Текст книги "След человеческий (сборник)"

Автор книги: Виктор Полторацкий

После Февральской революции Оленин-Волгарь снова уехал в Касимов и начал издавать там газету. В ней он печатал статьи, в которых приветствовал «зарю свободы, братства и просвещения», но четкой программы газета не имела и вскоре прекратила свое существование.

В первые годы Советской власти Оленина-Волгаря потянуло опять на реку. Он получил назначение капитаном окского парохода «Волна».

Реки он знал и любил. Лоции Волги и Оки были ему знакомы так хорошо, что он мог читать их с закрытыми глазами, а путеводитель по Каме и Вятке составил сам.

Он опять загорелся идеей открытия кратчайшего пути из Белого моря в Каспий, и в 1921 году, когда народным комиссаром путей сообщения молодой Советской Республики был назначен Феликс Эдмундович Дзержинский, Оленин-Волгарь обратился к нему с просьбой помочь в осуществлении этой идеи, разрешить самому открыть новый путь.

Разрешение было получено. И вот весной 1922 года на маленьком буксирном пароходишке старый капитан прошел по реке Вятке в почти неизвестную Молому, которую считал главной перемычкой между бассейнами Волги и Северной Двины. По Моломе он добрался до реки Юг, а по Югу вышел на Сухону к Великому Устюгу. Там уже открывался путь по Северной Двине в Белое море.

Этот путь Оленин-Волгарь прошел по высокой весенней воде. В летнюю пору мелководные малые реки не судоходны.

– Не беда, – говорил капитан, одержимый идеей открытия. – Я знаю, как углубить эти реки, чтобы сделать новый водный путь доступным для всех судов.

Но перед Советской Россией в ту пору стояли более неотложные задачи. В первую очередь надо было восстанавливать подорванное разрухой хозяйство, дать людям хлеб, оживить заводы и фабрики. Углублением рек заниматься не стали.

В 1924 году Петр Алексеевич получил назначение на должность инспектора-ревизора в Управлении Московско-Окского пароходства, поселился в Москве и начал деятельно сотрудничать в газетах и журналах. Писал он преимущественно о реках России. Теперь об этих его статьях почти никто уже и не помнит, но если собрать их, то, вероятно, получилась бы очень интересная книга.

Но своей канцелярской службой в Управлении пароходства капитан тяготился. Его тянуло опять на реку, и весной 1925 года он вместе со своим старым другом матросом Макаровым отправляется в экспедицию по обследованию бассейна рек Цны и Мокшы. В эту экспедицию он взял с собою и своего сына-подростка Олега.

Результатом экспедиции было открытие на Мокше богатых залежей очень ценного мореного дуба. Об этой находке много писалось в газетах…

Умер Оленин-Волгарь в Москве 13 апреля 1926 года шестидесяти лет от роду.

У него было четверо детей. Двое – дочь Нина и сын Евгений – от первой жены и двое же – Марина и Олег – от Антонины Петровны Михайловой. В Касимове мне сказали, что живут они где-то в Москве…

Узнав через Московское справочное бюро адрес и телефон Нины Петровны Олениной, я позвонил ей и получил приглашение:

– Приходите, я ведь на пенсии и все время дома, но лучше во второй половине дня.

И вот я иду на Фрунзенский вал, дом четырнадцать, и пытаюсь представить себе, как выглядит двоюродная правнучка той блистательной петербургской красавицы, в которую некогда был влюблен Пушкин…

Старая женщина встречает меня в коридоре большой коммунальной квартиры.

– Так вы хотите писать о папе? – спрашивает хозяйка. – У меня сохранились лишь кое-какие справки о его пароходной службе, несколько фотографий и рукописей. Да вот еще целый чемодан писем. Но это осталось от бабушки Бакуниной… А о последних годах жизни папы лучше помнит Марина, моя младшая сестра. Она сейчас служит осветителем в Малом театре, я ей сказала, что вы будете у меня, и Марина обещала зайти.

В коридоре раздался звонок.

– Ну вот и она.

Нина Петровна пошла открыть дверь и вернулась с Мариной. В чертах лиц у сестер мало общего. Нина Петровна – широкоскулая, с серыми, как бы навыкат глазами– в отца. Марина – темноглазая, с крутыми бровями – в мать.

– Она, Марина-то, с папой была на Капри у Горького. Ее там катали на маленьком ослике. Правда, Мариночка?

