Текст книги "У каменных столбов Чарына"

Автор книги: Виктор Мосолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Здравствуйте, граждане индюки! – услышал Василий Петрович, подъезжая.

– Бурль, бурль, бурль! – кричали индюки, тряся головами с красными подбородками.

– Поздравляю вас с праздником!

– Бурль, бурль, бурль! – так же слаженно отвечали индюки.

«Что за праздник? – подумал Василий Петрович и усмехнулся. – Дурачится Клим!»

Смеясь, мужчина обернулся.

– Петрович! Заходи, сосед!

Когда Василий Петрович перешел на егерскую службу, его стали называть только по отечеству. Так уж по должности положено, что ли, думал он, или возрасту обязан? Он скоро привык к этому обращению и даже ощущать себя стал не Василием Петровичем, а Петровичем, что было вовсе не одно и то же. Там в городе был мастер Василий Петрович, к которому обращались по работе и по всякому другому делу, вплоть до того – что делать с пьяницей мужем? И он всегда, он обязательно принимал решение. Это был Василий Петрович! Петрович же мог говорить и двигаться не спеша, никто не ждал от него никаких срочных решений. Этот Петрович вызывал уважение, как человек проживший долгую жизнь, и в то же время беззлобную усмешку, одним словом, – Петрович…

– Из города ничего нет? – спросил Василий Петрович, слезая с коня.

– Ничего, – отвечал Клим.

– Что это ты индюками занялся? Или дела никакого нет?

– А видишь, как ладно отвечают, – засмеялся Клим.

На вид Климу лет тридцать пять. Лицо у него крепкое, обветренное, красное, чуть оплывшее, такая же крепкая в складках шея. Улыбается Клим простовато и как бы по-свойски, но за улыбкой угадывается что-то хитрое или самоуверенное. Себе на уме мужик.

Василий Петрович еще в городе думал о том егере, что живет на кордоне среди природы. Он думал о нем с почтением, он думал – у того егеря должны быть добрые глаза, добрые руки. Представлял себе, как с робостью впервые перешагнет порог его дома; он, конечно же, не поймет по своей грубости всех тонкостей его отношений с пернатым и звериным царством. Перепелка, или там соловей, поет, скажет тот, настоящий егерь, и скажет как-то иначе, чем, например он, Василий Петрович, мастер железных дел. «Но ведь я тоже человек, – думал Василий Петрович, – подучусь, пойму». Он пошел в книжный магазин, чтобы купить что-нибудь о природе, но ничего подходящего не подобрал.

– Мне, знаете, очень нужно, – сказал он. – Я егерь.

– Сходите на книжный рынок, – посоветовала ему молоденькая продавщица. – Там найдете!

В воскресенье он пошел на книжный базар. Книги здесь были очень дорогие, но все же были. И он купил себе несколько хороших книжек о животных. «Буду осваивать новое дело», – думал Василий Петрович.

Когда он впервые увидел егеря Клима, то, хоть и не подал вида и еще ничего не понял, но уже где-то в глубине души оскорбился и разочаровался. И уклад жизни егеря оказался значительно проще, чем он предполагал.

– Самое главное – устроиться с жильем! – говорил ему Клим, и его плутовская физиономия принимала выражение поучительной серьезности.

В этом была своя правда. Без хорошего жилья и подсобного хозяйства трудно жить в безлюдье, продуктов достать негде.

– От голода не пропадешь, – учил Клим, когда познакомились поближе. – Подстрелил пару кекликов – вот тебе суп или жаркое.

– Зимой-то подстрелю, а летом?

– Да кто ж тебе здесь контроль?

– Как? – удивился Василий Петрович, все еще думая, что Клим просто смеется над ним. – Да как же я подстрелю, когда у птицы может быть гнездо с яичками или маленькие птенчики?

– Сколько тебе пенсию платят, Петрович?

– Сто двадцать.

– Ну тогда, понятно… А как бы я прожил на свои восемьдесят, если бы не хозяйство?

– Да, пожалуй, трудновато… – говорил Василий Петрович, чувствуя себя просто Петровичем, и туго размышлял, наморщив лоб. Непривычный выходил разговор. – Если б хватало, я, может, тоже всю жизнь егерем был. Я природу очень люблю…

Клим молча курил, морщась от дыма и разгоняя его рукой.

