Текст книги "След человеческий (сборник)"

Автор книги: Виктор Полторацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Комиссар конного двора

Сергею Ильичу Пескову выпал счастливый случай побывать в мещерском городке, где давным-давно прошла его юность. Впрочем, в то время, когда он там жил, городок считался всего лишь рабочим поселком. Много перемен произошло в нем за эти годы. Были сооружены новые заводы, вокруг них возникли совершенно новые улицы, да и старые изменились до неузнаваемости. И люди встречались уже незнакомые. Но однажды возле почты он увидел рыженького вихрастого мальчишку и сразу узнал в нем Веньку Овчинникова, с которым в третьем классе сидели на одной парте. Но это был, конечно, не Венька, а может быть, внук того Веньки Овчинникова. В другой раз, встретив смуглую черноглазую девочку лет четырнадцати, Сергей Ильич прямо-таки оторопел и сказал:

– Постойте, вы – Нестерова?

– Фролова, – ответила девочка. – Нестерова – это фамилия моей бабушки.

– Ее зовут Ольгой?

– Нет, Ольгой зовут мою маму, но она тоже Фролова, а бабушка – Анна Захаровна.

Больше он уже не рисковал любопытствовать. Грустно возвращаться в мир своей юности почти через сорок лет…

В общем-то он недолго пробыл в том городе. Всего несколько дней.

Накануне отъезда ему захотелось сходить в «Липки», так до сих пор называют здесь городской парк на берегу озера, за хрустальным заводом. В двадцатом году школьники, в том числе и он, Сережа Песков, сажали там молоденькие деревца вокруг братской могилы, над которой стоял невысокий каменный обелиск с чугунной мемориальной плитой. Теперь деревья уже постарели, и кроны их совершенно сомкнулись. Лишь у могилы липы расступились, образуя словно бы круг караула. Перед самым обелиском на клумбе цвели настурции и темно-фиолетовые петуньи. С четырех сторон стояли деревянные скамейки. На одной из них, широко расставив ноги и опершись на суковатую можжевеловую палку, сидел старик в заношенном темном костюме, обвисшем на его сутулых плечах, как на вешалке. Сергей Ильич поздоровался и попросил разрешения присесть. Старик поглядел на него из-под очков и молча кивнул головой, а потом, когда Песков уже сел, спросил:

– Похоже, не здешний?

Песков ответил, что прибыл в командировку.

– Значит, управились?

– Как, то есть?

– Говорю, с делами, значит, управились и сюда отдохнуть завернули.

Сергей Ильич подтвердил, что с делами управился.

– А я вот к товарищу пришел посидеть. – Старик ткнул скрюченным пальцем в сторону обелиска. – Тут прописан товарищ-то…

Буквы на чугунной плите обелиска были неясными, как бы стертыми временем. Но Песков помнил, что там написано. Сверху в две строки:

Вы жертвою пали

В борьбе роковой.

Ниже – три имени:

Зотов М. Е.

Лаврентьев А. В.

Маленький С. Д.

И еще ниже – цифры:

1918

– Вот, – продолжал старик, – с Зотовым-то мы, можно сказать, друзьями считались. В революции вместе участвовали, оба комиссарами были. Теперь один я остался, да и то… – Он как-то отрешенно махнул рукой и добавил: – И то позабыли. Недавно в районной газете один автор статеечку написал о том, как здесь революция проходила. Ну, конечно, наврал с три короба. Хоть бы с живым-то человеком, со мной посоветовался. Так нет, даже фамилию назвать не изволил. Про него, – старик снова ткнул пальцем в направлении обелиска, – про Зотова, действительно, упомянул. Оно, понятно, о мертвом легче писать. А про живого, выходит, и знать не положено? Будто Лобзикова и не было вовсе…

Лобзиков! Теперь Сергей Ильич сразу вспомнил его. Жил он тогда недалеко от Песковых, а работал конторщиком на прядильной фабрике. Бывало, семенит по слободке, всегда в одном и том же сереньком пиджачке-обдергайчике, ни дать ни взять – воробьишко. Сосед Песковых котельщик Никифор Нестеров под пьяную руку так и называл его: воробей с тросточкой.

