Текст книги "След человеческий"
Автор книги: Виктор Полторацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Судном по старой дедовской терминологии Дмитрий Петрович называл еще не обработанную заготовку изделия. Ученик передавал наставнику заготовку вазы, и тогда совершалось чудо. Казалось, что эта заготовка перестала быть самостоятельным предметом, а как бы спаялась с руками алмазчика, стала частью его самого и что даже самое легкое прикосновение стекла к шлифовальному колесу передается каждой клеточке человеческого организма и весь он отзывается на это прикосновение.
Зубановская грань была чистой и ровной. Дивной нежностью блистала в ней утренняя роса, оживленная сиянием солнца.
4
Заводчики Мальцевы владели и правили Гусь-Хрустальным сто пятьдесят лет. После смерти Акима хозяином дела стал его сын Сергей, а после Сергея Иван. Тот самый Иван Сергеевич, который в молодости служил по дипломатической части и был секретарем у А. С. Грибоедова.
Иван Сергеевич дослужился до звания тайного советника, что по тем временам соответствовало генеральскому чину. Умер он в глубокой старости. Так как в личной жизни был одинок и прямых наследников у него не было, то Гусь-Хрустальный он завещал своему личному секретарю Юрию Степановичу Нечаеву, который именовался Нечаевым-Мальцевым. Близкие звали Нечаева Юшей, а заводские за глаза называли Юшкой-разбойником...
Иван Сергеевич Мальцев в 1846 году распорядился построить в Гусь-Хрустальном хлопчатобумажную фабрику и, приехав на торжественное открытие ее, будто бы сказал так:
– Надеюсь, что хрустальный завод будет поддерживать славу Мальцевых, а фабрика обеспечит рост капиталов.
Тогда же началась коренная перестройка заводского поселка. В Гусь-Хрустальном появилось несколько совершенно одинаковых улиц, застроенных кирпичными одноэтажными домиками в два и четыре окна по фасаду. Назывались они «половинками», потому что каждый был разделен капитальной стенкой на две половины, для двух семей. При этом дом, имевший два окна по фасаду, назывался просто «половинкой», а четырехоконный – «половинкой с кухней», так как имел особую пристройку для кухни.
Кроме «половинок» в поселке было построено несколько общих двух– и трехэтажных казарм, каждая из которых имела свое название: «Питерская», «Генеральская», «Золотая», «Вдовья». Названия казармам давались не случайно. «Питерская» была заселена рабочими новой фабрики, привезенными в Гусь-Хрустальный из Питера, где у Мальцева также была текстильная фабрика, которой он владел на паях с Сергеем Соболевским. «Генеральскую» построили в память о присвоении барину генеральского звания, а «Золотую» – после присуждения мальцевскому хрусталю золотой медали на Всемирной промышленной выставке в Париже. Во «Вдовью» казарму поселили одиноких женщин с детишками.
В каждой казарме имелось по сто с лишним тесных каморок, отделенных одна от другой деревянной перегородкой, не доходившей до потолка. Кухня в казарме была одна на всех, общая. И печка была одна, хотя каждая хозяйка стряпала только на свою семью. В кухне часто случались ссоры и даже драки из-за того, кому где поставить горшок.
Перелистывая дореволюционные комплекты газеты «Старый владимирец», я нашел там статейку, в которой рассказывалось, как выглядят гусевские казармы. Вот коротенькая выдержка из этой статейки.
«...Чаще всего живут в каморках по две семьи в 8– 10 душ. Каждая семья занимает кровать, обнесенную легкой занавеской, тут же кругом сложено горами тряпье, хламье, развешивается на стены скудное платье, а зимой в каморках сушат белье. Вентиляции нет, воздух промозглый и спертый. Спят вповалку, и дети с ранних лет приучаются видеть сцены, которые их могут только развращать...»
Впрочем, все это я видел своими глазами, потому что в одной из казарм жил мой родной дядя и я не однажды бывал. у него.