– Так мама потом рассказывала, сама не помню, еще слишком мала была, – с улыбкой сказала Марина.

– А вот я тогда не поехала к Горькому. Закапризничала, почему это мы к нему, а не он к нам?.. После жалела.

Сестры пустились в воспоминания. Из шкафа достали альбом с газетными вырезками, рукописи, фотографии деда и бабки Олениных и самого Оленина-Волгаря. Вот он еще юноша, в форменной шинели и кепочке Фидлеровского училища, а тут в капитанской тужурке. А вот в Неаполе, с женою Антониной Петровной…

Перебирая рукописи, Нина Петровна говорит:

– Вот любимое папино стихотворение – «Вахтенному». – И, приблизив страницу к глазам, начинает читать:

 
Кто гражданин в своей отчизне
И высший долг свой сознает,
Тот никогда на вахте жизни
Не устает.
Пусть ночь темна, пусть буря стонет
И ветер рвет со всех сторон,
Пусть властно вахтенного клонит
Свинцовый сон.
Но если долгом гражданина
Он беззаветно горд и полн,
То нипочем ему путина
Ревущих волн!
Стоит он смелый, безответный,
Забыв про отдыха черед.
И помнит лозунг лишь заветный:
– Смотреть вперед!
 

– Когда же это было написано?

– Да, вероятно, уже в последние годы жизни.

– Отец очень любил слово «гражданин». Помню, как он говорил моему младшему брату: «Расти и будь всегда гражданином», – вспоминает Марина.

– К детям папа был очень внимателен, – сказала старшая. – Специально для нас он издавал семейный рукописный журнал «Мой мирок».

Одну тетрадку этого журнала, посвященную Волгарем своему младшему сыну Олегу, я видел в архиве Касимовского музея. С грустноватой усмешкой Петр Алексеевич рассказывал в «Моем мирке» о своих надеждах, поисках и неудачах.

– А что Олег?

– В сорок первом году, когда началась война, он вступил добровольцем в Московское ополчение и погиб в одном из первых боев под Медынью, – ответила мне Марина.

– Долг гражданина он выполнил до конца, – добавила Нина Петровна и, помолчав, продолжала – А ведь я тоже была на фронте, только не в эту войну, а еще в гражданскую. Молодая была, здоровая, ну и записалась сестрой милосердия в Красную Армию. Случалось бывать в боях. Под Симбирском попала в плен к белым. Стали меня допрашивать. Офицер говорит: «Как это вы, потомственная дворянка, оказались в рядах большевистской сволочи? За это следовало бы расстрелять, но мы пощадим вас. Будете вместе с нами бороться за спасение родины». А я ему отвечаю: «Я как раз и вступила в Красную Армию, чтобы бороться за спасение родины от контрреволюции». «Тогда получишь пулю», – сказал офицер. Отвели меня в тюрьму, где находились несколько десятков других пленных красноармейцев, и мы уже приготовились к смерти. Но в это время наши ударили на Симбирск, и белые не успели расстрелять нас.

– Отец знал об этом?

– Он узнал после. Очень расчувствовался, обнял меня и сказал: «Спасибо, в роду Олениных изменников не было и не будет!»

Сестры еще долго рассказывали об отце и о своей жизни, а на прощание Нина Петровна обещала еще раз порыться в своем домашнем архиве и, если найдется что-нибудь интересное, переслать мне.

Недели через три я получил по почте пакет. В нем была рукопись неопубликованного рассказа Оленина-Волгаря «Очаковец» с припиской автора, сделанной, вероятно, позднее:

«Перечитав этот рассказ и перебрав в памяти давние события, потускневшие от лет, я нахожу, что изложил их верно. Важна не та роль, которую совершенно неожиданно отвела мне судьба в этом событии. Очень многие поступили бы так же. Важно, что этот эпизод характеризует отношение той части интеллигенции, которая, подобно мне, держалась далеко от активной политики, отношение этой интеллигенции к борцам против монархического и бюрократического строя».

Кроме рукописи рассказа «Очаковец», Нина Петровна переслала мне копию письма Л. Н. Толстого к ее отцу и заметки самого Оленина-Волгаря, объясняющие историю этого письма.