– А дальше-то как будешь, дети подрастут? – спрашивал Василий Петрович.

– В город уеду! – отозвался Клим. – Поднакоплю деньжат, да уеду! Тоже пожить надо! Разве здесь жизнь? Только и мучаешься из-за скотины. Осенью продашь, кое-что выручишь… А сколько хлопот! Быки – те ладно, в горы угнал, там трава – сами нагуливаются. А птица, а свиньи, тут хоть как вертись – дня не хватит.

– Где же ты корм достаешь на такое хозяйство?

– Привозят, Петрович, – весело отозвался Клим, переходя на привычные темы. – Это можно! Хочешь, поговорю – тебе привезут… Да тебе ни к чему. На одну корову сам накосишь.

– Накошу… Я-то думал, у егеря одна забота – следить за своим участком, да охранять…

– Если бы так, – вздыхал и Клим, но как-то уж очень притворно.

Разговор затухал, становился все неприятней и скучнее.

Скрипнула дверь, на пороге появилась Томка, жена Клима, молодая, пухлая, сонная; пошла за дом, звеня пустым ведром.

– Томка! – крикнул ей вдогонку Клим. – Накорми индюков! Я тут с Петровичем.

Раньше, в первое лето, заходил Петрович чаще, все хотел услышать от Клима что-нибудь интересное про птиц и зверей, сам расспрашивал не раз.

– А что про них рассказывать? – отвечал Клим. – Вот выберемся на охоту и посмотрим, где тут что живет. Самая дичь в твоем обходе: архары, теки, кеклики, а джейраны больше по равнине ходят. Здесь у меня фазаны да зайцы, джейраны держатся…

Больше ничего и не рассказал, а надеялся Василий Петрович на иной разговор: серьезный, обстоятельный, неторопливый. Но потом уж и не рассчитывал, понял, что другим обеспокоен сосед.

Где-то достал Клим раму автомашины да старый двигатель, а через два года собрал восьмиместный «газик» кофейного цвета. С «волговским двигателем», как говорил сам Клим. А однажды, когда Василий Петрович сказал, что слышал выстрелы у реки, Клим его успокоил:

– Ремзаводские приезжали, я разрешил.

– Разрешил?

Клим взглянул исподлобья, усмехнулся.

– Обязан, Петрович. Машину собирали вместе. А я на ней государственную службу несу. Личного транспорта не жалею для общего дела!

Тогда не сдержался, Василий Петрович и сказал, что думал:

– Неправильно ты живешь, Клим! Со всех сторон неправильно. Когда службу несешь, если у тебя на уме скотина, да корм, да прибыль? В твои годы по-другому бы жить…

– Сначала надо материальную базу устроить, а уж потом… – Клим улыбался, откровенно потешаясь над Василием Петровичем.

– Потом? Что потом?

– А потом буду жить. Машина есть. Деньги есть. Я за рулем, но я не шофер, Петрович, нет. Я – частник. – Клим хохотал.

Насмеявшись, махнул рукой.

– Не надо, Петрович! Правильно, неправильно… Каждый своим умом живет. Акты я сдаю. Премию вот выдали – тридцать рублей. Как ее еще нести, службу?

– Пожалеешь ты, ох и пожалеешь, – повторял Василий Петрович, возвращаясь на коне к своему кордону.

Стояло такое пекло, какое, наверное, только и бывает в Средней Азии и на юге Казахстана, но дышалось на просторе легче, чем в прохладном, огороженном цветным штакетником, дворе Клима. Не скучно было у Клима, скучать там было некогда, и гостей у него бывало больше, чем у Василия Петровича, и смеялись там много. И все же там было душно. «Да ну его!» – отмахивался он от мыслей о Климе и смотрел на поникшие от жары тугайные заросли. Где-то там, невидимые среди травы и кустарников, обитали зайцы, дикие коты, змеи – все то, удивительное и значительное, что он обязан был хранить. И снова голубой штакетник вставал перед ним. Ведь сказал он «пожалеешь» не потому, что желал отомстить Климу, отыграться в свое время. Когда-нибудь Клим поймет, что жил пусто, только для себя, только для денег и горько ему станет, обидно…