В Гусь-Хрустальном почти все постройки были «господскими». Иметь «недвижимую собственность» рабочим и служащим не разрешалось. Даже единственный в поселке магазин принадлежал все тому же хозяину. Заезжие купцы допускались сюда лишь два раза в году: летом – в троицын день и осенью – на праздник Акима и Анны («на якиманны», как говорили местные жители).
При выезде из поселка стояли полосатые загородки– шлагбаумы. Они как бы отгораживали Гусь от всей остальной России и утверждали здесь свой особый уклад жизни, хозяйский суд и управу.
Если кто-нибудь из рабочих не угодил управляющему или в чем-нибудь провинился, следовал строгий приказ:
– Вышвырнуть за шлагбаум!
И человека с семьей, с малыми ребятами, хоть в дождь, хоть в мороз вышвыривали из квартиры, гнали вон из поселка за полосатый шлагбаум.
С течением времени на пустыре за шлагбаумом возникла маленькая слободка, где обитали горемыки, вышвырнутые с завода. Она так и называлась – Вышвырка.
Те, кто жил на этой несчастной Вышвырке, не имели права посылать детей своих в школу, в случае болезни не могли обращаться к заводскому врачу. Наконец, они лишались права пользоваться единственным на весь Гусь продовольственным магазином. Дело в том, что продукты в этом магазине не продавались за наличные, а отпускались по заборным книжкам, выданным главной конторой завода.
Все жители Гусь-Хрустального по своему положению делились на три категории. К первой относились служащие, то есть заводская и фабричная администрация, а также школьные учителя, священник, врач и начальник почты. Ко второй – мастера, то есть алмазчики, стекловары, лучшие стеклодувы и фабричные рабочие высшей квалификации. К третьей – все остальные рабочие. В зависимости от того, кто к какой категории относился, определялось жилье, жалованье и заборная книжка, с указанием суммы, на которую он имел право «забирать» в магазине.
Если говорить о жилье, то служащим полагался отдельный дом. Мастерам – «половинка с кухней» или «половинка без кухни». Просто рабочие жили в казармах.
Была в Гусе еще одна категория – «разрядные», то есть чернорабочие, делавшие все, что прикажут. Разрядные жили в общем сарае и на хозяйских харчах. Им заборная книжка не полагалась. Попасть в «разряд» означало почти то же, что очутиться на Вышвырке.
Поскольку хозяева жили в Петербурге, главным лицом в самом Гусь-Хрустальном был хозяйский доверенный – управляющий.
Не знаю, может быть, Мальцевы специально подбирали таких доверенных, но почти все гусевские управляющие, о которых я слышал от старых людей, были жестокими самодурами.
Об управляющем Гайдукове говорили, что он издал приказ, обязывающий рабочих кланяться не только ему, но даже лошади, на которой он ездил. Иногда Гайдуков останавливал на улице кого-нибудь из рабочих и спрашивал:
– Знаешь ли, кто я такой?
На это полагалось ответить:
– Ты наш царь и бог, батюшка.
Если спрошенный отвечал по-другому, управляющий спрашивал:
– Где работаешь?
– В гуте.
– Пойди и скажи старшему мастеру, что я приказал взыскать с тебя за непочтительность...
О другом управляющем, Титове, старики вспоминали, как о бесстыдном охальнике. В Гусь-Хрустальном для мастеров и рабочих была построена общая баня. По пятницам там мылись женщины, по четвергам и субботам – мужчины. Так вот, управляющий Титов по пятницам отправлялся в баню, бесцеремонно заходил в помещение, где мылись женщины, и, выбрав двух-трех помоложе и покрасивее, приказывал им явиться в господский дом «мыть полы»...
Добрая память сохранилась в Гусе об одном лишь управляющем, Корсакове. Он жил здесь в середине прошлого века и был справедлив в отношении к рабочим людям. В Гусе у Корсакова родился сын Сергей, впоследствии прославившийся как выдающийся ученый, основоположник передовой школы русских психиатров. Но Корсаков был исключением среди мальцевских управляющих.
