Текст книги "След человеческий (сборник)"
Автор книги: Виктор Полторацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
В сентябре 1973 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о том, что за выдающиеся успехи в развитии колхозного производства и в связи с семидесятипятилетием со дня рождения председатель колхоза «Большевик» Гусь-Хрустального района Владимирской области Аким Васильевич Горшков награжден второй Золотой Звездой Героя Социалистического Труда.
И мне вспомнились слова, сказанные однажды старым председателем:
– Мы, коммунары, начали с малого. Жили бедно, работали много и тяжело. Потом подросло второе поколение колхозников. Оно уже образованнее и дальновиднее нас. Мы передали ему не только большое, богатое хозяйство, но и любовь к земле и ту веру, которая объединяла нас. Наши наследники и есть самое большое богатство из всего, что нажито и создано нами. Пусть же они продолжат то дело, которое мы начинали. В этом заключается смысл жизни, и ради этого мы живем на земле…
Мне нечего добавить к его словам. Пусть и закончится ими эта мещерская повесть. Жизнь продолжит ее.
Профиль пути
Взгляните на карту России и проследите за тоненькой красной ниточкой, протянувшейся от Москвы на восток – к Куйбышеву, Челябинску, Омску, Новосибирску, Иркутску и еще дальше, до Владивостока.
Это железнодорожная магистраль. Двухпутное полотно ее стелется по широкой Русской равнине, пересекает Волгу, ползет по крутым перевалам через горный Урал, с разбега врывается в зеленые коридоры сибирской тайги, петлей изгибается вдоль Байкала и, наконец, выходит к берегу Тихого океана.
Сколько поездов проходит по этой дороге и какая шумная жизнь наполняет ее! Сколько разных картин открывается взору путников!
Самым прельстительным по разнообразию красок, но зато уж и самым тяжелым участком этой дороги считается горный Урал. Железнодорожная линия здесь поднимается на хребет Урал-Тау, по гребню которого проходит условная граница между Европой и Азией.
Водить поезда на горном участке дело нелегкое. Но именно здесь-то и проявил себя машинист Куприянов, уже немолодой, но еще довольно стройный и крепкий мужчина среднего роста. На его всегда обветренном, смугловатом лице зорко щурятся карие, с золотинкой глаза. Из-под форменной фуражки, чуть-чуть сдвинутой набок, завитками выбиваются волосы, с висков уже тронутые легким инеем седины.
Максим Игнатьевич – так зовут Куприянова – работает здесь давно. Трудный профиль пути через Уральский хребет изучен им в самых мельчайших подробностях. Он даже усматривает в нем некое сходство со своей жизнью. Однажды он так и сказал:
– Когда я задумываюсь о пережитом, оно представляется мне похожим на этот путь. В жизни моей были такие же крутые подъемы, повороты и перевалы…
Я попросил его рассказать об этом подробнее, но он уклончиво ответил, что, мол, слишком долгий будет рассказ. И все же не сразу, а от случая к случаю кое о чем рассказывал. И передо мной постепенно вырисовывалась повесть всей его жизни.
Именно так, в рассказах самого Куприянова, я и попытаюсь раскрыть ее перед вами.
Глава перваяРаннее детство мое прошло на донской стороне, в большой казачьей станице Морозовской, рассказывал Куприянов. Отца своего я не помню. Он умер, когда я был еще совсем маленьким. Жили мы очень бедно. Мать от тяжелой работы часто прихварывала, а потом и вовсе слегла. В девять лет я остался совсем сиротой.
У нас был богатый сосед дядя Марк. Он сжалился и сказал:
– Максимка, живи у меня.
Старый домишко наш продали, и я стал жить у соседей. Был у них и за няньку, и за прислугу, и за пастуха. Воли своей не имел, делал, что заставят, ел, что дадут.
Так жил я три года. Потом дядя Марк говорит:
– Я тебя больше кормить не буду, определяйся куда-нибудь.
