Текст книги "За доброй надеждой"

Автор книги: Виктор Конецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 53 страниц)

Есть остров на том океане -

Пустынный и мрачный гранит;

На острове том есть могила,

А в ней император зарыт.

Причудливые вулканические базальты, поднимающиеся на полкилометра, с вершины которых смотрит на звезды Святая Елена. Мертвая зыбь обвивает ее подножие, прибойная пена белеет и сквозь мрак.

Лермонтов бродил здесь мыслями сто тридцать лет назад. Ступал вместе с императором по холодному ночному песку под базальтами. Плыл по ночным волнам зыби на корабле «Воздушный».

Еще в раннем детстве я выучил «Воздушный корабль» наизусть. И все пытался нарисовать его и звезды. На черное небо я капал белила. Звезды гасли, как только акварель высыхала.

Медленно, почти параллельно горизонту пролетает метеорит и гаснет...

Три десятилетия я плыл к этим звездам. Вот они. Вот край Южного Креста над горизонтом – очень, простите, невыразительное созвездие. Самое величественное – экваториальный царь – Орион. Но хочется увидеть Медведицу с детенышем – самое родное. Мы так давно уже ее не видели и неизвестно, когда еще увидим...

Воздушный корабль молча скользит, без матросов, без капитана, закрывает парусами южные звезды. Это не тучи гасят звезды, а его паруса...

«Воздушный корабль», строчка «Под снегом холодной России...», приводит ко мне в рубку тень Старого капрала: «Русский поход вспоминая...»

Шаляпин скорбит и гремит посередине Атлантики: «Дерзкие слышу слова, тень императора встала... Прочь! Не завязывать глаз!..»

Лермонтов, Беранже, Старый капрал, «Воздушный корабль» – неплохие у меня сегодня на ночной вахте попутчики.

Кто ты? Фильтр, через который некто пропускает свет звезд, тепло Солнца и холод морей, и бег дельфинов. Вот и все. И если есть смысл в нашем существовании, то это смысл фильтра. Ты миллиардный фильтр, но, пройдя сквозь тебя, звезды делаются иными, нежели для всех других. Вот и все. Звезды принадлежат всем, и только одно принадлежит тебе – твои воспоминания... Звезды исчезли. Воздушный корабль закрыл парусами все небо.

Я пил чай, такой крепкий, что начинало подташнивать, курил заплесневелую «Новость». Хотелось удержать в себе настроение старых стихов. Стихи были отличной чеканки, слова в них туго звенели, как камень под затыльником приклада, когда солдаты берут «к ноге».

Старинных слов отменная чеканка...

Ночная вахта отказалась есть корейку, потому что у нее якобы какой-то запах появился. Я, намазав корейку горчицей, съел и рассказал ребятам о столярном клее, как мы в блокаду считали его деликатесом. Все долго, от души смеялись: «Ну, Викторыч, уж вы даете, так даете! Ну, Викторыч, никто лучше вас не заливает!..» Второй механик добавил: «У меня тетка блокадница. Клей, правда, ели, но только желатин, а столярный никто есть не станет – не крути ребятам мозги...»

Сперва я обозлился, полез в бутылку, потом взял себя в руки – безразлично стало. И грустно, что мы уже так далеки друг от друга, говорим на разных языках.

Мой сумасшедший знакомый из архангельского сквера так же вот не захотел спорить, доказывать. Это и есть смысл его «Хандры». Смертельно опасная штука. Подлаживаться к людям, мириться с мещанством в них, чтобы обрести тишину и покой, – значит, погубить в первую очередь свою душу.

Стыковка на мокрой орбите

Американцы летят на Луну.

Мои кокосы с острова Сайрен уже сморщились и почернели, как физиономии старых эскимосов. Глаз привык к кораллам. И уже не тянет перебирать сингапурские и уругвайские открытки.

Но каюта все еще кажется уютным убежищем.