Во второй половине девятнадцатого столетия, после отмены крепостного права, гусевским рабочим было разрешено обзавестись для своих нужд небольшими огородишками и даже иметь коров. В огородах сажали лук, капусту, в забаву детишкам – репу и сладкий горох. Владельцам коров выделялись в окрестном лесу делянки покосов. Хозяева резонно рассуждали, что огородишки и коровы надежнее привяжут рабочих к определенному месту. Но разрешение иметь огородишки и корову было единственным «послаблением». В остальном же крепостнические порядки почти полностью сохранялись еще долгое время. Власть и управа Мальцевых были незыблемы. Их управляющие по-прежнему творили здесь что хотели.
Заезжих людей в Гусе почти не бывало. Да и откуда? Железная дорога через Гусь-Хрустальный из Владимира на Рязань была открыта лишь в 1907 году, а до старого ямского почтового тракта из Владимира на Муром от Гуся считалось пятьдесят верст. Кроме того, существовал строжайший приказ, запрещающий жителям поселка пускать к себе на ночлег не только посторонних людей, но и родственников. Запрещалось также вечером долго сидеть с огнем. «Хожалые», как называли заводскую полицию, стучали в окна и покрикивали:
– Эй, вы, гасите огонь, спать пора!..
Но, как ни старались они задушить в рабочих людях человеческое и держать их в рабской покорности, искра протеста и возмущения запала в души мастеровых и, разгораясь, давала о себе знать вспышками стачек и забастовок. В феврале 1898 года забастовали рабочие хлопчатобумажной фабрики. Местная полиция, подчиненная главной конторе, не могла справиться с возмутителями спокойствия. Управляющий обратился за помощью к губернатору. Из Владимира в Гусь-Хрустальный прибыли войска и жандармы. Начались аресты. Более двадцати участников забастовки были приговорены губернским судом: одни – к тюремному заключению, другие – к ссылке в Сибирь. Но погасить искру не удалось. В поселке продолжала действовать подпольная группа рабочих-ре-волюционеров. Она уже была связана с Владимирской окружной организацией РСДРП. В конце 1901 года в Гусь тайно стала поступать ленинская газета «Искра». Ширился круг борцов за рабочее дело.
Пройдет четверть века после первой массовой стачки гусевских рабочих, и в 1923 году один из ближайших соратников Владимира Ильича Ленина – М. И. Калинин напишет в «Известиях»: «Гусь-Хрустальный, этот небольшой заводской городок отметится в истории нашей Коммунистической партии как одно из старейших и первых гнезд большевизма...»
5
Мы жили в деревянной «половинке», недалеко от Питерской казармы. Отец работал паровозным машинистом на заводской узкоколейке. Мне было десять лет, и я учился в третьем классе начальной школы, которая находилась возле церкви, довольно далеко от нашего дома. Бегать туда приходилось мимо фабрики и мимо гуты, почти через весь поселок.
Не помню уж, в какой день, но в самом начале марта после первого урока нам объявили, что занятий сегодня больше не будет, и велели идти домой. Мы обрадовались и высыпали на улицу. Была оттепель, снег под ногами маслился. По плотине от гуты к главной конторе двигалась толпа народа и пела, точнее сказать, выкрикивала слова незнакомой песни. Впереди с высоко поднятым красным флагом шагал молотобоец из механической, бывший матрос Колотушкин, которого все в Гусе называли просто Антипычем. В одном ряду с ним шли худощавая работница с фабрики тетя Маша Рудницкая, табельщик Петя Хрульков, хрустальщики Николай Осьмов и Владимир Березкин. Тут же увидел я соседского парня Егорку, а по-гусевски Игорея Фролова и, подбежав к нему, спросил:
– Игорей, это чего такое?
– Революция!
– Чего?
– Свобода. Царя Николашку спихнули к чертовой матери.
