Текст книги "За доброй надеждой"

Автор книги: Виктор Конецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 53 страниц)

«Иней» тоже пробрался в гавань и шлепнулся на якорь поближе к нам. Так и стоим – «Камчадал», мы и «Иней». Штиль. Но «Иней» покачивается, клюет носом на неприметной глазу зыби. Какой он маленький с высоты нашего мостика. И каким здоровенным он мне казался, когда я впервые в жизни подписал приемочный акт как капитан. У моего СРТ имени не было, только номер 4142.

Я вспоминаю долгую игру в прятки со льдами среди островков архипелага Норденшельда. Шестнадцать лет прошло. И уже нет Кости Денисова. Вечный тебе покой, Костя. Долго я плутал по владивостокским улочкам, разыскивая тебя...

Грустно. И тягостно тянутся часы ночной вахты. И вдруг ловлю себя на мысли, что мне не хочется на берег, в Лас-Пальмас.

Надо верить предчувствиям. Ступив ногой на Канарские острова, я уже через какой-нибудь час был укушен обезьяной.

Дело было на рынке. Обезьяна сидела на цепочке рядом со старухой испанкой. Я ждал, когда матросы сторгуют себе и мне джинсы. И от скуки заигрывал с обезьяной, давал ей трепать газету. Потом дал конфету. Она ловко развернула обертку, надкусила конфету и презрительно швырнула в пыль. Тут старуха налила обезьяне в миску молока. А я – дуралей – решил погладить мягкий обезьяний загривок. И был трижды укушен за руку мелкими острыми зубками. Старуха подняла крик. Смысл его был простым: не трогай животное, когда оно жрет. Я должен был это знать и без объяснений на испанском языке.

У обезьяны были черные лапки и рожа, затаившая под внешней благожелательностью многовековую враждебную зависть к тем существам, которые далеко опередили ее по всем статьям. Такое мы наблюдаем и среди людей.

Боль была пустяковая, но я не знал возможных последствий обезьяньих укусов. А не взбешусь ли я? – вот что пришло в голову. И через минуту я уже оказался в баре и смачивал ромом ранки. Две порции я принял и внутрь. Дрянной колониальный ром, но довольно крепкий.

Со стены из полуклетки процедуру лечения наблюдал здоровенный уродливый попугай. Он был прикован к неволе, как и обезьяна, цепью. Попугай смотрел на меня поверх горбоносого клюва и жрал кукурузный початок.

– Привет вам, птица! – сказал я попугаю, вспоминая рассказ Вити Голявкина. – Взбешусь я или нет?

С горя купил Карменситу в розовом платье. Карменсита застыла в разгар отчаянного испанского танца. Рука с кастаньетами над черной головкой. Карменсита в картонной коробочке, крышка прозрачная. Еще покупаю Санта-Марию, покровительницу Канарских островов. Надо уравновесить отчаянный женский вызов Карменситы, ее кровавую розу в волосах, развевающиеся юбки и мерцание стекляшек на груди чем-нибудь противоположным. И Санта-Мария справляется с этой задачей. Грустное и тихое лицо задумавшейся крестьянской девушки. Руки сложены ладошка к ладошке и прижаты к груди. Ноги безмятежно попирают какого-то морского зверя, а может – крокодила. Длинные волосы расчесаны на строгий пробор и спускаются на узкие плечики. Статуэтка закреплена на обожженном куске дерева, рядом на кронштейне висит фонарик с огарком розовой свечки.

Глупости, что только старинные вещички, памятники давних времен, – настоящий сувенир. В подделке под старину, в обмане подделкой есть и древняя душа народа, и его сегодняшний день.

Ночью мы снялись на Гвинейский залив.

Впереди был океан. И темнота. И дальняя, и дальняя дорога.

Редактура мифа

Население мира может увеличиваться вдвое каждые 30 – 40 лет, однако если закон, которому подчиняется рост числа ученых, будет действовать в течение еще двух столетий, то все мужчины, женщины и дети, все собаки, лошади и коровы будут учеными.