И вот в семнадцатом году этот Лобзиков удивил всех.

Весной после февральского переворота все поднялось и взбурлило в рабочем поселке. Вдруг обнаружились бывшие прежде тайными группы революционеров-подпольщиков. Из Питера приехал матрос Михайло Зотов, работавший до войны молотобойцем на здешнем заводе. Появилась присланная из Мурома стриженая пропагандистка Наташа. Чуть ли не каждый день на площади у главной конторы закипали шумные митинги. Ораторы выступали с высокого крыльца бывшего господского дома. Поселковым ребятишкам все это было диковинно, интересно. За кипением страстей наблюдали они, забравшись на старые ветвистые вязы, стоявшие перед домом. Оттуда все было видно, а в том, что говорилось, они по молодости лет еще не могли разобраться. Знали только, что коренастый, широкоплечий Зотов назывался большевиком и яростно спорил с муромской пропагандисткой. Выступая, он размахивал кулачищем, будто бил молотом, а Наташа молитвенно прижимала руки к груди.

Тут-то однажды и появился Лобзиков. Сначала его даже не узнали – в таком странном виде предстал он перед собравшимися на митинг. На нем была дамская жакетка, узкая в талии, с пышными, приподнятыми у плеч рукавами, опоясанная красным широким шарфом. Узкие брюки заправлены в охотничьи сапоги с широкими отворотами. Он пробрался к крыльцу, кто-то подсадил его и помог перекинуть ноги через деревянный барьерчик. Кто-то поощрительно выкрикнул:

– Валяй, Лобзиков!

– Дуй до горы!

Конторщик картинно простер вперед правую руку и начал:

– Граждане! Мы – якобинцы двадцатого века… Разрушена Бастилия царского гнета. Наступило царство свободы… Обнимем теперь друг друга и пойдем в его золотые врата…

– Понес! – насмешливо сказал Зотов.

– Не перебивайте оратора! – воскликнула стриженая пропагандистка.

Сергей Ильич не помнил, о чем еще говорил Лобзиков, и теперь не мог передать даже смысл его речи. Но оратору аплодировали, как аплодировали тогда всем, кто бы ни выступал.

После митинга, уже в слободке, котельщик Нестеров говорил соседям:

– Вот Мишуха Зотов самую суть берет: с войной – кончать, фабрики и заводы – в рабочие руки, землю – крестьянам. А этот чирикает, будто воробей над навозом…

Лобзиков же, опьяненный первым успехом, стал появляться почти на каждом собрании и всегда в паре с пропагандисткой Наташей.

Ребятишки гурьбой ходили за ними. Их привлекало непривычное одеяние конторщика. Казалось, что он нарядился так ради потехи, как некоторые шутники наряжались у них в поселке на святочные гулянья. Иногда ребята даже кричали ему:

– Лобзиков, представь что-нибудь!

В ответ он то хмурился, то начинал горячо говорить, размахивая руками, и они были довольны:

– Вот, представляет!

К осени в бывшем господском доме утвердился Совет рабочих и солдатских депутатов. Главным комиссаром там стал матрос Зотов. Наташа уехала из поселка. Лобзиков перестал появляться на митингах и одевался, как прежде, в кургузый серенький пиджачок. В конце октября из Питера пришло известие о пролетарской революции, свергнувшей Временное правительство. Перед бывшим господским домом, который теперь называли Совдепом, появилась витрина с декретами новой власти.

В марте 1918 года в Совдеп пришел Лобзиков.

– Вот что, – сказал он. – Социалисты-революционеры уговаривали меня примкнуть к ним, но я от этого воздержался, понял, какие у них печки-лавочки. Ведь Наташка-то оказалась дочерью карачаровского попа. Теперь хочу записаться в большевистскую партию.

– Для партии пролетариата ты, Лобзиков, еще не созрел, – сказал ему Зотов.

– А если я примкнуть к вам решился?

– Будем считать, что сочувствуешь, а дальше посмотрим.

– Но вы меня куда-нибудь комиссаром назначьте, чтобы я революционную сознательность доказал.

– Ты ее на своем месте доказывай.

