Текст книги "За доброй надеждой"

Автор книги: Виктор Конецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 53 страниц)

Латакия

Из Керчи мы пошли в Сирию.

В сирийском порту Латакия несколько суток ожидали постановки к причалу на внешнем рейде.

Мои знания Ближнего Востока питались тремя источниками. Все они были сомнительного качества. Изучение Востока я, правда, начал еще в отрочестве при помощи Шахразады. Из тысячи и одной лекции обреченной на смерть прекрасной дочери визиря я отбирал только те, где говорилось о некоторых тайнах и странностях в отношениях мужчин и женщин. Любознательность и пытливость Синдбада-морехода, к сожалению, не остались в памяти.

Вторым источником был библейский миф о пророке Ионе. Знакомству с ним я был обязан заметкам сумасшедшего.

Третьим источником был кинофильм «Багдадский вор» и морская травля в кают-компании. Это был наиболее полезный вид информации.

Свои знания я обязан был передавать матросу, с которым стоял якорную вахту.

Якорную вахту в Латакии со мной делил занятный матрос. Он был высокий, бледный, имел оттопыренные, как у лемура, уши и глубоко заторможенную реакцию. Я бы даже назвал его реакцию на внешние раздражители глубоко замороженной. Иногда он напоминал мне Каренина в юные годы, иногда сжиженный гелий.

Заторможенность можно считать врожденным спокойствием – и тогда это отличная штука. Но у Банова было другое. И когда старпом подсунул его мне на ходовую вахту, то с руля пришлось его снять.

Я довольно быстро заметил, что Банов спокойным, но каким-то козьим взглядом шарит в компасе, когда задаешь курс в румбах, и спросил:

– Банов, сколько градусов чистый норд?

Он невозмутимо выждал минуты две и сказал:

– Двести восемнадцать градусов.

Я было подумал, он шутник, этот длинный и бледный Банов. Подумал, что под поволокой, под козьей пленкой в глазах – юмор. Ведь норд – ноль или триста шестьдесят градусов. И мальчишки это знают в пятом классе. А он только что закончил мореходную школу.

Но Банов не шутил. И нам пришлось расстаться. И старпом записал еще один зуб против меня. И вот на якорной вахте опять соединил нас. Знать румбы на якоре матросу не обязательно.

Было 00 ч 00 мин восьмого февраля 1969 года.

Мы стояли на якоре милях в пяти от Латакии. Мерно вспыхивал входной маяк, и тогда в бинокль видно было, как вспыхивает белая ровная полоска прибойной пены вдоль мола. На рейде грустно и безнадежно мычали суда – звали катер с берега, звали подгулявших моряков.

Левее входа в гавань еще виднелись какие-то огоньки в домах. Дома на берегу гавани в Латакии подножиями уходят прямо в воду. Венеция, да и только.

За домами на горе угадывались на фоне звезд деревья, которые я считал оливковой рощей. Мечталось побывать в этой роще. Там поднимался минарет мечети. В момент зова к вечерней молитве записанные на магнитофонную ленту голоса муэдзинов славили Аллаха, господа миров, передавали привет и благословение господину посланных, господину и владыке Мухаммеду...

Вокруг судна и мористее была южная тьма, тьма преисподняя.

Палубные огни горели, но из рубки я ровным счетом ничего не мог видеть ни в корме, ни в носу. Огромные бензовозы и суперогромные грузовики – наш палубный груз – закрывали обзор полностью.

– Итак, Банов, мы опять вместе, – сказал я, начиная обязательный предвахтенный инструктаж.

Он молчаливо согласился.

– Банов, видите ли вы огоньки этого военного кораблика?

Близко от нас крался в море «большой охотник».

– Да, – ответил Банов после обычной паузы.

Здесь кораблик исчез. Я знал, что он должен исчезнуть.

– Банов, куда, как вы думаете, провалился этот кораблик?

Он молчал.

– Кораблик мог исчезнуть за горизонтом в полминуты?

– Не-ет, – ответил он, подумав.

– А утонуть так быстро мог?

– Не-ет.

– Что же с ним произошло?

Он медленно пожал плечами.