– Брешешь?
– Не имею привычки. Смотри на флаг-то: красный! Сейчас полицию разгонять будут...
С этого мартовского дня 1917 года зашумели, забурлили в Гусь-Хрустальном собрания и митинги. Верх на них брали большевики. К 1917 году гусевская большевистская организация считалась одной из крупнейших в губернии, но до Февральской революции она действовала подпольно, теперь же выступила открыто, рассказывая, за что борется партия Ленина, к чему призывает она рабочий класс и трудовое крестьянство. Еще в канун Октября в поселке утвердился большевистский Совет рабочих и солдатских депутатов, во главе которого встали Н. М. Осьмов, А. А. Колотушкин, П. Г. Смирнов, В. М. Федосеев, Ф. А. Дажин, М. И. Рудницкая, П. И. Хрульков, В. М. Мухин. Все это были свои, хорошо известные каждому рабочие люди.
Бывший хозяин Гусь-Хрустального сбежал за границу. Сбежал и поставленный им управляющий. Господский дом превратился в штаб революционной власти. Его стали называть Домом коммуны.
Я хотя и был в ту пору еще мальчишкой, но хорошо помню высокие, просторные комнаты Дома коммуны, постоянно толпившихся там людей в рабочих пиджаках и в солдатских шинелях с красными бантами, с винтовками в загрубевших руках, с гранатами и маузерами у пояса. Однажды в Дом коммуны пришла сгорбленная, морщинистая бабушка Анна Солнцева. Единственный сын ее Петя, бывший мастер-стеклодув, погиб на войне. Старушке пришлось побираться, «идти по кусочки», как говорили у нас. Вот кто-то и надоумил ее: поди-ка, мол, в бывший господский дом к новым хозяевам.
Придя в Дом коммуны, бабка по старому обычаю стала кланяться в ноги. И тут из-за председательского стола поднялся высокий размашистый Колотушкин. Он хлопнул ладонью так, что на столе подпрыгнула большая чернильница, и громко выкрикнул:
– Бабка Анна, не кланяйся. Господское царство кончилось. Теперь здесь рабочего человека поймут без поклонов.
Старушка вгляделась в молотобойца, узнала и в простодушии ахнула:
– Антипыч, родимый, да ты-то здесь чего делаешь? Ай тоже в хозяева вышел?
– Точно, бабушка, теперь здесь хозяева мы – рабочие люди.
Трудно было новым хозяевам в первые годы после Октябрьской революции. В стране началась, гражданская война. Свирепствовал голод. Вспыхнула эпидемия тифа и еще какой-то болезни, которую называли испанкой.
Многие молодые рабочие Гусь-Хрустального ушли с отрядами Красной гвардии на защиту Советской власти. Оставшимся в поселке приходилось трудиться каждому за двоих. Но хрустальный завод и фабрика работали с перебоями из-за недостатка сырья и топлива.
Голодные, худо одетые и худо обутые, в осеннюю слякоть и зимнюю стужу рабочие отправлялись в лес и на торфяные разработки заготавливать топливо и сами же на себе вывозили его к линии заводской узкоколейки, впрягаясь в тележки и сани.
Летом восемнадцатого года начались лесные пожары. Горели сосновые боровые леса и торфяные болота. Поселок окутался дымом. Огонь подползал к окраинным улицам. Старые и малые были мобилизованы на борьбу с ним.
Зарплату рабочие не получали, так как у Совета не было денег. Жили на крошечном пайке: четверть фунта черного, полусырого, колючего хлеба да изредка половина ржавой селедки или сухая вобла. Прокормиться этим пайком было просто немыслимо. Собрав кое-какие вещички из домашнего обихода, женщины ездили в хлебородные губернии в надежде обменять этот скарб на хлеб, крупу или просо. Но в хлебородных губерниях бушевала
187
война, а железные дороги захватила разруха. Поездки за хлебом были опасными. Многие погибали в пути.