Бывший министр просвещения и науки Англии профессор Бертрам Боуден

13.07.1969 года я стоял на мостике теплохода в Гвинейском заливе, положив руку на машинный телеграф, и ждал, когда стрелка часов покажет 00.40, чтобы, выполняя приказания капитана, записанные в черновом судовом журнале, снять судно с дрейфа и повести в точку работы с космической станцией, отправляющейся к Луне.

«Невель» покоился в дрейфе с небольшим креном на левый борт – парусили высокие надстройки и корпус.

Вселенная была обнажена и прекрасна. Она раздевается, как и мы, по ночам. Млечный Путь, Малый Пес, Змееносец, Южная Рыба, Дева... Звезды лучились и вели хоровод – лукавые девы без одежд, стыдливости и предрассудков. А я чувствовал себя как старец у ложа Сусанны. Или как все вообще мы, мужчины, себя чувствуем, глядя на прекрасную обнаженную женщину, к которой нам не суждено добраться. Здесь и смертная тоска до скрежета зубов, и замирание духа от ощущения полноты жизни. В неудовлетворенности – великий смысл, но она танталово мучительна.

Вселенная – Земля – Океан – «Невель» – я.

На другой стороне планеты – космодром, ракета в облаке перекиси водорода или какой-нибудь другой химии. Там проходят последние команды на старт. Там континентальный ветер несет по бетону пыль, лепестки акаций и удары метронома.

И я слышу метроном – наши экспедиционники ведут отсчет времени.

Метроном – блокада – бомбоубежище – черный картон репродуктора – приближение смерти – это навсегда связано с отсчетом секунд.

00.40. На всякий случай оглядываю морской простор с обоих крыльев мостика – не появился ли где нибудь встречный-поперечный кораблик? Черная пустота. Полная свобода маневра.

Малый вперед.

Непривычно, когда даешь ход, находясь в рубке совсем один.

Жужжит репитер гирокомпаса. Ставлю заданный курс на автомат рулевого управления.

«Ц-з-зынь!» – звонок из машины. Не продули форсунки, просят пять минут отсрочки. Хорошего мало, но и страшного ничего нет. Мы близко к «точке».

Наша задача вывести «Невель» в заданные координаты в заданное время на заданный курс. Это такие координаты, такое время и такой курс, при которых космический объект пройдет через зенит. Тогда дольше всего возможно принимать его сигналы. Как только объект уйдет из радиовидимости, надо развернуть «Невель» курсом на Москву, на Центр управления полетом. Центр окажется на биссектрисе раструбов излучающих антенн. Мощный передатчик вышвырнет огромный радиоязык, язык облизнет бок планеты и донесет на кончике в Москву то, что несколько секунд назад сообщил объект, проносясь сквозь экваториальные созвездия над нашей головой. Вот и все. К приему и отдаче сигналов мы, моряки, никакого отношения не имеем. Чаще узнаем, с каким объектом работали, только из сообщения ТАСС на следующий день. Заповедь одна: не выходи на открытую палубу, когда молотит передатчик, то есть когда работают «рога».

Машина готова. Поехали. Черная вода заскрипела под днищем. Расступается. Едем по отражениям экваториальных звезд. Тысячи лошадей тихо плывут перед форштевнем. Впряглись в невидимые постромки, задрали головы к небесам, фыркают. Я – кучер. Без вожжей. Рулевой автомат выводит «Невель» на курс. Репитер гирокомпаса урчит прерывисто. Чертим по черной воде пенный серп кильватерного следа – циркуляция.

У Кубы, Огненной Земли, Антарктиды, атоллов Тихого океана сейчас идут к точкам работы такие же кораблики. И там тикают метрономы. Выбраться в космос без нашего брата пока невозможно. Кто-то должен плыть по скользким, мокрым орбитам, поддерживать на космической лунную станцию. Ее тоже зовут «корабль». Никто толком не знает корней этого слова. Предполагают, оно от древнеарабского «лошадь» или древнееврейского «верблюд». И когда мы ныне называем верблюда кораблем пустыни, то это масло масляное.