А куда мне определяться?
У Марка был знакомый, Петр Сергеевич Сидоров, который имел скотобойню и торговал на базаре мясом. Вот к этому Сидорову я и толкнулся.
– Маловат ты еще, – сказал он мне. – Да уж ладно, приму тебя за харч и одежу. А будешь стараться, тогда и жалованье кое-какое положим.
Сидоров дело вел не один, а вместе со своим братом Спиридоном, И была у них еще младшая сестра Люба, года на четыре старше меня. Она тогда в школе второй ступени училась. Характер у Любы был не гордый, участливый. Однажды разговаривали мы с ней, и она спрашивает:
– Как же это так – тебе уже двенадцатый год, а ты ни читать, ни писать не умеешь?
А я действительно даже буквы не знал.
– Откуда же, – говорю, – мне знать, если в школе я ни одного дня не учился.
– А хочешь, я тебя читать научу?
– Научи!
Стала она со мной заниматься. Ей-то это вроде забавы, а мне грамоту очень хотелось постичь. Старание у меня было прямо ужасное. За одно лето я стал читать по-печатному, а потом и письмо одолел, хотя и не полностью, но записать чего надо мог.
Ах, если бы только и делов у меня было тогда, что учиться! А то ведь и работы невпроворот: то за скотиной ходи, то по дому прибирайся, то на базаре в лавке прислуживай, День пройдет, а к вечеру руки и ноги начисто отнимаются.
С малых лет живя у чужих людей и работая на них без разгиба спины, я, по существу говоря, не знал, что такое детство с играми и забавами. Все это прошло как-то мимо меня. И одногодков-товарищей у меня тогда не было. Но крепко подружился я с одним человеком. Звали его Виктором. Фамилия – Бутенко. Эта дружба имела свои последствия в моей дальнейшей судьбе.
Виктор был старше меня лет на пять. В Морозовскую он приехал откуда-то со стороны и жил у булочника, который приходился ему дальней родней.
В Викторе меня привлекало все: сила, ловкость, самостоятельность суждений о жизни. Своим положением в то время он был недоволен.
– Разве это жизнь, – презрительно говорил он. – Я ведь сюда после тифа попал, здоровьишком подорвался. А вот погоди, подкормлюсь мало-мало и уеду к чертовой матери.
– Куда?
– За кудыкины горы. Свет велик, и разных дорог в нем не считано.
Мне это казалось страшным.
– А всю жизнь быком в чужом ярме ходить не страшнее ли? – спрашивал Виктор.
Он очень любил бороться, и мы частенько упражнялись с ним где-нибудь за огородами, на зеленом лужке. Боролся он ловко, ухватисто, и положить меня на лопатки ему не составляло труда. Но тут же в утешение говорил:
– У нас с тобой, Максим, весовые категории разные, да и приемов ты вовсе не знаешь, а материал в тебе для развития имеется.
Росточку я был хотя и небольшого, но корпусной и в стойке упорный. Виктор учил меня правилам и ухваткам французской борьбы. Потом приохотил к упражнениям с гирями.
Сам он делал это очень красиво и говорил, что научился в цирке. Я не знал, верить ему или нет…
В конце лета хозяин взял меня с собой в калмыцкие степи, где Сидоровы закупали скот для убоя. Эти поездки мне нравились. Едешь, а желтая дорога то ползет по равнине, то вдруг схоронится в балочке, то снова выправится на высокий бугор. Простор неоглядный, аж сердце заходится. Ночевать иной раз случалось прямо в степи. Возле тележки горит костер, кругом тишина, лишь кобылки скрипят в пожухлой траве, а над головой темное небо, как пшеном, усыпано звездами. Наутро – опять дорога, степи, бугры, незнакомые хутора, а там уже и калмыцкие стойбища начинаются.
