Текст книги "След человеческий (сборник)"

Автор книги: Виктор Полторацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Поклон идущему впереди

1

С давних пор я знаю эти места. В детстве они казались мне сказочно, неистощимо богатыми. Мы жили в рабочем городке Гусь-Хрустальном. Летом все ребятишки нашего городка с утра до вечера пропадали в лесу и приносили оттуда полные лукошки белых грибов, черники, малины, а осенью собирали на болотах крупную темно-алую клюкву. И странно было мне слышать жалобы мещерских мужиков на неизбывную бедность.

– Бедна у нас землица, – вздыхая, говорили они, – ах как бедна!

«Да что же это такое? – думалось мне. – Ведь одной клюквы здесь столько, что хоть лопатой греби ее».

– Клюква-то есть, да хлебушек не родится, вот в чем беда…

Уже потом, с годами я понял, какая горькая правда была в этих мужицких жалобах.

В деревне Нармучь, угнездившейся на самом краю обширного Гусевского болота, жила семья Василия Горшкова, батрачившего на мельнице, принадлежавшей местному кулаку-богатею. Всю жизнь Василий мечтал о том, как бы скопить деньжонок, купить лошадь да хоть бы десятину земли и стать самостоятельным хозяином. Но батрацкого заработка едва хватало на то, чтобы прокормить семью. Накопить денег на покупку лошади не удавалось, и, убедившись, что самому уже не вырваться из тяжелой нужды, Василий Горшков возлагал все надежды на младшего сына Акимку.

Сын рос хотя и не очень крепким, но ловким и сметливым пареньком. После окончания трех классов деревенской школы его удалось определить на хорошее место – в лесную стражу. Целыми сутками, да что там сутками – педелями, дежурил он в лесу, на высокой сторожевой каланче, наблюдая за тем, не дымится ли где, не видать ли угрозы лесного пожара.

Вынужденное одиночество приохотило мальчика к чтению книг. Читал он все, что удавалось достать у деревенского учителя. Однажды в руки ему попал учебник по счетоводству, и Аким отважился самостоятельно изучить бухгалтерское дело. Об этом случайно узнал управляющий лесными угодьями Иван Петрович Полюбин и в поощрение перевел смышленого мальчишку в контору лесничества. И быть бы Акиму Горшкову конторщиком, но в тысяча девятьсот шестнадцатом году ему исполнилось восемнадцать лет, его призвали в солдаты и отправили в запасной полк, формировавшийся в приволжском городе Кинешме. Там молодой человек подружился с рабочим из Иваново-Вознесенска, также призванным в армию, а через него сблизился с большевиками-подпольщиками, которые вели среди солдат революционную пропаганду.

После Февральской революции 1917 года подпольщики стали выступать уже в открытую против буржуазного Временного правительства, за прекращение империалистической войны и передачу власти Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Чтобы избавиться от «смутьянов», полковое начальство решило поскорее отправить их на фронт. В список смутьянов попал и Аким Горшков. Узнав об этом от знакомого писаря полковой канцелярии и предупредив товарищей, Аким не стал дожидаться расправы, а взял да и уехал в Мещеру.

Деревни в то лето бурлили мужицкими сходками. Из города приезжали разные агитаторы – эсеры, большевики, анархисты. Разгорались споры: за кем идти, чьей стороны держаться. Акима в Нармучи уже называли большевиком, хотя тогда он еще не состоял в партии.

Осенью из Петрограда пришла весть об Октябрьской революции, а в самом начале 1918 года Горшков уехал из Нармучи в город Муром, записался добровольцем в Красную гвардию и тогда же вступил в партию большевиков. Его направили на работу в ЧК – Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией.

Весной с отрядом муромских коммунистов он выехал на Восточный фронт. Воевал против белых в знаменитой дивизии Азина. Был ранен, а после излечения его командировали в Москву на курсы партийных и советских работников.

Гражданская война к тому времени окончилась, и после курсов Акима оставили в Москве работать в судебно-следственных органах Краснопресненского района.

Работал он добросовестно, и жилось ему в Москве хорошо. Но все-таки тянуло в деревню, на родину. А тут еще приехали из Нармучи товарищи юных лет и стали уговаривать: приезжай, вместе будем деревенскую жизнь перестраивать.

Так и надумал Горшков вернуться в деревню.