– В каком состоянии находится страна нашего с вами пребывания?

Он молчал.

– В состоянии войны. И вот кораблик исчез. Что он сделал?

Банов молчал.

– Кораблик погасил огни. Он ушел в патруль. Он начал нести охрану берегов родины. Смотрите карту. Любое судно, приближающееся к порту Латакия нерекомендованным курсом, будет обстреляно без предупреждения. Теперь смотрите газету...

Я специально приготовил для Банова наглядную агитацию. Крупным планом девять повешенных на площади Освобождения в Багдаде. Десятки тысяч людей наблюдают казнь. На груди повешенных плакаты: «С сегодняшнего дня – ни одного шпиона и агента на арабской земле!»

Банов мельком глянул на жуткие фото и уставился ниже. Там была изображена соблазнительная француженка, которая провела в пещере на глубине восемьдесят метров несколько месяцев.

Вот пещерная жительница только собирается улыбнуться, а через шесть кадров она улыбается в полный рот. Все фазы улыбки...

– Да, – сказал я тоном умудренного человека. – Мы, друг, живем в странном мире. Но слушайте о тех, кто висит. Вот Мухаммед Исмаил, он солдат. Вот Аль-Джинаби – рабочий. Аль-Джабури – студент. Хуршид – обратите внимание, как далеко у него вывалился язык, – офицер... Это все арабы, Банов. Их подкупили, охмурили, зашантажировали. И они стали предателями... Но суть, к которой я гну, не только в этом. Скажите, была еще недавно Сирия угнетенной страной?

– Да...

– Молодец. Скажите теперь, хорошо или плохо живется людям, если их угнетают?

– Плохо.

– Молодец. А там, где люди живут плохо, они много воруют. И такие пережитки прошлого глубже корней родимых пятен, если у этих проклятых пятен есть корни. Ясно?

– Да, – сказал он, подумав.

– Вы видели фильм «Багдадский вор»?

– Не-ет.

– Здешний морской вор средней квалификации дает сто очков вперед Кио. Вы видели в цирке Кио?

– Д-да.

– Морской вор будет стоять перед вами, глядеть вам в глаза и не будет шевелить ни единым мускулом. Когда он уйдет, в палубе, на том месте, где он стоял, окажется дырка... Вам уже приходилось отворачивать пробки мерительных трубок?

– Не-ет.

– Так-так. Мерительную трубку отворачивают специальным ключом, у ключа приличный рычаг. Морской вор отворачивает пробку пяткой, глядя вам при этом в глаза. И потом уносит ее пальцами ноги. Пускай это сделает Кио – ему сразу дадут Нобелевскую премию... Были случаи, Банов, что, пока вахтенный штурман инструктировал матроса, как сейчас делаю я, местные умельцы отправляли за борт к себе в лодку все швартовые концы. Итак, вы должны беспрерывно обходить палубу от носа до кормы. И обо всем подозрительном докладывать мне на мост. Хаттрак!

«Хаттрак» означает «до свидания». Перед началом разгрузки я решил выучить несколько арабских слов.

Между выдающимися государственными деятелями и грузовыми помощниками капитанов есть сходство. И те и другие знают, что в момент прибытия есть резон произнести на местном языке одну-две фразы. Например: «Руси и хинди бхай-бхай!», или «Мердека!», или «Гуд монинг, леди енд джентльмены!». Такое вступление облегчает контакт. Дальше можешь уже переходить на родной язык. И заявить, что солнце (которое испепеляет все живое вокруг) символизирует ясность ваших отношений. Или что дождь (который лупит как из ведра) не может омрачить вашей дружбы, а, наоборот, ее подчеркивает.

Моряку полезно знать на местном языке: «Сколько стоит шариковая авторучка, метр гипюра, кофточка?» Отцу нации соответственно: «Сколько стоит пушка, пшеница, атомная электростанция?» Чтобы уловить ответ, надо знать числительные.

И в тишине штилевой ночи на внешнем рейде Латакии я ломал голову над тем, почему наши числа называют арабскими, если они ничего общего с арабскими не имеют. Ни в написании, ни в звучании. Например, "5" пишется в Сирии "О" и произносится «хамси».

