жизни. Выйти замуж, прикрепиться к хорошему распределителю, занять место старшего делопроизводителя на службе вместо этой мымры Качановой – вот, пожалуй, и все.
Войдя в комнату, она недовольно сморщила носик, отодвинула штору и открыла окно.
– Ты все сидишь? Одна, в духоте, без свежего воздуха… нельзя так распускаться!
Конни только плечами пожала. С улицы пахнуло зноем, раскаленным асфальтом, солнечные лучи бьют прямо в лицо, так что хочется прикрыть глаза рукой. Она молчала, ждала, пока Валя уйдет, но подруга, казалось, не замечала этого. Она уселась на стул посреди комнаты, заботливо расправила на коленях новое платье в горошек и быстро-быстро затараторила:
– Смотри лучше, какая погода хорошая! Мы тут уговорились – едем в Химки, большой компанией. Давай с нами, весело будет! Будет товарищ Весьепольский, – сказала Валя со значением, и ее глаза таинственно заблестели, – он давно о тебе спрашивает! Интересуется.
Конни отрицательно покачала головой:
– Нет, нет, мне что-то не хочется сегодня. Видишь, дел сколько! – Она показала на разноцветную кучу одежды, небрежно брошенную на стул. – Да, кстати, тебе же всегда мое платье нравилось – вот это, голубое, с кружевным воротничком? Возьми! Дарю. Мне уже не пригодится. И вот еще – чулки, туфли…
Валя повела сдобными плечами и сказала неодобрительно:
– Ты прямо как помирать собралась! Нельзя же так раскисать…
Но платье все-таки взяла и сразу же ушла, как будто боялась, что Конни передумает.
После Валиного ухода Конни прилегла на кровать. Визит подруги утомил ее. Разговаривать с кем-то было тяжело, словно камни грузить. Сейчас ей хотелось только одного – поговорить с Сашей, хотя бы мысленно. Она закрыла глаза, представляя себе его лицо до мельчайшей черточки – глаза, улыбку, ямочку на подбородке… Еще немного – и ей показалось, что Саша здесь, совсем рядом, стоит лишь руку протянуть.
Резкий, требовательный звонок в дверь вывел ее из сонного оцепенения. Сначала один, потом еще и еще… Точно – один длинный, два коротких, значит, к ней!
Конни встала, поправила растрепавшиеся волосы и пошла открывать.
За дверью стояла почтальонша Катя с толстой сумкой через плечо. Лицо ее, раскрасневшееся, потное и сердитое, выражало крайнюю степень неудовольствия. Видно было, как устала она бегать по жаре, когда хочется сидеть где-нибудь в палисаднике и пить холодный квас, а вот приходится работать, и все из-за пустой прихоти несознательных граждан, которым вдруг приспичило писать письма друг другу.
– Письмо вам! Заказное, распишитесь в получении, – буркнула она.
Конни, с трудом удерживая карандаш в руках, поставила кривую закорючку – и схватила письмо, словно боясь, что его отберут. Почерк на конверте незнакомый, корявый, но адрес написан очень старательно… Отправлено из города Белевска. Она даже не знала, что такой город есть где-то.
Как тряслись пальцы, пока она неловко, торопясь, разрывала конверт! Как стучало сердце, когда она увидела знакомый почерк – Сашин, несомненно, Сашин! Конни глубоко вздохнула и принялась читать:
«Дорогая Конкордия Илларионовна!
Вот уже скоро будет три года, как мы с вами не виделись. Сказать даже не могу, как скучаю… Если вы не забыли еще наше с вами знакомство, то приезжайте скорее! Погода стоит жаркая, и можно в речке купаться – не так, как в море, в Крыму, но все-таки хорошо. Огурчики свежие уже появились, так что на зиму будет что засолить. Скоро грибов в лесу будет видимо-невидимо, совсем как в то лето, когда мы с вами ездили в Дивеево. На базаре земляника по пятнадцати копеек фунт, так что полакомитесь вволю, вы же сладкое любите. А если еще и сливочек прикупить, то и вовсе хорошо будет. В палисаднике у нас зацвели флоксы, и запах такой стоит… В общем, приезжайте, сами все увидите.
Остаюсь ваша верная
Анна Филимоновна.P. S. А доехать до нас проще простого – с Калужского вокзала поезда ходят».
Конни отложила в сторону густо исписанный листок и сжала виски, пытаясь собраться с мыслями. Грибы, огурцы, цены на базаре… Глупость какая-то, нелепая ошибка! Она никогда не была в городе Белевске и не знает никакую Анну Филимоновну! Ошибка? Но адрес верный, неизвестный корреспондент называл ее по имени и откуда-то знал про Крым, про поездку в Дивеево и про то, что она любит землянику со сливками. Почерк, конечно, Сашин, но как он мог написать такое?
Да не важно. Главное – раз написал, значит, жив.
