Текст книги "След человеческий (сборник)"

Автор книги: Виктор Полторацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Все это было бы очень хорошо, и оставалось бы только радоваться – мужики богатеют! – если бы не происходило обратного процесса: обнищания местных колхозов.

Колхозы Палищенского куста многолюдны, но малоземельны. На каждый гектар пахотной земли здесь приходится по три-четыре работника. Казалось бы, при этих условиях земля уж никак не будет «гулять»: и обработают ее вовремя, и засеют в нужные сроки, и урожай соберут. На самом же деле палищенцы то опаздывают с севом, то не успевают убрать урожай, и часть его уходит под снег. А в оправдание говорят:

– Не справились, рук не хватило.

Землю красили давно уже перестали считать кормилицей, и отношение к ней у них было самое нерадивое. Поля, где раньше сеяли рожь, стали зарастать молодым сосняком, луга заболотились и заросли осокой, а колхозный скот зимой погибал от бескормицы. Вот почему, рассказывая о браконьере, убившем лосенка, Аким Горшков вдруг вспомнил палищенских красилей. В отношении к земле они для него были такими же браконьерами.

9

Однажды Горшков позвонил мне по телефону из московской гостиницы и сказал:

– Я, знаете ли, завтра улетаю на Кубу.

– Куда, куда?

– На Кубу, в составе советской парламентской делегации. Вернусь, вероятно, недели через две, и тогда приезжайте-ка на Нечаевскую.

Я пожелал ему счастливого путешествия, сказал, что на Нечаевскую приеду, а сам подумал: «Ну мог ли батрак из деревни Нармучи Василий Горшков представить себе, что сын его когда-нибудь поедет на Кубу, да еще членом парламентской делегации? Он и о Кубе-то не слыхал никогда. Даже Аким, если бы лет двадцать назад ему сказали о такой поездке, принял бы это за шутку. Теперь. же звонит мне и совершенно спокойно говорит: „Улетаю на Кубу“. Вот тебе и мещерский крестьянин!»

Через две недели я приехал в колхоз «Большевик». На крылечке председательского дома меня встретил черноглазый маленький мальчик и, крикнув: «Вива Куба!» – сообщил, что дедушка только что возвратился и сейчас отдыхает.

Это был внук Акима Васильевича, Андрюша. Отец Андрюши, сын Акима Васильевича Александр, работал главным агрономом опорно-опытного хозяйства, созданного при колхозе «Большевик», а мать – зоотехником.

Оба они были еще совсем молодые, но уже успели показать себя дельными специалистами. Аким Васильевич гордился тем, что сын и сноха стали достойными продолжателями дела, которому он отдал почти полвека.

Жили они все вместе, одной семьей, а в Андрюше старший Горшков просто души не чаял.

– Дедушка отдыхает, – повторил Андрюша. – Хотите, я его разбужу?

– Не надо, пусть отдыхает. Ведь он знаешь, как далеко был – за океаном.

– Знаю.

Но Аким Васильевич уже проснулся, распорядился насчет чая, предложил мне гаванскую сигару, а сам закурил «Беломорканал» и сразу начал рассказывать о Кубе. Он был переполнен новыми впечатлениями…

Вечером на Нечаевскую приехал председатель Владимирского облисполкома Тихон Степанович Сушков. Он был по делам в Гусь-Хрустальном и, узнав, что Аким Горшков возвратился из заграничного путешествия, решил навестить его.

– Ну, каково настроение, Аким Васильевич? – спросил Сушков. – Интересно съездил, много повидал?

– Настроение хорошее, – ответил Горшков и снова стал рассказывать о Кубе, угостил и Сушкова гаванской сигарой, показал кубинские фотографии.

– Значит, все отлично, – сказал Сушков. – А тут райком партии выдвигает перед вами одну увлекательную задачу.

– Какая же это задача? – спросил Аким и постарался изобразить на лице своем любопытство, из чего я понял, что об этой задаче он уже осведомлен, но пока что не хочет высказать своего отношения к ней.