– Слушай, Михаил Егорыч, – вмешался заместитель Зотова, военный комиссар Бережков, – позавчера заведующего конным двором шлепнули. На его место нужен непьющий, грамотный человек. Может, назначим Лобзикова?

– А что же, может, и в самом деле назначить? Пойдешь конным двором заведовать?

– Заведующим я не пойду. Вы меня комиссаром назначьте.

– Шут с тобой, для большей ответственности можно и комиссаром назначить. Только гляди, с комиссара и спросится вдвое…

Конный двор, насчитывавший несколько десятков подвод, был тогда основным, а вернее сказать, единственным транспортным учреждением в рабочем поселке. Заведовал этим двором подрядчик Колыбин. Недавно в Совдепе узнали, что он украл и променял на самогонку десять пудов овса. Время было суровое, за воровство ревтрибунал приговорил Колыбина к расстрелу. Вот на его-то место и назначили Лобзикова, только уже не просто заведующим, а комиссаром.

На следующий день после вступления вновь произведенного комиссара в должность по всему поселку на столбах и заборах были расклеены объявления необычного содержания, написанные круглым конторским почерком:

ДЕКРЕТ

Именем Революции категорически запрещается привязывать ломовых лошадей к деревьям, оградам, жердям и прочим предметам.

Нарушители будут караться по законам диктатуры пролетариата.

К сему —

Комиссар конного двора ЛОБЗИКОВ.

Автор этого декрета был вызван в Совдеп.

– Ты это брось, – строго сказал ему Зотов. – Декреты Советской власти издает и подписывает Владимир Ильич Ленин. Они есть определение народной жизни трудящихся; А твои бумажки – кобыле под хвост. Понял ты это? Совдеп запрещает своевольничать и глупыми писаниями марать пролетарскую диктатуру.

Декретов Лобзиков больше не сочинял. Но под нарядами на подводы и под расписками в получении фуража неизменно подписывался полным титулом: комиссар конного двора Лобзиков…

Летом в Муроме вспыхнул контрреволюционный мятеж. Отголоском отозвался он и в ближнем к рабочему поселку торговом селе Алексеевке. Там кулаки-богатеи зверски убили председателя и секретаря комитета бедноты, повесили солдата-большевика Чемерева и объявили свержение Советской власти. В поселке был создан отряд особого назначения для борьбы с алексеевскими мятежниками. Командиром отряда Совдеп назначил самого Зотова. Из слободки, где жили Песковы, в отряд зачислили семнадцатилетнего помощника машиниста Шурку Лаврентьева. Лобзикову было приказано выделить для отряда двенадцать пароконных подвод.

– А тебя командиром обозного взвода назначим, – сказал ему Зотов.

– Я по здоровью не подхожу, – ответил Лобзиков. – Меня и от германской-то с белым билетом освободили.

– Эх ты, якобинец, – насмешливо сказал Бережков.

– Ну что ж, слабодушные в этом деле только помеха. Стало быть, без тебя обойдемся, – решил Зотов.

Отряд ушел на рассвете и вернулся через два дня. С мятежниками в Алексеевке было покончено. Арестованных главарей доставили в ревтрибунал. Среди них оказалась уже известная поселку пропагандистка Наташа. Но без боя там не обошлось. У мятежников были винтовки и даже три пулемета. Сопротивлялись они отчаянно, и в схватке погибло трое поселковых: сам командир Зотов, помощник провизора Семен Давыдович Маленький и Шурка Лаврентьев. Убитых привезли на подводе, покрытой красным полотнищем. Похоронили их в братской могиле, недалеко от Совдепа, на открытом берегу озера. Это были первые революционные похороны – без попа, с духовым оркестром, с пением: «Вы жертвою пали…» Прощальное слово над могилой говорил военком Бережков.

Вскоре после того Лобзикова уволили из комиссаров конного двора, и он опять стал конторщиком на прядильной фабрике.

Как сложилась его судьба в дальнейшем, Сергей Ильич не знал, да и не думал о том. Сам он в 1925 году уехал из поселка учиться на рабфак в губернский город и с тех пор больше уже не бывал в рабочем поселке. Лобзиков же, конечно, не помнил тогдашнего мальчика Сережу Пескова.