Это рассказали мне советские инженеры накануне. Они сидели в каюте ласковые, как ягнята. Им срочно надо было получить 188 ящиков вибраторов для вспомогательной ЛЭП будущей Евфратской гидроэлектростанции. Вибраторы приплыли в первом трюме.

От слова «Евфрат» мне следовало вздрогнуть. Но я поймал себя на мысли, что на Евфрат мне так же наплевать, как на сто тысяч Тигров. Библейские звуки не действовали на мои барабанные перепонки. Я раздумывал о сугубой прозе. Над вибраторами на крышке твиндека были «Волги» в ящиках. «Волги» шли на Иорданию транзитом через Сирию. Выкинуть «Волги» можно было только плавкраном. Наши стрелы тут не годились. Плавкран в Латакии – сверхдефицит. И я знал, что девяносто девять шансов из ста – вибраторы выйдут из трюма последними. Но одному железному правилу я научился. Главное – не скупись на обещания. Если будешь резать правду-матку, тебе перегрызут шею приставаниями, жалобами, упрашиваниями.

– Вибраторы гасят колебания проводов, понимаете? Провода рвутся, когда нет вибраторов... А ветры здесь отчаянные...

– Ребята, я отлично знаю, что Междуречье – кровавое место. Займусь вашим грузом сам.

– Проблема выбора створа для перехода через Евфрат – интереснейшая в мировой политике, – разливались инженеры.

– Ребята, все будет в порядке. Сам буду следить за выброской вибраторов...

– Там скользящие грунты. Как два бутерброда, сложенные маслом на масло. И это на глубине в тридцать пять метров...

– Понимаю, ребята! Масло масленое в квадрате, – говорил я. Мне надо было отвязаться от инженеров во что бы то ни стало.

– Очевидно, придется шприцевать под фундаменты жидкое стекло – сложнейшая техническая задача. И вибраторы...

– Ребята, а Библию вы почитываете? – спросил я, зная, что наши люди, работающие за границей, боятся религиозных тем как чумы.

– Зачем? Почему? – насторожились инженеры.

– О всемирном потопе слыхали? Ведь подтвердилось дело! Ной отсюда поплыл к Арарату.

– Никакого Ноя не было, а потоп был, но подобные катаклизмы случаются раз в десять тысяч лет и инженерная мысль не может...

– А я утверждаю, ребята, что Ной был отличный моряк. И мало того – забулдыга-пьяница...

И наши бывалые строители сразу приняли мои слова за определенный намек. И стали уверять, что бутылка будет, если вибраторы...

Я сказал, что обижусь на них за это. И пускай инженеры лучше объяснят мне десяток здешних числительных. Они рады были похвастаться знаниями...

И вот я изучал арабские числительные.

Вокруг спало судно. И спала земля древнейших цивилизаций. И спало древнее море. И спали бензовозы на палубе, разрисованные камуфляжем.

Только несколько судов на рейде все не теряли надежды выудить с берега загулявших моряков и время от времени жалобно и призывно гудели. Но или моряки решили отложить возвращение до утра, или команда портового катера-перевозчика давно и беспробудно отдыхала.

Было холодновато. Сирия – север арабского мира. В древности холодный ветер назывался сирийским. И дурного человека сравнивали с таким ветром, ибо от дурного человека отворачивали лицо.

И когда около часа ночи в рубке возник Банов и, ничего не доложив, стал у притолоки, я решил, что матросик зашел погреться – восьмое февраля есть восьмое февраля.

– Салам алейкум, – сказал я. – Курите, Банов. Это еще ленинградские сигареты.

– Нет. Не курю, – сказал он, поразмыслив.

– Не замерзли?

– Не-ет.

Мы помолчали.

– Они на трап лезут, – наконец выдавил он.

– Кто лезет?

Банов задумался.

– Наверное, воры...

Трап, как всегда при стоянке на якоре ночью, был приподнят, но что это для опытного человека? Я отпихнул Банова и бросился вниз.

Под площадкой трапа юлила лодка, новенькая, с мотором. Они уже чем-то зацепились за борт и прятались в тени. Что может быть нужно трем полуголым мужчинам с головами, закутанными куфией, глухой ночью под бортом чужого судна, в добрых пяти милях от берега, без фонаря? Об этом и Аллах не знает.

