Текст книги "След человеческий"
Автор книги: Виктор Полторацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Пришлось терпеливо убеждать их, что перестройка хозяйства необходима и что это единственный путь к увеличению доходов.
Стали проводить в новые бригады телефонную линию из Нечаевской, чтобы связать их с центральной усадьбой, и опять некоторые из вековских, деминских и головаревских колхозников говорили:
– А зачем это? Мы и без телефонов жили...
Все, что намечалось сделать или построить в колхозе, по обыкновению, сначала обсуждалось на заседаниях правления или на общих собраниях и делалось только после того, как они принимали свое решение. Такой порядок утвердился давно. Но те из колхозников, которым перестройка животноводческих ферм или установка новой линии телефонной связи казались пустой тратой денег, ворчали:
– Это Аким все выдумывает. Привык командовать-то.
– А мы и на него управу найдем...
И вот однажды в областной комитет партии пришла анонимная жалоба на Горшкова. Его обвинили в том, что он-де зазнался, ни с кем не считается, чувствует себя в колхозе чем-то вроде помещика и что люди там работают, как на барщине.
Анонимная жалоба всегда вызывает недоверие и почти всегда оказывается несправедливой. Недаром жалобщик не захотел подписаться, скрыл свое имя. Но в обкоме решили: все-таки сигнал есть сигнал, а в жизни случается всякое—надо проверить.
На Нечаевскую приехала комиссия. Три недели велась тщательная проверка. С Горшковым члены комиссии разговаривали официально: «вы», «товарищ председатель». Проверяли годовые отчеты артели, беседовали с бригадирами, с членами правления, с рядовыми колхозниками. Как и следовало ожидать, письмо оказалось клеветническим.
– Зато теперь ты чист совершенно,– сказали Акиму.
А он покачал головой и ответил:
– Ах, дорогие товарищи, а какого червяка вы мне в душу запустили своим недоверием, сколько нервов попортили!
– Коммунист не должен обижаться на это,– строго сказал один из членов комиссии.
– Что же, по-вашему, коммунист-то не человек?..
Но люди, увлеченные великой и благородной целью,
не помнят обид. Наговоры и клевета не пристают к ним, как плесень и ржавчина не пристают к благородным металлам. Жажда деяния целиком захватывает их душу и щедро наполняет ее добром.
Аким Горшков был целиком захвачен заботами о том, как помочь колхозникам новых бригад перестроить и наладить хозяйство, чтобы навсегда покончить с отсталостью. Он старался разглядеть в каждом человеке, на что тот способен, и направлял эти способности на пользу общему делу.
...Прошло три-четыре года, и суловские, головарев-ские, вековские колхозники стали такими же, как нечаевские. Доходы этих бригад резко повысились, достаток пришел в их семьи, и люди поняли смысл и значение коллективной работы.
В 1951 году за успехи в равитии колхозного производства Акиму Васильевичу Горшкову Указом Президиума Верховного Совета СССР было присвоено звание Героя Социалистического Труда. А вскоре после того он был избран депутатом Верховного Совета Российской Федерации.
6
Не одно поколение мещерских крестьян мучительно пыталось тяжким трудом своим оплодотворить скудную землю и вырваться из замкнутого круга ужасающей бедности. Но тщетными были эти усилия. Возможность коренного преображения деревенской жизни открыла им Октябрьская революция, а партия Ленина указала единственно верный путь – путь коллективизации крестьянских хозяйств.
Когда шесть бедняцких семей из Нармучи объединились в коммуну, огонек надежды, сверкнувший им издалека, был еще очень слаб. Но вот прошло четверть века. Теперь в колхозе «Большевик» было уже более двухсот пятидесяти семей. Земельные угодья его – пашни, луга и пастбища – вышли далеко за пределы Нечаевской вырубки и развернулись на пять тысяч гектаров.
Жители степной полосы, может быть, иронически улыбнутся, услыхав эту цифру, и скажут:
– Да у нас за одной бригадой закреплено куда больше!