Сам Василий Петрович никогда не имел больших денег, таких, чтобы можно было, например, купить машину. А ведь старался побольше заработать, ходил с заводскими «халтурить», крышу крыл, помнится, на кондитерской фабрике после работы в вечернее время. Многие так подрабатывали; удлиняя, в сущности, свой рабочий день. Эти «левые» деньги были нелегкими. Клим нашел иной способ жить хорошо. Только страшное и позорное это дело – спекулировать доверенной тебе жизнью природы. Рано или поздно Клим раскается, будет казнить себя. Но, может, и не раскается. Просто не поймет за хозяйственными заботами, за смехом, пьянками и быстрой ездой на собственной машине всего того, что творил. И не раскается.

Хорошая книжка есть у Василия Петровича – «Малиновые горы» Мамина-Сибиряка. Часто открывает он эту книжку, уж очень написано трогательно. Есть и ней такое – перед смертью старого браконьера преследовали кошмары: однажды собрались к нему все убитые звери и птицы, и старик дрожал от ужаса… Прочитал он Климу конец рассказа, думал, подействует. Но Клим смеялся:

– Не то время, Петрович, чтобы всякой ерунде верить.

– Верить-то можешь не верить, это как хочешь, а совесть говорить должна…

3

В стороне от тропы, по которой стучал копытами Парниша, росла одинокая, изогнутая и очень изящная туранга. От нее отделился желтый ком и покатился к кордону, распуская позади себя длинный шлейф белой пыли.

– Хромоножка! – крикнул вдогонку Василий Петрович. Но куда там! Пыль завилась еще круче под быстрыми копытцами.

Нашел он ее в Каменной щели, когда возвращался домой из обхода. Молодая косуля лежала на горячем камне и вместо того, чтобы пулей лететь в тростники, смотрела, как приближался он на своем Парнише и в глазах ее не было ни страха, ни радости, глаза потухали. Василий Петрович сошел с коня, поставил косулю на ноги, легонько подтолкнул:

– Иди, что же ты?

Косуля сделала шаг и остановилась, ноги ее были словно деревянные, на бедре гноилась припухлая рана. Когда Василий Петрович подтолкнул ее, из раны стали выпадать, крупные белые черви, они корчились на горячих камнях.

– Кто же это тебя так?

В сумке были йод, бинт и вата. Василий Петрович залил рану йодом и крепко перевязал. Косуля все так же тускло смотрела на него…

– Что будем делать-то, а? Возьмем ее, что ли, Парниша?

Так и попала она на кордон.

Хромоножка остановилась только во дворе кордона и тут уж спокойно дожидалась хозяина. Когда Василий Петрович спешился, косуля подбежала и ткнула его лбом в колено, играя.

Еще барсучонок был дома, этого Пират принес. Пес у него жил, старый Пират, гладкий, вислоухий, с рыжими умными глазами. Под зиму пропал Пират, может, волки порвали, может, сам ушел умирать… Но тогда он еще был. И в то утро стоял рядом, когда барсучиха вынесла своих крошечных барсучат погреться на солнце. Постоял за деревом и тихо ушел Василий Петрович, и собаку увел.

На следующий день услышал шорох за дверьми. Прислушался… Кто-то скребется. Отворил дверь. На крыльце стоял Пират, держал в пасти маленького полосатого барсучонка и повиливал хвостом. Желтые навыкате глаза Пирата спрашивали, что делать с ним, Петрович?

– Эх, Пират, Пират… задал ты мне, брат, задачу, – проговорил егерь. Взял из пасти собаки мокрого, но совершенно невредимого барсучонка, – Пират принес его, не поранив, – и побежал к норе. Потом сомнение взяло – если Пират побывал и похозяйничал, то, наверное, барсучиха унесла детей в другое место. Что ж оставлять-то несмысленыша? Принес снова домой, выпоил молоком, выкормил… Вырос барсук и мало-помалу дичать стал, стал уходить куда-то, а возвращался все реже…

– Ну и пусть, – думал Василий Петрович. – Все не зря его выхаживал. Тоже создание природное, по-своему видит и чувствует: и небо, и траву, и букашек всяких…