Родные и друзья были рады его приезду, однако нашлись в Нармучи и такие мужички, что встретили приезжего язвительными усмешками:

– Этта, надо полагать, на побывку прибыл, Аким Васильевич?

– Нет, насовсем.

– Значит, не зря говорят, что земля круглая.

– При чем тут земля?

– А как же? Чай, не забыли, как ты в семнадцатом году агитировал: «Вперед, граждане мужики, к светлой жизни!» Пошел-то словно бы и вперед, а прибыл опять на старое место. Вот и выходит, что земля круглая – пойдешь по ней вперед, а придешь туда, откуда вышел.

В деревне Аким стал секретарем сельсовета, а кроме того, ему приходилось работать в небольшом отцовском хозяйстве. Тут же, в деревне, он и женился на золотоволосой Пане, дочери мещерского лесника.

С мужиками он частенько заводил разговоры о том, что, ковыряясь в одиночку на своей полосе, из нужды не выберешься. Надо работать сообща, коллективно. Но коллективный труд был тогда еще непривычен крестьянину. Недаром и поговорка сложилась: «Одна голова не бедна, а и бедна, так опять – одна». Но все же молодому деревенскому большевику удалось собрать хоть и небольшой на первых порах, зато надежный круг земляков, поверивших в силу трудового коллектива.

Так осенью 1928 года возникла первая в Мещере сельскохозяйственная артель, или, как тогда называли, коммуна. Записалось в нее всего шесть семей: братья Гусевы, Яков и Селивестр Смирновы, Тимофей Бирюков и, конечно, Аким Горшков. Его и выбрали председателем, хотя он был самым молодым из них.

И бедна же была эта коммуна! Весь наличный капитал ее исчислялся в сорока рублях. На шесть семей было две коровы да старая лошадь, а всего сельскохозяйственного инвентаря – соха да телега.

Землю коммунарам выделили далеко от деревни, возле станции Нечаевская Московско-Казанской железной дороги. Тут был небольшой участок пашни, а остальные угодья представляли собою лесные вырубки, заросшие ельником и мелким березнячком.

Коммунары приняли решение выехать из Нармучи на Нечаевскую, то есть на свою землю. Но жить-то там было негде. На болотистой вырубке «возвели» они первые общественные постройки: шалаш для себя и навес для скотины. Так вот, с шалашного быта и началась история колхоза «Большевик».

Тоскливо и жутко было новоселам. Глухо гудел сырой черный лес. По ночам на вырубке выли волки. Артельная собачонка Тюльпан, дрожа от страха, забивалась под нары. В шалаше коптила семилинейная лампочка. Уработавшиеся за день мужики лежали на нарах, но сон не шел к ним. Думы о том, как жить, терзали сердце.

В Нармучи тогда мало было людей, веривших в будущее коммуны. Большинство же судило так:

– С полгода поозоруют и разбегутся. Тут крепким хозяевам и то не под силу среди болот да пеньков поворачиваться, а ведь в этой коммуне чистая голь собралась.

Прошел слух, что блаженной старушке Устинье Суловской приснился вещий, пророческий сон: будто идут коммунары по тропочке через болото, а оно вдруг заколыхалось и утянуло их. Первым ухнул на дно Аким, а за ним другие. Только пузыри пошли над пучиной.

– Разбегайтесь, ребята, пока не поздно, – советовали коммунарам соседи из Нармучи.

Но коммунары были тверды в своем решении создать коллективное хозяйство. Ни мрачные пророчества, ни ядовитые усмешки односельчан не поколебали их волю.

А вскоре на Нечаевскую из Нармучи пришел Кондратий Иванов и попросил принять его в коммуну.

– Вступаю с семьей и имуществом, – сказал Кондратий.

Приходу Иванова Аким Горшков был особенно рад, потому что если первые коммунары были действительно бедняками, то Кондратий Иванов считался в деревне середняком, трудолюбивым и умным хозяином.

– Ты, Кондратий Иванович, посмотри сначала, как мы живем, чтобы потом не раскаиваться, – предупредил Аким.

– Знаю, как вы живете, и каждого из вас знаю, – твердо ответил Кондратий. – Все я обдумал, и решение мое бесповоротно.

Кондратия приняли, и он с семьей также переселился на Нечаевскую.