В длинных рейсах развивается стремление к постоянству микромира и одиночеству. Или, наоборот, каютобоязнь, когда человек боится одиночества и все время стремится к людям и даже надоедает им. Мои коллеги-штурмана на «Невеле» относятся, как и я, к первому типу. Вахта в рубке – каюта, каюта – вахта. Все в основном спят в свободное время в космическом одиночестве.

Когда работают наши «рога», то есть мощный передатчик ретранслирует в Центр управления сигналы космических объектов, все живое на судне прячется под экран стальных палуб. Кроме старика боцмана и фрегатов. Боцман упрямо утверждает, что ему уже нечего терять. А фрегаты, которые в момент работы передатчика закладывают над самыми антеннами виражи (фрегаты не любят опережать судно, а мы идем самым малым), наверняка попадают в зону облучения. Интересно, действует оно на них или нет. Во всяком случае, они его не ощущают. Их молчаливое парение напоминает мне величавую повадку Анны Ахматовой. И у всех оно вызывает почтительное отношение. Кроме Володьки Перепелкина.

Он: «Н-да-а! Здоровенные! Жирные, наверное, как гуси...»

И ведь он действительно закончил факультет журналистики и обожает писать заметки в морские газеты, и его печатают, и он собирается вступать в Союз журналистов.

Основной метод современного производства – серийный. Чем больше серия, тем выше качество и ниже цена продукта. В основе производства лежит штамп. Из цеха с конвейера штамп переходит в жизнь, в газету, в книги и даже в космос.

Известно, что наши космонавты при обмене информацией с пунктом управления обычно прибегают к лаконичным стандартным фразам. Вот что получилось в результате с Быковским. Он летал уже несколько суток и доложил: «Впервые был космический стул». Земля приняла «космический стук», то есть метеорит. Тревога продолжалась около часа. Когда корабль вошел в зону радиосвязи, Быковскому приказали немедленно доложить, где он слышал стук, характер стука и давление в корабле. Быковский сообщил, что с давлением все в порядке (Ю. Гагарин, В. Лебедев. Психология и космос. – «Молодая гвардия», 1971, с. 79).

Штамп, как видим, вещь опасная. Земля в данном случае слушала не слова космонавта, а саму себя. И она услышала то, чего могла ожидать, а не то, что было сказано.

Привычка к штампу – вещь приятная, покойная. Плохо только, что покой нам только снится. А «космическое» от «комического» отличается всего одной-единственной буквой.

Возле двадцать восьмой параллели фрегаты расстались с нами. Эта параллель придумана людьми удобства ради и существует только на глобусе и карте. Но фрегаты натолкнулись на нее, как на колючую проволоку. А соблазнительные запахи камбузных отбросов тянули и влекли за судном. Фрегаты изнывали от раздвоенности.

Торжественная плавность их полета сменилась неврастеничными метаниями. И вдруг они исчезли. А мы вплыли в край, где птиц нет совсем, в царство летучих рыбок и кальмаров, акул и рыб-игл.

Седьмого ноября состоялся концерт силами экспедиции. Хорошие, молодые, наглаженные ребята пели и играли на купленных за кровную валюту электрогитарах.

Наши дамы были в шикарных платьях, очень похорошевшие. И я всем им говорил комплименты. Я стал стар, и мудр, и добр. Я знаю, что человеку не много надо, чтобы повеселеть, – достаточно сказать, что он, тем более она, сегодня отлично выглядит. Конечно, человек отмахнется от комплимента, но подкорковое вещество впитает квант света, и настроение человека улучшится. Не слишком ли много я начинаю придавать значения подсознанию? «Старость – юность усталых людей...»

РДО от Папанина: принимать с танкера «Аксай» полный бункер – восемьсот тонн топлива. А сперва приказ был на пятьсот.

Из двух слов – «полный бункер» – извлекается масса информации. Ясно, например, что нас будут держать в океане еще не меньше трех месяцев. И виноваты в этом, вероятно, американцы, их полет к Луне. Наши теперь готовят очередной сюрприз в космическом соревновании, а мы будем ждать его в океане. И всем стало кюхельбекерно. Восемьсот тонн! Их меньше чем за три месяца не сожжешь даже при огромном желании. А сжечь их предстоит до последней капли, ибо в родном порту запланирован ремонт со сварочными работами в топливных танках.