Рядом с домом в дупле старой туранги жила пара сычей. Потешный сыч, вроде бы, на вид, так забавно вытягивает шею, то, наоборот, подберется и превратится в круглую восьмерку, а то, смотришь, покачивается на лапах с боку на бок и корчит рожи. Но такие необычные это птицы – скрытные, непонятные и смотреть на них отчего-то грустно… Проснется иногда Василий Петрович ночью, прислушается… «Ку-ить, ку-ить?» – разнесется во дворе. Сыч кричит! Значит! Значит, все в порядке. А недалеко от протоки в норе гнездятся красные утки-огари. И опять есть над чем задуматься. Нора – это тайна! Молчит нора, глядя в небо черной дырой, а по следам видно: ящерица в нее вбежала, змея уползла, песчанка спряталась, Что там делается под землей – не понятно, но жизнь там идет.

Зимой, а то и в начале весны, если выпадал глубокий снег, приходили кеклики. Кормиться им в эту пору было трудно. Они были голодны, перья топорщились. Потрепанные, уставшие и уже равнодушные ко всему на свете, приседая на озябших красных лапах, они шли к человеку… Василий Петрович суетливо бежал в кладовку, приносил и высыпал на заранее расчищенных площадках зерно. Кеклики привыкали быстро. Поклевав, отдохнув, они улетали в горы, но ненадолго. Теперь уж до самых весенних дней избушка егеря становилась их приютом и спасением.

Начиналась весна, снег садился и стекал постепенно в низину, уходил с мутной водой реки к древнему озеру Балхаш. Земля обнажалась, появлялась зеленая трава, начинали подавать голоса кеклики. А потом уходили – цепочкой, дружно семенили вверх по склонам, исчезали в расщелинах среди камней. Везде, со всех сторон раздавалось: ке-ки-ли-ки, ке-ки-ли-ки.

– До свидания, до свидания, – говорил Василий Петрович. – Если что, приходите, я всегда здесь…

Кеклики все кричали, и ему казалось: «Мы бы остались, ты добрый дедушка, да свобода дороже!»

– Да, воля! – шепчет он растроганно. – Что же может быть дороже воли!

4

В начале лета потянулись вдоль дороги отары овец. Одна лавина пройдет, накатывается другая. Протяжное разноголосое блеяние висело в клубах пыли. Понимал Василий Петрович, мясо, шерсть нужны и городу, и деревне, а все же с досадой и неприязнью смотрел на движущуюся в горы косматую прожорливую рать. Там, где прошла она – все выедено и вытоптано, вместо зеленой травы бурые обгрызанные стебли и Круглые катыши помета.

Вдруг увидел Василий Петрович, бежит по склону косуля, припадая на переднюю ногу. Хромоножка! Как она спешила, как высоко подпрыгивала, то исчезая за кустами, то появляясь на открытом месте. «Что такое?» – подумал егерь, напрягая зрение, и тут увидел большого вислоухого пса метрах в двадцати позади косули. Егерь сразу определил – пес опытный и хитрый, понимает, что косуля далеко не уйдет со своей покалеченной ногой, поэтому так уверенно преследует. Но он не знает, что косуля за обрывами свернет к кордону. В этом ошибка пса и, в конечном счете, проигрыш… Собака, по-видимому, была чабанская. Эти собаки хорошо помогают своим хозяевам пасти овец, но и вреда приносят немало зверью и птицам, беспрепятственно шныряя где им вздумается. Хромоножка круто повернула налево к кордону, всё правильно сделала, но пес, этого не ожидал Василий Петрович, кубарем скатился с крутого обрыва и помчался наперерез! Хромоножка заметалась. Бежать в гору она уже не могла, а впереди на пути к кордону неожиданно оказался этот страшный пес. Надо было спасать косулю. Василий Петрович вскинул ружье, прицелился и спустил курок. Грянул выстрел, и пес покатился по склону.

– Ай! Ай! – услышал Василий Петрович гортанный крик. И увидел верхового на рыжем коне, приближающегося к нему рысью. Как влитой сидел он в седле, и конь его ступал мягко, пружинисто. Человек на коне был далеко не молод, темное обветренное лицо иссечено морщинками и выделялись на этом лице совсем белые усы и борода. Чабан соскочил с лошади и подошел к собаке. Попали две дробины: одна в лапу, вторая в грудь. Чабан внимательно осмотрел и прощупал раны и присыпал их серым порошком из пузырька. Только тогда он повернулся и посмотрел на егеря.