Среди старых гусевских мастеров бродили тревожные слухи о том, что хрустальному делу приходит полный конец. Заказов на дорогие изделия ждать теперь неоткуда, а значит, и мастерство алмазчиков уже никому не нужно. Действительно, в те трудные годы стеклянный пузырь для керосиновой лампы или простой граненый стакан были куда нужнее хрустальных ваз и бокалов.
Обсудив бедственное положение, гусевские большевики решили обратиться за помощью к товарищу Ленину. В Москву послали трех делегатов во главе с Антипычем Колотушкиным.
Владимир Ильич принял их, внимательно выслушал и обещал поддержать. В распоряжение Совета было выделено пятнадцать миллионов рублей для выплаты жалования рабочим.
– Только не поддавайтесь панике,—напутствовал Ленин,– берегите заводы, советуйтесь с массами.
– Масса, Владимир Ильич, у нас трудовая, рабочая,– ответил за всех Колотушкин.
– Это отлично. Рабочие – главная опора Советской власти. Пролетариат непременно победит и контрреволюцию и разруху. Так и передайте товарищам! – сказал Владимир Ильич.
Ленинская поддержка обрадовала рабочих. Но трудностей было еще много. Теперь, перелистывая пожелтевшие от времени протоколы заседаний Совдепа и местной большевистской организации, читаешь их будто летопись бурных, огненных лет. В одном из протоколов я встретил такую запись: «По докладу о текущем моменте постановили:
Направить вооруженный отряд партийцев и сознательных рабочих для ликвидации контрреволюционного кулацкого восстания в Алексеевской волости.
Установить рабочий контроль в пекарне, чтобы не воровали муку.
Объявить беспощадную войну спекуляции вплоть до расстрела.
Взять на общественное обеспечение малолетнего гражданина С. Черкасова и определить его в школу».
Малолетний гражданин С. Черкасов, более известный под именем Степки-сироты, был беспризорником и ютился в общей кухне Вдовьей казармы. Босой, оборванный, грязный, кормился он тем, что удавалось стащить или выпросить у сердобольных хозяек. Но у мальчишки была страсть к рисованию. Удавалось достать бумагу – он рисовал на бумаге, а не было ее – покрывал рисунками стены казарменной кухни. Степку ожидало вечное нищенство или, в лучшем случае, беспросветная маята на тяжелой черной работе. И как легко мог погибнуть, пропасть парнишка в то крутое, тяжелое время.
Но среди множества важных забот – о хлебе, о топливе, о борьбе с восставшими кулаками – гусевские большевики не забыли и о беспризорном мальчишке.
В благодарность Степка вылепил из огнеупорной глины голову Карла Маркса. Теперь я понимаю, что в этой скульптуре было очень много наивного. Маркса напоминала она лишь гривой волос да большой окладистой бородой. Но с разрешения Совета вылепленная Степкой голова Карла Маркса была водружена на каменном постаменте рядом с Домом коммуны.
– Пусть смотрит народ в лицо человека, провозгласившего коммунизм! – сказал при открытии памятника большевик Колотушкин.– Пусть смотрит и говорит: «Мы продолжаем твое великое дело...»
Так распоряжалась Советская власть. Суровая – «вплоть до расстрела»! – и глубоко человечная, своя, рабочая власть!
Может быть, ярче всего проявилась эта человечность в отношении Гусевского Совета к детям и школе. В самое трудное время разрухи и голода, когда рабочие получали в день по четвертке хлеба, когда из-за отсутствия топлива в Доме коммуны перестали топить печи и в чернильнице на председательском столе у Антипыча Колотушкина замерзали чернила, Совет принял решение: обеспечить дровами в первую очередь школу и выделить детям полный рабочий паек.
Говорили, что предложение о рабочем пайке для детей было внесено на заседании Совета бездетным большевиком Петром Ильичом Хрульковым и принято единогласно.