2

Теперь трудно даже представить, что люди жили в задымленном сыром шалаше, веря в какое-то уж очень далекое счастье. Но место, где стоял артельный шалаш с общими нарами в два яруса – на верхних спали женщины с маленькими детьми, а внизу мужики, – теперь обнесенное оградой, сохранилось на центральной усадьбе колхоза как память. Сохранилась и старая, выцветшая от времени фотография, на которой можно увидеть и этот громоздкий шалаш, и Акима в старом пиджачишке, в кепочке, похожей на блин, а рядом с ним длинного, костлявого Кондратия Иванова, раздумчиво озирающего пустынную вырубку. Сохранилась и ведомость с личными расписками коммунаров в получении лаптей…

На обзаведение имуществом коммуна получила в сельскохозяйственном банке небольшую денежную ссуду. На эти деньги купили лошадей и всю первую зиму занимались извозом, чтобы заработать денег на инвентарь, а весной принялись за раскорчевку пеньков и кустарника на Нечаевской вырубке. С яростным упорством поднимали они болотную целину, выворачивали кряжистые пни, вырубали мелкий колючий ельник. По вечерам, намаявшись, сидели у шалаша, и не однажды горькие сомнения– как будем жить? – одолевали мужицкие души.

Аким уговаривал:

– Встанем на ноги, будет полегче.

Муромские рабочие подарили коммуне старенький американский трактор. Работать на нем вызвался слесарь со станции Нечаевская. Но от старичка трактора толку было немного: через каждые полчаса его приходилось чинить. Соседи из окрестных деревень, заглядывавшие на Нечаевскую, с усмешкой говорили:

– Это одно название, что машина, а проку от нее нет. И вообще, дело у вас ненадежное. Вы бы уж загодя сумой запаслись, чтобы было с чем побираться идти. Не минуете этого.

– Спасибо на мудром совете, – отвечали им коммунары, – только время еще покажет, кто к кому пойдет побираться.

За лето с избытком запаслись сеном, благо лесных покосов вокруг Нечаевской было много. Летом же отремонтировали старую станционную казарму, стоявшую возле линии, и к осени перебрались в нее, а Федору Гусеву, как самому многодетному, построили отдельную избу.

Сейчас уже нет этой первой избы. Ее сломали, чтобы не портила общего вида центральной усадьбы. А в то время Гусевым даже завидовали: после землянки простая изба казалась хоромами.

Осенью собрали первый урожай. Он порадовал коммунаров. И рожь, и картошка на распаханной целине уродились богато. Сдав положенное количество зерна и картофеля государству, излишки продукции коммуна продавала на рынках в Москве и в своем районном городе Гусь-Хрустальном.

На вырученные деньги прикупили коров, в рассрочку приобрели два новых трактора, которые тогда только что начал выпускать ленинградский завод «Красный путиловец». Трактористы в коммуне теперь были уже свои – сыновья Федора Гусева Петр и Сергей, поднаторевшие в этом деле вокруг старенького дареного трактора.

Коммуна стала называться колхозом «Большевик». К основателям его стали присоединяться новые семьи из Нармучи, а то и совсем издалека.

Так весной 1931 года откуда-то из-под Рязани пришел на Нечаевскую крепкий бородатый мужик. Звали его дядей Борисом. Он нанялся пасти колхозный скот. Дело свое знал хорошо, к скотине был ласков и жалостлив, места для пастьбы выбирал расчетливо и разумно.

Все лето цепким хозяйственным глазом присматривался пастух к жизни колхозников. На следующее лето опять приехал сюда же пастушить, а осенью подал заявление с просьбой принять в колхоз. Заявление обсудили, высказались в том смысле, что дядя Борис человек вроде бы совестливый, работящий, и решили принять. Впоследствии Борис Ильич Левочкин стал одним из самых ревностных членов правления колхоза.

3

На пятом году существования артели Аким Горшков предложил своим товарищам строить электростанцию.

– Эва куда хватил! – сказал рассудительный Тимофей Бирюков, с сомнением покачав головой.

– А что?

– Ведь сами-то мы без штанов еще ходим, а туда же – электростанцию.

– Будут у тебя, Тимофей Яковлевич, и штаны, и костюм, и еще, может быть, шляпу наденешь. Но сейчас без электричества не обойтись. Ведь мы идем к коммунизму, а коммунизм – это Советская власть плюс электрификация. Знаешь, кто так сказал?

– Кто же?

– Ленин.