– Зачем стрелял собаку, аксакал? – спросил он спокойно.

– Пес догонял косулю, – ответил егерь.

– Елика? – переспросил чабан.

– Да, елика.

– Разве собака догонит елика? Зачем так говорить?

– Косуля хромая… В моем дворе живет.

Чабан промолчал.

– Выживет, как думаешь? – спросил Василий Петрович.

– Может, выживет…

– Даже не скулит… Серьезный пес.

– Аю всегда молчит, – вздохнул чабан. – На джайляу лечить буду.

– Чем ты раны-то присыпал?

– Это пепел, – посмотрел чабан на пузырек.

– Пепел?

– Да. Полынь сгорит – такое лекарство получается.

Василий Петрович пригласил старого чабана в дом выпить чаю. Тот согласился. Так и познакомились два старика. Пошли вместе. Алкыбай нес в руках тяжелого Аю, Василий Петрович вел в поводу его лошадь. Алкыбай рассказывал. Этой зимой Аю один сторожил отару, раньше была и другая собака, да под машину попала, не повезло… Аю был один, когда пришли волки, три крупных зверя. На другой день по следам узнали – был большой бой… Одного волка Аю задушил, два других ушли. И собаке досталось, спина и бок порваны. Присыпал хозяин раны пеплом – все зажило!

– До свидания! Спешить надо, – говорил Алкыбай, трогая коня стременами. На коленях его молча лежал Аю, глядя на мир мутными от боли глазами.

…В конце лета отары спускались с гор. От одной отделился всадник в лисьей шапке. Рядом с рыжим конем, прихрамывая, бежал вислоухий пес.

– Амансыз ба! Здорово, Петрович! – улыбался с коня Алкыбай.

– Здравствуй, Алкыбай! Живой Аю?

– Слава богу, живой. Хромой стал, да ничего – долго жить будет…

Аю, услышав голос егеря, поднял шерсть на загривке и зарычал. Василий Петрович невольно отступил назад.

– Неужто помнит обиду?

– Наверное, помнит.

Алкыбай привез с собой вина, он был весел, доволен прошедшим летом: овцы возвращались с джайляу сытые, тяжелые, и Аю, молодец, хорошо помогая.

И опять старики сидели, чаевали.

– Будь они неладны, твои овцы, – сказал между прочим Василий Петрович, – они все топчут и объедают. Это что за горы после них – срамота одна!

– Овец ругаешь, а мясо любишь! – засмеялся Алкыбай.

– Будь моя воля, я бы вовсе отказался от мяса, лишь бы не губили овцы природу!

– Мои предки кочевали по этой земле тысячи лет, – говорил Алкыбай, поглаживая рукой бороду. – Много было скота… И были птицы и звери, джейраны и куланы были…

– Куланы? Дикие кони?

– Были, да… Вот там, – он показал рукой, – от гор к реке идет глубокий сай… как по-русски не знаю.

– Овраг?

– Овраг, овраг… Правильно. Старики говорили – овраг сделали люди. Все заросло травой, кустами, но все равно видно – делали люди!

– Да, да, – заинтересовался Василий Петрович. – Я тоже замечал.

– Жил в этих местах богатый хан Шигай, – говорил Алкыбай. – Сын его Каим был большой охотник. Только никак не мог выследить белого кулана, вожака большого табуна, уходил тот всегда от погони. Однажды на охоте заснул Каим неподалеку от родника. Проснулся, видит – стоит у воды белый, вожак, а рядом много куланов. Пустил стрелу Каим, не знал он промахов. Заржал вожак, поднялся на дыбы и упал на землю. Засмеялся Каим, подбежал к поверженному кулану и стал вынимать стрелу. Вдруг ударил копытом белый вожак, так сильно ударил, что ханский сын тут же умер…

Разгневался и огорчился хан Шигай, узнав о гибели сына. И повелел прокопать глубокий и широкий ров от подножья гор до реки. Выполнили подданные повеление хана. Воины растянулись цепью по степи и шли, бряцая оружием. Испуганные куланы бежали, прыгали и падали на дно оврага, ломая ноги. А ханские слуги добивали их стрелами… Так отомстил хан Шигай за смерть своего сына. Много куланов погибло тогда, кровь текла по оврагу и красной была вода реки…

– Неужели так было?