«Аксай» сообщил, что возле Уолвис Бей крупная зыбь, стыковка для бункеровки на такой зыби невозможна, он идет вдоль африканского побережья к Анголе, к бухте Мосамедиш, в надежде, что там зыбь слабее. И мы ложимся на курс 39°.

Все неожиданные повороты случаются на моей вахте. И кое-кто начинает пошучивать, что, когда ляжем на курс к дому, меня вообще следует освободить от вахты, а то завернут обратно с полдороги.

После вахты играл в шахматы на соревнованиях между палубной и машинной командами. Перед партией волновался, хотя мой противник-моторист даже не слышал слов «королевский гамбит». Хорошо, что я еще способен волноваться, играя в шахматы.

Сегодня сто лет со дня открытия Суэцкого канала.

18.11

Пересекли Гринвич, вернувшись в родное полушарие, вернее, в родную половинку планеты.

Вода в океане заметно помутнела. Неужели это уже влияние Конго? Мрачная, беззвездная, душная ночь.

Африка рядом. Семафорит проблесковым маяком с пустыни берега. Из вечных песков торчат древние скалы. В скалах гримасничают бабуины. В песках бродят бушмены. Но об этом надо заставить себя вспомнить. Вообще-то никакой Африки нет в душе.

Господи, благослови Африку,

Подай ей надежду,

Выслушай наши мольбы.

Господи, благослови,

Господи, благослови,

Снизойди к нам.

Снизойди,

Святой Дух.

Господи, благослови нас,

Нас, детей твоих.

Эта песня одного из первых здешних композиторов, Сонтонга. Она исполнялась церковными хорами. Мне кажется, отсутствие восклицательных знаков в обращениях не ошибка переводчика или корректора. Африканцы, даже обращаясь к Святому Духу, робели воскликнуть.

Рабство и работорговля еще широко распространены в здешних местах. Свидетельством тому является недавно вошедшая в силу «Конвенция об открытом море». В приложении №6 можете прочитать: «Каждое государство обязано принимать эффективные меры против перевозки рабов на судах, имеющих право плавать под его флагом, и налагать наказание за такие перевозки, а также для предупреждения противозаконного использования его флага для этой цели. Раб, нашедший убежище на судне, под каким бы флагом это судно ни плавало, ipso facto (в силу факта) свободен».

На траверзе мыса Албина сошлись с грузинским танкером «Аксай».

Встреча двух советских судов недалеко от берегов Анголы вызвала у салазаровцев переполох. Любопытство к нашим космическим антеннам и непонятным маневрам стоит колонизаторам изрядных денег. Их военный кораблик вертится вокруг. В носу счетверенный пулемет, над спардеком натянут тент, возле кормовой пушки у обреза курят матросы. Иногда колонизаторы проводят тренировки, наводя пушку по нашим антеннам. Кораблик серый, как мертвая ящерица. Но прозвали его наши морячки «Банный лист» – все вокруг влажное, а филер прилипчив – прозвище получилось точное. Филер кажется нашим матросам безобидным. Они издеваются над маленькой пушчонкой на его корме. Они не знают, с каким лопающимся, звонким звуком стреляют и маленькие пушки, с какой острой и злобной вертящейся силой вылетает и маленький снарядик и как тяжко тогда приходится беззащитному судовому железу и дереву.

«Аксай» и мы легли в дрейф, ожидая утра в пятнадцати милях от мысов Сант-Жертрудиш и Марикита.

На Мариките мигал маяк, которого не оказалось на путевой карте.

Глухая ночь, очень влажно, по палубе собачьими подтеками стекает дистиллированная вода.

Чтобы скоротать вахту, я взял секундомер и снял характеристику маяка. Группо-проблесковый, период десять секунд. Затем вышел на связь с «Аксаем» и запросил у сонного вахтенного штурмана танкера координаты маяка, чтобы нанести его на свою карту. Он пробурчал мне координаты, а потом спросил, в честь кого названо наше судно.