Одно мне было не по душе – это когда хозяин начинал с калмыками торговаться и все норовил как бы их обмануть половчее. Божится, крестится, а я-то знаю: обман! Заговорили мы как-то с ним по этому поводу, и стал он меня учить:
– Дурак ты, дурак! Ведь ежели ты не сумел обмануть, так тебя непременно обманут. Вот и соображай, что выгоднее.
Проездили мы с ним в тот раз почти две недели, а когда вернулись в Морозовскую, друга моего, Виктора Бутенко, там уже не было.
Я к булочнику. Спрашиваю: «Куда Виктор уехал?» А он отвечает:
– Грец его знает куда. Видно, дурная голова покоя ногам не дает.
Снова остался я совершенно один.
С год еще работал у Сидоровых. Хозяин стал уже доверять мне покупку скота. Но однажды рассердился на меня за то, что я переплатил калмыкам за баранов. Вышел у нас с ним крупный разговор, и мы разошлись в разные стороны. При расчете я получил за три года пятьдесят рублей.
По тому времени для меня это были деньги немалые. Но хватило их ненадолго. Справил новые сапоги, прикупил кое-чего из одежи, вот тебе и весь капитал израсходован. Надо куда-то к месту пристраиваться. А куда? Частников тогда стали прижимать помаленьку, такого размаха, что в начале нэпа, у них уже не было. Пошел я на биржу труда, а там очередь.
Жить негде, Приспособился ночевать на вокзале и стал замечать, что там человек пять таких же, как я, ребят ошиваются. Один-то, правда, вроде бы и постарше меня, а другие моложе и даже совсем пацаны. Держатся кучно, и то у них пир горой, то зубами от голода щелкают. Они меня тоже заметили. Тот, что постарше, спрашивает:
– Ты откуда тут взялся?
Объяснил я ему свое положение, посетовал на то, что без работы остался, а он смеется и говорит:
– На кой хрен тебе работа? Прибивайся к нашему берегу, и мы тебя кое-чему научим.
Компания, в которую я попал, как теперь уже понимаю, была обыкновенной шпаной. Мастера по чужим карманам и по всему другому, что плохо лежит.
Стал я с ними болтаться в самых шумных местах – на вокзале, особенно когда поезд придет и начинается сутолока, на базарном толчке, возле цирка, то есть там, где удобнее всего шуровать по карманам.
Однажды шныряли мы возле цирка, рассматривали афишу новой программы: «Труппа римских гладиаторов Маммо. Силовые номера, полет под куполом цирка». И тут же на афише портреты всех гладиаторов. Гляжу на одного из них и даже глазам не верю: господи боже, да ведь это Виктор Бутенко!
Ничего не сказав дружкам, пробрался я в цирк на галерку, жду, когда выступят гладиаторы. И вот на арену выходит Виктор, в белом атласном плаще с золотистой отделкой, в каске, как у пожарного. Снимает он эту каску и плащ, остается только в трико и начинает упражняться со штангой и гирями.
Публика аплодирует, некоторые кричат: «Браво!»
А шталмейстер громким голосом объявляет:
– Смертельный номер. Жизнь сына в зубах отважного гладиатора!
И тут Виктор забирается по шелковой лесенке под самый купол, работает там на трапеции, потом к нему поднимают какого-то малыша, тоже в трико, только с блестками. Виктор в это время цепляется за трапецию ногами, в зубы берет ремешки, на которых висит тот пацан, и оба они начинают вниз головой крутиться.
Музыка играет туш, в цирке аплодисменты. Еле-еле дождался я конца представления. Бегу в артистическую, а меня не пускают.
– У меня, – говорю, – тут брат гладиатором служит.
– Какой такой брат?
– Бутенко Виктор.
Ну, позвали его. Вышел он, заметил меня и, вижу, обрадовался.
– A-а, Максим! Давай проходи.
Жили гладиаторы тут же, при цирке, но Виктор предложил:
– Давай пойдем куда-нибудь.