Письмо от Толстого, судя по штемпелю на конверте, было получено в 1889 году. В ту пору Оленин жил в глухом касимовском захолустье. «Думая о темной полунеграмотной родине, о том зле, которое я видел вокруг себя, – вспоминает он в своих заметках, – я додумался до идеи издавать журнал, который был бы правдивым зеркалом всего нашего захолустья. Для того чтобы журнал „пошел“, я решил заручиться бесплатным сотрудничеством лучших наших писателей и написал некоторым из них письма, излагающие мою идею». Было написано такое письмо и к Льву Николаевичу Толстому.

Вот что ответил Оленину знаменитый писатель:

«Петр Александрович![3]3
  В этом письме мое отчество Л. Н. изменил на «Александровича» – дело в том, что я в своем письме сообщал его сокращенно: «Ал.». – Прим. П. Оленина. – В. П.


[Закрыть]

Журнал для крестьян очень хорошее дело. Здесь в Москве Сытин купил фирму журнала (никому не известного) „Сотрудник“ и просил меня помочь ему. Я составил себе в голове ясную программу этого журнала и даже стал готовить материал. Он станет выходить с 17 июня. Я делаю, что могу, но боюсь, что журнал не будет, чем должен и мог бы быть, потому что Сытин издатель, заинтересованный преимущественно материальной стороной. Нужен бескорыстный труд.

Если Вы затеете свой журнал, я буду помогать ему сколько могу, но обещать писать вперед не могу, и поэтому никогда никому не обещал вперед. Имя же мое таково, что если оно и привлечет подписчиков, оно повредит журналу перед цензурой. Да и нехорошо заманивать подписчиков. Будет хорош журнал, будут и подписчики. Так давайте постараемся сделать журнал как можно лучше; и в этом я очень рад буду, насколько могу, помогать Вам. Желаю Вам успеха. Главное – хорошему делу.

Л. Толстой».

На ходатайство Оленина о разрешении издавать в Касимове журнал «Ока» была наложена министерская резолюция: «Просьбу оставить без последствий».

По этому поводу Оленин-Волгарь с горечью замечает: «Многое не удавалось мне в жизни. Многие мои замыслы так и остались неосуществленными. Неудачник – вот моя лучшая характеристика…».

Под этими заметками поставлена дата: 12 апреля 1926 года. А 13 апреля Петр Алексеевич Оленин-Волгарь умер.

Да, это верно – многие замыслы писателя и капитана Оленина-Волгаря так и остались неосуществленными. Но можно ли назвать его неудачником? Этого своеобразного Дон-Кихота, одержимого стремлением к добру, к открытиям. Даже смерть пришла к нему в миг вдохновения. Вот как он умирал.

В начале 1926 года старый капитан обратился к врачу по поводу простуды. Его положили в районную лечебницу, а потом перевели в Павловскую больницу. К весне он стал поправляться. Лежа в общей палате, развлекал соседей по несчастью чтением стихов, помнил которых множество.

13 апреля он сказал: «Хотите, я прочитаю вам последний монолог Бориса Годунова из трагедии Пушкина?» И, выступив на средину палаты, начал:

 
…Умираю.
Обнимемся, прощай, мой сын…
 

Читал он вдохновенно, воистину переживая трагедию умирающего Бориса. И когда произнес последние слова этого монолога: «Простите ж мне соблазны и грехи и вольные и тайные обиды…» – он вдруг, как и полагалось по пьесе, упал. Соседи по больничной палате стали ему аплодировать. А он не поднимался. Когда к нему подошли, Оленин-Волгарь был уже мертв.

Похоронили его на Дорогомиловском кладбище.

В Касимовском музее я видел печальный документ: подписной лист пожертвований от служащих Управления Московско-Окского пароходства на похороны капитана П. А. Оленина. И вспомнились мне слова старого краеведа Кленова: «Бессребреник». И слова Паустовского об Оленине-Волгаре: «Это был строгий, добрый и беспокойный человек, считавший, что все профессии одинаково почетны, потому что служат делу народа и дают каждому возможность проявить себя хорошим человеком на этой хорошей земле».

Гнездо Хрустального Гуся

Будто свет зарницы дальней,

Над мещерской синей ранью.

Город детства – Гусь-Хрустальный

Мне сверкнул алмазной гранью.

Этот городок со сказочным названием Гусь-Хрустальный известен как одно из старейших гнезд российского стеклоделия.