Выключаю красные огни судна, лишенного возможности управляться. Включаю тоновые, отличительные и гакабортный. Орет ревун. Что за черт? Неприятно, когда в ночной тишине по ушам бьет вой. Какая-то путаница с гакабортным – не включается. Минуты три борюсь с сигнальной электротехникой. Побеждаю с трудом – вынув предохранитель. Плывем. Покачиваются созвездия. В пропасти ночного океана стреляют мгновенным светом тропические светлячки. Иногда полыхают и целые гребни волн.

Из фок-мачты вырывается клок синего газа – выхлоп дизель-генераторов вспомогательного машинного отделения. Отработанный газ встречным ветром заталкивает в рубку. Придумали удобный выхлоп. Черт бы побрал конструкторов. Душегубка. Даже подташнивать начинает. Закрываю окна.

На щите трансузла вспыхивает сигнальная лампочка линии экспедиции. Ее остренький свет отвлекает. Отрываю листок немецкого календаря, слюню и заклеиваю лампочку. Славный немецкий мальчик все спит и видит коралловые сны.

Удары метронома прерываются, голос из недр судна: «Готовность номер два!» Слышно, как откликаются посты экспедиции: «Первый» принял!.. «Второй» принял!.. «Третий» принял!..

Зажигается сигнальная лампочка в хозяйстве радистов – почему-то включение их киловаттника находится в рулевой рубке. Закрываю лампочку государственным флагом. Что еще загорится?

Вспыхивает проем двери – является сотрудник экспедиции. Материт трансляционную установку. Она типа «Березки» или «Осинки». Брюхо «Невеля» набито сложнейшей радиоэлектронной аппаратурой, а «Березка» барахлит. И экспедиция ведет с ней упорную войну. Сотрудник сообщает, что объект сорвется с земной орбиты на трассу к Луне в нашем районе Атлантики.

Я прихлебываю горький чай и гляжу вперед. Над горизонтом мутнеет полоса ночных тучек или облаков. Звезды прячут наготу. Тучки, облачка, рубашечки – обычные девичьи штучки. Похоже, мы не обнаружим объект визуально.

Одиночество кончилось, и пора вызывать капитана. Иду к телефону. Под ноги попадается живое, взвизгивает. В рубку пробрался Пижон. Не спится псу.

На румбе заданный академиками и небесами курс. Вокруг вселенная – нетленная риза мира, престол Бога, суета сует и всяческая суета. Первый пояс – небесные ангелы, второй – архангелы, третий – начала, четвертый – власти, пятый – силы, шестой – господства, седьмой – херувимы, серафимы и многочестия... Так заселяла вселенную наша народная мудрость.

Для простых людей мир всегда был конечен. Это образованный Аристотель сказал, что небо безначально и бесконечно. Теперь опять у мира прощупывается начало, и миру грозит логический конец. Бесконечность времени и пространства сводила нас с ума, мы не могли ее представить, но мы с ней смирились и в результате к ней привыкли. И теперь еще ужаснее представить начальность вселенной.

Я слышал Козырева. Он говорил о влиянии следствия на причину. Оказывается, бесконечность сообщала модели мира некоторую простоту. Теперь теряют веру в простоту модели. Физики пишут: «Самый страшный признак сложности – нарушение симметрии». Это уже смахивает на вопль. К-мезон распадается не так, как положено. Раковины заворачиваются в одну сторону. Сердце у всех людей и животных с левой стороны. Оказывается, в той части Земли, где впервые возникла жизнь, случайно было больше «правого строительного материала». И вращение Земли добавило односторонности. Но мы и вокруг центра Галактики вращаемся, и вокруг центра центров, и...

– Вы верите в Бога? – спросили Мартина Лютера. – И если да, то что делал Бог до того, как в шесть дней сотворил мир?

– Бог сидел в лесу и резал прутья для наказания интересующихся этим вопросом, – ответил Лютер. Ему хотелось запретить людям думать о самом тайном в мире – о тайне его начала.

Зачем небеса вложили в нас любопытство? Зачем обрекли нас на вечные муки Тантала? Зачем стоим мы по горло в воде, но не можем достать ее, зачем, видя роскошные плоды, не можем овладеть ими, ибо, открывая рот, чтобы зачерпнуть воды, или поднимая руки, чтобы сорвать плод, убеждаемся в том, что вода утекает и ветвь с плодами знания отклоняется? И висим мы, как Тантал, в воздухе, а над нами возвышается Мир, грозя ежеминутно рухнуть и раздавить...