Но ведь речь-то идет о Мещере! О той стороне, где крохотные лоскутки полей окружены океаном болот и лесов, где сотня гектаров пашни считается уже бог знает каким массивом, где каждую пядь земли приходится отвоевывать у болота.
Когда-то в этих краях сеяли только рожь, овес и картофель. Собственно, картошка-то и была единственным средством пропитания мещерской деревни. Картошку ели вареную и печеную, мятую и толченую. И если кому-то удавалось собрать пятьсот пудов картофеля с десятины, это считалось куда уж как хорошо.
Теперь в колхозе «Большевик» собирали урожаи по полторы тысячи пудов с гектара, а кроме картофеля, ржи и овса, здесь стали сеять пшеницу, люпин, кормовые бобы, то есть такие культуры, о которых прежняя мещерская деревня знала лишь понаслышке.
У бывших лапотников, пришедших из Нармучи на Нечаевскую с единственными орудиями труда – топором и лопатой, теперь появились электрические моторы, автомашины, тракторы, комбайны, тягачи и автопогрузчики, собственный экскаватор и много другой сельскохозяйственной техники. Если у первых коммунаров на шесть семей была всего одна лошадь, то теперь, учитывая машинную мощь, на каждую колхозную семью приходилось по сорок лошадиных сил.
И центральный поселок колхоза выглядел уже не по-деревенски. Дома строились небольшие, но удобные – с электричеством, водопроводом, газом, канализацией.
В каждом доме появились полка или шкаф с книгами. Да и как можно представить себе, скажем, дом Кондра-тия Ивановича Иванова без книг? Ведь в большой семье Кондратия росли и учились дети. Старшие дочери его получили инженерное образование. Сын Александр – инженер-энергетик. Дочь Тамара – ветеринарный врач, Валентина – техник. Младшие дочери Людмила и Фая также студентки.
Центром культуры в самом колхозном поселке был клуб, а в клубе – кино, танцевальный зал, читальня и библиотека. Каждый вечер широкие окна клуба сияли огнями, и после рабочего дня там было всегда многолюдно.
А я помню, как начали строить этот клуб еще в тридцатых годах. Тогда кое-кто из колхозников ворчал на Акима:
– Вот клуб затеяли строить, а живем на картошке и ту без масла едим. Разве это правильно?
– Неправильно,– отвечал председатель.– Надо, чтобы и с маслом, и с мясом. И все это будет у нас. Но давайте подумаем вот о чем: клуб поможет нам удержать в колхозе молодежь, даст ей возможность культурно развиваться, а за молодежью – будущее.
И все вышло так, как он говорил. Именно колхозная молодежь составляла теперь основное ядро сельской интеллигенции. А ее здесь было уже немало: шестнадцать учителей, врач, четыре зоотехника, ветеринар, три агронома, два инженера, библиотекарь, заведующий агротехнической лабораторией, лаборанты...
Однажды на сессии Верховного Совета Аким Горшков встретился с тем самым академиком архитектуры, который в тридцатых годах приезжал на Нечаевскую и с досадой сказал: «Вас здесь комары сожрут и болота задушат». Аким опять уговорил академика съездить и поглядеть. Приехал он, огляделся и только ахнул:
– Как это вам удалось? Ведь мне тогда на ваше житье глядеть было страшно.
– Глаза страшатся, а руки делают,– ответил Горшков.
Академик снял шапку, поклонился и сказал:
– Кланяюсь этим рукам. Душе человеческой кланяюсь!
7
Приметы счастливого обновления жизни радовали всякого, кто приезжал в колхоз «Большевик». Но таких процветающих колхозов в то время было немного. Большинство же колхозов не только мещерской округи, но и других районов страны испытывали трудности.
Главная причина трудностей заключалась в том, что ослабленной и разоренной тяжелой и долгой войной деревне не хватало сил и средств для обновления и развития хозяйства. В то же время в самом направлении сельскохозяйственного производства было много неразберихи. Инициатива колхозных практиков сковывалась подчас нелепыми директивными указаниями.