Сушков также решил воздержаться от разъяснений и ответил:

– А вот завтра утром подъедем в райком, и там все узнаешь.

Утром отправились в Гусь-Хрустальный.

В детстве и юности я, может быть, сто раз проезжал и ходил пешком из родного городка до Нечаевской. Расстояние не бог весть какое. Но тогда это были глухие места. Например, за маленькой речкой Мокшар ютился разъезд Волчиха, названный так потому, что волки напали здесь на путевого обходчика. Зимней ночью вышел он с фонарем проверить линию узкоколейки и в полуверсте от дома на него набросилась волчья стая. Волки хозяйничали здесь как хотели.

Как же изменилась дорога теперь! Мы обогнали два рейсовых автобуса, несколько грузовиков. Какие уж там волки! Зайцев – и тех распугала дорога. Только елочку лисьих следов заметил я в одном месте.

Возле города, справа от дороги, хуторком стояли строения.

– Что это? – спросил Сушков.

– Наш новый свинооткормочный пункт, – сказал Аким Васильевич.

– Вон вы куда, к самому городу подбираетесь. Значит, свининкой Гусь обеспечите?

– Постараемся.

Секретарь райкома, когда мы зашли к нему, сначала также спросил Горшкова о поездке на Кубу, а потом уже приступил к изложению «увлекательной задачи». Речь шла о том, чтобы присоединить к «Большевику» тихановский колхоз, расположенный километрах в тридцати от Нечаевской.

– Принимайте его и смотрите, как расширятся земли «Большевика». Колхоз будет самым большим в области, – уговаривал секретарь.

– Надо подумать, – уклончиво отвечал Аким. – С маху решать не годится.

– Съезди, взгляни. Хозяйство вполне подходящее.

– Развалилось у них хозяйство, скот от бескормицы дохнет, – заметил Горшков.

– А ты там бывал?

– Конечно, бывал.

– Тем более – возьмите и подтягивайте до вашего уровня.

– Это нелегко…

Тихановский колхоз давно был известен Горшкову. Организовался он почти одновременно с «Большевиком» и на первых порах был даже крупнее и богаче его. Но если «Большевик» с каждым годом становился все крепче, то в Тиханове, наоборот, с каждым годом хозяйство приходило в упадок. Однажды, по-соседски заехав туда, Аким зашел на колхозную свиноферму. Его взяла оторопь: тощие, голодные свиньи метались, как дикие звери, грызли дерево.

– Кажется, вы новую породу вывели? – иронически заметил Горшков.

– Порода-то обыкновенная, да вот кормов не хватает, – ответили ему.

– Что же так?

– Заготовили мало.

Не лучше обстояли дела и на ферме крупного рогатого скота. Водопровода там не было. Коров гоняли на водопой к реке. Но берег ее обледенел. Случалось, что, скользя по спуску, коровы падали в прорубь.

– Эх вы, хозяева! – укоризненно сказал Аким. – Вас самих бы заставить так мучиться.

– Да ведь мы, Аким Васильевич, действительно мучаемся. Муки нет, а муки хватает, – невесело пошутил кто-то из тихановских.

Председателя тихановского колхоза Горшков тогда не застал. Сказали, что он в отпуске и уехал на курорт…

Вот с таким-то хозяйством «Большевику» и предлагали теперь объединиться.

– Не знаю, – сказал Горшков. – Без совета со своими колхозниками я не могу дать согласия.

10

В хмурый метельный день умер один из организаторов коммуны – Яков Федорович Смирнов. В колхозе все запросто звали его: дядя Яша. Ему было уже под восемьдесят, но он все бодрился, лишь покряхтывал да покашливал, а в эту зиму вдруг расхворался, и в конце января пришла к нему тихая смерть.

Эта смерть глубоко опечалила Акима Горшкова.