– Кто знает… Рассказывали старики.

Подивился легенде Василий Петрович и будто открылась еще одна тайна древней земли Алкыбая.

– До свидания, Петрович, спешить надо…

Проходили отары овец, проходили дни, месяцы, утекала вода. Осенью шли дожди, а зимой дули ветры, иногда бывало наносили сугробы снега до самой крыши и тогда неделями не появлялся в этих местах никакой транспорт. Потихоньку пристрастился Василий Петрович к чтению. Первое время читал справочники да книжки о птицах и зверях, что купил на книжном рынке, потом перешел на рассказы натуралистов – это было интересней, попадались прямо-таки живые страницы. Много было написано о стариках. То были иные старики, не похожие на него, все больше мудрые, да добрые, кряжистые и здоровые, никто не мог угадать из возраст, давали меньше лет. Далеко ему до тех стариков… Прочитал он одну книжку про старика, который ловил большую рыбу и очень жалел ее. Это был настоящий, живой старик, он будто говорил с ним, и на лице его, иссеченном глубокими морщинами, печально и непокорно улыбались в узком прищуре глаза. «Как хорошо, – говорил тот старик, – что люди не научились охотиться за звездами». Старику снились львы на желтом берегу, и он был счастлив. Василий Петрович тоже чувствовал себя счастливым. Он научился смотреть на цветок, на камень, на травинку, смотреть долго, часами. Каждый раз, уходя, он знал, что если бы задержался, постоял, то открыл бы в цветке что-нибудь интересное и трогательное и даже в камне нашел бы новое. Каждая травинка звала посмотреть на себя, остановиться. «Вот она какая роскошь, природа», – замирало сердце у Василия Петровича. И казалось, ему иногда, что одному и не справится с нахлынувшими чувствами и мыслями. А поделиться было не с кем. Разве что с Хромоножкой поговорит, когда она подходит к костру, пугливо поглядывая на пляшущие языки пламени своими большими влажными глазами…

5

Издалека увидел егерь хвост пыли, стелющийся за машиной. Зеленый «уазик» остановился у кордона.

«Санька!» – радостно подумал он. Санька был не один, на лавке сидел гость, молодой еще, полноватый, с сединой в волосах.

– Здравствуй, отец! – сказал Санька, идя навстречу, и гость приподнялся с лавки, – Это заведующий лабораторией – мой начальник.

Санькин шеф, тот самый, которого они ругали со снохой за глаза, протянул руку и назвал себя:

– Павел Евгеньевич! Решили вот отдохнуть, развлечься… Не возражаете?

– Нет, отчего же? Отдыхайте, пожалуйста. Сейчас чайку заварим… Развлечений особых здесь нет, но природа особая – ее только понять надо, почувствовать…

– Спасибо, – вежливо отвечал Павел Евгеньевич. Он полез в машину, покопался там и вошел в дом со свертками, огляделся… В избе не было ничего такого, что бы говорило о характере, о каких-то установившихся привычках хозяина. В комнате было очень просто: две кровати, стол и полка с книгами. Была еще одна полка – хозяйственная, на которой поблескивал ряд стеклянных банок, наполненных ягодами шиповника, барбариса, селитрянки, на гвоздях висели пучки сухих трав. Василий Петрович любил угощать гостей витаминным чаем, многим этот чай очень нравился.

– Отец – пенсионер, – говорил Санька каким-то не своим голосом. – Пенсию приличную получает, а не хочет жить дома.

– Охотник, наверное, Василий Петрович? – спросил Павел Евгеньевич.

– Какой я охотник? – возразил Василий Петрович. – Кеклики прямо к дому прилетают, как тут будешь стрелять?

Василий Петрович, отметив простоту гостя, удивился себе – никогда прежде он не присматривался с таким вниманием к людям, как здесь, на природе. Что-то настораживало. Санька будто вылинял, говорил с натянутой улыбкой. Кто знает – может, стеснялся, что у него такой простой отец?

Василию Петровичу предложили выпить коньяку, но он, как всегда, отказался.

– У отца сердце пошаливает, – вступился за него сын.

– Я вам ухи сварю! – вспомнил Василий Петрович про утренний улов.

– Нет, нет! – запротестовал шеф. – Уху оставим на вечер. Уха хороша у костра!