Поступали, например, указания, обязывающие мещерских колхозников сеять то, что на их землях родится плохо– кукурузу или какой-нибудь кок-сагыз, а кормовые травы, которые выгодны и просто необходимы животноводческим хозяйствам, вовсе не сеять.
Подобные распоряжения сбивали колхозников с толку, а тяжелый труд их становился порою бессмысленным, так как не давал желаемых результатов. Отсюда-то и появлялось равнодушие к артельному делу, и надежды возлагались главным образом на собственный огород, а это еще больше ослабляло общественное хозяйство.
Некоторые колхозники и вовсе уезжали из деревень в города, чтобы, устроившись там, иметь постоянный заработок.
Тогда, в пятидесятые годы, во многих деревнях можно было видеть пустующие избы с заколоченными окнами, оставленные хозяевами.
В то время было заведено дважды в год – на уборочную и посевную кампании – посылать в деревню уполномоченных из районов и областей для оказания помощи. Но помощи от таких наездов было немного.
Старый, опытный полевод колхоза «Большевик» Кондратий Иванович Иванов с возмущением рассказывал мне, что в соседний тихановский колхоз уполномоченным на посевную из районного центра послали заведующего переплетной мастерской.
– Он пшеницу от ячменя отличить не умеет, сеялку с культиватором путает, какая же может быть помощь от такого уполномоченного?
В колхоз «Большевик» уполномоченных не посылали, полагая, что в этом крепком хозяйстве правление и партийная организация сами обеспечат порядок. Но мелочная опека порой распространялась и на него. Мне помнится такой случай.
Ранней весной в кабинете председателя колхоза раздался телефонный звонок. Горшков взял трубку. Звонил заведующий сельхозотделом райкома и спрашивал:
– Ну, как вы там, яровые начали сеять?
Аким ответил, что сеять пока еще рано. На полях много воды.
– Что значит рано? Вы газеты читаете, товарищ Горшков? Вот в газете напечатано, что в Суздале сев идет уже полным ходом. Так почему же вы отстаете? Начинайте немедленно!
Аким объясняет, что в безлесном, заклязьминском Суздале почвенные и климатические условия совершенно иные, чем в лесных мещерских местах, и что сев начинают не по газетным сообщениям, а по готовности почвы.
– А у нас есть твердая директива – развертывать сев яровых по всей области, и прикрываться почвенными условиями мы не позволим. Вы – передовое хозяйство и должны показать пример другим колхозам района.
– Да поймите, пожалуйста, что если мы сейчас начнем сеять, то лишь загубим семена понапрасну и опозоримся перед всеми,– уже с раздражением отвечает Горшков.
– А о том подумали, что своей медлительностью вы можете наш район перед областью опозорить? Что мы будем в сводке указывать?
– Что хотите, то и указывайте, а сеять начнем тогда, когда земля поспеет для этого!
Горшков все-таки настоял на своем, и, хотя в районе были недовольны его упрямством, жизнь подтвердила правоту старого председателя. Летом на полях колхоза «Большевик» яровые поднялись густой высокой стеной и буйно заколосились, а у тех, кто сеял «по директиве», семена зазябли и на полях среди темных проплешин редко щетинились слабенькие былинки.
«Упрямство» Горшкова основывалось на многолетней практике и на его партийной, коммунистической преданности колхозному строю.
8
Осенью 1958 года Акиму Васильевичу исполнилось шестьдесят лет. По этому случаю у него собрались гости– друзья, товарищи. На правах земляка и старого знакомого я тоже получил приглашение, но срочные дела помешали воспользоваться им, и только зимой я собрался съездить в колхоз.
Поезд из Москвы на Нечаевскую прибыл вечером. От станции к центру колхозного поселка тянулась аллея тополей. Снег, пушистый, как вата, и будто совсем невесомый, лежал на ветвях деревьев, на ограде, опоясавшей сквер, на перилах крылечек колхозных домов. Окна светились желтым теплом.
Приезжая в «Большевик», я обыкновенно останавливался у Акима Васильевича. И на этот раз направился прямо к нему.