Я грозно объяснил молчаливым теням, что требую от них хаттрак. И что чем позже состоится наш следующий хаттрак, тем это меня больше устроит.

Они без звука гребнули несколько раз и исчезли. Но я чуял их присутствие. Они затарахтели бы моторчиком, если бы решили убраться восвояси.

Двери во внутренние помещения на судне были закрыты, заперты. Ценный манильский трос на корме боцман принайтовал так, что и за сутки не распутаешь, – не первый раз в этих краях был старик «Челюскинец». Однако было одно «но», и существенное: автомашины на палубе.

– Банов, вы молодец, – сказал я. – Только если вы видите, что некто цепляется за пароход, то и сами проявляйте инициативу. Например, заорите или погрозите чем-нибудь увесистым сверху. Можно скобой.

Банов вздохнул.

– Вы велели докладывать... Я доложил.

– Банов, вы молодец, что доложили. Но запомните: для морского вора подняться по отвесному борту – раз чихнуть. Закидывается кошка с тросом, и через пять секунд он на палубе. Именно через пять секунд – здесь нет преувеличения. Они ходят по отвесным бортам, как мухи по потолку, – без всякого напряжения... Что у нас в кузовах автомашин на корме?

Он, конечно, пожал плечами. Я, конечно, не дождался от него ответа.

– ЗИП к грузовикам. Каждый ящик – пять тысяч новыми деньгами. И гости на лодочке не убрались. Арабская мудрость гласит: «Если бедуин узнал вход в твой дом, сделай другую дверь». Они крутятся здесь. Бегайте взад-вперед и держите глаза двумя руками.

Бегать он органически не умел. Да это и невозможно было. Машины крепились к палубным рымам и между собой стальной проволокой, взятой «на закрутки». Концы проволоки торчали в самых неожиданных местах. Напороться на них можно было и при солнечном свете. Прибавьте к этой паутине деревянные распорки, талрепы и струбцины. А проходы между машинами – не шире плеч. Вот и бегай. Вот и уследи за судном.

Не только инструмент мог привлечь вора к ящикам с ЗИПом. Детали из цветного металла. Это сотни Нефертити и сфинксов, цепочек и полумесяцев, крокодилов и запонок.

Ближний Восток – вотчина ремесленников. Голь на выдумки хитра. Потому и научились люди отворачивать пяткой пробку мерительной трубки. Она бронзовая. Она пойдет в горн и превратится в чудесную Нефертити. Бутылки и банки из-под кабачковой икры переплавятся в египетские вазы, львов и пепельницы.

И наивные туристы, и мы, грешные, отдаем кровную валюту за сувенир и привозим нашим замирающим от радости подругам из далеких восточных стран собственные поллитровки и мерительные пробки, но уже неузнаваемые. Круговорот вещей в природе. Тайны Востока.

Я плюнул на арабские числительные, ходил с крыла на крыло, посматривал вокруг внимательно, думал о том, что земля пророка Ионы уже совсем рядом, древнейшая земля. Сколько поколений сменили здесь друг друга?

...Годы, люди и народы

Убегают навсегда,

Как текучая вода.

В гибком зеркале природы

Звезды – невод, рыбы – мы,

Боги – призраки из тьмы...

Это стихи Хлебникова. Недавно поэта поэтов перезахоронили, как у нас принято говорить. До чего же мы не умеем хоронить! И вроде дело не такое уж технически сложное. Космос освоили, а закопать человека прилично так и не научились...

Призраком из тьмы возник Банов. Он немного запыхался – значит, инструктаж помог. Глагол и наглядная агитация прожгли его сердце. И это меня порадовало – человек начинает шевелиться, бегать по трапам. Вероятно, такую радость и удивление испытывает молодая мать, впервые увидавшая, как пошел ее сын.

– На ночную вахту берите фонарик, – сказал я доброжелательно. – С фонариком труднее выколоть себе глаза на судне.

– Фонарик боцман не дает, – сказал Банов задумчиво.

– Я вам куплю. Здесь они дешевые.