И вот теперь, усохший, сморщенный, бывший комиссар конного двора сидел рядом с ним на одной скамейке.

– Вы что же, на пенсии? – поинтересовался Песков.

– Шестьдесят два рубля получаю, – ответил старик. – Мне, конечно, персоналку бы надо. Все-таки первым комиссаром транспорта был…

Он замолчал, будто углубившись в воспоминания. Может быть, теперь ему казалось, что он и в самом деле плечом к плечу стоял с такими сокрушителями старого строя, каким был тот же Михайло Зотов. А может, не погасшее тщеславие и зависть – опять вот не признают! – терзали его.

Сурово помолчав, он вдруг спросил:

– Который час-то теперь?

– Без четверти четыре, – ответил Сергей Ильич, взглянув на часы.

– Пойду. Пора кефир пить. За здоровьем следить приходится. – И в пояснение добавил – Смолоду в огне революции не берегли себя… Теперь на организме все сказывается…

Лобзиков встал и пошел, опираясь на суковатую палку, шаркая почти не гнущимися ногами в стоптанных рыжих сандалиях.

След человеческий

На Казанском вокзале Сергей Лобасов неожиданно встретился с Дымцом. Невысокий, подбористый блондин, одетый с аккуратностью, которая отличает эстрадных конферансье или метрдотелей, Дымец первым заметил и окликнул Лобасова. Они знали друг друга давно, со студенческих лет, когда оба учились в педагогическом институте. Но с тех пор встречались очень редко, случайно.

В институте Дымец заметно выделялся общественной бойкостью, выступал почти на каждом студенческом собрании, чаще других представительствовал на городских конференциях, – словом, и тогда уже был на виду. После окончания института он уехал на периферию и некоторое время работал там, но не по педагогической линии, а на разных выборных должностях, потом перебрался в Москву и занимал теперь какой-то пост в Министерстве культуры.

– А ты все пописываешь? – спросил он Лобасова и тут же сам подтвердил: – Читаю, читаю. Но по-дружески должен заметить – мелковато по жанру. Пора на большие полотна переходить. Попробовал бы себя в драматургии. Ведь театры-то воют, ставить нечего, репертуарный пауперизм…

Узнав, что Лобасов собрался ехать в Залесье, Дымец искренне удивился.

– Зачем?

– Да вот, захотелось написать о маленьком городе, как и чем он живет.

– Ерунда. Никакого материала, созвучного современности, там не найдешь. Я ведь в этом Залесье полтора года секретарем райкома работал, едва-едва вырвался. Перспектив – никаких, болота кругом. Ну о чем ты напишешь? Поехал бы лучше куда-нибудь на новостройку да написал бы целую книгу. Это тебе не очеркишко.

– Нет, – отвечал Лобасов. – У меня уже и командировка в кармане.

– Поторопился. Чутья не хватило. Впрочем, дело твое, поезжай, желаю успеха, – сказал Дымец. – А на будущее – звони. В совете и помощи не откажу. Давай-ка, запиши мои позывные. – Он продиктовал Лобасову номер служебного телефона и подал руку: – Бывай!

…Первые впечатления подтверждали не очень-то лестную характеристику Залесья, которую Лобасов услышал от Дымца.

Маленький городок ютился среди лесов и болот. С областным центром его связывала узкоколейная ветка.

На станции Лобасов спросил, как пройти в гостиницу.

– Гостиницы у нас нет, – сказали ему. – Вы идите прямо до базарной площади, а там увидите Дом приезжих.

Он пошел.

Ночью был дождь, и улицы еще не просохли. Низенькие деревянные домики жались друг к дружке, как мокрые нахохлившиеся воробьи.

В Доме приезжих Лобасова встретил дежурный, он же и сторож, кривой старик, объявивший, что заведующая ушла в исполком и будет только после обеда.

– А места свободные есть?

– Как не быть? – удивился старик. – Это вот, ежели бы вы в утиный сезон приехали, тогда, конечно, ручаться нельзя. В утиный сезон к нам и из Москвы, и из Рязани, и бог знать откуль стрелки наезжают. Когда которые и в коридоре ночуют. А теперь-то как не быть свободного места – хошь койку занимай, хошь номер, ежели средства позволяют. Номер у нас по рубль восемь гривен в сутки идет.