Дом Горшковых стоит в центре поселка. Он, пожалуй, приглядистее других. Сбоку к нему пристроена остекленная веранда с выходом в сад. Весной, когда цветут яблони, сад одевается в бело-розовый наряд, а летом богато цветут рассаженные панелями флоксы.
В доме несколько комнат: кухня, столовая, гостиная, кабинет, две спальни. Полы в одних комнатах деревянные, крашеные, в других покрыты линолеумом. Мебель такая же, как в любой городской квартире. В комнатах всегда чистота и порядок, заботливо поддерживаемые хозяйкой Прасковьей Георгиевной.
Акима Васильевича я застал дома, но он был не совсем здоров.
– Вот, знаете, где-то грипп подхватил,– сказал он, здороваясь.– И жена прихворнула. Одна только бабка держится.
Бабка Наталья, мать хозяина, сидела у телевизора. Я спросил у нее, как, мол, живется.
– Зажилась,– махнула она рукой.– Девяносто семь годков прожила. Пора бы и умирать, да вот Аким телевизор купил, так еще поживу маленько, погляжу, чего тут показывают.
– Ладно, смотри,– сказал Аким.– А мы чайку попьем, побеседуем.
Он пригласил меня в кабинет, а сам пошел на кухню позаботиться насчет чая.
Вдоль стен маленькой комнатки тянулись книжные полки. Тут были сочинения Ленина, Тимирязева, стенографические отчеты сессий Верховного Совета, различные справочники, собрания сочинений Пушкина, Гоголя, Льва Толстого, Глеба Успенского, Горького. Книгу в этом доме любят и ценят. В библиотеке Горшкова есть книги советских писателей с дарственными надписями. Особенно нравятся Акиму стихи Александра Твардовского. Каждый раз, когда я приезжал в колхоз, он спрашивал:
– С Александром Трифоновичем давно не встречались? Как он? Очень люблю я его, и хочется мне, чтобы он побывал на Нечаевской. Обещал приехать...
На письменном столе лежали большие листы разграфленной бумаги, заполненные колонками цифр.
Аким принес чайник, стаканы и сахарницу, освободил на столе уголок для чаепития. Я спросил у него, что это за таблицы.
– Это, знаете ли, контрольные цифры развития колхоза на пятилетку,– пояснил он и стал рассказывать о делах и планах колхоза.
Говорил Горшков, как всегда, увлеченно и сыпал цифрами, не заглядывая в бумажные простыни. Видно, все эти цифры были обдуманы, обговорены и крепко держались у него в памяти.
Выглядел Аким бодрым и крепким, хотя годы уже давали себя знать. Внешне он мало похож на деревенского жителя. На нем, по обыкновению, темный костюм, брюки навыпуск, галстук. Лицо смугловатое. Круглые, сильно увеличивающие очки в роговой оправе. Буйная, жесткая шевелюра тронута сединой. В разговоре часто вставляет слова «знаете ли», «понимаете ли». Курит он всегда одни папиросы – «Беломорканал». К вину пристрастия у него нет. Первейшим напитком признает крепкий горячий чай. Пьет он его с сахаром вприкуску и непременно из блюдечка.
Аким Васильевич расспрашивал меня о московских новостях, я его – о колхозных. За разговорами время текло незаметно. Телевизионная передача давно окончилась, и бабка Наталья, приоткрыв дверь в комнату сына, напомнила:
– Хватит сидеть-то, люди добрые об эту пору давно отдыхают.
Она даже пожаловалась мне на Акима: вот, мол, каждый вечер засиживается допоздна. То с книжкой, то писать примется.
– Уж не сочиняете ли что-нибудь? – полюбопытствовал я.
– Какой из меня сочинитель! Просто писем много идет и как депутату, и как председателю колхоза. В иной день больше десятка получаю, а ведь на каждое письмо надо ответить.
Выдвинув ящики письменного стола, он достал оттуда пачку конвертов, газетные вырезки, фотографические снимки. Были тут письма агрономов, колхозников, учителей, солдат. Одно письмо протянул мне:
– Вот, прочтите.