– Он и ватник... не дает.

– Ну, ватник здесь и не положен.

– Он там ходит, – сказал Банов.

– Чего ему не спится? – безмятежно спросил я.

– На корме ходит...

Было совершенно непонятно, зачем боцман ночью ходит на корме.

– Семеныч ходит?

– Не-ет, – протянул Банов и вздохнул.

Не знаю другого человека в мире, способного так длинно произносить такое короткое слово.

– А кто?

– Вор.

Я вышиб лбом рубочную дверь, а из лба искры и наярил в корму. Я перепрыгивал бензовозы и проскальзывал в игольные ушки, как безумный верблюд.

Вырезать из сиденья автомашины кусок кожи, отвинтить зеркало заднего обзора, спустить за борт ящик с ЗИПом... – на все это надо несколько минут. И – груз не принимают, списки дефектов и рекламаций, ведомственные расследования, объяснительные записки...

Вот он – настоящий призрак из тьмы. Заметил меня и метнулся за надстройку румпельного отделения, на левый борт, а я бегу по правому и на левый смогу попасть, только обогнув вслед за призраком румпельное. Пока огибаю, его «бронзовое, мускулистое тело» уже полетит вниз «в бархатные, средиземноморские волны»... Нет! Вот он мечется...

Не получилось у него контакта с корешками в лодчонке – ее не видно, – и он побоялся прыгать. Бежит, ныряет под проволоку... Здесь ты не уйдешь! Здесь я знаю каждый шаг и метр, а ты ничего, ни хрена не знаешь, влип ты, парень, в паутину креплений и распорок...

Он останавливается и делает шаг мне навстречу. Я хватаю его за грудки. Черт! Руки соскальзывают. Нет у него грудок. Гол до пояса. На шее платок, завязанный узлом. Белые порты чуть ниже колен... Все как на пиратских рисунках из детских книжек...

Сгибается, закрывает лицо локтем – ждет удара. Нет человека, который не знал бы, что забраться на чужое судна ночью, тайком – преступление. Англичане без разговоров всадят пулю. А в близкой Аравии за воровство и сегодня отрубают руку, только нож палача стерилизуют и в больнице квалифицированный врач гуманно накладывает швы на рану... И парень все это отлично знает, молодой парень, здоровый. Он весь залоснился потом – испугался. Ну и запах у воровского пота!

Бормочет:

– Русски гуд! Русски гуд!

Я охлопываю карманы его портов – может, успел сунуть туда мелочишку. Он быстро понимает, что бить не буду, пытается наладить дыхание. Я тоже пытаюсь. Он вытаскивает из кармана пук денег:

– Руси гуд! Гив сигарет! Пай!

Это он объясняет, что забрался ночным вором с кормы, чтобы контрабандой купить сигарет. Врет, сволочь...

Лодчонка выныривает из тьмы, высматривает, что с их корешком будут делать. Та самая. Подошли к трапу, отвлекли внимание. Потом, мол, ушли. А сами во тьме – под навес кормы, крюк на борт – и все, как я только что объяснял. И на румпельном замка нет. Может, и оттуда что-нибудь уже в шлюпке качается?.. А Банов где? Нет Банова! Может, догадался за подмогой побежать? Нет, не догадался. Вот он, за стенкой надстройки прячется.

И от злости я делаю глупость.

Надо было задержать парня, акт составить, утром осмотреться на палубах, в грузе, убедиться, что цело все, или описать недостачи, потом власти вызвать. А я толкаю его в шею:

– Пошел за борт! Тебе еще трап подавать?!

И он сиганул с четырех метров, головой вперед, с зажатыми в руках деньгами. Шлюпчонка шастнула к нему в свете люстры. Она показалась мне пустой, не успели они еще нагрузиться. Затарахтел моторчик, и исчезло очередное приключение во тьме Средиземного моря.

Я вылил ушат гнева на длинную голову Банова. Он, как всегда, когда на него гневались, как бы прижал уши к черепу. И молчал. Я объяснил ему, что тормоза, подобные тем, которые есть в нем, Банове, в добрые феодальные времена смазывались березовой кашей при помощи вымоченных в соленой воде линьков. А если этот ночной визит – провокация? Если кому-то надо ухудшить наши отношения с дружественным сирийским народом? Или кому-нибудь любопытно узнать марки машин на палубе советского судна, прибывшего в порт Латакию?