Основателем его был предприимчивый купец Аким Мальцев. Прежде он владел стекольным заводом под Москвой, в Можайском уезде. Завод выпускал не только расхожую стеклянную посуду, но и дорогие изделия из хрусталя. Это давало заводчику изрядный доход. Но в 1754 году правительственная мануфактур-коллегия, наблюдавшая за развитием отечественной промышленности, высказала опасения, что дальнейшее существование железоплавильных и стекловарных заводов, расположенных вблизи от Москвы, может привести к полному истреблению подмосковных лесов, бесконтрольно вырубаемых на топливо для плавильных печей. На этом основании было приказано закрыть ряд промышленных заведений, в том числе и мальцевский завод в Можайском уезде. Но бросать привычное и доходное дело совсем Мальцеву было жаль, и он решил перенести завод на новое место. В поисках подходящего места он заехал в Мещеру. Лесная диковатая сторона приглянулась ему. Дешевого топлива здесь в то время было сколько угодно, материал для производства стекла также был под руками, а то, что Мещера считалась «медвежьим углом», стороной, про которую говорили, что «забыта начальством и богом», было лишь на руку Мальцеву: уж тут-то он мог действовать, как захочется.

Место для завода Мальцев облюбовал в шестидесяти верстах от губернского города Владимира, у истоков речки Гусь, названной так потому, что по берегам ее во множестве гнездились дикие гуси. Напетляв по мещерским дебрям сотню немеренных верст, речка Гусь впадает в Оку, и как раз при слиянии ее с Окой находился железоделательный завод Баташовых Гусь-Железный. В отличие от него мальцевский хрустальный завод, построенный в 1756 году, стали называть Гусь-Хрустальным.

Так было положено начало славному городу мастеров русского хрусталя. Но тогда это был еще не город, а заводской поселок в несколько десятков бревенчатых избушек, беспорядочно сгрудившихся вокруг гуты – огромного, дочерна закопченного сарая, посредине которого возвышалась печь для варки стекла. К гуте примыкала «алмазная», где работали умельцы алмазной шлифовки.

Первых мастеровых на свой новый завод Мальцев привел со старого места, из-под Можайска. Они и в Мещере сохранили свои обычаи и свой особенный говор, совершенно отличный от окающего говора коренных жителей владимирской стороны. Этот своеобразный говор сохранился в Гусь-Хрустальном до сих пор. Звук «е» здесь часто заменяют звуком «и», а звук «о» звуком «а» и говорят: писок, пикарня, акно, пасуда, палаводье.

Впрочем, на новом заводе жили не только можайские. Задумав развернуть выработку высокосортного хрусталя, Мальцев переманивал к себе лучших мастеров от других заводчиков. Так, в архивах мануфактур-коллегии сохранилась жалоба ярославских купцов Молчановых о том, что приказчик Акима Мальцева бессовестно увез с их стекольной фабрики самого лучшего стекловара Семена Панкова. С Урала в Гусь-Хрустальный был привезен гранильщик хрусталя Яков Зубан с малолетним сыном Максимом. С пензенского завода Бахметьевых сманили стеклодува Сысоева.

На гусевском заводе жили также поляки и чехи, мастера, искусные в стекловарении и работавшие здесь по контракту с заводчиком.

Со временем вокруг Гусь-Хрустального стали возникать и другие заводы, так что к началу девятнадцатого столетия весь юг нынешней Владимирской области получил известность как Мальцевский стекольный завод. Здесь производилось стекло оконное и зеркальное, всевозможные бутылки и банки, чайные стаканы и рюмки, аптечная посуда и стекла для ламп. Но славой и гордостью Мальцевского района был Гусевской хрустальный завод. По количеству и качеству выпускаемых изделий он занимал первое место в России. Стекло и хрусталь из Мещеры обозами отправляли в Москву и на Нижегородскую ярмарку, а оттуда оно расходилось во все концы Российской империи и даже за границу. Мальцев уже именовался «поставщиком двора его императорского величества». За споспешение в развитии российской промышленности императрица Екатерина II пожаловала бывшего купца дворянским званием. Наследники Акима Мальцева были уже знатными господами и жили в Петербурге.

А в глуши мещерских лесов, в заводском поселке, с утра до ночи не умолкал пронзительный звон, словно разбушевавшийся гуляка швырял и вдребезги бил стеклянную посуду, давил ее железными каблуками. Но люди, прислушиваясь к этому звону, говорили:

– Гута работает.

У печей, дышащих раскаленным стеклом, в синем густом чаду, озаряемые багровыми отблесками огня, работали чумазые, полуголые мастеровые.