– Есть такой городок в Псковской губернии, – объяснил я. – И потому нас иногда обзывают скобарями. А вы в честь кого?

– Знать надо, – пробурчал вахтенный штурман танкера с грузинским акцентом. – Есть такой городок, кацо, в Волгоградской области. Там, кацо, бои были очэнь сильные.

– Под Невелем они были не легче, кацо, – сказал я, глядя на два вертикальных красных огня танкера, который бултыхался на океанской зыби кабельтовых в пяти прямо по носу.

Когда-то давно у берегов Ньюфаундленда или Новой Англии – не помню точно, – но далеко на севере Атлантики, среди остатков айсбергов, в тумане похожий разговор состоялся у меня с водолеем «Пирятин». Я не знал, что есть такой городок на Украине, и честно написал об этом. Конечно, нашлась пенсионерка – учительница начальных классов, которая прислала в редакцию донос на мою бескультурность.

«Аксай» собирается быть в порту приписки – Батуми – к середине декабря. Вероятно, следует отправить с ним новогодние письма.

Штурманец с «Аксая» еще сообщает, что они планируют начало работ по стыковке с нами на шесть утра. Спрашиваю, по какому поясу они живут. По первому восточному. А мы по Гринвичу. Значит, нам начинать работу в пять утра. Фиг вам, думаю я, и еще два фига в уме.

Конечно, «Аксаю» хочется возможно быстрее отделаться от груза, спихнуть топливо нам и юркнуть домой в благословенную Грузию. А мы нынче никуда не торопимся. Начнем стыковку в восемь, решаю я, и только после того, как получим корреспонденцию.

Ну-с, большинство читало о процедуре заправки дальних бомбардировщиков керосином в воздухе. Журналисты любят описывать сближение бомбардировщика и заправщика, выпадение шланга с карабином и прищуренные глаза пилотов. Прямо скажем, никогда я не испытывал зависти к этим героям. Соединение бомбы с керосином и сверхзвуковой скоростью на высоте в пятнадцать верст страшнее стыковки космических кораблей. Хотя бы потому, что за космическим кораблем нет струи отработанных газов и возмущенного потока воздуха, в которые тебе надо засунуть бомбардировщик, начиненный адской начинкой.

Стыковка на мокрой орбите начинается с заводки буксира. Эта операция отрабатывается моряками со времен Ноева ковчега или даже с тех времен, когда питекантропа уносило на корявом бревне от берега, а родичи питекантропа пытались его поймать лианой и прибуксировать обратно. Тогда, правда, не думали о правилах хорошей морской практики, технике безопасности и стороны не были приписаны к разным пароходствам – как получилось у нас с «Аксаем».

Для начала грузинско-волгоградский танкер заявляет, что у него сломан брашпиль. Действительно сломан или нет? На эту тему скобарь «Невель» размышляет около часа. Если сломан, то дело усложняется раз в десять. Нам тогда предстоит завести на «Аксай» проводник, грузины пропустят его через полуклюз или через кнехт, потом мы завезем проводник обратно на «Невель», будем выбирать его кормовой лебедкой, он будет рваться, так как «Аксай», чтобы не навалить на нас, будет работать задним, дергать проводник и т. д. Наконец мы протащим буксир сквозь грузин и закрепим у себя на корме, затем надо будет перетащить топливный шланг – опять на проводнике, – закрепить его, подсоединить к приемному штуцеру, потом нам предстоит дать ход, надраить буксир, чтобы возможно было управляться рулем и чтобы «Аксай» на нас не наваливало.

Проверить грузинский брашпиль не представляется возможным. Остается смириться.

– "Аксай", я «Невель!» Спускайте вельбот! Я готов подать проводник!

– "Нэвэль", я «Аксай»! Почэму, кацо, мы должны спускать вельбот?

– У вас брашпиль поломан, вы и возитесь с буксиром!