– Что мы здесь, шутки играем? – спросил я Банова.

– Не-ет.

– Когда вы так говорите: «не-ет», мне, Банов, кажется, что в вас сидит нечто осиновое. Сколько вы закончили классов?

Банов что-то прикинул в уме.

– Десять.

– Где?

– В Ленинграде.

– Когда будете на вечере-встрече учеников вашего выпуска через двадцать лет, передайте мой привет вашей любимой учительнице. Она выдающийся педагог.

Но дело в том, что я отходчивый, и я постарался найти на дне ушата гнева несколько ложек теплой воды.

– Ладно, все-таки вы его заметили. А это сложно и для старого матроса. И я буду просить капитана поощрить вас. Когда три десятка лет назад тонул «Челюскин»... Кстати говоря, в честь кого названо наше судно? Вы знаете?

– Не-ет, – сказал Банов, подумав.

Я взвыл и, чтобы успокоиться, пошел вымыл руки. От них пахло терпким восточным потом.

Очередная вахта заканчивалась.

К четырем часам суда на рейде уже потеряли надежду дозваться кого бы то ни было. Все застыло на тихой предутренней зыби.

Течение разворачивало нас на якорях носом к востоку – все стадо ожидающих захода в порт судов. Так караван в прошлые времена ожидал утра у городских ворот. Лежали верблюды, жевали жвачку. Дремало все, и вдруг орал дурным голосом осел, будил караван, получал палкой по боку.

И здесь нашелся какой-то дурной пароход, вдруг засипел, загудел, встревожил вахтенных штурманов. И штурмана повылезали из надышанного тепла рубок, ругнулись, потянулись и подумали о близком новом дне...

С рассветом перешли в гавань, стали кормой к волнолому, носом на бочку. Волнолом штормовыми волнами кое-где превращен в лом. Огромные каменные кубы сдвинуты, обрушены. Весело здесь в хороший ветер.

Два араба-швартовщика в хилой лодчонке завозили на берег шесть кормовых швартовых. Я подавал им сперва стальные с «пружинами», то есть тяжеленными скобами, огонами и куском каната.

Швартовщики минут пять трясли кулаками, ругались, орали: «Манила!» Я привык к этим воплям. Неумолимо скрещивал над головой руки и подал мягкий трос последним, чтобы не баловать швартовщиков раньше времени.

На большинстве иностранных судов швартовы сейчас из синтетики. Они легче, чище, плавают, а не провисают до грунта и не цепляются за него, как наши стальные.

Арабы работали хорошо. Набирали в лодчонку точное количество шлагов, разгонялись на веслах, орали неизменное «давай! давай!». Мы травили, они сбрасывали с лодчонки трос голыми руками. А нет такого стального швартова, на котором совсем не было бы заусениц.

Толстяк в шароварах и турецкой чалме, подвижный, как мышонок, принимал концы на волноломе и один тащил к палу «пружины». Силенка у него была.

Соседями у нас оказались итальянец и болгарин.

По носу виднелись «Фитяшты» – одесситы. В гавани было так набито судов, что берегов не разглядишь. Но наша радистка Людмила Ивановна здесь бывала. Поднялась на мостик, спросила у меня задумчиво:

– Почему здесь леса нет? В каменных домах живут – подумать только! Камень же на солнце больше нагревается... Надо им лес посадить. А они ленятся... Детишки из фонтана воду пьют на площади, а в том фонтане ноги моют, лапти полощут и апельсины. А детишки пьют. Смертность получается высокая. Я читала, как один наш помещик в степи лес посадил. Выписал ящик сосновых семян. Крестьяне смеются, дурак, говорят, барин... А уже сто лет там грибы собирают. И здешние туземцы должны лес сажать и шведские домики строить. Как, например, под Стокгольмом...

Убежденным мичуринцем была наша Людмила Ивановна.