На другой стороне планеты ракета успешно стартует и ложится на околоземную орбиту, а борьба с трансляционной установкой на борту бывшего лесовоза «Невель» еще в полном разгаре. Опять некоторая неравномерность научно-технической революции.

Сотрудник щелкает тумблерами и говорит в микрофон волевым, требовательным, мужественным голосом:

– Я «Рулевая»! «Девятый»! Ответьте! Проверяю связь!

Пауза. Шум волн. Поскуливает Пижон на кренах.

– Кой черт опять здесь собака? – интересуется капитан. – Спит этот кабысдох когда-нибудь?

Из трансляции:

– Я «Третий»! Слышу вас хорошо, «Рулевая»!

– Я «Рулевая»! Вызывал «Девятый», а не «Третий»! «Девятый», почему не отвечаете?

Гробовое молчание, шум волн. Голос капитана:

– Черт побери! Когда последний раз мыли окна в рубке? На стекле скоро селедки заведутся!

Слышится грохот открываемого окна, в рубку врывается дизельный выхлоп.

– "Рулевая"! Я «Четвертый»! Могу транслировать на «Девятый».

– "Рулевая"! «Четвертый», транслируйте «Девятому».

– Я «Шестой»! Почему мне надо транслировать на «Девятый»?

– Отставить, «Шестой»! Никто вас не вызывал!

До того как над горизонтом взойдет рукотворная звездочка, остается несколько минут. Руководители экспедиции начинают нервничать:

– Передайте «Девятому»! Немедленно восстановить связь!

– Я «Пятый»! Слышу отлично, «Рулевая»!

И так далее – все по Райкину. Включаюсь я, советую:

– Ребята, бросайте борьбу с техникой. От нашей рулевой до ваших хитрых постов максимум двадцать метров. В ремонте поставьте переговорные трубы, обыкновенные, старомодные – и дело будет в шляпе...

– Пошел к черту!

– Ребята, – говорю я. – Черта нет. И не будет. Напоминаю: еще Ной использовал переговорные трубы. На ковчеге. Предполагают, что он приспосабливал для этой цели хоботы слонов – отличная, надежная внутрисудовая связь...

– Отстань, бога ради!

– Бога, ребята, нет. И не будет. Не надейтесь.

Иду в штурманскую, отмечаю на карте пройденное расстояние, записываю координаты. В глаза лезет примечание под заголовком карты: «На территории Португальской Гвинеи и Сьерра-Леоне речки, показанные точечным пунктиром, даны гипотетически». Мы Земли не знаем, а лезем на Луну... Об океанском дне лучше не вспоминать – два процента положено на карты. Опять некоторая неравномерность... Нужна Вавилонская башня? Этого, как при оценке великого произведения искусства, современники толком решить не в состоянии. Гипотетический гиппопотам в гипотетическом пунктире гвинейской речки, извивающейся между портом Фритаун и мысом Пальмас на путевой карте. Ничего про этого гиппопотама я сказать не могу, но какого черта о нем думаю?

Голос из чрева судна: «Ожидаемый сигнал должен появиться через три минуты!» Все пока идет хорошо, объект огибает планету, защелки и щеколды сработали нормально, ступени отвалились, штыри выскочили, передатчики излучают. Как чувствуют себя протоны и мезоны в условиях невесомости?

Низкая облачность. Звезд нет. Слабое иззаоблачное сияние Луны – она встает над горизонтом. Ветер пять баллов. Волна – четыре. Давление нормальное. Особых признаков погоды не наблюдается.

Над головой, на пеленгаторном мостике застонали подшипники антенн – разворачиваются. Антенна внизу справа наклоняется к горизонту, вытягивает щупальца-штопоры за борт. На витки ложится отблеск зеленого отличительного огня. В черном океане – полосы фосфоресцирующего свечения. Вполне научно-фантастическая картинка.