К вечеру гость окончательна освоился, стал рассказывать о своих охотах, по-охотничьи привирая и смеясь, хвастал, как хорошо он стреляет и даже решил попробовать, принес из машины мелкокалиберную винтовку и действительно попал с тридцати шагов в банку, поставленную у костра. И Василий Петрович разговаривал с ним уже по-свойски и казалось ему, что никакой это не шеф и не начальник, а просто хороший парень подсел к огоньку и балагурит, чтобы повеселить компанию. На нем была зеленая полевая штормовка и выглядел он таким чудаковатым и бесшабашным молодцом. Он уже несколько раз сказал Василию Петровичу «папаша».

– А вы знаете, Василий Петрович, как бьет моя винтовка?

– Нет, пока не знаю, – улыбнулся егерь.

– Она бесшумная! Чик – только и всего…

К костру осторожно подошла, выплыла из тьмы Хромоножка и отпрянула – испугалась гостей.

– Иди, иди, глупая, никто тебя не тронет.

Хромоножка шла на знакомый голос, но косилась на приезжих, поводила настороженными ушами.

– Какая прелесть, – изумился гость. – Как вы ее приручили?

– Подстрелили охотники, вот у меня и живет. Куда ей теперь податься? В горах, в степи – волки… Собака однажды чуть не поймала.

– Как хорошо здесь, – Павел Евгеньевич повертел головой, оглядываясь по сторонам, посмотрел на небо. – Завидую, честное слово, завидую! Особенно ночи хороши! Какие звезды…

– Здесь всегда хорошо, в любую погоду. Надо только уметь смотреть. Вот, к примеру, полынь – самая рядовая травка. А посмотришь на нее ранним утром, вдохнешь запах…

– Папаша, мы люди городские, встряхнуться бы нам, развлечься… Вот бы нам с Сашей, то есть с Александром Васильевичем, – гость улыбнулся, – немножко поохотиться? Никто ведь не узнает…

Василий Петрович осекся на полуслове. Вопрос прозвучал вкрадчиво и непринужденно, можно было подумать, что это всего лишь шутка. Но Василий Петрович уже знал – шеф приехал охотиться, он ехал двести километров от города не за тем, чтобы любоваться травками и слушать егерские сказки. Не такой он человек, чтобы заниматься несерьезными вещами.

Можно было свести все к шутке и так же легко и непринужденно отказать. Но Василий Петрович тяжело молчал. «Вот вы как, – проносилось в его мозгу, – вот как? Обложили!» А гость будто не замечал ничего, все так же звучал у костра уверенный голос, слышался смех. Казалось, что вопрос был задан случайно, вскользь, все уже прочего забыли и ответа не ждали. «Да понимает ли он, о чем просит? – думал Василий Петрович. – И чем он лучше Клима, этот красивый, образованный, имеющий и вес, и уважение в обществе? И Санька изо всех сил стремится стать таким же». И уже спокойная злость закипала в нем, ум просветлялся.

– Здесь не охотятся, тем более летом… Только по редким лицензиям… Для науки. Это место заповедное! – сказал он скованным голосом.

Павел Евгеньевич улыбнулся.

– Ну что ж. Нельзя так нельзя… А уха хороша!

– Да вы понимаете, о чем просите?

– Успокойтесь вы, папаша, – в голосе слышались удивление и жалость.

– Я вам не папаша! – повысил голос Василий Петрович. Хромоножка шарахнулась от костра в темноту. – У меня есть имя и отчество! – Василий Петрович окончательно расстроился, поднялся и пошел от костра. У него слегка покалывало в груди. Так вышло нехорошо. Можно бы и помягче, раскипятился, словно двадцатилетний. Некрасиво…

– Крутоват твой папаша – слышал он сухой голос сынова шефа. И подумал: «Саньке тоже нехорошо сейчас. Но что он-то может? Позволить этому противному и хитрому человеку стрелять дичь?» И опять с новой силой завладела им злость – взять бы ружье, шагнуть к костру: «А ну, уходи отсюда!» Не зря сноха говорила… Ветки хлестали по лицу, но Василий Петрович не чувствовал боли. Он вышел в степь – в вышине блестели мелкие тусклые звезды, пыль висела в воздухе. Стало знобить. У костра он сидел в одной рубашке, так и ушел, а здесь тянуло холодом. Летучая мышь металась крутыми зигзагами, будто не зная, куда себя деть. Сова плыла плавно, бесшумно и вдруг шарахнулась в сторону, испугалась чего-то. О разном думал Василий Петрович: о тех, кто приходил сюда стрелять, одни по недомыслию, другие хитро, расчетливо, но вот явился умный, образованный человек – и то же молчание совести…