Если свежему, стороннему человеку случалось заглянуть в гуту, он приходил в ужас от увиденного, испуганно крестился и говорил:

– Да ведь это геенна огненная. И как же люди в таком аду работают?

– Не мешай! – сердито кричал главный мастер. – Не говори под руку, хрусталь идет…

Мальцевский хрусталь был гордостью и славой русского стеклоделия.

Главное вещество, из которого варят стекло, называется кремнеземом. Попросту говоря, это обыкновенный чистый песок. Но кремнезем плавится только при температуре не менее 1700 градусов. В простых плавильных печах получить такую высокую температуру почти невозможно. Поэтому к песку добавляют соду. Для того чтобы плавить эту смесь, достаточно 1400 градусов. Однако стекло, сваренное из смеси песка и соды, может растворяться в воде. Чтобы придать ему стойкость, к смеси песка и соды необходимо добавить извести или мела. Вот тогда и получается стекло, из которого можно делать посуду и все, что угодно.

Но это обыкновенное стекло. А то еще есть хрусталь. Чтобы получить его, берут особо чистый песок или молотый кварц, а кроме соды и извести добавляют еще и свинцовую окись, которая придает стеклу прозрачность и твердость.

Чистый хрусталь необыкновенно певуч. Стоит подуть на тонкий хрустальный бокал, и он тихонько зазвенит мелодичным, а еще говорят, малиновым звоном.

Варить стекло нелегкое дело. Составление нужной шихты, то есть смеси, требует исключительной точности. Надо уметь выбрать песок, знать, сколько добавить соды, извести и свинцовой окиси. Но и этого еще мало. Стекловар обязан понимать характер печи и уследить такой момент готовности, чтобы сплав получился чистым и в меру вязким, чтобы в стекле не было «мошек», то есть маленьких пузырьков воздуха, чтобы не перестоялось оно, а было бы «как раз в аккурат».

Стекло варилось в огнеупорных шамотных горшках, похожих на толстенные кадушки. Каждый такой горшок вмещал от десяти до тридцати пудов расплавленной массы. В старой гуте Гусевского завода в стекловарную печь ставили одновременно восемь горшков. Через небольшие окошечки, расположенные поясом вокруг корпуса печи, стекловары следили за тем, как идет варка.

Вот уж кажется, что и по цвету и по вязкости стекло совершенно готово и что пора начинать работать из него разные вещи, но старый, опытный стекловар, нахмурившись, говорит:

– Еще чуть-чуть.

Тайна этого «чуть-чуть» была доступна только кудеснику-мастеру.

Еще сложнее получение разноцветного хрусталя. Тут, кроме свинцовой окиси, требовались другие примеси и опять-таки то же почти таинственное «чуть-чуть», только еще более тонкое, осторожное. Примесь золота, например, дает рубиновую окраску. Такое стекло и называется золотым рубином. Кобальт окрашивает стекло в густой синий цвет. Уран – в нежно-зеленый. Медь – в изумрудный. В качестве красителей употребляются также марганец, железо и другие редкоземельные элементы.

Мастера-стекловары – а их было три-четыре на весь завод – ревниво скрывали друг от друга секреты своего ремесла. В поселке называли их колдунами и были уверены, что им ведомо какое-то «петушиное слово».

Но расплавленное стекло – это еще только материал для изделий. Чтобы превратить его в готовые вещи, нужно особое искусство. И в первую очередь, искусство мастеров-стеклодувов.

Со стороны может показаться, что выдувание стеклянных изделий похоже на выдувание мыльного пузыря. Подобно тому как ребенок, набрав на кончик соломинки мыльную пену, выдувает из нее для забавы прозрачный, сияющий шар, мастер-стеклодув, стоящий на помосте возле печи, набирает из горшка на кончик длинной железной трубки шарик расплавленного стекла и выдувает из него пузырь, именуемый в производстве «баночкой», а потом придает этой «баночке» нужную форму. Так делают графины, стаканы, вазы, блюдца, рюмки и все, что хотите.

Но как же далек этот труд от детской забавы! Как мучительно опаляет лицо мастера своим жаром стекловарная печь. Как трудно нянчить на кончике трубки тяжелую, иногда пудовую «каплю»!

У каждого мастера-стеклодува были подручные – десяти– двенадцатилетние мальчики. Их называли «хлопцами». Часто хлопцы, не выдержав адской работы возле печей, падали замертво. Их выносили из гуты на вольный воздух и отливали водой, чтобы «очухались». Старые мастера говорили:

– Это с непривычки. Со временем втянутся.