Я заметил, что у старых моряков климатические пояса превращаются в сплошную кашу. Исторические факты – тоже. Людмила Ивановна как-то вызвала в кают-компании приступ сардонического смеха. Оказалось, она не знает, что была война с Японией в сорок пятом году...

Такое, возможно, происходит от перегрузки впечатлениями. Они накатываются одно на другое и уничтожают друг друга, как интерферирующие волны. Я, например, не встречал моряка, который мог бы интересно рассказать об экзотических местах, хотя моряки славятся как рассказчики. И очень часто они действительно отменные, остроумные рассказчики, но только на внутрисудовом, житейском материале.

– Ты был в Антарктиде?

– Да.

– Чего там интересного?

– Мы пингвина в тельняшку одели...

И все.

После обеда явилась орава раскрепителей палубного груза. С закутанными головами, босые, истощенные. Они окружили меня и орали нечто совершенно непотребное. Но их жесты мучительно напоминали мне кого-то.

И я вспомнил «Новые времена». Спасибо, Чарли, ты помог в трудную минуту!

Я вспомнил, как Чарли рехнулся на конвейере и откручивал гаечным ключом пуговицы кофточек и юбок у секретарш.

Раскрепителям нужны были разводные ключи, чтобы отдавать струбцины на автомашинах.

Боцман со слезами дал два ключа, предупредив, что я их больше не увижу и отвечать он за них не будет.

Затем прибыл чиф-тальман, или стивидор, или форман, черт их разберет. Он объяснил, что раскрепители за работу ничего не получают. Им положено трудиться за ту проволоку и деревяшки, которые крепили груз.

Но дело в том, что деревяшки мы обязаны привозить из загранрейсов домой и сдавать в родных портах под расписку. Голова у меня начала кружиться, и я сказал:

– Аллах с вами – берите, но ключи отдайте!

Через минуту в каюте возникли три араба состоятельного вида в полном восточном одеянии. Они стали у порога и низко поклонились.

– Сидаун, плиз! – сказал я.

Они помотали головами, руки их неуловимым движением скользнули в глубины одежды. И передо мной легли три пакета апельсинов гроздьями, с листьями и ветками. Возле каждого пакета встало по здоровенной бутылке «Олд бренди». Проделывая этот фокус, арабы тщательно закрыли дверь, показывая этим, что они понимают мое сложное положение и укрывают меня от нескромных глаз товарищей по судну. Затем они исчезли, оставив в воздухе международное слово «презент». Догонять эти привидения, бежать за ними с апельсинами и бутылками в руках было так же невозможно, как играть в футбол, держа в зубах бутылки «москолы».

Я сидел и смотрел на апельсины со свежими, только начинающими пошумливать листьями. Чудесный запах наполнил каюту. Мне было тошно. Да, взаимные «презенты» – штука, без которой работать в море невозможно, но тошно и давать, и брать их. И вообще, деловой человек из меня не получится уже никогда. Именно обо мне сложена арабская поговорка: «Если он станет торговать фесками, люди будут рождаться без головы».

Пришел капитан. Я доложил, что продал государственные доски креплений и проволоку за десяток килограммов апельсинов и три бутылки бренди.

– Дело в том, что местные люди еще не научились разводить здесь сосновые леса, – сказал я. – А шашлык лучше всего жарить над сосновыми углями. Какой срок мне положен?

– Этим бренди напоишь в следующем порту нужного человека, – сказал капитан. – Одну бутылку вылакай сам. И следи за тем, чтобы под видом креплений палубного груза они не перешвыряли к себе в лодки наши мачты и цилиндры главного двигателя.

Иногда мой капитан был хорошим парнем.

Но нервы следовало подкрепить. И, закрыв двери за капитаном, я тяпнул пол стаканчика и куснул апельсин. На судне иногда приходится пить в одиночку. И соврет тот моряк, который скажет, что никогда не пил, глядя на себя в зеркало над умывальником и повернув ключ в дверях.

В дверь загрохотали с такой энергией, что я чуть не расколол бутылку, пока совал ее под стол. Кто-то из раскрепителей уже успел напороться на острый конец проволоки. Боже, какой гвалт!