Письмо было солдатское. Автор его писал:
«Уважаемый товарищ председатель! Приближается срок окончания моей службы в Советской Армии. Я человек холостой, совсем одинокий. Размышляю, куда бы поехать после демобилизации. Из литературы о сельскохозяйственной выставке узнал про славный колхоз «Большевик» и теперь имею мечту поработать у вас. Гражданская специальность моя – водитель автомашины. Знаком с электромоторами. По службе взысканий нет».
– Примете? – спросил я.
– Что же,– ответил Горшков,– хорошие люди нам очень нужны, а я уже списался с командованием части и выяснил, что этого стоит принять – отличник.
Аким Васильевич рассказал и о том, как однажды получил письмо с Дона. Писала ему молодая незнакомая девушка. Она недавно окончила сельскохозяйственный институт и была назначена агрономом в один из придонских колхозов. Девушка жаловалась на свою незадачливую судьбу: «В колхозе, куда я приехала, давно уже работает пожилой агроном, человек старой выучки,– писала она.– Он тут всем командует, его слушаются, а мне, молодому специалисту, не дают развернуться, поэтому и работать не хочется...» Она спрашивала, как быть.
В колхоз «Большевик» как раз в то время приехала тоже молодая девушка Светлана Смирнова, только что окончившая Тимирязевскую сельскохозяйственную академию. Аким Васильевич показал ей это письмо и попросил ответить. Светлана ответила. Вот что писала она молодой специалистке из донского колхоза:
«Мне кажется, что Вы зря обижаетесь. Не думайте, что Вы знаете больше, чем ваши товарищи. Работайте и не беспокойтесь, что труд Ваш не будет замечен. Люди уважают тех, кто трудолюбив».
Машинописная копия письма Светланы хранилась в бумагах Горшкова.
Я спросил Горшкова, почему он не сам ответил на это письмо.
– Мне, знаете ли, захотелось, чтобы о своем назначении и месте в жизни задумалась не только та девушка, но и наша Светлана,– сказал Горшков.
«А ведь председатель поступил очень правильно»,– подумал я.
Мы долго просидели в ту ночь за чаем и разговорами, а утром Горшков предложил мне пройтись, поглядеть хозяйство артели.
Каждый раз, приезжая сюда, я видел какую-нибудь новостройку. Вот и теперь недалеко от колхозного клуба в глаза сразу же бросилось новое здание с застекленными верандочками, обнесенное невысокой деревянной оградой.
– Это у нас дошкольный комбинат – ясли и детский садик. Недавно открыли,– пояснил Горшков.
В другом месте плотники ставили еще один новый дом. Колхозные электрики тянули куда-то проводку.
Остановившись возле нового домика, Аким Васильевич сказал:
– А здесь у нас общежитие для девчат. Приезжает к нам, знаете ли, из разных районов молодежь. Просится в колхоз. Мы говорим: поживите, поработайте, а там будет видно. Тех, кто покажет себя старательным, принимаем. Обеспечиваем общежитием, чтобы по чужим углам не ютились. Хотите взглянуть?
Мы зашли. В большой комнате общежития было неуютно. Кровати застланы кое-как, на скорую руку. Пол не метен.
За столом сидели две девушки в полушалках и ватниках. На столе – остатки какой-то еды, немытая посуда.
– Что же это вы делаете? – удивленно спросил Аким.
– Обедали, товарищ Горшков.
– Вот так, даже не раздеваясь?
Девчата сидели потупившись и молчали.
– Может быть, у вас холодно?
– Нет, тепло.
– Так что же вы ватнички-то не сняли?
– Торопились, Аким Васильевич.
– Ай-ай-ай! И пол не метен.
– Веник еще не выписали со склада.
– А сами-то не догадались связать? В колхозе давно ли живете?
– С весны.
– Откуда приехали к нам?
– А мы меленковские, Владимирской области,– ответила одна из девчат.