Горько было думать о том, что один за другим необратимо уходят из круга живых верные, испытанные товарищи, с которыми начинал он большое трудное дело преображения жизни. В сорок третьем году на фронте, еще в расцвете сил, погиб самый младший из организаторов коммуны – Селивестр Смирнов.

Вскоре после того умер старик Федор Гусев. А теперь и дяди Яши не стало.

С каждым из них Акима связывала многолетняя дружба. Иногда они, может быть, в чем-то и не соглашались друг с другом, случалось даже, что ссорились. Но это были мелкие ссоры. В главном же все они жили одним.

Думы и заботы у них всегда были общие, и они привыкли поверять их друг другу, и в трудную минуту каждый из них мог рассчитывать на другого, как на самого себя.

Чем был бы Аким Горшков без этих верных товарищей и что мог бы он сделать? Они были его постоянной опорой во всех делах. Вот почему грустно было старому председателю думать о том, что уже добрая половина из тех кремневокрепких людей, с которыми начинал он строить коммуну, закончила свой жизненный путь и навеки ушла от друзей в землю, на которой они так самоотверженно, так тяжело потрудились.

Но в трудовой жизни, как в бою: на место павших становятся новые люди, и дело продолжается.

…Жизнь, полная трудовых забот, продолжалась.

В просторном кабинете председателя собрались на заседание правления колхоза. За длинным столом разместились люди, которым доверено управление большим и сложным хозяйством.

Справа от Акима сидел Иван Федосеевич Романенко, добродушный с виду, но хитроватый украинец, заместитель Горшкова. Рядом над протоколом склонился секретарь правления Иван Яковлевич Смирнов, старший сын покойного дяди Яши. Двадцать пять лет назад, когда Ивана Яковлевича впервые выбрали секретарем, его называли еще «молодым Смирновым». Теперь и ему было уже под шестьдесят.

Бок о бок с секретарем сидела молодая розовощекая доярка Юлия Смирнова, которую в колхозе уважительно называли старшим техником доильного зала. Впрочем, она и в самом деле была не просто дояркой, а ведала всей техникой электродойки.

Рядом с ней поместился головаревский бригадир Сергей Коробов. Слегка откинувшись к спинке стула и выставив вперед крутой щетинистый подбородок, восседал высокий, массивный Кондратий Иванович Иванов – бригадир полеводов.

С противоположной стороны стола сидели: грузный, бородатый, похожий на Илью Муромца дядя Борис Левочкин, бригадир механической бригады и секретарь колхозной партийной организации Василий Улыбин, бригадир Леонтий Зверев.

На заседании присутствовали также председатель ревизионной комиссии Иван Федорович Гусев, главный инженер колхоза, по возрасту еще молодой человек, Владимир Манаев и несколько работников административного аппарата.

Обсуждался годовой производственно-финансовый план колхоза.

Старший бухгалтер-экономист, высокий, лысоватый, уже пожилой человек, доложил проект плана, предварительно обсуждавшийся и, как он выразился, откорректированный в бригадах. В строгих колонках цифр было предусмотрено все: и структура посевных площадей, и графики использования техники, и затраты на удобрение почвы, и необходимые строительные работы, и распределение рабочей силы колхозных бригад. Но каждую цифру снова и снова «обкатывали», раскрывали смысл этой цифры, уточняли предназначение каждого рубля, который предполагалось получить и затратить.

Дядя Борис Левочкин спросил, предусмотрены ли затраты на ремонт сбруи и прочего инвентаря для гужевого транспорта. В последнее время Левочкин занимал в колхозе должность старшего конюха, и, хотя теперь был уже на пенсии, заботы о том, чтобы на конном дворе все было в порядке, не оставляли его.

– Учтите, что без конного транспорта в наших условиях не обойдешься, – наставительно сказал он, тряхнув бородой.

Суровый Кондратий Иванович задал вопрос, достаточно ли выделено средств на приобретение химических удобрений.