Бьет и бьет по перепонкам метроном. Воздушная тревога затянулась. Пик напряжения. Прожектора скрестились в одной точке, то есть все антенны направлены в одну точку на горизонте с правого борта.

– Там летит какой-нибудь парень? – спрашиваю я темноту, как когда-то спросил радист Камушкин.

– Нет.

«Внимание! Ожидаемый сигнал должен появиться через одну минуту!»

Ради праздного любопытства щелкаю секундомером – правильно сосчитали электронные машины?

Лает Пижон. Он чувствует общее напряжение.

На шестидесятой секунде: «Есть сигнал!»

Антенны вздрагивают и начинают медленно подниматься над океаном.

Чем ближе к зениту, тем быстрее. Объект пронзает Малого Пса, Змееносца, и Южную Рыбу, и Деву за пять минут.

– Курс на Москву!

– Есть курс на Москву! На румб тридцать восемь!

– Всем долой с палуб! Сейчас будут работать «рога»! Телеграф на «полный вперед». Счастливого возвращения, космическая крошка!

Прямо по носу – узкие переулки Арбата, нахальные ночные таксеры, зевающие милиционеры и пустые киоски "Союзпечати ".

Излученная из наших «рогов» радиоволна уже там.

Все вокруг вертится с сумасшедшими скоростями – от роторов гироскопов гирокомпаса под ногами до звезд над головой. И когда я представляю это сплошное вращение, то и голова включается в хоровод. Смотрю на репитер компаса и чувствую вращение Земли. Сила тяжести и вращение планеты ведут гироскоп к истинному меридиану.

Небо прочистилось. Миллионы звезд-гироскопов вращаются, прокручивают алмазными бурами дырки в небосводе. Вращается Млечный Путь. Тот самый Млечный Путь, который появился в божьем мире, когда сын Зевса Гермес укусил грудь богини Геры. И мама оторвала от груди злого ребенка. А молоко, брызнув на небо, создало эту бесчисленную россыпь звезд. Лунная станция летит, преодолевая поле тяготения. Вселенная неспешно расширяется. Сила гравитации неизменно уменьшается. Расстояние от Земли до Луны увеличивается на дюйм в год. И скорость деления клеток во мне возрастает.

Господи, думаю я, и даже весь холодею от величия своего открытия. А пробовали ученые сравнивать направление осей вращения галактик? Ось гироскопа сохраняет в пространстве неизменным свое направление. Прецессия от сил гравитации соседей ничтожна. Нет ли закономерностей в направлениях осей вращения галактик? Не указывают ли они точку, в которой родился Мир? Ведь если что и сохранилось во вселенной неизменным со дня творения, то это направление вращений. Ни Галактика, ни звезда не могут остановиться и закрутиться в обратную сторону. Направление вращения – асимметрия – направленность времени...

Дилетантские раздумья – вот что я называю танталовыми муками. Они посильнее мужских переживаний при виде недоступной красавицы. Бессмысленный интерес к сложнейшим специальным вопросам науки. Интерес не по ремеслу, не ради полезности, а единственно из любопытства. Ведь это отвлекает от человека, и тратишься на пустяки. Мое дело – вести судно и сочинять рассказы.

– Виктор Викторович, магнитные компасы сверять будем?

Матрос пришел. Вахта кончается. Сбит величественный ход творческих мыслей. Остаются недодуманными гениальные догадки. Не обогащу я человечество пронзительной интуицией. Наливаю последнюю кружку чая.

– Стенки в тамбучине блестят, как кочегарский чайник, с песком надраил, – говорит матрос. – Так их и так и перетак!

Он хорошо сделал какую-то работу в низах, ему самому приятно, хочется об этом поговорить. А вопрос мироздания его не беспокоит.

Когда человек поглощен работой – хирург берет скальпель, пахарь ведет полосу, горновой выпускает металл, – ему не до начала начал. Через работу он причащается святых тайн бессознательно.