– Вам топливо, кацо, или нам?

Ну что ты на это ответишь? А работать-то на вельботе мне, потому что старпом прихворнул. Работа впереди трудная. Зыбь нарастает, черт ее подери.

Прыгаю со штормтрапа в вельбот, который скачет под бортом не хуже козла. Конечно! Проводник не разнесли шлагами по банкам – швыряли в нос цельной бухтой. Следовало разнести еще на судне. Теперь эту операцию проделываем на прыгающем козле. Полчаса лишней мороки.

Наконец отваливаем.

Живописно выглядит с воды наш ржавый, обросший зеленой бородой, усами и бакенбардами водорослей борт. Ба, а ракушек сколько развелось! Здоровенные уже есть – с кулак. И как их не отрывает встречный поток воды, когда судно идет полным?

Трос-проводник провисает за кормой вельбота, посудина управляется плохо, мотор чихает, проводник то и дело грозит намотаться на винт. С высоты родного судна подвахтенные бездельники орут идиотские советы. Португальский филер подходит ближе. Солнце пробилось сквозь водяные испарения, и на филере фотоблицами вспыхивают окуляры биноклей в офицерских руках.

«Аксай», вместо того чтобы спокойненько дрейфовать, вдруг дает ход и выворачивает носом на ветер и зыбь. Что они там, с ума посходили? Им следует прикрывать меня от зыби, а... Бах! – с танкера летит бросательный конец и вмазывает моему мотористу между лопаток.

– Держи! Держи бросательный! – ору я шокированному мотористу, но он почему-то глушит двигатель и смотрит на меня выпученными глазами – не может дух перевести.

Бурун под кормой «Аксая» уже рядом – они все еще продолжают работать винтом, – вельбот тянет под подзор, мама, пронеси! Бросательный, конечно, упустили. С танкера орут по-грузински, армянски и азербайджански. Выгребаем каким-то чудом им под нос. Отвесный форштевень танкера так и норовит разрезать нас на равные половинки. С небес свешиваются бородатые и усатые, как борта «Невеля», рожи, острят:

– Эй, кацо! На вэльботе! Нэ подходи ближэ! У нас якорь не закрэплен! Тэбэ на башку упадет!

Когда у тебя над головой растопырился многотонный якорь, то чужой юмор сечешь не сразу – как-то так удлиняется твоя шея, дольше доходит до тебя юмористика. А вдруг действительно у грузин не только с брашпилем, но и с якорными креплениями что-нибудь не в порядке? То, что на танкере порядка мало, мы уже хорошо знаем. И это все вполне понятно и оправданно: никто из настоящих тружеников на «Аксае» работать не хочет – заходов им в иностранные порты не дают, валюту надо тратить в родном «Альбатросе». Кому охота болтаться взад-вперед вокруг Африки без экономического стимулирования? Только разгильдяям деваться от такого удовольствия некуда.

Проводник поднимается из вельбота на бросательном конце к бородатым и усатым физиям. Они пропускают его в полуклюзы и опять стравливают к нам в вельбот. Все это время мы болтаемся на зыби под развалом форштевня танкера, отталкиваемся руками. Вельбот тяжеленный. Боюсь за матросские руки. Отталкиваться положено крюками, но их, конечно, забыли.

Боже, лингвиста бы сюда! Он бы собрал материал на десять докторских диссертаций – потоки изощреннейшей речи текут на нас сверху и поднимаются обратно. Боже, какие неожиданные завороты, всплески и взрывы, боже, какие таланты импровизаторов и словотворцев пропадают в бескрайних просторах Атлантического океана.

Мне известно, что на португальском филере есть звуковая аппаратура направленного подслушивания. Говорят, отличная аппаратура, американская. Говорят, с километровой дистанции они могут записывать наши обычные разговоры на мостике. Бедняги натовские переводчики, если им придется переводить наши разговорчики при стыковочных операциях. Дай Господь натовским переводчикам хорошие нервы, плохое воображение и ослиное терпение, иначе им не миновать сумасшедшего дома в Лиссабоне.