Конни перевернула конверт, еще раз прочитала адрес, написанный почему-то чужой рукой. Странно это все, очень странно… Будто письмо с того света! Но, судя по штемпелю, отправлено всего две недели назад.
Надо ехать туда, в этот самый Белевск, ехать немедленно! Конни почувствовала лихорадочное нетерпение, словно каждая секунда, проведенная в четырех стенах, грозила отнять последнюю надежду.
Она вскочила, оправила помятое платье и почти выбежала на улицу.
Поезд прибыл в Белевск рано утром. Конни постояла недолго на перроне, потом подхватила свой чемоданчик и решительно зашагала через вокзальную площадь.
Улицу Коминтерна она отыскала быстро. Вот и домик в три окошка с цифрой 16, крупно и четко выведенной черной краской, как будто специально для нее, чтобы не сбилась с дороги. В палисаднике возился какой-то мужчина – высокий, худой, с согнутыми плечами. Фигура его казалась нелепой в слишком широкой рубахе, явно с чужого плеча, и коротковатых брюках. Лица видно не было, но в его фигуре, движениях ей сразу же почудилось что-то знакомое.
Услышав ее шаги, мужчина обернулся. Седые волосы, запавшие глаза, заострившиеся скулы… «Господи, милый, что же с тобой сделали!» – подумала Конни, и чемоданчик выпал из рук.
– Саша! – крикнула она каким-то не своим, враз осипшим голосом. – Сашенька…
Силы оставили ее. Конни почувствовала, как подкашиваются ноги. Он подхватил ее, бережно обнял за плечи.
– Тише, милая! Не кричи, пожалуйста. Пойдем в дом, я все тебе расскажу.
Вот и ночь наступила… Но Александр и Конни все никак не могли оторваться друг от друга, насмотреться, наговориться. Лежа в одной постели под цветным стеганым одеялом, они шептались, чтоб не услышала Анна Филимоновна за тонкой перегородкой.
– Что же ты будешь делать? Город маленький…
– Медсестрой пойду работать. Есть же здесь больница – хоть какая-нибудь? Я ведь была сестрой милосердия, помнишь? По крайней мере, это живое дело, настоящее, не то что бумажки перебирать.
Она говорила так спокойно, словно давно уже все для себя решила.
– Но послушай… – он приподнялся на локте, и кровать жалобно скрипнула, – неужели тебе не жаль оставлять Москву? У тебя там комната, хорошая служба, друзья, наконец?
– Саша! – Конни посмотрела на него почти гневно. – Как же ты можешь говорить такое? У меня – только ты. К тому же… – она лениво потянулась, – к тому же и службы больше нет. Сократили.
Конни вовсе не выглядела опечаленной от потери работы, но очевидная несправедливость увольнения возмутила Александра.
– Как – сократили? И Яша не вступился? Как он мог? Ведь твой отец…
Конни невесело усмехнулась:
– Что было, то прошло! А сейчас… Как говорится – своя рубашка ближе к телу. Знаешь, что такое «комиссия по чистке»? Товарищ Горский тоже жить хочет, и хорошо жить. А я – жена осужденного… Точнее, теперь – уже вдова!
Конни теснее прижалась к нему, словно желая ощутить, что он жив, и тихо сказала:
– Ну да бог с ним, с Горским. Лучше скажи – как нам дальше быть? Мы ведь теперь друг другу никто!
– Да, верно… – задумчиво протянул Александр. Сама мысль о том, что они могут быть чужими, была такой нелепой! Но Конни права, совершенно права.
– Пойдем, поженимся завтра же! Или, как сейчас говорят, «распишемся».
Она с сомнением покачала головой:
– Странно это, Сашенька… Не по-людски как-то. Мы же венчаны с тобой, а теперь я вроде как при живом муже за другого выхожу!
Он осторожно пригладил ее растрепавшиеся волосы, поцеловал тоненькую синюю жилку на виске.
– Ничего, милая, не печалься об этом! Время такое – смутное, Господь простит. Эту власть обмануть не грех… Мы же не в церковь пойдем, а в этот, как его… В Шкраб!
– В ЗАГС, – поправила Конкордия и засмеялась его ошибке. – Шкраб – это школьный работник! Сам учителем был, а не знаешь.
– Какая разница! – Александр отмахнулся. – Путаюсь я в этих новых словах. Мне кажется, что они все одинаковые – нелюдские.
Они еще пошептались немного, и Конни уснула, положив голову ему на плечо. Александр еще долго лежал, боясь пошевелиться и потревожить ее, смотрел на любимое лицо – и не мог насмотреться, словно утолял многолетнюю тоску, как усталый путник утоляет жажду у источника.
Только сейчас он увидел, что в темных густых волосах уже мелькают кое-где тонкие серебряные нити, что маленькая морщинка появилась между бровей, и даже сейчас из-за нее лицо выглядит скорбным, что щеки запали и уже не круглятся по-девичьи… И все равно она казалась ему прекрасной, как никогда раньше!