Тогда же в Гусь-Хруста льном открылась первая общедоступная библиотека, а при школе второй ступени – вечерние классы для подростков, работавших на заводе и фабрике.
6
Революция положила начало коренным переменам в жизни рабочего городка.
После гражданской войны, когда в стране началось восстановление разрушенного хозяйства, а потом развернулось новое строительство, резко увеличилась потребность в оконном стекле. Старые заводы уже не могли удовлетворить этот спрос. И в конце двадцатых годов было решено построить в Гусь-Хрустальном новый завод.
Прежде оконное стекло здесь не выпускалось. Его делали на соседних заводах – в Курлове и Великодворье. Гусевские хрустальщики говорили, что между ними и великодворскими или курловскими стекольщиками такая же разница, как между столярами-краснодеревщиками и обыкновенными плотниками. Производство оконного листового стекла считалось тяжелой и грубой работой.
Варилось оно в больших печах. Из расплавленной массы стеклодувы выдували продолговатые пузыри, называемые холявами. Пока стекло не остыло, у холявы отрезали дно и верхушку, а полученный цилиндр разрезали по осевой линии и, развернув, проглаживали деревянными скалками на ровном столе. Таким образом и получался стеклянный лист.
Это была действительно тяжелая и даже опасная работа. Ведь иная холява весила более двух пудов, а мастер раздувал ее, стоя на самом краю высокого верстака. Чтобы не сорваться, стеклодувы опоясывались широкими поясами, которые сзади железной цепью крепились к специальной стойке.
– Вот так на цепи и работаем,– с горькой усмешкой говорили они.
Случалось, что цепь обрывалась и человек падал лицом вниз на пылающие осколки стеклянной холявы...
Новый завод в Гусь-Хрустальном начали строить по проекту бельгийских стеклоделов с учетом новейших технических достижений. Осенью 1929 года он начал действовать. Назвали его стеклозаводом имени Дзержинского.
Трубка стеклодува на этом заводе была уже не нужна. Ее заменили машины; Стекло здесь не выдувают, а вытягивают. Над резервуаром стекловарной печи установлены машины, непрерывно тянущие стеклянную ленту шириной в полтора метра. Эта лента формируется при помощи «лодочки». А лодочкой называется огнеупорная планка с узкой щелью. Ее опускают на поверхность расплавленного стекла. Вязкая стеклянная масса, поднимаясь через щель, тут же подхватывается валиками машины, вращающимися навстречу друг другу. Правый валик вращается по часовой стрелке, а левый против. Валики вытягивают в ленту вверх. По мере вытяжки стекло застывает и механическим способом режется на листы нужных размеров.
Печь, в которой здесь варят стекло, пожалуй, не меньше двухэтажного дома. Заглянуть в нее можно, только надев темные защитные очки. Иначе ослепнешь – такое яркое пламя бушует над целым озером расплавленного стекла. Температура в печи контролируется специальными приборами. Контрольные приборы следят и за процессом образования стеклянной массы. Взглянув на эти приборы, мастер, управляющий машиной, знает, какое получилось стекло – «долгое» или «короткое».
Долгим называют медленно остывающее стекло, а коротким– остывающее очень быстро. Если получилось стекло короткое, то вытягивать его надо быстрее, а долгое– наоборот, медленнее. В зависимости от этого мастер регулирует скорость вращения валиков.
Способ такой выработки оконного стекла именуется вертикальным вытягиванием. Но со временем гусевские мастера освоили и другой способ – горизонтальный прокат. При горизонтальном прокате расплавленная стеклянная масса уже не вытягивается вверх, а широким огненным потоком течет из печи по наклонному руслу на специальную дорожку и, пока еще не застыла, проходит через прокатные станы.