Вокруг летают огромные стрекозы. Дергаясь, как стрекоза на веревочке, тащим проводник к родному скобарю. Зыбь все крепчает. И ветра-то почти нет, а зыбь такая, что скобарь исчезает из виду, когда проваливаешься в промежутки между зыбинами. А нам еще один рейс – за проводником для шланга...

Уродуемся до полудня. Под конец умудряюсь посадить вельбот на собственный буксирный канат – на тот самый буксир, которым мы связали «Аксай» с «Невелем». Канат провис, ушел под воду, и я решил проскочить над ним, чтобы не делать крюк. Суда как раз дернуло в разные стороны, буксир надраился, и вельбот неожиданно стал раком. Теперь я хорошо знаю ощущение китобоев, под которыми всплывает раненый кашалот. Омерзительное ощущение. Но дело еще в том, что последним рейсом я вез с танкера тюк с почтой. Ее отправляли по воздуху на Маврикий, потом на разных судах через два океана. И теперь я чуть было не отправил ее на дно Атлантики возле берегов Анголы.

20.11

Пятьдесят лет создания Первой конной. Родились Блюхер и Калинин.

Плетемся вдоль африканского побережья, имея на двух нейлоновых концах «Аксай», связанные с ним еще половиной топливного шланга. Маловетрие, тепло, но не очень душно. Насосы «Аксая» барахлят, топливо поступает медленно. «Банный лист» идти малым ходом не может. Этим он похож на фрегатов. И, как фрегат, носится вокруг кругами.

Американцы посетили Луну и возвращаются.

Очень много летучих рыбок. Они ведут себя весело и, как всегда, пускают за собой по волнам «блинчики». Их стаи достигают сотен штук.

Хорошее, легкое настроение. Потому что и мне письмо оказалось от матери в почте «Аксая». И бандероль с августовским номером «Нового мира» и июньским «Вокруг света», где рассказ Казакова «Вега». Все это отложил на «послевахты». Кроме письма, конечно.

У матери в гостях был Юрий Дмитриевич Клименченко. Он, оказывается, опять ходил на перегон, хотя зарекался плавать. Судно у него было старое, слабое, боялся, что нос отвалится – у судна, разумеется. И меня потянуло мыслями в Арктику, на речные самоходки, на мутный Диксон, к корешам-перегонщикам, к их тусклому юмору, когда поют на мотив песни «Пусть всегда будет мама!» заклинание «Пусть всегда будет пиво!». Такой рукотворный плакат я видел в Игарке.

Когда человек уходит в море, в его душе происходит удивительная консервация. Консервируются все проблемы семьи, учреждения, класса, государства. И пребывают в законсервированном виде, несмотря на существование радиосвязи и почты. Эмоциональный уровень проблемы не затухает от разлуки с их истоком. Так, вероятно, будет и на звездолете. Звездолетчики будут мучить себя отрицательными эмоциями, обдумывая земные проблемы, хотя отлично будут знать, что за время их полета все проблемы изменятся или исчезнут и думать о них – своего рода мазохизм.

Кончилась копировальная бумага. Докладываю об этом капитану. Вот, мол, говорю, какая у нас на борту развилась бюрократия и канцелярщина, сколько бумаг пишут, придется копирку на валюту покупать.

Мастер подумал, походил по мостику, спел свое любимое: «Мать родная тебя не погубит, а погубит простор голубой...» Потом высказался:

– Вы не правы. Дело не в бюрократии и не в канцелярщине. Дело в том, что еще раньше копирки туалетная бумага кончилась. А копирка нежнее газеты.

Высказавшись, Георгий Васильевич прицеливается к стрекозе, которая села на релинг. Он охотится уже битый час. Теперь он напевает: «Она по проволоке ходила, махала белою ногой...» Наконец – хоп! – стрекоза схвачена за крылышки.

– Кого я поймал, Виктор Викторович?

– Воздушный разведчик, – докладываю я. – Замаскированный агент Салазара.

– Точно так, – соглашается капитан и идет к трапу.