– Так неужели вы и дома жили в такой грязи? Нехорошо, некультурно. Вы бы у порога половичок положили, чтоб ноги обтирать. Веничек связать – дело тоже, знаете ли, простое. И коечки убирать как следует надо.
Он был явно смущен и раздосадован тем, что, желая показать один из очагов нового быта, привел меня в это неуютное помещение.
Потом мы побывали на хозяйственном дворе, в механической мастерской, в Доме сельскохозяйственной науки, а Горшков все нет-нет да и возвращался мыслью к общежитию девчат, как бы оправдываясь, говорил:
– Не сразу, понимаете ли, но и там все устроится...
И уже вечером дома, сидя за чаем, вдруг что-то вспомнил, подошел к телефону и позвонил своему заместителю Романенко:
– Иван Федосеевич, мы, знаете ли, были сегодня в общежитии у девушек – очень уж там неприглядно. Надо им чем-то помочь.
После чая он опять увел меня в кабинет и завел речь о том, что вот, мол, переделать дом или даже построить новый гораздо легче, чем перестроить психологию человека.
– У нас, знаете ли, за последние годы в лесу много лосей развелось,– сказал он.– Охота на них, конечно, запрещена, но бывает, что браконьеры нарушают порядок. Вот недавно был такой случай. Наши колхозники убирали овес возле Вековской стражи. Там небольшой участочек примыкает к самому лесу. Вдруг в лесу раздается выстрел, а вслед за тем на опушку из чащи выбежал молоденький лось. Огляделся – и прямо к людям. Шагов двадцать не добежал, грянулся оземь.
Подошли к нему – видят: кровь. Попытался он встать, но сил не хватило. Голову вытянул, смотрит на людей такими, понимаете ли, тоскующими глазами и весь дрожит каждой жилочкой. Одна женщина даже заплакала от жалости.
Стреножили лося, взвалили на телегу и увезли. А через некоторое время появляется из лесу человек. Наш же колхозник, баламутный парень, шофером на трехтонке работает. Остановили его, спрашивают:
– Не ты ли стрелял?
Отказывается.
– Ты – больше некому.
– Да у меня и ружья с собой нету.
Тут одна женщина и говорит:
– Бесстыжие глаза, я же тебя утром видела, ты с ружьем шел. К месту происшествия надо вести его...
А парень упрямится:
– Никуда идти не желаю.
Однако народ приказал, и тут уж ничего не поделаешь– надо идти. По следам вернулись к тому месту, где он стрелял в лося, и неподалеку нашли его «ижевку». Он ее, понимаете ли, в кустах спрятал.
Поступок браконьера обсуждали на общем собрании. Некоторые предлагали даже исключить его из колхоза. Тут ведь дело не столько в лосе, сколько в том, что человек пытался обмануть коллектив. А коллектив обмана не терпит. Вот лось – животное, в диком состоянии находится, а и оно от злого человека к народу шарахнулось защиты искать. Конечно, инстинкт самосохранения, но все же, понимаете ли, очень наглядно.
На собрании этому парню все припомнили. В конце концов строгий выговор с последним предупреждением записали, а за браконьерство взыскали штраф.
– Ну а с лосем что же?
– Лося пришлось прирезать. Жалко было. Такое красивое животное. Молодой еще бык, с белыми чулочками на ногах... Вот так,– закончил он,– многие люди еще не осознают безобразия своих поступков.– И, помолчав немного, добавил:– Дом, знаете ли, переделать легко, а душу человеческую куда как труднее. Да вот хотя бы и красили...– начал было он, но, махнув рукой, замолчал.
– А что красили? – спросил я.
– Да то же самое!
Красилями в Мещере называют жителей Палищенского куста, в который входит целое гнездо деревень – Палищи, Маклаки, Спудни, Демидово, Мокрое. Улицы этих деревень живописны. Обшитые тесом дома, крылечки, ворота покрашены масляной краской. Преобладают светло-синие, зеленые, ярко-оранжевые тона. Каждый дом что писаный пряник.