Почему чайник кочегаров блистал чистотой? Блистающий сосуд был их ответом вечной грязи. И не только по соображениям здоровья. Высшей похвалой были слова: «Он хорошо шевелит!» Забросать топку под завязку может и осел. Надо уметь чувствовать природу угля, его фактуру, силу тяги, индивидуальность котла. Суть в том, чтобы чуть шевельнуть груду и она сгорела ровно и до конца. То самое чуть-чуть.

Искусство...

Устав от бесплодности дилетантских раздумий, от космоса, физики, гироскопов, вахт, матерщины, спускаюсь в тесный уют каюты. Ощущение вращения всего вокруг слабеет. И хочется в городскую комнату, к неподвижному столу и бумаге. И верится, что еще доступны настроение и красота неторопливой, тщательной прозы. Чужие прекрасные строки укрепляют эту простую веру:

Каждой Венере земной, как той, первозданной, небесной,

Из беспредельности вод тайно рождаться дано...

В таких словах, в красоте – раствор всех сложностей мира, всех гироскопов, верблюдов, кораблей и чайников. Именно раствор, а не суспензия клочков отдельных узнаваний.

Наука ищет новые идеи и методы. Искусство ищет новые прекрасные образы. Когда все собаки, лошади и коровы станут учеными, индивидуальное творчество в науке исчезнет. Уже сейчас на ученых трудах мы видим все больше и больше соавторствующих имен. Чем их больше, тем значительнее размытость индивидуальностей. И производительность научного труда в мире снижается тем же темпом, каким растет объем научно-исследовательской деятельности: «самоторможение идей в коллективе». Почему? Потому, что чем индивидуальнее творчество человека, тем глубже и шире его контакт со вселенной. Только через микроскопическую дырочку своей неповторимости можно заглянуть в Новое.

Художники пока, слава богу, работают в одиночку. Соавторство мы наблюдали только в титрах итальянских фильмов. Но сценарий – сколько бы об этом ни спорили – никогда не задумывается как самостоятельное произведение искусства. Даже Бог и сатана, запустив в производство мир, выкинули сценарий в преисподнюю.

Биография бога морей кое в чем походит на биографию пророка Ионы. Оба они жили некоторое время в чреве существ, плохо оборудованных для этой цели.

Перед экватором я написал для передачи по судовой трансляции заметку: «Товарищи! В шестнадцать часов на борт явится Нептун, он же Посейдон. Даем краткую биографическую справку морского бога. Его папу звали Крон. Крон знал, что кто-то из детей должен восстать против него, и, чтобы этого не произошло, проглатывал детишек сразу после их рождения. Посейдона он тоже проглотил. И Аида, и Геру. Когда дело дошло до Зевса, мама отдала мужу не новорожденного, а запеленатый камень. Крон камень проглотил и продолжал спокойно заниматься политикой. Зевс подрос, напал на папу и заставил отрыгнуть братьев и сестру. Крон позвал на помощь титанов. Зевс поразил титанов молниями, и ребята спихнули их в бездонную, мрачную пропасть – Тартар. Там, в Тартаре, они и сидят. Благодарим за внимание!»

Вова Перепелкин внимательно просмотрел текст. «Даем краткую биографическую справку» – он вычеркнул. «Папу» заменил на «отца». «Отрыгнуть» заменил на «извергнуть». В три фразы вставил «якобы». Финал полностью переписал: «Символом могущества у Посейдона древние греки считали трезубец. Трезубцем он якобы добывал из скал воду. Все это данные римской и греческой мифологии, являющиеся сплошным вымыслом».

Потом Вова включил трансляцию в жилые и служебные помещения и зачитал информацию.

За распахнутыми дверями ходовой рубки синел океан, названный Атлантическим в честь того смешения природной правды и человеческого вымысла, которое и есть наш мир. Мне казалось, синее брюхо океана слегка колышется от смеха.