– Двадцать семь тысяч семьсот рублей, – ответил бухгалтер-экономист, заглянув в бумажные простыни плана.

Иванов задумался, пожевал губами, рассчитывая стоимость удобрений и площадь пашни.

– Ну что же, думаю, этого хватит, – сказал он, кивнув массивной седой головой.

Механик Василий Улыбин заметил, что если не сейчас, то в будущем году обязательно надо строить новую мастерскую.

– Машины требуют ремонта, а базы для этого у нас нет, – пояснил он.

– Ремонтом должно заниматься объединение Сельхозтехника. Это ему поручено, – сказал Левочкин.

– Сельхозтехника не справляется с этим делом.

Деньги с колхозов берет, а ремонтирует плохо. Нет, надо строить свою мастерскую, – настаивал механик.

Глядя на своих товарищей, слушая их, Горшков думал о том, что все-таки сила колхоза растет. И сила эта прежде всего в людях, живущих интересами коллектива. Сам он прирос к колхозу душой и не мог представить себя без этого хлопотного, трудного, но любимого дела. Не раз уговаривали его переехать в районный центр и даже в область. Предлагали всякого рода руководящие должности, но он упрямо отказывался.

– Чудак человек, ведь мы же тебя выдвигаем на повышение, – говорили ему.

– Нет, никуда не поеду. В колхозе вся моя жизнь от начала и до конца. Тут мои корни и молодые побеги. Тут мне и дышится легче, – отвечал он.

Аким действительно чувствовал себя в колхозе увереннее. Но круг интересов его не замыкался деревенской околицей. Несмотря на свою занятость, он много читал; бывая в Москве на сессиях Верховного Совета, на разных совещаниях, не упускал случая встретиться и поговорить с разными людьми – учеными, писателями, партийными работниками и известными вожаками колхозной деревни, такими, как Макар Посмитный, Кирилл Орловский, Петр Прозоров.

Председатель знаменитого северного колхоза дважды Герой Социалистического Труда Петр Андреевич Прозоров не раз бывал на Нечаевской в гостях у Акима Горшкова. Чувствуя взаимную симпатию, они откровенно делились друг с другом опытом и мыслями о будущем колхозной деревни.

Горшков интересовался историей и литературой; как депутат Верховного Совета, был в курсе хозяйственной и политической жизни страны, внимательно следил за событиями международной жизни. Но все-таки родной колхоз ему ближе всего. В нем действительно вся жизнь Акима Горшкова. И сейчас на заседании правления, слушая своих товарищей и помощников, Аким Васильевич думал о том, что всех их роднит горячая искренняя преданность колхозному делу.

После производственно-финансового плана правлению предстояло обсудить одно неприятное дело. Председатель ревизионной комиссии Гусев коротко доложил, что на колхозном складе обнаружена недостача материалов. Проще говоря, кладовщик проворовался. Причиной того, как полагает комиссия, явилось пьянство.

На заседание вызвали кладовщика. Вошел коренастый хмурый мужчина лет тридцати. Выслушав претензии и обвинения, он уставился глазами в пол и буркнул:

– Не признаю. Что беспорядок на складе, от этого я не отказываюсь, а прочего не признаю.

– Ладно, – сказал ему Гусев. – Вот ты ремонтировал свой дом, а краску, олифу, обои брал со склада без разрешения и без всяких документов. Было такое дело?

– Было.

– А допустимо ли это?

Кладовщик молча пожал плечами.

– Между прочим, у вас обнаружилась недостача трансформаторного масла, – сказал Горшков, заглянув в лежавшую перед ним материальную ведомость.

– Масло я тоже могу признать.

– Что же ты, с кашей его ел или пятки смазывал? – спросила Юлия Смирнова, и все улыбнулись.

– А вот, знаете ли, установлено, что в Ерлицкой церкви попы вместо лампадного масла торговали трансформаторным, – заметил Горшков. – Интересно, где они доставали это масло?

– Я им не продавал, – угрюмо ответил кладовщик.