Еще до революции жители этих деревень промышляли крашением одежды и тканей. Отсюда и прилепилось к ним прозвище – красили. В одиночку или небольшими артелями красили разбредались по всей мещерской округе, оглашая деревенские улицы протяжным криком:
– В окраску берем, старо на ново переделыва-ам!
– Красили маклачить пошли,– говорили о них в деревнях.
Красили ходили от двора к двору с большими узлами, забирая в работу холсты, пряжу и старые, вылинявшие обноски. Потом возвращались к себе в Палищи, купали «товар» в чанах с кипящей краской, сушили его, отглаживали и снова пускались в путь, разнося окрашенные вещи заказчикам.
Промысел этот считался довольно барышным, но со временем красильное ремесло стало менее выгодным. В деревенской жизни произошли заметные перемены. В лавках сельпо бойчее пошла торговля мануфактурой, ткать холсты крестьяне давным-давно перестали. В Па-лищах были созданы колхозы, и бывшие красили бросили свой отхожий промысел. Но в годы войны сюда в эвакуацию прибыл некий мастер трафаретной живописи. Оглядевшись на новом месте, пришелец развернул производство настенных ковриков и покрывал. При помощи нескольких картонных трафаретов и простейшей сапожной щетки предприимчивый живописец превращал обыкновенную простыню в цветистое покрывало. Старое байковое одеяльце он перекрашивал в настенный коврик с изображением оленей, лебедей, Серого Волка и Красной Шапочки.
Продукция трафаретного живописца шла, что называется, нарасхват. Уже чуть ли не в каждой избе можно было встретить ковер с оленем или с тремя богатырями, остановившимися на распутье в древнем диком поле.
И вот тут-то наиболее ухватистые красили смекнули, что горшки обжигают не боги и что производство ковров– дело не такое уж сложное, зато барышное. Вскоре у заезжего мастера появились местные конкуренты. Правда, богатырские кони на их коврах напоминали, скорее, свиней или кошек, но это не смущало красилей. Они бойко торговали своим товаром и опять потянулись по деревням, но теперь с новым возгласом:
– Ковры, покрывала расписыва-ам!
Некоторые дерзнули даже пуститься в дальний отход. Запасшись красками и прихватив с собою «струмент», состоящий из набора трафаретных листов картона, сапожных щеток и помазков, целыми семьями отправлялись они на Север, в Сибирь, в казахстанские степи и там – в Кулунде, в Магадане, на Ангаре – развернули производство и сбыт своей живописной продукции. Тысячами штамповались покрывала и коврики, зарабатывались немалые деньги.
Все это было бы очень хорошо, и оставалось бы только радоваться – мужики богатеют! – если бы не происходило обратного процесса: обнищания местных колхозов.
Колхозы Палищенского куста многолюдны, но малоземельны. На каждый гектар пахотной земли здесь приходится по три-четыре работника. Казалось бы, при этих условиях земля уж никак не будет «гулять»: и обработают ее вовремя, и засеют в нужные сроки, и урожай соберут. На самом же деле палищенцы то опаздывают с севом, то не успевают убрать урожай, и часть его уходит под снег. А в оправдание говорят:
– Не справились, рук не хватило.
Землю красили давно уже перестали считать кормилицей, и отношение к ней у них было самое нерадивое. Поля, где раньше сеяли рожь, стали зарастать молодым сосняком, луга заболотились и заросли осокой, а колхозный скот зимой погибал от бескормицы. Вот почему, рассказывая о браконьере, убившем лосенка, Аким Горшков вдруг вспомнил палищенских красилей. В отношении к земле они для него были такими же браконьерами.
9
Однажды Горшков позвонил мне по телефону из московской гостиницы и сказал:
– Я, знаете ли, завтра улетаю на Кубу.
– Куда, куда?
– На Кубу, в составе советской парламентской делегации. Вернусь, вероятно, недели через две, и тогда приезжайте-ка на Нечаевскую.