Он смеялся и надо мной, и над Володькой. Странная штука древние мифы. Почему-то я не решился рассказать историю Посейдона серьезно. Мне не хватило смелости донести до людей торжественную красоту древней веры. Употребляя слова «папа», «отрыгнуть», «спихнул», «занимался политикой», я снижал высокий настрой мифа. Почему? Зачем? Для чего? Ироничность должна была позабавить моряков? Или за ироничностью я прятал свою почтительность к древнему, не желая показывать наличие в себе почтительности? Или я не верил, что люди смогут ощутить торжественную красоту в нелепой сказке? А Вовка? Его пугала вольность, с которой я обращался с каноническим текстом энциклопедического словаря. Печатные слова были для моего дружка табу. Но принизить миф он считал своей обязанностью, необходимой в воспитательных целях. И одной рукой он исправлял «папу» на «отца», а другой вписывал в каждую фразу «якобы».

Кто из нас более глуп?

– Вовка, – сказал я старому однокашнику. – Ты действительно, без всяких шуток, закончил Ленинградский университет?

– Журналистский факультет, – скромно ответил Вова.

– Но ты все-таки мог бы сохранить каплю юмора.

– Никакого юмора здесь не будет, – сказал Вова. – И ты-то уже это должен понимать?

– Почему я это должен понимать?

– Потому что ты писатель.

– Но у меня нет филологического образования, Вова. Единственно, чему я учился в жизни систематически, – это стрелять из пушек, пускать торпеды, уклоняться от атак и водить корабли.

– Конечно, – сказал он. – С образованием мне повезло больше: два высших... А ты ведь знаешь, мне учеба не очень-то давалась. Пришлось поработать. В Лесгафте выучил названия всех человеческих мышц. Жуть. Но если не знаешь, из каких мышц состоит тело физкультурника, то из тебя не получится настоящий физработник...

– А устройство мозга там изучают?

– Слава богу, нет, – простодушно сказал Володька.

В моменты такого простодушия он мне нравился. Я видел тогда семнадцатилетнего паренька, покладистого, с напряженным лбом, послушно готового к очередной учебной неприятности. То есть он походил тогда на фотографию, подаренную мне седьмого января сорок девятого года: «Дорогому Витьке от Володьки». Фотография каким-то чудом у меня сохранилась до сих пор. Вовка в боксерской стойке, огромные учебные перчатки, майка с номером. Его путь в физработники начинался как раз тогда. Кажется, рота не могла выставить положенного количества боксеров на курсовые соревнования. По весу Вовка подходил точка в точку. Нужный вес вывел его на ринг по ласковому приказу комроты. А вечером он отправился в увольнение, хотя несколько «гусей» по контрольным паслись в его матрикуле. И Вовка понял, что спорт способен облегчать жизнь.

На юношеском фото левая скула Вовы значительно пухлее правой. Колотили его нещадно. Терпение у него было или ангельское, или сатанинское. Однако удержаться в высшем военно-морском училище ему не удалось. Взять интеграл было труднее, нежели нырнуть под канат и получить хук в челюсть. И Вова покинул нас, чтобы стать в институте Лесгафта военно-морским физруком. И на многие годы я потерял его из виду, чтобы теперь вместе пересечь экватор и отметить традиционный моряцкий праздник.

Суть праздника в том, чтобы перемазать в ядовитой грязи – смеси тавота, мазута, графита, смолы – по возможности всех мореходов. Не только новичков. Даже если ты двадцать раз пересек экватор, но не имеешь при себе «диплома», твои дела плохи. Старик боцман, которому давно наплевать на высокочастотные радиоизлучения, который идет в последний перед пенсией рейс, который бессчетное количество раз видел экватор в гробу в белых, синих и розовых тапочках, был схвачен опричниками Нептуна, измазан и брошен в бассейн. Старик грипповал, принес как выкуп бутылку «Ркацители», но матросы на него были злы, он пилил их ежеминутно, вел с ними одинокую борьбу, как вел ее Рикки против всех змей в подвале большого дома, и матросы свели счеты, не скрывая злорадства. Вероятно, в этом кроется старинный смысл праздника Нептуна – чтобы экипаж мог выпустить из себя пар, накопившийся в многолетнем плавании под парусами. В Японии и сейчас некоторые компании отводят на заводах специальное помещение, в котором висит портрет директора. Рабочим разрешается на этот портрет плевать и тушить об него окурки. Затем повеселевшие и душевно отдохнувшие рабочие возвращаются к станкам.