– Ну что ж, мужики, если сам Ленин так полагал– надо строить электростанцию. Ленин всей нашей жизни правильный поворот дал, – согласился Тимофей Бирюков.

– Надо строить электростанцию, – поддержали и другие колхозники.

Теперь, когда в Советском Союзе построены и действуют десятки мощных государственных электростанций, сооружение маленьких колхозных станций стало уже нецелесообразным. Ведь электрические гиганты могут и деревню обеспечить дешевой энергией. Но в те далекие годы на всю страну было лишь несколько крупных электростанций. Вырабатываемой ими энергии не хватало даже для промышленных городов, а уж о деревне и говорить нечего. Вот почему строительство небольшой колхозной электростанции в мещерской глуши было делом исключительной важности.

Строить электростанцию решили с таким расчетом, чтобы обеспечить энергией не только свое хозяйство, но и электрифицировать железнодорожную станцию, которая тогда еще пользовалась керосиновыми фонарями и лампами. За электричество железная дорога обещала платить, а это давало бы колхозу возможность в короткие сроки оправдать строительные затраты.

В ту пору парторгом на станции Нечаевской работал Василий Евстафьевич Стрельцов. В юности был он рабочим в Донбассе, учился на рабфаке, потом окончил Институт красной профессуры в городе Харькове, и Центральный Комитет партии направил его на работу по укреплению железнодорожного транспорта. Так стал он парторгом на Нечаевском участке Московско-Казанской железной дороги.

Василий Евстафьевич был ровесником Акима Горшкова, и у них завязалась крепкая дружба. Колхозники «Большевика» также уважали Стрельцова, считали его своим человеком, а он всячески помогал им в строительстве электростанции.

Так же, как Аким, Стрельцов с нетерпением ждал, когда в мещерской глуши загорятся электрические огни. Но увидеть их ему не было суждено…

Знойным летом 1934 года на Нечаевской случилось несколько загадочных происшествий. Какие-то злодеи сожгли на лугах шесть стогов колхозного сена. Найти поджигателей не удалось. А вскоре после того на пастбище пало около десятка колхозных коров. Оказалось, что они отравлены серной кислотой. Но кто отравил, выяснить опять-таки не удалось.

Прошел слух, что в мещерских лесах скрывается банда, состоящая из бывших кулаков, сосланных в свое время на север, но бежавших из ссылки.

Наступила осень. 18 октября на Нечаевской был назначен пуск колхозной электростанции. Механик Иван Гусев заканчивал последние приготовления, чтобы запустить двигатель. Аким и Стрельцов были тут же и в радостном волнении ждали этой минуты. Вдруг с вокзала прибежала буфетчица и сообщила, что там появились подозрительные неизвестные люди, спрашивали, где парторг, где председатель колхоза, и грозились: «Вот мы устроим им праздничек…»

Стрельцов отправился выяснять, в чем дело и что это за неизвестные люди. На пороге вокзала его встретили выстрелом из нагана в упор. На выстрел сбежались рабочие и колхозники. Но парторг был уже мертв. Убийцам удалось скрыться.

Поймали их лишь через несколько месяцев в соседнем районе. На суде бандиты признались, что и сено сожгли они и колхозных коров отравили они же. Разбоем и террором они хотели запугать коммунаров.

Василия Стрельцова похоронили в городе Муроме. Над его могилой Аким Горшков дал клятву до конца дней своих служить великому делу обновления жизни.

4

Электростанция на Нечаевской начала работать. Мещерская глушь озарилась огнями. С этого времени в истории колхоза «Большевик» начался новый период. Была организована первая механическая бригада, ставшая потом самой большой, самой главной силой хозяйства. Будущих механизаторов посылали в Гусь-Хрустальный обучаться слесарному, электротехническому, монтажному делу.

Аким Горшков целиком отдался хозяйственным хлопотам. Сухощавый, черноватый, быстрый в движениях, он постоянно куда-то торопился, всегда ему надо было куда-то успеть. Глядишь, только что был на усадьбе, о чем-то говорил с бригадирами, и вот уже нет его, уехал в район.

В четыре часа утра он уже на ногах, а домой возвращался затемно. Жена, Прасковья Георгиевна, беспокоится:

– Голодный поди? Хоть пообедал ли где-нибудь?

– Да знаешь, некогда было. Налей-ка мне молочка.

Опорожнив кринку молока вприкуску с ломтем ржаного, круто посоленного хлеба, он шел в сенцы, где по летнему времени стояла его деревянная кровать, и сразу, как в омут, – в сон, чтобы подняться с первыми петухами.

Нелегко, а порой даже горько было и Прасковье Георгиевне. Поглощенный делами артельного хозяйства, муж выбивался из сил. А ей и о нем надо было заботиться, и о детях, да и на колхозную работу надо успеть, а то скажут: почему председателева жена не работает?

Тесть Акима, лесник, не раз уговаривал зятя:

– Иди в лесники. На кордоне хорошо заживете, спокойно.

– А я к спокойной-то жизни и не привык, – отговаривался Аким.

В мещерской округе о Горшкове судили по-разному. «Дельный хозяин», – говорили одни. «Комбинатор, – укоризненно отзывались другие. – Он, четырехглазый, на три аршина под землей видит». Четырехглазым Акима называли потому, что из-за плохого зрения он с молодости носил очки.

Аким был действительно оборотистым, инициативным хозяином. Меня всегда удивляло его умение находить источники дохода там, где другие их просто не замечали. Взять хотя бы такой пример. Чтобы расширить площадь посевов, колхозу пришлось раскорчевывать старую вырубку, заросшую мелким березнячком. Обычно этот березняк тут же и сжигают – чего с ним возиться! Аким же собрал колхозных стариков, ребятишек и уговорил их вязать из березовых прутьев метлы.

– Дело нетрудное, а колхозу польза, – говорил он. – В городе метлы у нас с руками рвать будут. Для московских дворников это необходимейший инструмент.

И вот, глядишь, за сезон старики и ребята играючи навяжут тысяч тридцать березовых метел, а ведь если за каждую взять по двадцать пять копеек, и то получатся большие деньги.

Не пропадали и толстые пни. Из них жгли уголь. Все это делалось как бы походя, но все давало хозяйству деньги.

Как-то Аким Васильевич узнал, что на одном из московских заводов решили заменить старый телефонный коммутатор автоматической станцией. Он сразу же поехал на этот завод, к директору, и спрашивает:

– А что вы будете делать со старым коммутатором?

– Сдадим в утиль, – отвечает директор.

– А не отдадите ли колхозу в обмен на березовый уголь?

Березовый уголь был очень нужен заводу для литейного производства, поэтому директор охотно принял предложение Горшкова, и колхоз получил не только коммутатор, но и старые телефонные аппараты и провод.

Вскоре телефоны были установлены даже в избах колхозников.

В ту пору случилось мне ночевать у Федора Ивановича Гусева. Он тогда заведовал молочнотоварной фермой колхоза и, то и дело снимая телефонную трубку, кричал дежурной телефонистке:

– Милая, соедини-ка меня с коровником. Коровник? Говорит дядя Федя. Пеструха не отелилась еще? Нет? Ну, как только будет причинать, вы мне обязательно позвоните по телефону. Скажите: квартиру Федора Ивановича Гусева. Ясно?

Думается, что звонил он не столько из крайней необходимости, сколько из желания похвастать передо мной, заезжим человеком, совершенствами техники.

– Все-таки молодец наш Аким, видишь, какую штуку устроил, – говорил он таким тоном, будто именно Аким-то и был изобретателем телефона.

Оборотистость председателя у некоторых вызывала тревогу и порождала сомнения: а не собьется ли артель боевых коммунаров с главной линии? Не превратится ли колхоз «Большевик» в некое товарищество предпринимателей? Но сомнения с каждым годом рассеивались. В колхозе неуклонно развивались главные отрасли производства: мясное и молочное животноводство. Именно к этому были устремлены все заботы колхозников, все хлопоты Акима Горшкова.

О том, что хозяйство артели становилось все богаче и крепче, убедительнее всего говорили доходы колхозников.

В моей старой записной книжке сохранились сведения о том, чего именно и сколько получила от колхоза на трудодни семья Тимофея Яковлевича Бирюкова в 1936 и 1937 годах.

Прежде в Нармучи Бирюковы перебивались с хлеба на картошку. Мясо ели только в великие праздники.

Еще не ясная, но заманчивая мечта о зажиточной доле привела их в коммуну. Вместе с другими основателями «Большевика» испытали они горькие тяготы первой организационной поры, радовались первым успехам.

К тому времени, когда я записывал в свою записную книжку сведения об их заработке, семья Бирюковых состояла из девяти человек. В колхозе работали трое. Остальные были еще малы.