Лобасов занял номер – отдельную комнатку.

– Кипяточку не требуется? – спросил сторож. – У меня чайник на плитке стоит.

По давней привычке к разъездной жизни Лобасов запасался в дорогу и чаем, и сахаром, и кое-какой едой. Сейчас он решил, что выпить чайку как раз кстати.

– Может, и вы попьете со мной за компанию, – предложил он дежурному.

– Испью, – согласился старик.

Он принес чайник и чашки, а Лобасов выложил свои припасы: булку, сыр, ветчину.

Стали пить чай. Лобасов пригласил старика угощаться закусками. Сторож ткнул жестким, согнутым пальцем в ветчину и сказал:

– Глаз-то хочет, а организм не берет. Я лучше сырком побалуюсь.

За чаем сторож поведал Лобасову, что в Залесье есть лесопильный завод и промкомбинат, изготовляющий тележные колеса и сани, есть небольшая ватная фабричка. У жителей свои огородишки.

– Тихо живете, – заметил Лобасов.

– Не скажите, – возразил сторож. – Вот вечерком в Костином парке включат радиолу, так до самой ночи все музыка. Какая уж тут тишина.

– Где же парк-то у вас?

– А поглядите в окошко.

Лобасов поглядел. Прямо перед окном, рядом с базарной площадью, огороженная ровным штакетником, зеленела невысокая каемка акаций, а за нею виднелись ряды еще молодых тополей.

– Самая гулянье тут, – рассказывал сторож. – С весны до осени молодежь табунится. А в утиный сезон на болотах такая пальба идет, ну чисто сражение. Тут к нам из Москвы Василий Семенов Волков каждый год приезжает. Не слыхали? Мужчина высокий, представительный, голосистый. В учреждении служит. В каком – сказать не сумею, а видно, в большом. Сейчас-то он уже в возрасте и маленько потише стал, а прежде, ух какой заводила был. Однова с девицей приехал. И ее с собой на болото таскал. Ей, вишь ли, на охоту поглядеть любопытно было. У них и аппарат на ремешке – наставят и щелкают. Как раз в этом номере жили.

После чаепития, отдохнув с дороги, Лобасов пошел прогуляться. Заглянул в парк, обошел все улицы городка, а на другой день с утра решил побывать в исполкоме Совета.

Председатель исполкома, совсем еще молодой смугловатый крепыш, обрадовался приезду столичного журналиста.

– Это хорошо, что вы к нам заглянули, – сказал он. – Глядишь, и поможете. Мы тут одно дело поднять хотим. Вот послушайте. Городок наш, с точки зрения народнохозяйственной, ничем похвалиться не может. Промышленность развита слабовато, для сельскохозяйственного производства условия тоже неблагоприятные – болота кругом. Торф добываем, но очень немного, только для местных нужд. Между тем на торфяниках, если, конечно, провести некоторые мелиоративные работы, можно было бы с успехом культивировать овощи. Тут капуста великолепно родится. Это уже проверенный факт… Вот мы и сделали некоторые подсчеты: при минимальном дренаже можно буквально под самым городом отвоевать у болота тысячи две гектаров плодородной земли. То есть сейчас-то она еще не плодородная, гнилой водой пропиталась, кугой и осокою заросла. А ведь ее можно в плодородную превратить! Станем капусту выращивать. Специалистов этого дела у нас в Залесье достаточно. На своих огородах привыкли капусту сажать. Да какую капусту! Что ни кочан, то хоть на выставку отправляй. Мы бы капустой-то и областной центр обеспечили, и в Москву бы могли отправлять.

Вот я вчера по этому вопросу в производственном управлении советовался. Заинтересовались. Обещали с областью увязать. Хорошо, если бы и печать поддержала. А перспективы – огромны. Ведь две тысячи гектаров– это только начало. Это только то, что буквально рядом лежит…

Председатель исполкома показывал Лобасову вычерченный на кальке план пригородных участков и докладную записку, в которой приводились расчеты, сколько потребуется средств на осушение болотных земель и какие будут нужны машины, и сколько народу можно занять этим делом, и что это даст, в какие сроки окупится.