Нептуном был рефрижераторный механик. Он оказался отличным актером. Борода из манилы и здоровенные бицепсы – муж царственной наружности. В руках у рефа было пневматическое ружье для подводной охоты с трезубой острогой. Вряд ли рефрижераторный механик сознавал, что древний трезубец Нептуна и есть как раз не символ могущества, а обыкновенное орудие добывания рыбы, не изменившее своей формы за тысячи и тысячи лет.

Нептун сидел на троне на крышке первого трюма. У его ног расположилась Русалка – дневальная Виала, покрытая толстым слоем чешуи, то есть серебрина, которым она была выкрашена по самую шею. Натуральные кораллы украшали ее рыжие волосы.

В свиту Нептуна входит Брадобрей. Его снаряжение – здоровенный пук пакли на деревяшке и огромная фанерная бритва. Бочка с мыльным раствором стоит у ног. Секретарь бога использует для своей деятельности печать, сделанную из куска автомобильной покрышки. Печать ставится на филейную часть жертвы. Самый симпатичный помощник бога – Виночерпий. Изображал его четвертый штурман Коля Автушков. Красный нос из пенопласта сообщал Колиному лицу особенное добродушие. Тело Виночерпия было расписано такими лозунгами, которые мы приводить не будем, чтобы вам не захотелось выпить.

Самые колоритные в свите – черти. Они же дикари. Они же опричники. На их долю выпадает вредная работа – измазывать в ядовитой грязи жертвы, тащить эти жертвы к бассейну, раскачивать и отправлять в воду головой вперед. Чтобы не робеть перед начальством или друзьями, чертям по традиции разрешается немного тяпнуть еще до процедуры. Сами они измазаны черной дрянью совершенно безжалостно, терять им нечего. Костюм черта сделан по образцу дикарских – юбочка из пеньковых каболок, рожки и свисающий из-под юбки хвост. Хвост – главное оружие чертей. Это добротный кусок троса с репкой на конце. Войдя в ажиотаж, черти хватают хвост в правую руку, раскручивают его и лупят непокорных или малоподвижных.

Судно сбавляет ход, потому что отнюдь не жарко, а торжество происходит на носу, где встречный ветер особенно силен.

Капитан надевает парадную форму, является с судовой ролью – списком экипажа – и отдает Нептуну рапорт. Делает это капитан серьезно, даже с волнением. Возможно, сказывается отсутствие привычки к сценическому действу, а возможно, какие-то древние инстинкты вдруг просыпаются в человеке, когда он произносит вслух слова, смиренные и почтительные слова, – просьбу к Океану быть милосердным и не чинить лишних невзгод и опасностей в дальней дороге. Слушая капитана, Нептун сурово хмурится, Брадобрей точит бритву. Секретарь мажет печать суриком, черти крутят хвостами, на черных рожах чертей зловеще сверкают зубы, а Русалка хихикает вполне бессмысленно, так же как она это делает на тропинке Рака, Козерога или Полярном круге.

Затем капитан удаляется.

Жертвы с деланным весельем поднимаются на лобное место, где их хватают черти, ставят на карачки, и в таком виде они ползут к Нептуну. Бог определяет количество грязи, соответствующее грехам жертвы. Нептун и черти быстро входят в образ и оказываются нелицеприятно суровыми. Власть есть власть. И даже ее анекдотическое присвоение ударяет в головы.

Измазанный грязью мореход попадает к Брадобрею и получает на голову ковш мыльного раствора. Затем морехода волокут к бассейну. Затем выуживают из бассейна и опять волокут к Нептуну. Нептун прощает ему грехи, разрешает пересечь экватор, а на зад посвященному ставится Секретарем печать с названием судна. Особенный восторг вызывает заключительный акт, когда печатают женщин. Здесь фотоаппараты работают с повышенной нагрузкой.

Измученному, измазанному, истисканному и ошалевшему мореходу для успокоения нервов Виночерпий наливает кружку сухого вина.

Вообще-то в процедуре есть нечто пиратское, жестокое, оставшееся от тех времен, когда такая безобразная игра казалась после тягот корабельной жизни, солонины, крови и мозолей веселой шуткой.