– А на какие деньги ты каждый день бражничаешь? – строго спросил Борис Левочкин.

– В своих деньгах я никому не подотчетен.

Разбирать это дело было неприятно, как неприятно бывает прикоснуться к чему-то грязному. Сам же кладовщик сначала держался нагловато и грубо, потом стал юлить, изворачиваться, а под конец изобразил раскаяние и, обращаясь к членам правления, сказал:

– Признаюсь, оступился, простите меня.

– Что же будем делать, товарищи? – спросил Горшков. – Каково предложение ревизионной комиссии?

– С работы снять и дело о хищении передать в суд, – ответил Гусев.

– Простите, – повторил кладовщик, глядя на Кондратия Иванова.

Кондратий был суров только с виду, характер же у него уступчивый, даже мягкий. Его нетрудно разжалобить, расположить к себе.

– Может, проявим, товарищи? – нерешительно сказал он.

– Что проявим? – блеснув стеклами очков, спросил председатель.

– Ну, как это говорится, гуманность, что ли. То есть снисходительность.

– Не согласен! – жестко сказал Аким. – Многое можно простить, но когда человек обманывает и обворовывает общественное хозяйство, этого, Кондратий Иванович, я простить не могу. Этого мне совесть не позволяет. – Он взглянул на портрет Ленина, висевший в простенке между окнами, и повторил: – Совесть моя…

Чуткий, отзывчивый по натуре своей, Аким Горшков становился непримиримо суровым, когда видел, что кто-то пытается обмануть коллектив и чем-то подрывает устои общественного хозяйства. С особенным возмущением относился он к пьянству.

– Не могу простить! – повторил председатель.

Его поддержал секретарь партийной организации Василий Улыбин.

– Как зеницу ока должны мы хранить и укреплять честность в общественных отношениях. В этом вижу я залог нашей силы, – сказал он. – А твой гуманизм, Кондратий Иванович, тут выглядит просто слабостью.

– Пьяницу пожалел! – заметила Юлия Смирнова.

В том же духе высказались и остальные члены правления. В конце концов и Иванов, как бы оправдываясь, сказал:

– Ведь у меня тоже против таких людей душа возмущается. Вот, – продолжал он и протянул над столом свои большие руки с коряво растопыренными узловатыми пальцами, похожими на корни старого дерева, – вот руки мои. Разве для того, не зная отдыха, подымали они землю, ставили хозяйство, чтобы кто-то начал бессовестно разворовывать наше добро? В общем, товарищи, и я полностью с вами согласен.

Решение приняли единогласно.

На том заседание и кончилось. Когда все разошлись и мы остались в кабинете вдвоем с Горшковым, он снял очки, утер тыльной стороной руки глаза и, отвернувшись, кинул в рот таблетку валидола. Потом, после тягостного молчания, сказал:

– Обидно и горько терять людей. Вот до чего доводит проклятая водка… Ну, этот-то явный жулик, а вот недавно был у нас очень крутой разговор знаете с кем? – Аким назвал одного из старейших колхозников. – Старый товарищ, ветеран нашей колхозной гвардии, но стал выпивать и споткнулся. Сначала терпели, а потом уж и терпение лопнуло. Некоторые предлагали даже из партии исключить его. А ведь это для коммуниста смерти подобно. Обидно и горько! – повторил он. – Ведь наше дело не только землю облагораживать, а и людей. Не для земли живем, а для человека!

Уже затемно возвращались мы из правления. На улице звонкие девичьи голоса окликнули:

– Здравствуйте, Аким Васильевич!

– Здравствуйте. Кто это? A-а… Вот две наши Гали, – сказал он мне.

В свете уличного электрического фонаря я увидел двух совсем молоденьких девушек.

– Откуда вы? – спросил Горшков.

– Из кино.

– А почему вас ребята не провожают?

– Да нам и без них весело, – бойко ответила одна Галя.

– Ну а как у вас, Галя, приемник действует?

– Хорошо, Аким Васильевич.

– Галя Рыбина работает у нас учетчицей в первой бригаде, – объяснил мне Горшков. – Отлично работает. На прошлой неделе ей исполнилось восемнадцать лет, и в день рождения колхоз подарил ей приемник. А другая Галя – секретарь комсомола. Когда вам-то подарок готовить? – спросил он у этой Гали.

– Ой, Аким Васильевич, мне восемнадцать еще только в будущем году исполнится.

– Ну, значит, в будущем году и подарок.

Эта встреча развеяла мрачноватое настроение Горшкова.

– Все-таки много у нас хороших людей, – сказал он. – Возьмите хоть Тимофея Бирюкова – самый старый из коммунаров, а и сейчас без дела не усидит. И справедлив. Его у нас колхозной совестью называют. А Мария Акимовна Смирнова – жена покойного Селивестра? И сама примерная колхозница, и каких ребят на ноги подняла! Правда, старший-то ее сын не в колхозе, а в Гусь-Хрустальном, директором крупнейшего завода работает. Но мы его своим питомцем считаем, в колхозной семье рос.

С какой-то особой теплотой вспоминал он и о других людях, которыми крепок и прочен колхоз «Большевик».

11

В конце февраля заметелило, завьюжило. Небо заволокло сизыми тучами. На заборах, на ветках деревьев лежали пушистые шапки снега. Казалось, настоящая зима только еще начинается. Но снег был сырой, и деревенские старики, глядя на февральскую завируху, предрекали:

– Это ненадолго.

И верно, первые мартовские дни пахнули теплом. Небо очистилось, засияло голубизной. Под окнами и у крылец дробно зазвенела капель. На притоптанной площадке возле деревенского магазина бойче захлопотали старые, растрепанные воробьи. Сороки беспокойнее заметались над огородами. Из леса потянуло горьковатым запахом оттаявшей березовой коры.

Весна была еще далеко. Она еще прихорашивалась где-то там, на Кубани или в низовьях Дона, чтобы оттуда начать свое шумное шествие по Русской равнине, но уже и здесь, в Мещере, все просыпалось и тянулось навстречу ей. Это было еще не полное пробуждение: поля еще дремали под снегом и лесные чащи не освободились от зимней дремоты, но что-то волнующее, живое угадывалось в теплом дыхании марта…

В марте должны были проводиться выборы нового состава депутатов Верховного Совета СССР. Рабочие Гусь-Хрустального предложили выдвинуть кандидатом в депутаты от своего избирательного округа Акима Васильевича Горшкова. Их предложение поддержали избиратели других городов и селений округа. Они просили Горшкова дать свое согласие баллотироваться в депутаты, и он согласился. Это обязывало его побывать на многих предвыборных собраниях, выслушать предложения избирателей, ответить на их вопросы. Тут он отчитывался перед народом за всю свою жизнь, а так как вся его жизнь была связана с колхозом «Большевик», то, вполне естественно, он рассказывал и о колхозе: как начинали дело и каким оно стало теперь.

Почти везде ему задавали один и тот же вопрос:

– Расскажите, чего и сколько выдается у вас в колхозе на трудодень?

– А мы, знаете ли, отказались от натуральной оплаты труда продуктами своего производства, – отвечал Горшков и объяснял, почему отказались. – Представьте себе, – говорил он, – что колхозник заработал на трудодни, ну, скажем, пятьсот пудов картошки. Что же о н – с ней будет делать? Везти на базар и торговать? Это, знаете ли, очень канительное и неинтересное дело. Поэтому у нас введена теперь денежная оплата труда. Всю продукцию, то есть овощи, мясо и молоко, сдает государству или продает кооперации колхоз сам. Колхозники же за свой труд ежемесячно получают чистые деньги, как рабочие, занятые на заводе или на фабрике.

– А каков этот заработок?

– В среднем сто двадцать рублей в месяц. Одни получают больше, другие – меньше, это уж в зависимости от квалификации и от того, как кто поработал. Продукты же: хлеб, всевозможные овощи, мясо, масло и молоко – можно купить в своем колхозном продовольственном магазине.

– На что лучше!

– Кроме того, ведь у каждого колхозника возле дома есть небольшой огородишко, а некоторые имеют еще коров и свиней. Таким образом, для личных потребностей у них есть свои овощи, молоко, мясо.

– Хорошо! – одобряли слушатели. – Очень уж хорошо!

А Горшков продолжал рассказывать.

– Значительная часть доходов колхоза поступает в неделимый общественный фонд, – говорил он. – Деньги из этого фонда идут, знаете ли, на расширение хозяйства, а также на культурно-бытовые потребности. Ну, скажем, на содержание клуба, библиотеки, на выплату пенсий престарелым колхозникам и на приобретение путевок в санатории и дома отдыха, куда мы бесплатно посылаем тех, кто нуждается в этом. Для детей колхозников у нас на средства из того же общественного фонда содержится дошкольный комбинат. Обставили мы его удобной, хорошей мебелью, приобрели пианино, накупили игрушек. Расходы на питание детей в яслях и детском садике колхоз также полностью взял на себя.

– А как же бездетные?

– Что бездетные?

– Бездетным-то, поди-ко, обидно, что на чужих ребятишек приходится тратить общие деньги.

– Никакой обиды тут нет. Это решение принято колхозниками с полным единодушием, – отвечал Горшков. – Ведь что такое колхоз? Это, знаете ли, не только школа нового социалистического труда, а еще и школа новой общественной жизни.

Его страстная убежденность захватывала и будто ркрыляла людей. «Вот, – говорили они, – если бы побольше было таких колхозов да вот таких организаторов колхозного дела…»

Предвыборные собрания были интересны и для самого Горшкова. Слушая своих избирателей, он глубже проникался их заботами и надеждами.

В его записной книжке появились заметки о том, например, что обязательно надо строить дорогу от Гусь-Хрустального до Великодворья, чтобы связать глухие углы Мещеры с промышленными центрами, или о том, что необходимо прекратить безрассудную вырубку леса возле разъезда Неклюдово и бережливее относиться к природным богатствам. Он брал на заметку и такие заботы, как улучшение торговли крупой и мясными продуктами в рабочем поселке «Красное эхо» или открытие нового медицинского пункта в Мезоновке…

В колхозах, где бывал Горшков в эти предвыборные дни, он внимательно знакомился с хозяйством и тут же давал дельные советы, и люди видели в нем опытного хозяина, душевно щедрого человека.

Окружное предвыборное собрание проходило в городе Гусь-Хрустальном. В этом городе Акима Горшкова знал почти каждый. Ведь до Нечаевской отсюда всего двадцать километров, и жизнь колхоза «Большевик» так же, как и жизнь его бессменного председателя, была у всех на виду. Выступавшие, а их было много, говорили о своем кандидате с большим уважением, и каждый находил сказать о нем что-то свое. Председатель райисполкома отметил организаторские способности Акима Горшкова, секретарь райкома партии говорил о его партийной принципиальности. Мастер хрустального завода высказался о большом житейском опыте колхозного председателя, учительница средней школы подчеркнула глубокую заинтересованность Горшкова делом народного просвещения. А старая работница текстильной фабрики сказала:

– Акима Васильевича мы знаем давно. Я еще комсомолкой была, когда он в Нармучи коммуну организовывал и смычку рабочего класса с крестьянством укреплял по ленинскому завету. Это человек, достойный быть нашим избранником в Верховный Совет. Достоин и по делам своим и по душе. Душа у товарища Горшкова чутка^ и отзывчивая…

В заключение выступил и сам кандидат в депутаты. Он поблагодарил за доверие, сказал, что постарается оправдать его.