Расчеты показались Лобасову весьма убедительными. Он обещал председателю написать об этой инициативе.

– Очень прошу вас, – сказал председатель, – знаете, когда мы обсуждали этот вопрос у себя на заседании исполкома, то пригласили депутатский актив, специалистов. Человек сто собралось. Люди прямо-таки загорелись. Да как же, везде что-то делается, что-то новое возникает. Так неужели Залесью от общих дел в стороне стоять и дожидаться коммунизма на собственных грядках?

Узнав, что Лобасова интересует и история местного края, председатель посоветовал:

– Вам надо с Андреем Кузьмичом Мещеряковым познакомиться. Есть у нас такой депутат. Бывший учитель, а теперь по старости лет на пенсии. Интереснейший человек.

– Где же найти его?

– Дома, наверное. Он тут недалеко живет, на Касимовской улице.

Мещерякова Лобасов застал за работой. Седой, суховатый старик, в ситцевой рубашке и парусиновых брюках, босиком, он сидел на крылечке и плел корзинку. Рядом лежал пучок очищенных ивовых прутьев.

Лобасов поздоровался, объяснил цель своего визита.

– Извините, я по-домашнему, – сказал Андрей Кузьмич. – Вы здесь присядьте пока. Я сейчас…

Он взял неоконченную корзинку, прутья и ушел в сенцы, а через минуту вернулся уже в сандалиях на босу ногу и, опустившись рядом с Лобасовым на ступеньку крыльца, спросил:

– Значит, вас интересует история города? Видите ли, каких-либо достоверных источников у нас не имеется, но я предполагаю, что первое поселение возникло здесь в четырнадцатом или пятнадцатом веке. Как известно, богатые приокские земли в ту пору принадлежали рязанским князьям и монастырям. Жизнь смердов, то есть кабальных крестьян, была там чрезвычайно тяжелой, поэтому некоторые из них бежали в глухие места, за лес. Вот они-то, как я полагаю, и основали Залесье. Но это – далекая предыстория, потому что городом-то Залесье стало не очень давно, уже после революции, в двадцать девятом году.

– А вы давно здесь живете?

– Полвека. В девятьсот четырнадцатом приехал сюда учительствовать, а в шестьдесят третьем на пенсию вышел. Полвека перед глазами прошло.

Андрей Кузьмич задумался, словно припоминая подробности долгой жизни, потом, как бы очнувшись, предложил:

– Пойдемте в дом, я кое-что покажу вам.

Через полутемные сенцы и маленькую кухоньку хозяин провел гостя в переднюю горницу с двумя окнами. На подоконниках ярко пламенела герань. Вдоль боковой стены почти до потолка тянулись книжные полки. Тут были и книги, и папки с наклейками на корешках, а на самом верху стояли чучела птиц. На противоположной стене висела небольшая картина, написанная масляными красками: три белоствольные березы над дегтярно-черной водой, вероятно, лесного озера.

– Знаете, чья работа? – спросил Андрей Кузьмич.

– Не догадываюсь.

Мещеряков назвал фамилию известного живописца.

– Как же она к вам попала?

– Да ведь художник-то родом из наших мест. Мамаша его и поныне живет здесь. А это – личный подарок.

Усадив Лобасова за стол, Андрей Кузьмич достал с полки толстую конторскую книгу и положил ее перед ним.

– Вот что хотел я вам показать.

На первом листе книги четким учительским почерком было выведено: «Жизнь и природа Залесья».

– Тридцать лет вел наблюдения, записывал факты и случаи, – пояснил Мещеряков.

Лобасов с интересом листал эту книгу. Тут были описания местных лесов, сведения о погоде, о времени перелета птиц, о сроках цветения трав и деревьев. В перемежку с этими заметками любителя-натуралиста встречались записи о ремеслах, о появлении в Залесье первого трактора, о разных событиях сельской и городской жизни.

Некоторые записи были иллюстрированы любительскими фотоснимками. Внимание Лобасова привлекла фотография ясноглазого мальчика лет двенадцати. Она была обведена траурной черной каемкой. Рядом на той же страничке шла запись:

«Пастушья сумка, сем. крестоцветных. Настой травы– кровеостанавливающее. Собирать в июне – пока не огрубела».