Пошли мы за станицу на речку Быструю. Там у нас было знакомое глухое местечко в тальнике.
– Ну как, – спрашивает меня Виктор, – по-прежнему мясом торгуешь?
Я объяснил ему, что от мясника ушел, и даже сказал, с какой компанией свел знакомство и какими делами приходится заниматься.
– Вот уж это напрасно! – сказал он. – Это тебе совсем ни к чему.
Признаться, я и сам об этом задумывался. Жизнь в блатной компании меня не очень-то привлекала. Но в преступном мире существуют свои законы. Если попал в компанию, то она тебя будет цепко держать. Тут действует страх: как бы «стука», то есть сигнала угрозыску, не было. Все это я уже знал и побаивался своих новых друзей. Но Виктору тогда об этом ничего не сказал, а лишь спросил у него:
– А откуда у тебя сын появился?
– Это не сын, – говорит он, – а партнер мой, Ар-кашка. Годами мы с ним ровесники, только он лилипут.
Потом Виктор сказал, что он недоволен антрепренером, то есть фактическим хозяином, Маммо.
– Работаем больше всего мы с Аркашкой, – говорит он, – а деньги забирает себе Маммо, да еще таскает за собой троих родственников, которые ничего не умеют и числятся просто статистами.
Между прочим, у Маммо настоящая фамилия была другая – то ли Редькин, то ли Репкин, но в цирках считалось модным называться по-заграничному.
– Знаешь что, – предложил вдруг Виктор, – давай заниматься! Недели за три я тебя кое-чему научу, возьмем Аркашку, составим замечательное трио, приобретем реквизит и будем работать самостоятельно.
Я очень обрадовался и сказал, что согласен. Но мне еще надо было поговорить со своими дружками. На следующий день произошел такой разговор между мной и вожаком нашей блатной компании. Я ему объясняю, что решил «завязать узелок».
А «завязать узелок» на блатном жаргоне означает – покончить с воровскими делами.
Он посмотрел на меня и спрашивает:
– С легавыми ссучился?
– Нет.
– Так почему же надумал завязывать?
Я рассказал, как и что. И знаете, они меня даже не били. Им понравилось, что я иду не на какую-нибудь работу, а в цирк.
Виктор стал со мной заниматься. А через месяц они с Аркашкой бросили Маммо, и мы отправились в самостоятельное турне по Донбассу. Там в то время гастролировало довольно много передвижных цирков.
Мы с Виктором работали акробатические номера. Аркашка оказался очень талантливым человеком. Он составлял куплеты на злобу дня, а у меня был кое-какой голосок, и я исполнял их на публику. Эти куплеты очень хорошо принимали.
Около года продолжалось наше турне. Мы побывали во многих городах: в Луганске, Горловке, Енакиеве, Лисичанске. Заработки были хотя и не очень большие, но артистическая жизнь сама по себе привлекательнее заработка: успех у публики, аплодисменты.
Однако Донбасс нам вроде поднадоел, да и мы уже примелькались зрителям.
Как-то зимой идем мы по улице в Лисичанске и видим– висит рядом с нашей афишей плакат: производится вербовка рабочей силы всех специальностей на строительство Магнитогорска. Условия такие-то и такие-то, вербовочный пункт находится там-то.
Условия были очень заманчивые: бесплатный проезд, аванс, спецодежда.
– А что если нам махнуть в этот Магнитогорск? – говорит Виктор. – Народу там теперь много, сборы будут хорошие.
– Денег на дорогу не хватит, – сказал Аркадий.
– А мы завербуемся, получим аванс.
На вербовочном пункте спрашивают:
– Специальность имеете?
– Артисты цирка.
Вербовщик засмеялся:
– Что же вы там делаете?
– Силовые номера.
– Ну, это, пожалуй, подходит.
Виктора и меня записали, а когда дело дошло до Аркадия, вербовщик заупрямился:
– Лилипутам в Магнитогорске нечего делать.