Летние ночи коротки. Когда Александр, наконец, сумел забыться сном ненадолго, за окнами уже брезжил рассвет и первые лучи солнца пробивались сквозь ситцевую занавеску.
Это что же получается? Выходит, бабушка дважды была замужем – за одним и тем же человеком! Вот почему пана назывался Александром Сидоровичем… И бабушкины слова про то, что дед его искал русскую Трою, – совсем не пустые фантазии.
Почему-то теперь, когда стало окончательно ясно, что Александр Сабуров – и есть его дед, Максим почувствовал странный, почти необъяснимый прилив гордости. Можно сколько угодно говорить о том, что сословные предрассудки – это чушь, пережитки прошлого, утеха снобов и людей, которым больше нечем гордиться, но знать наверняка, что принадлежишь к одному из древнейших и славных родов, – это как-то обязывает!
«В течение последующих двух лет жизнь наша протекала мирно и почти счастливо. Конни на удивление быстро устроилась на новом месте – не прошло и недели, как она успела съездить в Москву за своими вещами, оставить комнату ближайшей подруге Вале, у которой как раз стала налаживаться личная жизнь с каким-то товарищем Весьепольским, и оповестила немногочисленных знакомых, что выходит замуж и уезжает жить к мужу.
Здесь, в Белевске, она действительно устроилась работать медсестрой в больницу, и главный врач Михаил Петрович относился к ней с большим уважением. Видно, хорошо же учили сестер милосердия при Иверской общине!
С Анной Филимоновной они подружились. Появились у них даже какие-то свои, особенные, женские тайны и общие разговоры. Нередко, приходя домой, я заставал их сидящими у стола с вышитой скатеркой, и радостно было видеть двух женщин – старую и молодую, – которым хорошо и тепло подле друг друга.
Продолжалось это до того дня, как Анна Филимоновна получила серый казенный конверт из лагеря – извещение о смерти сына».
Зимой город Белевск стоит тихий, сонный, заметенный сугробами. Только над крышами вьется легкий сизый дымок… Окна покрывают морозные узоры, каких не придумать ни одному художнику, и только мальчишки, бывает, приложат нагретую в печке медную монету – и получается маленькое окошко, можно смотреть на улицу.
По узкой протоптанной тропочке Александр спешил домой. Уроки давно кончились, но сегодня он задержался в школе – рассказывал о походах Александра Македонского, да так увлекся, что даже не заметил, что за окнами уже темнеет.
От холода пощипывает нос, и ноги замерзли, даром, что в валенках… Приятно было думать, что еще совсем немного – и он откроет дверь, войдет в теплое, надышанное домашнее тепло, такое уютное и родное, радостно крикнет с порога: «А вот и я!» Конни еще нет дома, она сегодня дежурит в больнице, зато Анна Филимоновна, наверное, приготовила что-то вкусное.
А вот и домик в три окошка. Но в окнах почему-то нет света… Странно. С нехорошим, тревожным предчувствием Александр шагнул через порог.
В комнате было холодно, как будто печь сегодня не топили вовсе. Анна Филимоновна сидела у стола, на своем привычном месте, где, бывало, не раз сиживала она за шитьем или штопкой, сжимая в руках какую-то бумагу.
– Здравствуйте! Что же вы впотьмах-то сидите? – Александр поискал спички в кармане и зажег керосиновую лампу, но хозяйка даже не шевельнулась. При свете ее лицо показалось ему гипсовой маской – белой, неподвижной, неживой…
– Случилось что?
– Случилось… – Она закрыла лицо руками и заплакала. – Нет больше Феденьки…
Потом пришла Конни и долго отпаивала старушку валерьянкой, и Александр растапливал печь, чтобы хоть немного им согреться в выстуженном доме. Тень ее горя как будто накрыла всех троих. Как утешить мать, потерявшую своего ребенка? Может, для кого-то он уголовник Шниф, а для нее – Феденька…
С того дня Анна Филимоновна стала прихварывать, а вскоре и вовсе слегла. Конни ухаживала за ней, и доктор Михаил Петрович из городской больницы наведывался регулярно, но крепкая прежде женщина как будто разом утратила желание жить. С каждым днем она все больше слабела, словно угасая, и вот однажды метельной февральской ночью, когда ветер завывал за окнами так, что жутко становилось, Конни и Александра разбудил стук в стену.
Конни мигом вскочила и метнулась на хозяйскую половину. Анна Филимоновна редко просила о помощи, старалась никого не обременить собой, и если уж ночью стучит – дело серьезное.
Через минуту Конни вернулась. В глазах ее стояли слезы.
– Саша, вставай! Она… хочет видеть нас обоих.
Анна Филимоновна лежала на высоко взбитых подушках. Лицо ее, сильно осунувшееся и похудевшее, выглядело почти чужим – такое в нем появилось строгое, отрешенное выражение. Она обвела их долгим, пристальным взглядом, словно хотела запомнить навсегда, чуть улыбнулась и тихо вымолвила:
