Текст книги "Кольцо богини"
Автор книги: Виктория Борисова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
Вернувшись, Максим застал у магазинов длиннейшие очереди, талоны на сахар, на мыло, на табак. Зарплату всем еще платили, но что купишь, если магазины встречают пустыми полками!
Зато впервые можно было говорить вслух все, что думаешь, не опасаясь попасть в тюрьму или психушку. Как шутили тогда, «гласность – это когда рот открыть можно, а положить туда уже нечего». Потом все, конечно, к этому привыкли, но первый глоток свободы всегда опьяняет крепче вина. Толстые журналы печатали произведения запрещенных прежде писателей, а газеты – разоблачительные статьи о фактах вопиющего взяточничества и других нарушениях социалистической законности на местах. Их читали взахлеб, и пересказывали друг другу, и спорили о том, возможен ли «социализм с человеческим лицом»? Максима это словосочетание всегда и смешило, и коробило одновременно. Неужели подразумевается, что раньше у хваленого социализма был звериный оскал? Чистая оговорка по Фрейду!
Для Максима и его друзей скоро стало совершенно очевидно, что так, как было раньше, больше не будет, и жить им придется совсем в другой стране. Очень хотелось верить, что впервые за долгие годы можно говорить правду открыто, не таясь, и душу согревала надежда, что скоро, совсем скоро все изменится к лучшему…
Тогда они много говорили об этом. Ходили друг к другу в гости, пили жидкий чай с сушками или, если удавалось – кисловатое сухое вино, и спорили до хрипоты, и развлекали друг друга мрачноватыми шутками вроде «Вы руки мыли с мылом? Тогда чай будете пить без сахара!» или «Сегодня в передаче „Очевидное-невероятное“ по телевизору будут показывать кусок сыра».
Перемен требуют паши сердца!
В нашем смехе и наших слезах и в пульсации вен,
Перемен!
Мы ждем перемен… —
лился голос Виктора Цоя из старенького магнитофона «Электроника». Для Максима и его сверстников эти слова были пророческими. Предчувствие близких кардинальных изменений и пугало, и будоражило.
Казалось – еще немного, и под собственной тяжестью рухнет давно прогнивший режим, что и так уже трещит по всем швам, а дальше наступит настоящая свобода и все будет просто замечательно, стоит лишь убрать «железный занавес», что почти целый век закрывал Советский Союз от остального мира, дать людям свободу жить, работать, думать, не оглядываясь на указания партии и правительства.
И – свершилось. В те дни, когда краном подцепили памятник Железному Феликсу, и висел он, словно казненный, казалось – вот она, свобода! В три коротких августовских дня девяносто первого, когда тысячи людей почувствовали себя не испуганным стадом, а гражданами своей страны и пошли защищать Белый дом, не ГКЧП они победили, а в первую очередь собственный страх. И ходили по улицам люди с такими лицами, что не привелось видеть ни до, ни после, и незнакомые поздравляли друг друга и улыбались… Казалось – не будет возврата к старому!
По очень скоро открылось, что хоть и перестала существовать система принуждения, много раз обруганная либерально мыслящей интеллигенцией, но жить почему-то никому лучше не стало, а, напротив – гораздо хуже и тяжелее.
«Летом 1917 года над Москвой висела сплошная пелена пыли. В городе было нечем дышать. Маменька все чаще кашляла, кутаясь в теплый серый платок даже в жаркие дни, а отец не ходил больше на службу, сидел целыми днями в кабинете, курил и о чем-то сосредоточенно думал.
Помнится, именно он настоял, чтобы мы уехали в Дивеево – хотя бы до конца лета. Поначалу я было воспротивился. Конечно, хотелось отдохнуть немного в деревенской тишине от шумного, пыльного города, от бурных событий последних месяцев, но разлука с Конни стала бы для меня нестерпимой. Каждый день она занимала все больше места в моих мыслях, в моей душе, и, уходя от нее вечерами, я через час уже начинал скучать. Хотелось быть рядом постоянно, видеть ее глаза, ее улыбку, говорить с ней…
В конце концов и это противоречие разрешилось наилучшим образом. Конни отправилась в Дивеево с нами! Там, в маленькой церкви, построенной, по преданию, еще при царе Алексее Михайловиче, мы и обвенчались 16 июля 1917 года.
Свадьба была тихой и скромной – таково было наше общее желание. В церкви собрались только самые близкие – мои родители, сестры, да еще Илларион Петрович нарочно приехал в Дивеево из Москвы на несколько дней».
В то утро Александр проснулся очень рано. Только что пропели петухи на деревне, и в комнате пахло утренней свежестью, скошенной травой и свежевыпеченным хлебом с кухни.
Он выглянул в окно. Старый сад, разросшийся и сильно запущенный, совсем не изменился с тех пор, как он еще мальчишкой играл здесь в индейцев и рвал зеленые яблоки.
Александр от души, с хрустом потянулся и пошел умываться. Сегодня такой торжественный день… Вот уже две недели они жили в имении, и все это время только и разговоров было, что о предстоящей свадьбе.
Конни с маменькой и сестрами о чем-то шушукались, затворившись в дальней комнате, шуршали какими-то материями, вынутыми из сундуков, и Александра, стоило ему лишь сунуться туда, выпроваживали со словами:
– Иди, иди! Нельзя жениху свадебное платье видеть. Примета плохая.
Он только вздыхал и покорно отправлялся бродить по окрестностям, как, бывало, ходил еще гимназистом. Радостно было узнавать знакомые тропы в лесу, где, кажется, он узнавал каждое дерево, как старого, давно покинутого друга… Только в Чуриловский овраг Александр не наведывался больше. Не хотелось почему-то – и все тут!
И в деревню он тоже не ходил. Тягостно было появляться там, среди замученных непосильной работой баб, подростков, ребятишек с раздутыми от голода животами, и чувствовать у себя за спиной неприязненные взгляды.
И вправду – трудно жила деревня. Всех мужиков давно угнали на фронт, а если кто и вернулся – то калекой, как Гришка, с которым когда-то они ездили в ночное и пекли картошку в костре. Без руки – ни пахать, ни сеять… Не мужик, а лишний рот в доме! Теперь последние копейки он оставлял в кабаке и вечно ходил пьяный, лохматый и злой. Увидев как-то Александра, он не поздоровался, нарочно отвернулся.
– Барам везде хорошо, хоть на войне, хоть где, – ворчал он, – офицеры там кофий пьют, а нам хлеб такой давали – хоть об землю бей, да шти с гнилой рыбой!
От этой встречи в душе остался нехороший, мутный осадок. Но сейчас думать о плохом не хотелось. Ведь сегодня – особенный день, может быть, самый важный в жизни… Они с Конни так долго ждали его! Александр немного робел, он даже не представлял себе, что значит – быть женатым, семейным человеком. Начнется ли после этого другая жизнь? Или просто появится кольцо на пальце и они с Конни будут спать в одной комнате, а не в разных?
Он еще умывался у рукомойника, плеща в лицо ледяной водой, когда маменька тихонько постучала в дверь:
– Саша… Саша, ты не спишь? Время в церковь идти! Собирайся.
Через несколько минут Александр вышел на веранду, одетый в довоенную еще пиджачную пару – единственный свой штатский костюм – и пытаясь справиться с непокорным галстуком, который, хоть убей, не желал завязываться как надо.
– Никак не могу вспомнить, как вязать этот узел! – крикнул он и тут же осекся, потому что увидел Конни.
Она стояла, улыбаясь, с букетом цветов в руках, темные локоны выбивались из-под фаты, и Александр позабыл обо всем на свете – так она была хороша в чем-то белом, кружевном, струящемся… Из такого, наверное, шьют крылья ангелов!
Путь до маленькой деревенской церкви был недолгим. Конни шла под руку с отцом, не поднимая глаз, и на лице у нее появилось выражение как у маленькой девочки, когда строгая гувернантка впервые ведет ее в гимназию. Илларион Петрович ужасно скучал и томился в деревне, рвался обратно в город, но сейчас и он был преисполнен торжественности.
Старенький священник, отец Аполлинарий, уже ждал их. Казалось, что он и сам рад венчать молодых, а не служить бесконечные панихиды по убиенным. Совершая обряд, он многократно упомянул о чреве, рождении и обильном многоплодии. Александр и Конни стояли, взявшись за руки, трижды обходили вокруг алтаря, покорно отпивали по очереди кислое тепловатое вино из чаши… Сестренки Катя и Оля, наряженные по случаю венчания в новые платья, держали венцы у них над головами.
– Венчается раба Божья Конкордия рабу Божьему Александру…
Александр сильнее сжал тонкие пальчики Конни. Почему-то его не оставляло странное чувство, что настоящая свадьба была там, в Крыму, на берегу Черного моря, когда где-то далеко уже началась война – а они еще не знали об этом, доживая последний день мирной жизни.
Но когда они выходили из церкви под звон колоколов, уже под руку, как супруги, он почувствовал, как в душе его растет что-то светлое и радостное, такое огромное – больше всего мира…
«„Да не разлучат люди того, что соединил Бог…“ Эти слова я буду вспоминать потом в самые тяжелые, самые страшные времена. И я верю, верю по сию пору, что в тот день наши души слились воедино – и никому не дано будет разлучить нас.
Потому что души – бессмертны».
Максим вспомнил тот день, когда они с Верочкой наконец-то решили официально оформить свои отношения. Почти год прошел с тех пор, как он сделал ей предложение, но как-то все не до того было…
Честно говоря, визит в любые официальные органы представлялся ему тягостной повинностью. Ну какой может быть праздник, когда надо сначала отстоять длиннейшую очередь, чтобы подать заявление (а рядом стоит такая же – на развод), потом заполнить дурацкую анкету, словно не жениться собираешься, а в партию вступать, еще оплатить госпошлину в сберкассе и опять вернуться, а потом равнодушная чиновница подошьет документы в папку и буркнет отрывисто, когда регистрация.
Через месяц, стоя в парадном зале районного ЗАГСа перед дородной тетенькой в лиловом бархатном платье, с тяжелой цепью на шее, Максим испытал странное чувство дежавю, словно когда-то уже участвовал в подобном обряде. Но только почему-то вся процедура, вроде бы знаменующая радостное для каждого человека событие, вызвала у него приступ страха. Хорошо еще, что Верочка не нацепила эту дурацкую «униформу» всех невест – белое платье шириной с клумбу и занавеску на голову. За окнами стоял томительно жаркий летний день, и платье на ней было светлое, легкое, так что сама Верочка стала похожа на полевой цветок, и от этого было немного легче.
Сияя улыбкой, регистраторша выплыла перед ними. Видимо, она привыкла ощущать себя самым значительным лицом церемонии, кем-то вроде священнослужителя, проводящего обряд соединения любящих сердец, и была совершенно уверена, что без ее напутствия этим сердцам никак не обойтись.
– Дорогие Максим и Вера! Сегодня у вас торжественный день – вы вступаете в законный брак.
Максим уже настроился достойно пережить эту тягостную процедуру – ведь все равно придется! – но в этот момент куда-то под сердце подкатил противный холодок. Эти (или подобные этим) слова он как будто уже слышал…
– Является ли ваше решение свободным и добровольным? – вопрошала тетенька.
Максим почувствовал, как напряжение нарастает. Холодная струйка пота потекла по спине, нечем стало дышать, хотелось сорвать с себя галстук-удавку и выйти поскорее на свежий воздух. Да, да, черт возьми! Только кончайте поскорее!
– В знак верности и любви прошу вас обменяться кольцами.
Он торопливо, неловко надел Верочке на палец гладкое колечко, купленное накануне.
– Именем Российской Федерации объявляю вас мужем и женой…
Фу-у! Кажется, все. Можно ехать в ресторан пить шампанское, а потом – домой! Сбросить костюм с галстуком (Максим про себя называл его «смирительной одеждой»), натянуть любимые джинсы, расслабиться… На завтра уже куплены билеты, и чемоданы собраны, а впереди – две недели отдыха на адриатическом побережье! Сейчас Максим чувствовал себя как человек, выполнивший трудное, но необходимое дело.
Уже в машине, привычно сев за руль (лимузин они не заказывали, посчитав это бессмысленной тратой денег и уступкой идиотской традиции, неведомо кем и для чего придуманной), он нежно посмотрел на Верочку и весело сказал:
– Ну что, жена? Поехали?
А Верочка только кивнула в ответ. Ее глаза лучились такой радостью, что Максим почувствовал себя вполне вознагражденным за все мытарства официальной регистрации. Чего не сделаешь для любимой женщины!
«Весь день прошел как будто в тумане. Было очень жарко, в небе плыли легкие белые облака, и за скромным семейным столом пили за наше будущее счастье.
А потом на землю опустилась прохладная ночная темнота, и мы с Конни впервые остались наедине…»
В маленькой комнате в мансарде старого дома, выходящей окнами в сад, пахло лавандой и немного свечным воском.
Деревенские девушки, нанятые в горничные на лето, убрали комнату цветами, постелили на кровать вышитые льняные простыни, а старуха Неонила Матвеевна, что когда-то еще папеньку нянчила и жила в имении со времен незапамятных, заботливо поставила на стол жареную курицу, прикрытую большой глиняной миской, и полкаравая свежего хлеба. Маменька пробовала было воспротивиться, мол, ни к чему это, но она только поджала губы и строго сказала:
– Молодых кормить! Так уж заведено, не нам менять.
Конни стояла перед зеркалом в китайском шелковом халатике с длинными и широкими разрезными рукавами. Не торопясь, по одной она вынимала шпильки из прически и складывала их на туалетном столике. Ее обнаженные руки закинуты за голову… Александр видел темные, чуть вьющиеся пряди волос, рассыпанные по плечам, нежную линию шеи, маленькую ложбинку между грудей…
Он стоял в дверях и не смел войти, робея, как мальчишка. При одной мысли, что сейчас она ляжет в постель рядом с ним, что он будет делать с ней то, о чем еще в седьмом классе рассказывали его однокашники в гимназической уборной, затягиваясь папироской и подкручивая несуществующие усы, становилось и страшно, и стыдно.
Неужели любовь – это то, что рисуют на похабных картинках? Разве может то, что он испытывал к ней все эти годы, обернуться грязью и пошлостью телесного соития?
А что будет потом? Какими станут их отношения? Не исчезнет ли это нежное, трепетное чувство, не сменится ли оно взаимным раздражением и упреками или, в лучшем случае, скукой привычного бытия?
И что, если брак – это только разврат, признаваемый церковью и законом?
Подумав об этом, Александр почувствовал позорное желание сбежать, пока не поздно.
А Конни уже увидела его. Она обернулась к нему, улыбаясь такой нежной, ожидающей улыбкой, потом одним движением скинула халатик, и у Александра даже дух перехватило на мгновение – под халатиком на ней ничего не было!
Она стояла перед ним, не стыдясь своей наготы, и ее кожа казалась золотистой, светящейся. Сейчас она была прекрасной, совершенной, как античная статуя, и, кажется, сама знала это.
– Сашенька, иди ко мне! – Она протянула к нему руки, и Александру показалось на миг, что от пальцев ее тянутся тонкие золотистые нити. – Мы так долго этого ждали…
Не помнил, как шагнул к ней, как впопыхах сбрасывал с себя одежду. Ее руки, такие теплые и нежные, сомкнулись кольцом вокруг шеи.
Прежде чем земля окончательно ушла из-под ног, он задул свечу. Последнее, что он запомнил – волосы, разметавшиеся по белой подушке, огромные глаза, сверкающие в лунном свете, полураскрытые пухлые губы…
Потом время умерло.
«Эта ночь – первая ночь для нас обоих! – соединила наши тела и души воедино. Тогда я понял, что плотская любовь может быть возвышенна и чиста, создавая особую связь между мужчиной и женщиной.
И, боже мой, как жаль мне людей, которые добровольно лишают себя этого счастья! Одни истаскивают свою юность по публичным постелям, что еще не остыли от тела предшественника, и после краткого наслаждения обретают лишь разочарования и дурные болезни, другие – напротив, превращаются в мрачных затворников, клеймящих „разврат“…
Бедные, бедные!»
Экая, однако, затейница была бабушка! Кто бы мог подумать… А еще говорят, что в те времена секса не было.
Хотя, с другой стороны, удивляться особенно нечему. Это ведь только прыщавые подростки, только что осознавшие свою сексуальность, уверены, что являются первооткрывателями в области взаимоотношения полов, а до них люди почкованием размножались.
И глупость все это, конечно. Можно всю Камасутру выучить назубок, выпить полкило виагры и позы отрепетировать перед зеркалом, но без любви – все не то… Так что опять повезло дедушке!
Сам он ничего подобного не ждал. Уж какая там первая брачная ночь! Для людей, которые давно живут вместе, это просто повод для шуток. К тому же – выспаться надо, чтобы завтра успеть к самолету…
Но все оказалось иначе.
Поздно вечером Максим вышел погулять с собакой, а когда вернулся – квартира встретила его полумраком. Только пламя свечей чуть колыхалось от легкого сквозняка, пахло чем-то терпким и сладковатым да слышалась тихая, приглушенная музыка. Странная это была мелодия – как будто кто-то играет на флейте на морском берегу, так что слышен шум волн и крики чаек.
Верочка вышла к нему в чем-то прозрачно-розовом, нежном, почти не скрывающем ее тела. На шее, на запястьях, в ушах звенели блестящие украшения, и колечко с синим камнем сверкало на пальце, волосы падали на плечи темной волной… И странное дело! Максим вдруг и сам увидел ее по-новому, как в первый раз. Он стоял перед ней, в старых джинсах, с поводком в руках, и глупо улыбался.
В ту ночь им спать не пришлось вовсе. И на самолет чуть не опоздали.
«Осень семнадцатого года, которая навсегда теперь врежется черной страницей в историю моей страны, разделившей ее на „до“ и „после“.
Потом я и сам немало удивлялся собственной недогадливости и недальновидности. Ведь я и сам чувствовал, как в народе растет и крепнет глухое недовольство, что власть практически валяется под ногами, страна неуправляема и неуклонно катится в пропасть…
Наверное, просто очень хотелось верить, что все еще, быть может, обойдется. Наперекор всему, но – верить».
В Москву возвращались в начале сентября. День стоял ясный, но прохладный, и над полями поднимался легкий туман. Маменька хотела бы остаться подольше, до самой зимы, но Александр надеялся, что вот-вот в университете возобновят занятия. К тому же стали доходить страшные слухи о том, что мужики в округе «пошаливают» – самовольно захватывают землю, поджигают помещичьи усадьбы, а бывает, и хозяев убивают…
Лошади брели шагом. От старой сбруи пахло дегтем. Возница – маленький бородатый мужичонка по имени Тихон Заглотов, служивший когда-то в имении конюхом, – всю дорогу молчал, словно напряженно обдумывал какую-то важную для себя мысль. Только в самом конце, когда станция уже показалась вдали, обернулся и спросил:
– Мы тут люди темные… Как говорится, в лесу родились, пням молились, живем – ничего не знаем. А там, в Москве, не слышно, когда вселенское разрешение будет?
– Это какое же такое вселенское разрешение тебе надобно?
Папенька сурово нахмурил брови, но Тихон, искоса глянув на него, продолжал:
– Ну, это чтоб хрестьянам, значит, самосильно над землей хозяйствовать… А помещиков – безусловно перед вами извиняюсь! – гнать к чертовой матери?
Папенька помрачнел еще больше:
– Над землей хозяйствовать, говоришь… Это хорошо. А кто в прошлом году семенной овес в кабаке пропил? У кого изба на один бок покосилась? У кого детишек полон дом, и все босые бегают? В армию тебя не взяли, а баба по хозяйству одна надрывается! Хозяин…
– Да-а, – задумчиво протянул Тихон, почесывая в затылке кнутовищем. – Это ваша правда… Старики вон говорят – при господах-то лучше было!
После возвращения из деревни Конни и Александр поселились в двухэтажном доме у Никитских ворот, нанимая две комнаты у вдовы архитектора Любарского.
Александр еще пытался сдать экзамены экстерном, как будто от этого зависело теперь самое важное в его жизни, а Конни со всем пылом принялась подыскивать не слишком дорогое и удобное жилище – дом, который станет по-настоящему родным и уютным, где мужу найдется место, чтобы обустроить рабочий кабинет, где родятся и будут подрастать дети…
– В Трехпрудном очень уютный особнячок, – говорила она, озабоченно морща лоб, – и дешево совсем отдают, почти даром… Только там лестница крутая. Вдруг маленький споткнется?
Однажды в морозную осеннюю ночь Александр проснулся в своей комнате на втором этаже от странного ощущения, словно из нее вдруг выдавили весь воздух.
Он вскочил с постели. Окно было разбито вдребезги, и пол усыпан осколками оконного стекла, блестящего в лунном свете. Вокруг стояла глубокая тишина… И тишина эта не предвещала ничего хорошего. Совсем как на фронте, когда короткая передышка перед атакой вот-вот разорвется оглушительным грохотом канонады.
– Конни, вставай скорее!
– Что… Что случилось?
Она приподнялась на постели, по-детски протирая глаза.
– Одевайся!
Потом раздался короткий гром. Нарастающий резкий вой пронесся на уровне выбитых окон, и тут же с грохотом обрушился угол дома на Никитской. Через стену, в комнате у хозяйки квартиры, заплакали дети…
Пожимаясь от холода, Конни накинула платье, заколола в узел на затылке тяжелые густые волосы, натянула чулки и, присев на кровать, принялась зашнуровывать высокие ботинки. Даже сейчас Александр засмотрелся на ее стройные ноги с узкими щиколотками, но тут же отогнал эти мысли. Нашел время, нечего сказать!
Через несколько минут у Никитских ворот длинно застрекотала пулеметная очередь. В ответ на пулеметный огонь разгорелась винтовочная пальба. Пуля чмокнула в стену и пробила портрет Чехова, висящий над диваном. Александр подобрал его и увидел дырку – как раз там, где у человека должно быть сердце.
Перестрелка трещала, как горящий валежник. Пули цокали по железным крышам. Конни вскрикнула, зажала уши руками.
– Идите к нам! – крикнула хозяйка из задней комнаты. – Идите скорее, здесь безопасно!
Идти пришлось через длинный холодный коридор. Пули стучали по крышам, сквозь выбитые стекла веяло ледяным дыханием поздней осени. Александр обнял Конни, и они, низко пригнувшись, преодолели это расстояние в три короткие перебежки.
В задней комнате, выходящей окнами во двор, на полу сидели две маленькие девочки и няня Пелагея Гавриловна. Старушка укутала девочек теплым платком с головой и непрерывно молилась, шевеля высохшими губами.
Сама хозяйка Елена Сергеевна – худощавая дама лет сорока – нервно затягивалась папиросой и все отбрасывала назад со лба коротко стриженные, седеющие на висках волосы. Она как будто не могла найти себе места – все ходила взад-вперед по комнате большими шагами и говорила чересчур громким голосом, словно сама себя пыталась успокоить:
– Пули не пробьют внутренние стены. Мой муж, архитектор, он всегда говорил…
Саша знал, что Платон Ильич умер за год до войны от удара, но Елена Сергеевна до сих пор поминала его раз по десять на дню, словно до сих пор не могла смириться. По всему выходило, что более мудрого и осведомленного во всех жизненных вопросах человека никогда не бывало на свете.
И сейчас она словно искала у него поддержки:
– Он всегда говорил, что кирпичные стены – самые надежные! Не признавал никаких новшеств, даже с заказчиками ругался из-за этого. Даже землетрясение могут выдержать!
Маленькая девочка спросила из-под платка:
– Мама, это война, да? Немцы напали на Москву?
– Никаких немцев нет!
– А кто же стреляет?
– Замолчи! – прикрикнула мать, но голос у нее заметно дрожал.
Пуля ударила в дверную филенку и застряла в ней. Всем стало окончательно ясно, что и эта комната – ненадежное прибежище… Землетрясение добротный старый дом, может, и выдержит, а вот уличный бой – вряд ли.
Вынужденное бездействие казалось нестерпимым. Александр чуть приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Разбитое окно зияло, как открытая рана, громады домов с погашенными огнями едва угадывались во мраке. Отовсюду слышались выстрелы, крики, и темнота, освещенная редкими вспышками, казалась недоброй, зловещей…
– Ну как? – спросила Елена Сергеевна.
– Надо уводить отсюда детей.
– Но куда? На Тверском бульваре стреляют!
– На Большую Никитскую, через магазины. Или через Леонтьевский… Пойду посмотрю, что там и как.
Он встал. Глаза женщин и детей смотрели на него со страхом и надеждой, и Александр понял, что, кроме него, им положиться не на кого.
– Нет. Я с тобой.
Конни накрепко вцепилась в его руку. Она была бледна, но голос звучал твердо. Видно было, что не отступит… Ну что ж с ней поделаешь!
– Хорошо, пойдем!
Они спустились по черной лестнице в квадратный двор. Здесь пули пели высоко и только кое-где отваливались отбитые карнизы. Александр выглянул из подворотни и увидел, что Леонтьевский переулок тоже под огнем.
Значит, деваться некуда и двор-колодец стал для них настоящей ловушкой…
Возле французской булочной Арбье, помещавшейся в первом этаже, стояли какие-то люди. По фартукам и белым колпакам Александр догадался, что это пекари. Стрельба застала их ночью, прямо за работой, и теперь они гадали, что делать дальше.
Белый от муки бородатый пекарь предложил перевести всех жильцов в дворницкую – самое безопасное место. Александр и Конни вывели из квартиры хозяйку, няню и девочек, и все они спустились в дворницкую в полуподвальном этаже. Здесь было холодно, и в воздухе пахло застоявшейся сыростью, но пули, по крайней мере, уже не долетали…
К вечеру загорелся соседний дом. В нем помещалась аптека, и пламя вспыхивало всеми цветами радуги – то желтым, то синим, то зеленым… Очевидно, горели медикаменты. В подвале его глухо ухали взрывы, и дом скоро обрушился. Пламя упало, но едкий дым еще долго клубился над пожарищем. Конни, Саша, Елена Сергеевна с девочками – все, кто прятался в дворницкой, надрывно кашляли, закрывали нос и рот мокрыми платками, но это мало помогало.
Ночью у Лиды – младшей девочки – начался сильный жар. Она металась в забытьи, просила пить, и при каждом вздохе из груди доносились тяжелые хрипы. Елена Сергеевна, бледная, с покрасневшими глазами, сидела рядом, держа на пылающем лбу девочки холодный компресс – носовой платок, смоченный водой из-под крана. Больше всего она сокрушалась, что второпях не захватила с собой лекарства, и казалось ужасно несправедливо, что в двух шагах догорает огромный аптекарский склад, а здесь, рядом, страдает ребенок и нечем ему помочь.
К утру девочке стало совсем плохо. Стрельба стихла немного, и Александр решил попытаться вернуться в квартиру, чтобы принести какие-нибудь лекарства. Хорошо еще, что Конни заснула ненадолго… Елена Сергеевна смотрела на него со страхом и надеждой.
– Там, в детской, в шкафчике… Микстура в темной склянке! – говорила она, умоляюще глядя на него. – Вы легко найдете!