Стали мы совещаться, как быть. Аркадий говорит:
– Поезжайте пока вдвоем. Я тут один поработаю, а потом осмотритесь там, дадите мне телеграмму.
Подумали мы и решили: едем пока вдвоем.
Глава втораяВ декабре тысяча девятьсот двадцать девятого года прибыли мы с Виктором в Магнитогорск. Сейчас это город. Да еще какой! Залюбуешься! А знаете ли, что там было тогда? Приехали, смотрим – стоит на путях старый двухосный вагон, и на нем вывеска: «Ст. Магнитогорск».
А дальше, под горой, в степи палатки раскинуты. Столько их, что и взглядом окинуть нельзя. Будто войско какое-то шло и остановилось здесь табором. Правда, кое-где уже и бараки деревянные были, но мало еще. А кругом – грязный, измятый снег и ветер такой отчаянный, что кожу на лице рассекает до крови.
«Ну, – думаем, – попали же мы на гастроли».
Направили нас на пятый участок, определили в палатку на четырнадцать человек. В палатке нары, печка железная, над печкой вешалки – портянки сушить. Одним словом – гостиница-люкс.
Работать поставили землекопами на рытье котлована под фундамент доменной печи. Техника тут на первых порах была самая примитивная. Рытье производилось вручную, лопатами, в несколько уступов, а землю из котлована вывозили конными грабарками. Рабочих людей собралось на стройке многие тысячи. Со стороны поглядеть– муравейник. Вятские, рязанские, пензенские, орловские, воронежские – и каких только нет! Одни окают, другие цокают, а третьи совсем не по-русски – «талды-шалды» говорят. И одеты-обуты по-разному: кто в валенках, кто в сапогах, а больше всего в брезентовых чунях да в лаптях. Нам с Виктором все-таки валенки удалось получить, потому что в Магнитогорск приехали мы как артисты, в полуботиночках, а это по здешнему месту все равно что босиком.
Поработали с недельку, огляделись и думаем: «Хорошо бы нам все-таки своим делом заняться».
К Новому году на пятом участке что-то вроде клуба открылось. Там проходили собрания, иногда самодеятельность– гармошка и прочее. Мы тоже стали показывать свои номера. Одно было плохо: помещение холодное, стенки инеем на полдюйма покрыты, в щели ветром несет, а мы в одном трико, полуголые выступаем. Пока силовые номера показываем – разогреемся, даже пот выступит, а за сцену уйдем – зуб на зуб не попадает. Выступили несколько раз, и Виктор схватил простуду. Жестокий фурункулез у него открылся. Привел я врача из медпункта, тот осмотрел его, покачал головой и говорит:
– В здешних условиях вам оставаться больше нельзя. Необходимо ехать на юг, иначе это может кончиться плохо.
Легко сказать – на юг. А какие возможности?
– Ты знаешь, – говорит Виктор, – у меня ведь брат есть в Крыму. Поедем туда.
– На двоих денег не хватит, а на одного найдем как-нибудь, – говорю я. – Через три дня получка, соберу я тебя и отправлю.
– Я с тобой не хочу расставаться, – отвечает мне Виктор.
– Что же ты – умирать хочешь?
Он замолчал, только очень нахмурился.
Так и уговорил я его. Купили билет, запасли еды на дорогу, и Виктор уехал в Крым.
С тех пор мы с ним уже не встречались. Из Крыма он мне только одну открытку прислал. Писал, что брата найти не мог, а самого положили в больницу. Дальнейшая судьба его мне до сих пор неизвестна.
После отъезда Виктора я перешел из котлована на прокладку железнодорожной ветки к горе Атач.
Между прочим, на котловане землекопами работали пензенские, рязанские, тамбовские мужики, чуваши, татары, в большинстве своём пожилые, а на железной дороге подобралась исключительно молодежь. Были ребята из Москвы, из Самары, из Нижнего Новгорода.