– Вы ее куда, Георгий Васильевич?

– В камеру пыток. Коротенький допросик. А вы тут набросайте радиограмму на «Долинск». Спросите, какая валюта в Конго – Браззавиль.

– Бельгийские франки.

– Спросите, какой у них курс.

– Значит, после бункеровки в Пуэнт-Нуаре? На моточистку?

– Зависит от того, какие там цены на цыплят.

– Ясно.

Мне хочется в Пуэнт-Нуар. Тропический лес. Много наших педагогов. У педагогов автобус, и они возят моряков в тропический лес. Это нам известно от «Долинска». А из статистики известно, что большинство педагогов в нашей стране – женщины. Лес. Автобус. Женщины. Лианы. Крик дикого зверя. Родина самого древнего человека. Возможность прикоснуться к земле истоков. Необходимость такого прикосновения.

Умнейший Грэхем Грин не сомневается, что у каждого есть потребность вернуться назад и начать все с начала. Полигоном для таких манипуляций во времени и пространстве единогласно выбраны Африка и самые далекие острова Тихого океана. Грэхем Грин даже считает, что и профессиональные путешественники-географы типа Ливингстона и Стенли отправлялись в Африку с неосознанной целью найти свое прошлое в «душе черного мира». С такой же, но осознанной целью тянулись в Африку писатели типа Рембо и Конрада, а Гоген искал свое «прежде» на Таити. Грязь, болезни и варварство, мучительная смерть и тупоумное впадение в детство после изрядной порции хинина – не слишком большая плата за путешествие в «прежде», за взгляд в начало всех начал. Там, в начале, ужас безмятежен, безмятежность ужасна, сила нежна, нежность полна силы, чувственность бездумна, дума чувственна. Возвращаясь из «прежде», цивилизованный человек вдруг обнаруживает у себя пуповину. Ее не обрезали в лондонском родильном доме. Она повисла между Гибралтаром и Танжером, используя облака вместо столбов и опор. По ней передается западному человеку ощущение потери, сожаление о том, что он сделал, натворил с собой при помощи своей цивилизации. Одновременно Грин утверждает, что Африка близка ему и по обыкновенному, по-родственному, по-домашнему.

Мы – современные русские – в силу своей многовековой удаленности от Африки испытываем некоторое недоумение при встрече с абсолютно черным человеком. Я видел это недоумение на физиономиях буфетчицы Эльвиры и повара, когда черные люди грузили нам продукты. Мы еще слишком редко видим черных людей. Мы такие серые, что до сих пор и в газетах, и в книгах пишем «негр». А это слово иногда звучит оскорбительно, как сам я недавно узнал. Надо: «черный человек». Ведь так просто все, если приложить к себе. Даже самый серый белый не обижается, если его называют «белый человек».

А чтобы почувствовать родственное и необходимое в Африке, совсем и не надо впадать в тупоумное детство после порции хинина на берегу Нигера. Достаточно представить себе карту мира без Африки. И мир без черного человека с ослепительными зубами. И Россию без Пушкина.

Можете?

Мечта о Пуэнт-Нуаре лопается, как пузырь с сероводородом в бухте Уолвис-Бей.

Ответ «Долинска» лаконичен: «Пуэнт-Нуаре вода есть продуктами туговато дорого документы двтч пять судовых ролей, четыре табаколиста, два провизионных, два листа прививок оспы желтой лихорадки с указанием даты».

Цены сравниваются с портами Берега Слоновой Кости и Сенегалом. Перевешивает Сенегал. Запрос на «добро» уходит к Папанину. А пока мы продолжаем тащить за собой «Аксай» и всасывать топливо, набухая им, как клопы кровью. А рядом продолжает тащиться «Банный лист».

Океанская зыбь едва приметна на глаз, но каждый раз, медленно опускаясь с очередной зыбины, наш жеребец-трехлеток, то есть бывший лесовоз, а ныне экспедиционное судно «Невель», испускает тихий, несколько скорбный, очень лошадиный вздох.