«Горицвет. То же – адонис весенний, сем. лютиковых. Сушеные цветы и листья в настое подобны валерианке. В здешней местности встречается чрезвычайно редко. Обнаружил Ник. Кун., в дубках за Пильней. 2.VI.34 г.».

На полях уже другими чернилами было написано: «Теперь я часто вспоминаю, как мы ходили в лес с тобой. Твоя любовь к родному краю вела тебя с врагом на бой». Этими же чернилами в левом уголке траурной рамки нарисована пятиконечная звездочка.

– Это кто же?

– Ученик мой, Коля Куницын. Очень способный мальчик, увлекался ботаникой. Поступил учиться в университет. А тут – война. В сорок четвертом году погиб под Житомиром. Был командиром танка. Посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Его младший брат, Алексей Савватеевич, председателем исполкома у нас работает. А от Коли у меня вот что на память осталось, – Андрей Кузьмич достал с полки папку и подал Лобасову. – Гербарий лекарственных растений нашего края, – пояснил он. – Составлен учеником шестого класса залесской школы № 2 Николаем Куницыным.

В папке между листами лежали засушенные цветы и травы. Лобасову показалось, что он даже ощущает тонкий запах этих растений.

– Кстати, – сказал Андрей Кузьмич, – я посоветовал бы вам побывать в нашей больнице. Там есть врач, Семен Ильич Коган. Чудодей в своем деле и человек прекрасной души.

Лобасов просидел у Мещерякова до самого вечера. На прощание хозяин опять пригласил:

– Запросто заходите, я всегда дома.

Через неделю Лобасов собрался в отъезд. За это время он побывал и в больнице, и на лесопилке, познакомился со многими жителями Залесья. Снова, еще раз встречался с председателем исполкома Куницыным. Он уже был захвачен заботами и интересами жизни этого тихого городка. Перед отъездом захотелось вновь навестить Мещерякова.

Старый учитель встретил его с сердечным радушием.

– Вот кстати-то, – сказал он, – мы как раз чай пить собрались. Да! Я ведь вас в прошлый раз с супругой не познакомил. – И позвал: —Маша, Марья Семеновна, где ты там?

Из боковушки вышла пожилая полная женщина в очках.

– Вот, познакомься – Сергей Константинович Лобасов.

– Здравствуйте, – певуче сказала она. – Милости просим.

– Давай-ка, угости москвича вареньем твоим, – сказал Андрей Кузьмич и, обращаясь к Лобасову, добавил – Она варенье варить мастерица.

– Милости просим, – еще раз пропела Марья Семеновна.

За чаем между прочими разговорами Лобасов спросил:

– А почему это у вас в Залесье городской сад называют Костиным, кинотеатр – Коровинским, а больницу Павловской? Хотя, больницу-то, вероятно, в честь физиолога Павлова…

– Как раз – нет. Секретарем райкома у нас Павлов работал. А в городе тогда с медицинским обслуживанием плоховато было: больничка старая, оборудование в ней допотопное. Вот секретарь райкома и взялся за это дело. При нем новую больницу построили. Теперь и рентген, и лаборатория для анализов, и физиотерапия – все есть. Ну, доброе-то и не забывается. Как о больнице заговорят, так все – Павловская да Павловская. А сад – это уже при другом секретаре, при товарище Костине у нас появился. На том месте пустырь был. Крапива росла, репейник. Вот Костин и сагитировал молодежь: давайте, говорит, создадим здесь парк отдыха. Стали воскресники проводить, площадку очистили, деревца посадили. Теперь куда как хорошо разрослись. Загляденье! А поскольку инициатива пошла от Костина, то и название такое: Костин парк. Конечно, не официально, но в просторечии так называют.

– А слыхал я, что одно время работал у вас секретарем райкома товарищ Дымец.

– Дымец? Что-то не помнится мне. Маша, а ты не помнишь?

– Фамилия заметная, а не помню, – ответила Марья Семеновна.

– Может, и работал, но всех не упомнишь, старческий склероз начинается, – как бы извиняясь, сказал хозяин. И тут же добавил: – Многие бесследно уходят…