Доктор Аксель Мунте подметил, что если прочитать арабское слово «хатаф» («смерть») наоборот, то получится «фатах» – победа.

Неизвестно, помогает ли это мистическое наблюдение Мунте арабам умирать или нет. Но вот пустяковых царапин, крови они боятся панически. С такими царапинами ни один наш грузчик не бросит работу, не побежит искать врача или штурмана. Каплю крови, выступившую на пальце, здешний докер несет к тебе по трапам как высшую драгоценность и смотрит на нее, я бы сказал, восторженно.

Возможно, так происходит только на наших судах, где возникает вокруг пострадавшего заботливая суматоха, где йод и бинт появляются в неограниченных количествах и пострадавший в некотором роде начинает ощущать себя центром вселенной, чувствует к себе самому вдруг почтение и уважение, которого в обычной обстановке испытывает мало.

Мечеть и оливковая роща на горе притягивали меня магнитом. Я уговаривал капитана и помполита туда отправиться.

– Представьте себе, – живописал я. – Серебристые кроны на фоне ультрамаринового моря и фиолетовые морщинистые стволы старых деревьев, поднимающиеся из оранжевой южной, аравийской, библейской земли!

– Самая паршивая закуска – это черные, сморщенные, высохшие соленые маслины, – сказал капитан и сморщился.

– А самая безвкусная – зеленые консервированные маслины. Те, которые в стеклянных банках, – сказал помполит.

И мы пошли. Через всю Латакию. По узким улочкам без тротуаров, где велосипедисты, мотоциклисты и ишаки едут и бредут как им захочется, а машины раздвигают толпу бампером. И где я не видел ни одной лошади. Арабских скакунов заменили велосипеды. Раньше, насколько я знаю, у восточных народов считалось, что если скакун не звенит от различных сбруй и украшений, то это уже не лошадь, а осел. И этот обычай перенесли на велосипеды. Они украшены сбруями, бляхами, перьями и чудовищными «восьмерками». Но вершиной оригинальности являются грузовики. Если вы, скучая на трамвайной остановке, разглядывали фотовитрины ГАИ, то можете представить грузовик, через который переехал электровоз. Но этот грузовик не лежит на боку, а едет. И плюс ко всему он еще разрисован цветочками, орнаментом, русалками – все в стиле Шагала житомирского периода. Кабина, у которой чаще всего нет дверец, обклеена вырезками из журналов, переводными картинками. Вокруг головы шофера болтаются золотые рыбки, попугаи и куклы. Самый маленький грузовичок испускает столько звяканья, рева, звона и скрежета, что вполне поспорит со средним европейским портом.

Из магазинчиков и сточных канав несло сложными запахами. И без труда делалось ясно, почему родиной сегодняшних духов является древний Восток. Горячее солнце и нечистоты в соединении рождают такие запахи, перебить которые возможно только благовониями.

Женщины в черном опускали черные чадры на лица, когда встречали нас. И возникал эффект проблескивающих сквозь прорезь женских глаз, дорисованное воображением и надеждой таинственное и прекрасное женское лицо. Но встретился нам и отряд девушек с винтовками на плечах, в мини-юбках цвета хаки, в гимнастерках с погончиками и подвернутыми по-боевому рукавами. Никаких следов чадры – сквозь нее неудобно целиться.

Плакаты со стен плоскокрыших домов призывали к оружию, бдительности и издевались над врагами.

Война. Действительно война. Пускай ее невозможно сравнить с нашей, но людей убивают. И девушки идут в строю. И «большой охотник», погасив огни, уходит в ночь.

Мы пересекли городок и начали подниматься на гору по каменистой дороге среди маленьких домишек.

Оливковой рощи не было.

Я долго платил дань уважения лоциям. О них так много сказано романтических слов. И общеизвестно, что текст описаний в лоциях сверхскуп и потому выразительнее любых художественных попыток. И я, попав однажды в тайфун, потом описал впечатления, содрав из лоции признаки тропического урагана, хотя ни одного признака в натуре не обнаружил.

Лоции часто врут. И не только потому, что отстают от времени, – это неизбежно. Но и потому, что слишком скупятся на слова и не тратят их на прошлое тех мест, которые описывают.