Я пожелал ему счастливого путешествия, сказал, что на Нечаевскую приеду, а сам подумал: «Ну мог ли батрак из деревни Нармучи Василий Горшков представить себе, что сын его когда-нибудь поедет на Кубу, да еще членом парламентской делегации? Он и о Кубе-то не слыхал никогда. Даже Аким, если бы лет двадцать назад ему сказали о такой поездке, принял бы это за шутку. Теперь.же звонит мне и совершенно спокойно говорит: «Улетаю на Кубу». Вот тебе и мещерский крестьянин!
Через две недели я приехал в колхоз «Большевик». На крылечке председательского дома меня встретил черноглазый маленький мальчик и, крикнув: «Вива Куба!» – сообщил, что дедушка только что возвратился и сейчас отдыхает.
Это был внук Акима Васильевича, Андрюша. Отец Андрюши, сын Акима Васильевича Александр, работал главным агрономом опорно-опытного хозяйства, созданного при колхозе «Большевик», а мать – зоотехником.
Оба они были еще совсем молодые, но уже успели показать себя дельными специалистами. Аким Васильевич гордился тем, что сын и сноха стали достойными продолжателями дела, которому он отдал почти полвека.
Жили они все вместе, одной семьей, а в Андрюше старший Горшков просто души не чаял.
– Дедушка отдыхает,– повторил Андрюша.– Хотите, я его разбужу?
– Не надо, пусть отдыхает. Ведь он знаешь, как далеко был – за океаном.
– Знаю.
Но Аким Васильевич уже проснулся, распорядился насчет чая, предложил мне гаванскую сигару, а сам закурил «Беломорканал» и сразу начал рассказывать о Кубе. Он был переполнен новыми впечатлениями...
Вечером на Нечаевскую приехал председатель Владимирского облисполкома Тихон Степанович Сушков. Он был по делам в Гусь-Хрустальном и, узнав, что Аким Горшков возвратился из заграничного путешествия, решил навестить его.
– Ну, каково настроение, Аким Васильевич? – спросил Сушков.– Интересно съездил, много повидал?
– Настроение хорошее,– ответил Горшков и снова стал рассказывать о Кубе, угостил и Сушкова гаванской сигарой, показал кубинские фотографии.
– Значит, все отлично,– сказал Сушков.– А тут райком партии выдвигает перед вами одну увлекательную задачу.
– Какая же это задача? – спросил Аким и постарался изобразить на лице своем любопытство, из чего я понял, что об этой задаче он уже осведомлен, но пока что не хочет высказать своего отношения к ней.
Сушков также решил воздержаться от разъяснений и ответил:
– А вот завтра утром подъедем в райком, и там все узнаешь.
Утром отправились в Гусь-Хрустальный.
В детстве и юности я, может быть, сто раз проезжал и ходил пешком из родного городка до Нечаевской. Расстояние не бог весть какое. Но тогда это были глухие места. Например, за маленькой речкой Мокшар ютился разъезд Волчиха, названный так потому, что волки напали здесь на путевого обходчика. Зимней ночью вышел он с фонарем проверить линию узкоколейки и в полуверсте от дома на него набросилась волчья стая. Волки хозяйничали здесь как хотели.
Как же изменилась дорога теперь! Мы обогнали два рейсовых автобуса, несколько грузовиков. Какие уж там волки! Зайцев – и тех распугала дорога. Только елочку лисьих следов заметил я в одном месте.
Возле города, справа от дороги, хуторком стояли строения.
– Что это? – спросил Сушков.
– Наш новый свинооткормочный пункт,– сказал Аким Васильевич.
– Вон вы куда, к самому городу подбираетесь. Значит, свининкой Гусь обеспечите?
– Постараемся.
Секретарь райкома, когда мы зашли к нему, сначала также спросил Горшкова о поездке на Кубу, а потом уже приступил к изложению «увлекательной задачи». Речь шла о том, чтобы присоединить к «Большевику» тихановский колхоз, расположенный километрах в тридцати от Нечаевской.
– Принимайте его и смотрите, как расширятся земли «Большевика». Колхоз будет самым большим в области,– уговаривал секретарь.
– Надо подумать,– уклончиво отвечал Аким.– С маху решать, не годится.