Однако листовое стекло, выработанное как способом вертикального вытягивания, так и способом проката, не получается абсолютно гладким. Вставлять его в окна, конечно, можно, но для изготовления витрин и зеркал оно не годится. Его еще надо полировать. Цех, где установлен конвейер автоматической полировки стекла, тянется почти на четверть километра. Изумление охватывает человека, когда он впервые заходит сюда и видит, как механические руки бережно подхватывают и поворачивают огромные стекла, шлифуя их до зеркального блеска. Рабочих в этом цехе почти нет. Большим конвейером управляет один машинист.
По первоначальному проекту стеклозавод имени Дзержинского должен был давать ежегодно 500 тысяч квадратных метров оконного стекла. Но этого оказалось мало. Теперь производство расширилось вдвое. И кроме оконного стали выпускать также сверхпрочное техническое стекло для нужд автомобильной промышленности.
Вслед за стеклозаводом имени Дзержинского в Гусь-Хрустальном был построен завод для производства стеклянного волокна. Из волокна делают пряжу и ткань, которая обладает очень важными свойствами: не пропускает электрический ток, не горит, не гниет, не преет и не поддается окислению. Она используется в химической промышленности, в машиностроении и даже для космических кораблей.
Исходным материалом, из которого получают стеклянное волокно, является битое стекло, переплавленное в шарики величиною с лесной орех. Шарики засыпают в небольшие электроплавильные печи с повышенной температурой. На дне печи имеется платиновая лодочка с целым рядом очень узких отверстий. Когда шарики расплавятся, жидкое стекло начинает вытекать через отверстия в лодочке столь тонкими струйками, что их невозможно разглядеть простым глазом. Почти невидимые струйки скручиваются в нить, которая в пятьдесят раз тоньше человеческого волоса. Из одного стеклянного шарика вытягивается нитка длиной в 160 километров. Десятки таких ниточек снова скручиваются в одну, и получается пряжа, из которой уже на обыкновенных ткацких станках ткут стеклянное полотно. Стеклянное волокно и само по себе является ценным материалом. Его используют в качестве изоляционной прокладки в холодильниках и вагонах-рефрижераторах. Современная техника находит ему множество применений.
В конце сороковых годов в Гусь-Хрустальном открылся еще и филиал Государственного научно-исследовательского института стекла, располагающий своей производственной базой, то есть своей гутой, шлифовней и различными лабораториями. Здесь занято более тысячи сотрудников, преимущественно с высшим и средним образованием.
Однако фамильной гордостью города по-прежнему остается хрустальный завод, где также произошли огромные перемены.
От старой гуты и следа не осталось. Стекловаренные печи помещаются в новом просторном здании. И тут уже ни торф, ни дрова не нужны для этих печей. Они работают на газовом топливе. В прошлое кануло «петушиное слово» кудесников-стекловаров. Составление шихты и плавка стекла ведутся теперь на основе строго проверенной рецептуры. И не на глаз, а под контролем точных приборов. Построены специальные печи, в которых варится цветное стекло двенадцати расцветок, при этом каждая расцветка способна дать еще несколько разных тонов. Для окраски стеклянной массы здесь применяются кобальт, селен, уран и другие редкоземельные элементы. Многие процессы формовки и обработки изделий механизированы. Но эти перемены происходили не вдруг и не безболезненно, поэтому история реконструкции Гусевского хрустального завода требует более подробного изложения.
7
В начале тридцатых годов, когда с конвейеров только что пущенного завода имени Дзержинского непрерывным потоком пошло оконное стекло, ясное преимущество машинного способа выработки побудило и хрустальщиков задуматься о механизации своего производства. Оказалось возможным некоторые изделия не выдувать, как это делалось обычно, а штамповать в специальных формах, отлитых из мелкозернистого чугуна. Так стали делать, например, ходовые граненые стаканы. Процесс штамповки очень прост. В форму, отлитую в виде пустого стакана, бросают необходимую порцию расплавленного стекла и прижимают закрепленным на пружине пуансоном, определяющим внутренние стенки изделия. Под давлением жидкое стекло заполняет зазор между формой и пуансоном и сразу же застывает. Требуется одно движение, и стакан готов. Если при помощи трубки стеклодув мог сделать за смену сотню стаканов, то прессовщик за то же время сделает в двадцать раз больше, то есть две тысячи. К тому же тут не требуется большого искусства. Нажимать ручку пресса может и ученик.