Я определился костыльщиком. Для этого дела силенка и ловкость нужны, а и того и другого занимать мне не требовалось. Работали мы горячо. Друг перед дружкой старались. И жили вместе, одной коммуной. Меня эти ребята как-то сразу в свою компанию приняли. Может быть, потому, что характер у меня легкий, общительный, а кроме того, я все-таки в цирках потерся, куплетов и анекдотов знал множество. Бывало, устанем до того, что с ног валимся, а я выкину какой-нибудь веселый номерок, и как-то легче становится.
Нашу бригаду стали отличать и даже ставить в пример другим. Отдел соцбыта в виде поощрения выдал нам ордер на драповое пальто. Мы собрались обсудить: кому отдать этот ордер, и тут все ребята говорят:
– Максу!
Максом они называли меня.
Так получил я премию, первую в своей жизни.
Вскоре после того состоялся у меня разговор с секретарем комсомольской ячейки Леней Карасевым. Мы шли с ним после работы домой, и Леня спросил:
– Макс, почему ты не вступаешь в комсомол?
А я сам не знал почему и только пожал плечами.
Леня взял меня под руку и стал говорить, что такое комсомольская организация, какие у нее задачи вообще и здесь, на строительстве Магнитогорска, и какое значение имеет сама наша стройка для индустриализации страны.
В то время я хотя и считался среди наших ребят довольно бойким и развитым, но в политике вовсе не разбирался, потому что развитие у меня было совершенно другое. Я думал, что жизнь – сама по себе, а политика– это как цирк, на любителя, и что всякие такие слова: «коммунизм», «социализм», «индустриализация» – нужны только на собраниях и митингах. Слушая Леню, я впервые охватил своим воображением все это вместе и понял, что жизнь и работу, то есть все, что мы делаем каждый день, нельзя отделить от политики.
Я вступил в комсомол. Работать стал так, что в иной месяц выполнял норму на четыреста и на пятьсот процентов. И радовался, что у меня так получается.
Сейчас, вспоминая то время, я будто гляжу в перевернутый бинокль, и в отдалении возникают передо мной картины пережитого: то человеческий муравейник в котловане первой доменной печи, то крутые отвалы земли, то серый палаточный лагерь, то длинный барак столовой и очередь перед окошечком, где по талонам выдают похлебку из воблы и перловой крупы. И еще вспоминаются мне плакаты. Их было там очень много. На полотне, на фанере и прямо на стенах бараков. Были плакаты с картинками и без картинок, и почти на каждом слова: построим, выполним, создадим!
Это было только началом того, что потом построили здесь и стали называть гигантом уральской металлургии. Но когда я вспоминаю то время, чувство гордости наполняет меня: я был там, я это видел, и во всем том есть частица и моего труда!
Около года прожил я на строительстве и вдруг совершенно случайно встретил земляка, машиниста со станции Морозовской. Фамилию его я забыл, но имя – дядя Федя – сразу же вспомнил. Я знал его потому, что этот машинист иногда забирал у моего хозяина Сидорова мясо в кредит до получки. Здесь, на Магнитке, дядя Федя работал также на паровозе.
Сначала он меня не признал, а когда я сказал ему о Морозовской, вспомнил и спросил:
– А ты что здесь делаешь?
Я объяснил, что работаю костыльщиком на укладке железной дороги.
– Это хорошо, что от мясника ушел, – сказал он. – По крайней мере, из батраков в рабочие люди вышел, а рабочий класс всему голова. Но если уж попал на железную дорогу, пробивайся, Максим, в паровозники.
– Разве можно? – говорю я.
– Почему же нельзя? Приходи к нам в депо, я займусь тобой, коли смекалка и желание есть, сдашь экзамен на помощника машиниста.
Будто огнем опалили меня слова дяди Феди. Желание у меня появилось большое. Но ведь теперь я был уже не сам по себе: комсомольская ячейка стала моей семьей, и я считал своим долгом посоветоваться с ребятами.
Леня Карасев одобрил мое намерение учиться на помощника машиниста.
– Овладение техникой – одна из главных задач комсомола, – сказал он. – В общем, ячейка желает тебе успеха.
И стал я учиться у дяди Феди. Он занимался со мной в депо, а иногда брал в поездки. Сначала я чувствовал себя на паровозе как в темном лесу. Какие-то винтики, колесики, рычаги, циферблаты, а что к чему – неизвестно. Потом постепенно стал привыкать. Уяснил работу котла, цилиндровой машины, механизма дышлового сцепления. На это ушел не месяц, не два. Я ведь и с основной работы еще не ушел, а учебе отдавал лишь свободное время. Но вот наступила пора, когда дядя Федя сказал мне:
– Надо держать экзамен.
– Робею, – признался я.
Но дядя Федя говорит:
– Не робей, воробей, комар не проглотит!
Экзамен надо было держать перед целой комиссией: там машинисты-наставники и заместитель начальника службы тяги. Какие вопросы мне задавали и как я на них отвечал – убейте, не помню. Вышел из комнаты сам не свой. Дядя Федя тоже волнуется, спрашивает:
– Как?
– Не знаю.
– Ну ладно, пойди погуляй, а я выясню.
Смотрю, через некоторое время он идет веселый, улыбается и говорит:
– Поздравляю, Максим, аттестовали тебя помощником машиниста.
На радостях пригласил я своего учителя выпить пивка.
Он согласился и первую кружку поднял за нового паровозника.
Но аттестовать-то аттестовали меня, а на паровоз не назначили. У вас, говорят, слесарного опыта нет, а для помощника это необходимо.
Что тут делать? Дядя Федя советует: оформляйся в депо, не отступаться же на полдороге.
И я поступил в паровозное депо учеником слесаря. Зарплата в два раза ниже, чем на укладке пути. Но я готов был работать даже за кусок хлеба. Меня мечта захватила.
Здесь проработал я до осени тысяча девятьсот тридцать первого года и получил разряд подручного слесаря. Надо сказать, что работа в депо принесла мне большую пользу, Тут ведь все время приходилось иметь дело с ремонтом паровозов, и я очень многому научился. Без этой практики действительно было бы куда тяжелей. Теперь я уже без робости попросился в помощники машиниста и получил назначение на старенький маневровый паровоз серии ОВ 15964. До самой смерти я не забуду этого номера!
Первым моим машинистом был Степан Иванович Булавка. Удивительный человек! Речь у него спокойная, неторопливая, голос тихий, вроде бы с трещинкой, но слух он имел исключительный. Бывало, чуть ли не за полверсты услышит, как идет паровоз, голову свою седую наклонит чуть-чуть да и скажет: «Что же они, черти, крейцкопфный вкладыш не догадаются подтянуть…» Он по звуку определял состояние механизма.
На работу я всегда старался пораньше прийти. Машину проверяю, на звук молоточком пробую, где надо – ключом подтяну, в сальники набивки добавлю, куда нужно – смазку залью, оботру все, будто языком вылижу, а Степан Иванович явится, заметит какой-нибудь непорядок, покачает головой и скажет; «Паровоз, между прочим, такая машина, которая требует особенной аккуратности».
Сам он был аккуратен во всем. Я так скажу: маневровая работа у нас считается за черновую. Тут больше суеты, больше грязи, и паровозники за собой не очень следят. А Степан Иванович приходил на паровоз в чистеньком кителе, будто с курьерским ехать собрался. К этой аккуратности он и помощников приучал.
Я проработал с ним почти два года, стал он мне доверять управление.
– Приучайся, – говорил, – не век же тебе в помощниках ездить, через годок на правое крыло перейдешь.
А «правое крыло» – это место машиниста на паровозе.
Но тут мне вышел срок призываться в Красную Армию.