И если не умирали, то втягивались…

Теперь-то хрустальные заводы выглядят по-другому. Тяжелый ручной труд стеклодувов заменяется механическим. Стаканы, блюдца, сахарницы, солонки и многие другие вещи делаются уже при помощи специальных машин. Но дорогую хрустальную посуду производят еще прежним, старинным способом, и у каждого стеклодува есть свои навыки и приемы. Одни любят лишь работать «крупнину», то есть большие, тяжелые вещи; другие специализируются на мелочах. Не каждый выдувальщик способен, например, делать посуду «нацветом» из двухслойного стекла. Для этого нужна особая ловкость. Сначала берется на трубку обыкновенный хрусталь. Из него выдувают прозрачную «баночку». Одновременно помощник мастера делает баллон из цветного стекла. Это – оболочка будущей вещи. У цветного баллона срезается верх, и в получившийся футлярчик вставляется еще не остывшая прозрачная «баночка». Два слоя стекла мгновенно сплавляются вместе. Уже после этого заготовке придается нужная форма.

Но это легко сказать, а на деле все происходит гораздо сложнее. Ведь если мастер в чем-нибудь запоздает, пусть даже на самую малую долю секунды, заготовка будет безнадежно испорчена. Однако у опытного мастера получается все, как следует быть. И когда, получив заготовку изделия, алмазчики начнут наводить узоры, верхний слой стекла в нужных местах будет срезан, там засверкает чистый хрусталь, прозрачный, как горный воздух.

Не менее сложно производство посуды с «венецианской нитью» – когда в прозрачной стенке стекла отчетливо видны разноцветные жилки. Чтобы сделать такую вещь, мастер сначала вытягивает цветные стеклянные ниточки. Разломив их на куски нужного размера, он осторожно вставляет эти ниточки в форму. Потом, выдув прозрачную «баночку» и не дав ей застыть, опускает в форму. Там прозрачное стекло накрепко сплавляется с цветными нитями.

Мастеров, умеющих это делать, не так уж много. Три-четыре человека на весь завод. Но случается, что вдруг объявится мастер, которому доступны не только эти особые навыки. Он может работать не только «венецианскую нить» или хрусталь с «нацветом», но все, буквально все, что можно сотворить при помощи стеклодувной трубки. Про такого говорят, что он «круглый» мастер.

Я хорошо знал «круглого» мастера Виктора Александровича Сысоева. У него, как и у всех рабочих гуты, темное, опаленное жаром лицо, крепкие руки. Дед и отец Сысоева были тоже выдувальщиками стекла, и первые навыки мастерства Виктор перенял у родителя.

Однажды он рассказал мне, как проходило это учение.

Бывало, мальчик сделает какую-нибудь вещь – кувшин или просто стаканчик – и покажет отцу. Тот оторвется на минуту от своего дела, посмотрит вещь, нацарапает несколько слов на бумажке, завернет изделие в нее и скажет:

– Отнеси на двор, там прочитаешь.

Виктор бежит во двор. Развертывает записку. В ней приказание: «Брось его здеся».

Отец был не силен в грамоте, но в суждениях суров и категоричен. Изделие летело в кучу битого стекла; мальчишка чуть не плача возвращался к строгому учителю, а тот наставлял:

– Сысоевых срамить не позволю! Приглядывайся, работы не страшись. Делай лучше.

Это на всю жизнь стало для Виктора первым правилом.

Много он сделал чудесных вещей – хрустальных ваз, сервизов, кубков, которые можно увидеть в столичных музеях и на выставках. Но когда заходит речь о том, что же из сделанного самое лучшее, «круглый» мастер с усмешечкой говорит:

– Самое-то лучшее еще не сделано, оно еще впереди.

Не так ли взыскательный художник, чьи произведения вызывают всеобщую похвалу, сам недоволен своей работой и думает: «Самое лучшее мною еще не сделано».

У К. Паустовского есть рассказ «Стекольный мастер». О том, как молодой мастер Вася, работавший в Гусь-Хрустальном, умел выдувать из стекла полевые цветы.

Я сам видел на заводе такие цветы, сделанные из тончайшего цветного стекла. А еще видел я прозрачный стеклянный шар, внутри которого сидела тоже стеклянная маленькая птичка…

Много разных диковинных вещей умеют делать «круглые» мастера-стеклодувы.