Так вот, за два года эта семья на свои трудодни получила 272 пуда зерна, 1487 пудов картошки, 116 пудов разных овощей, 47 пудов мяса, 21 пуд сливочного масла, 2898 литров молока и сверх того 20 982 рубля деньгами.

Рядом с этими цифрами в моей книжке записаны слова Тимофея Бирюкова: «С колхозной линии нас никогда и никто не свернет, мы стоим на ней твердо».

К тому времени в Нармучи уже был создан колхоз «Большевистская весна». Но был он гораздо слабее нечаевского. И вот нармучане, когда-то ехидно подсмеивавшиеся над первыми коммунарами, теперь явились к ним с просьбой:

– Давайте объединимся, а то у нас что-то плохо идут дела.

В «Большевике» эту просьбу обсудили и решили, что с бывшими односельчанами стоит объединиться: надо же людям помочь.

В середине тридцатых годов на месте болотистой вырубки возле Нечаевской вырос уже довольно большой колхозный поселок. Поодаль стояли хозяйственные постройки– конюшня, коровники, материальные склады, машинный сарай, электростанция. Но Аким Горшков все чаще заводил разговор о том, что строиться надо не как-нибудь, а по плану.

– Надо, знаете ли, иметь генеральный план застройки центральной усадьбы, в котором было бы предусмотрено все: и жилые дома, и общественные здания – колхозная контора, Дом культуры, детские учреждения, универмаг, гостиница, – говорил он.

– Аким Васильевич, да ведь на это ж деньги нужны, – отвечали ему.

– Безусловно. Без денег, знаете ли, ничего не построишь.

– На план-то деньги тратить не хочется. Может быть, сами спланируем?

– У самих не получится. Надо архитектора пригласить.

– Да разве прежде деревни архитекторы строили?

– Вот именно не архитекторы, а всяк молодец на свой образец. Теперь, понимаете ли, по-новому надо. Хуже будет, когда как попало наляпаем, а потом перестраивать придется.

– Ну ладно, приглашай архитектора!

И вот Аким поехал в Москву. Встретился с известным академиком архитектуры, изложил ему свои соображения и попросил: помогите колхозу составить генеральный план застройки села. Эта идея увлекла академика. Он обещал приехать, и не один, а с группой своих учеников – студентов архитектурно-строительного института.

Приехать-то академик приехал, но, оглядевшись, набросился на Акима.

– Вы сумасшедший человек! – кричал он. – Куда вы меня затащили? Здесь нельзя строить. Вас комары сожрут и болота задушат. Ни о каком плане и речи не может быть!

– Болота мы осушим, и комаров не будет, – обещал Аким.

– Слышать ничего не хочу, немедленно уезжаю, – сердито говорил академик и даже ногами топал.

– Ну, вы хоть студентов оставьте. Пусть они нам клуб спроектируют.

Студентов академик оставил. Они оказались более сговорчивыми проектировщиками. Сначала колхозные активисты во главе с Горшковым рассказывали им о своих хозяйственных планах, о перспективах развития колхоза, потом студенты засели за расчеты и чертежи, а месяца через три составленный ими генеральный план обсуждался на заседании правления колхоза. На чертежах был изображен поселок почти городского типа. Ровными линиями стояли небольшие коттеджи, в центре– нарядный клуб, рядом – контора колхоза, неподалеку– детский комбинат, магазин, гостиница. В центре поселка – сквер и аллея серебристых тополей. Словом, тут было предусмотрено все. И даже приложены расчеты – во что обойдется строительство.

План понравился колхозникам и вошел в их души как завлекательная мечта.

– А что, – рассуждали прижимистые Яков Смирнов и Тимофей Бирюков, – годов за десять выстроимся. Васильич, как полагаешь? – обращались они к Акиму Горшкову.

– Полагаю, что за десять осуществим, – отвечал председатель.

– Значит, выстроимся!

Но им помешала война.

И хотя линия фронта не доходила до здешних мест, тяготы военного времени отразились на жизни колхоза.

С первых же дней войны в армию была призвана добрая половина колхозников. Для военных надобностей пришлось отдать все автомашины и почти всех лошадей. Отдавали зерно и фураж, картошку и мясо.

На фронт ушла почти вся механическая бригада – самая главная сила колхоза, самый цвет его.

В деревне остались женщины, дети и старики.