Таким же способом можно штамповать рюмки, розетки, вазочки, пепельницы, чернильные приборы и многие другие изделия. Стали делать даже такие формы, которые позволяли прессовать фасонные изделия, то есть украшенные узором под алмазную грань, а самый процесс штамповки автоматизировали.
Это открыло возможность резкого повышения производства стеклянной посуды и снижения стоимости изделий. Массовый выпуск дешевой продукции стал определяющим в производственном плане завода. Были созданы сквозные поточные линии, от цеха выработки, как стали называть гуту, до цеха отделки, то есть до алмазной шлифовки, при этом отделка сводилась главным образом к зачистке неровностей и заусенцев на изделиях, вышедших из-под пресса.
Эти новшества вызывали тревогу у мастеров-стекло-дувов и старых алмазчиков. Искусство погибает! – говорили они.
Особенно тяжело переживали это потомственные ал-мазчики Зубановы, Травкины, Лямины, Куприяновы, из поколения в поколение совершенствовавшие высокое искусство алмазной шлифовки. На хрустальном заводе с давних пор повелось, что, скажем, Зубановы старались отделывать хрусталь лучше, чем Куприяновы, Травкины – лучше, чем Лямины. Десятилетиями шло негласное соревнование фамильных приемов и способов мастерства. И хотя это соперничество было негласным, знали о нем все жители поселка и с интересом следили за тем, кто сделает лучше.
Погоня за увеличением дешевой продукции вызвала снижение производства высокосортного хрусталя. Героями дня становились не те, кто сделал лучше, а те, кто давал больше.
Дмитрий Петрович Зубанов говорил по этому поводу:
– Время алмазчиков кончилось. Скоро заменят и нас какими-нибудь автоматами...
Он переживал это особенно тяжело, потому что одним из самых горячих сторонников механизации на заводе был его родной брат механик Александр Петрович Зубанов. Между братьями часто вспыхивали жаркие споры. Александр Петрович доказывал, что механизация вовсе не исключает искусства, а ведет к облегчению тяжелого ручною труда.
– Смотри, как переоборудовали гуту. Прежде туда войти было страшно: жара невыносимая, духота, мастера возле печей, как муравьи, суетились, хлопчики без памяти падали. А теперь вентиляционные аппараты поставлены, механическую приемку изделий ввели, в запальные камеры стекло подается автоматически. Появились человеческие условия труда.
– Что ты мне говоришь! – возражал ему Дмитрий Петрович.– Ты по результату оценивай. Зайди в образцовую и погляди, какую посуду Гусь-Хрустальный в прежнее время давал. Красота! Глаз отвести невозможно. А на то дерьмо, которое нынче навалом идет, мне даже смотреть совестно.
Каждый из братьев был по-своему прав. Но хотя Дмитрий Петрович и говорил, что славе гусевских алмазчиков приходит конец, в глубине души своей он был убежден, что живое искусство не может погибнуть.
Однажды я спросил у него, есть ли среди молодых мастеров достойные продолжить традиции старых алмазчиков.
– А как же! – ответил он.– Вон Колька Чихачев прирожденный художник. Гусевского закала.
Кольке Чихачеву в то время было уже под тридцать. В детстве мы с ним учились в одной школе, но он не окончил ее и уже после четвертого класса поступил на хрустальный завод. Сначала был хлопцем в гуте, потом учеником мастера в отделе шлифовки и, наконец, мастером алмазной грани.
– Да и кроме Кольки ребята способные есть. У Стасика Орлова и у Женьки Рогова большие задатки. Таких ребят развивать и поддерживать надо, а у нас их расценками обижают. Расценки-то не по мастерству, а по валу устанавливать стали...