Я был на этом собрании. Кончилось оно поздно, и уже затемно мы с Акимом Васильевичем отправились на Нечаевскую.

Колхозная «Волга» мягко неслась по укатанной гладкой дороге. С обеих сторон к широкой просеке подступал темный заснеженный лес. Иногда в пучке света, отбрасываемого сильными фарами, мелькали полосатые дорожные столбики и перила мостков. Горшков сидел молча, устало прикрыв глаза.

– О чем задумался, Аким Васильевич? – спросил я у него.

Он глубоко вздохнул, достал из кармана пачку папирос.

– Да вот, знаете ли, забот прибавляется, а я старею, и силы идут на убыль.

– Ну, сил-то у вас еще много.

– А их много и требуется. Ведь вот и в колхозе новые заботы теперь появились. Все-таки объединились мы с тихановскими. Все их убытки приняли на себя. Правда, когда я сообщил нашим колхозникам, что райком рекомендует объединиться, они без энтузиазма отнеслись к этой рекомендации. Что же, говорят, опять чужой воз из ухаба вытягивать? И я понимал их. Но сам же стал уговаривать объединиться. Друзья мои, говорю, коммунизм на одной Нечаевской не построишь. Это дело громадное и требует общих усилий.

А знаете, что меня привлекло в этом деле? Возможность размаха, широта действия… Всю жизнь я мечтал и мечтаю о преображении нашей бедной мещерской земли. Вы знаете, какая она? Лоскутки истощенной пашни, разбросанные среди болот и лесов. Как муравьи, ползали крестьяне по этой земле, выбивались из сил и в свое утешение говорили: «Ничего не поделаешь, ведь это Мещера». – Папироска у него погасла, он снова раскурил ее и продолжал: – Мещера… А человек и мещерскую землю может преобразить: раскорчевать вырубки, осушить болота, создать большие массивы полей, чтобы машинам было где развернуться. В начале тридцатых годов у нас было всего около сотни гектаров земли, считая й лес, и болота. А нынче – четырнадцать тысяч. Это уже размах!

Вот, знаете ли, есть такие стихи у Сергея Есенина: «Я думаю: как прекрасна земля и на ней человек». Как хорошо сказано! Я ведь тоже об этом думаю – как прекрасна земля и на ней человек!..

– Мещерский мечтатель! – сказал я.

– Фантазер? – усмехнулся Горшков.

Нет, назвать его фантазером было бы несправедливо. Человек практической складки, он твердо, обеими ногами стоит на земле. Не фантастикой же поднял он крестьян-бедняков к сознательному творчеству новой жизни. Светом его мечты озаряется прочное дело.

Так думалось мне, а Горшков опять замолчал и только попыхивал папироской.

Миновали Волчиху, проехали Мокшарский ложок, обрамленный тонким осинником. Впереди за грядою ельника обозначилась цепочка электрических огней, сиявших на центральной усадьбе колхоза.

…В марте из газет я узнал, что Аким Васильевич Горшков избран депутатом в Верховный Совет. А вскоре и сам он приехал в Москву на сессию. Я разыскал его в гостинице «Москва». Посидели, поговорили о нечаевских новостях.

– Вот, знаете ли, задумали в Тиханове строить новый животноводческий комплекс, чтобы хозяйство было не хуже, чем на Нечаевской. За лето осилим.

Я спросил, долго ли он пробудет в Москве.

– Как только сессия кончится, сразу – домой. Задерживаться нельзя: весна подступает.

В открытую форточку с улицы тянуло влажным теплом. Наступление весны было ощутимо даже здесь, в городе. А Горшков мысленно был уже в Мещере, на весенних полях колхоза. Весна властно звала, возбуждала его. Она подступала к нему новыми трудовыми заботами, хлопотами. Но он всегда любил эту трудную пору, пахнущую талой землей, дымком тракторов и терпкой свежестью распускающихся деревьев. Он всегда любил эту пору светлых надежд, как только может любить ее человек, выросший на земле.