Он осторожно поднялся по черной лестнице, заваленной осколками битого кирпича. Покинутая, разоренная квартира показалась такой жалкой, нежилой… В кухне из простреленной водопроводной трубы текла вода, и на полу стояла густая жижа из размокшей штукатурки. Даже не верилось, что здесь совсем недавно жили люди, играли дети, старая нянька варила манную кашу для девочек и он сам готовился к экзаменам за письменным столом, купленным Конни…
Пока Александр шарил в буфете, разыскивая бутылочку с микстурой, со стороны бульвара послышались крики и топот ног. Внутренний голос говорил, что надо уходить поскорее, но любопытство пересилило.
По бульвару с винтовками наперевес бежали красногвардейцы. Юнкера отступали не отстреливаясь. Александр смотрел, почти не веря своим глазам. Конечно, он был на войне, но видеть бой на улице, под самыми окнами своей комнаты, было дико и странно. Поразили лица людей – зеленовато-бледные, с ввалившимися глазами. Казалось, они ничего не видят и не понимают, оглушенные собственным криком.
Где же все-таки эта проклятая микстура? Александр перешел в комнату хозяйки. Там, в маленьком шкафчике, бутылочка отыскалась, наконец. Он уже хотел уходить, когда какой-то шум привлек его внимание, и он снова подошел к окну.
Во дворе толпились какие-то вооруженные люди, судя по одежде – рабочие и мастеровые. У многих на груди были приколоты красные банты. Из дворницкой вывели женщин и детей. Какой-то человек, перепоясанный пулеметными лентами, что-то говорил им, показывая на выход через подворотню, Елена Сергеевна с няней, подхватив сонных девочек, пошли прочь… Конни немного замешкалась, обернувшись на окна, но старушка потянула ее за рукав, и она нехотя пошла с ними. Слава богу, теперь она в безопасности!
Он едва оторвался от окна, когда на парадной лестнице послышался торопливый, дробный топот тяжелых сапог. С треском распахнулась входная дверь и с размаху ударилась о стенку, так что с потолка посыпалась известка. Возбужденный голос крикнул в передней:
– Ванька, тащи сюда пулемет!
Александр обернулся. Перед ним на пороге комнаты стоял пожилой бородатый мужчина в шапке-ушанке с винтовкой в руках. Он не успел ничего сказать или сделать, когда этот странный человек навел на него оружие и рявкнул:
– Руки вверх! Выходи!
Еще не понимая, что происходит, Александр покорно спустился по лестнице. Все происходящее казалось дурным и нелепым сном. Он еще не мог поверить, что все это происходит с ним.
А во дворе шумело возбужденное сборище.
– Вот… Из окна стрелял в нас, гнида! – сказал бородач. – Убивать таких надо!
– В расход! – зашумели в толпе.
– Разменять его! – кричал веселым голосом толстомордый парень в картузе с хмельными глазами. – Разменять, и все! Отправить в штаб Господа Бога!
Двое других подхватили за локти и потащили к стене. Щелкнули ружейные затворы…
Прямо перед ним была глухая стена. Александр смотрел на выбоины от пуль и напряженно думал – почему они снаружи белые, а в глубине – красные? Кажется, дом тоже ранен, как будто он живой… Он не сразу догадался, что белое – это штукатурка, а красное – кирпичная пыль.
Из дворницкой опрометью выскочила жена дворника Прасковья – бледная, худая женщина в сером платке. Все время, что они просидели там, она, кажется, не проронила ни слова, а сейчас бегала среди вооруженных мужчин, хватала их за рукава и причитала:
– Сынки, товарищи! Не трожьте его! Это ж наш жилец, я его знаю. Не стрелял он в вас! Ну, хотите – стреляйте меня, я все равно больная, а он молодой совсем.
Бородатый человек в ушанке с пулеметной лентой через плечо отстранил ее.
– Ты, мать, не смей без разбору никого жалеть. Мы тоже не душегубы, – рассудительно говорил он. – Уйди лучше от греха!
Александр видел все это как бы сквозь густую пелену, застилающую глаза. Ему казалось, что время остановилось и он погружен в какую-то огромную вселенскую немоту… Он чувствовал, что проваливается все глубже и глубже, когда совсем рядом услышал незнакомый голос:
– Какого дьявола расстреливаете? Юнкера наступают, а вы галиматьей занимаетесь!