– Вот когда совесть заговорит, вот тогда… – произнес он, обращаясь к кому-то, кто мог понять его: к степи, к небу, к сове, шарахнувшейся за дерево. «Зачем же я так мучаюсь? Ведь не мне здесь жить, мне-то сколько осталось… Я же для вас… А для кого, для вас? Не для Павла же Евгеньевича? И даже не для Саньки, нет… Для кого-то еще. Кто придет в этот дикий мир, увидит эту воду, пыль из-под копыт джейрана! Увидит и прослезится…»

Он вернулся к дому, опустился на лавку, над которой нависла густая крона туранги. Слышно было, как в дупле дерева возятся сычи.

Скрипнуло крыльцо. Санька искал его.

– Отец, вот ты где…

– Ты не спишь?

– Нет.

Санька сел рядом, курил и молчал.

– Ну в какое положение ты меня ставишь, отец? Это мой шеф, от него во многом зависит – быть мне ученым или нет. Что тебе стоило… Если бы ты знал, как трудно пробиться без поддержки.

Василий Петрович помолчал, потом тихо произнес:

– Попросить прощения у твоего шефа?

– Ну что ты, отец…

– А что? Я попрошу ради тебя.

– Не надо, отец, что ты…

– Тогда и ты не унижайся, Саша. Есть талант – будешь ученым, а нет – не надо им быть. Только место занимать… Я так думаю.

Санька ушел, спотыкаясь в темноте, а Василий Петрович еще долго сидел на скамейке, подрагивая от холода. Потом пошел спать, но не спалось, все думал о сыне…

Утром он встал пораньше, чтобы развести огонь и вскипятить чай. На душе было пусто, нехорошо. Павел Евгеньевич, как только встал и умылся, подошел к Василию Петровичу.

– Простите меня и не обижайтесь, – сказал он. – Вы очень честный и принципиальный человек. И я вас уважаю, поверьте.

«Вы что, и приезжали за тем, чтобы проверить мою принципиальность?» – возникал вопрос, но егерь промолчал, так-то будет лучше.

Уезжая, шеф приветливо махал рукой и улыбался. И оставил Василия Петровича в растерянности: «И что за человек, бог его знает…» Так и не понял он Павла Евгеньевича, но очень не хотел, чтобы он приехал еще. Вот Санька… Машина давно пропала из виду, а егерь все сидел и смотрел на дорогу, на которой отпечатался четкий след новых шин.

6

В траве, в деревьях, в воздухе витало то душное и тревожное напряжение, что всегда предшествует непогоде. «Хоть бы дождь прошел», – подумал Василий Петрович И посмотрел в насупившееся темное небо без единой звездочки.

Земля высохла, потрескалась… Хорошо бы дождь прошел.

Вдруг со стороны реки негромко глухо бухнуло. Дважды выстрелили. Василий Петрович прошел за дом на пригорок. Фарили где-то неподалеку от Климова кордона. Что он, в город уехал? Спит, что ли? Надо ехать! Где Парниша? Конь пасся недалеко от дома, у ручья. Василий Петрович надел на него узду, подвел к крыльцу и привязал за стойку. Привычный ко всему Парниша спокойно ждал, наблюдая умным глазом, как хозяин выносит потник, седло, потом выходит с ружьем.

…Цокая коваными копытами, конь нес седока в темень. Не с большой радостью ехал Василий Петрович на встречу с теми, кто шарил по темным кустам фарами. Век бы он их не видел, но они приходили и надо было ехать выручать все то, что спало ли, бодрствовало ли под покровом темной ночи и уж подавно не желало этого нежданного блеска в глаза. Разве можно не ехать? Как же не совестно тебе, Петрович, скажет трава или река, пришел вот смотришь, дышишь, говоришь, а где же ты был, когда зайцев стреляли…