Текст книги "Блокадные девочки"

Автор книги: Виктор Бакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Домой. В Ленинград

– Я привыкла к слову «Ленинград». Я в Санкт-Петербурге не жила, поэтому петербурженкой себя не считаю. Я ленинградка. Нравится это кому или не нравится. Но я ленинградка! (Произносит с нажимом.) И где бы потом ни жила – на Кубани, на Урале, в Кирове – я все равно ленинградка. Вот настолько город впитался в меня, вовсе мои клеточки.

Дети мы – блокадные. Помним дни осадные: Грозные и слезные, С тяжестью утрат. В памяти у каждого Боль своя и страшная. И любовь есть общая – Это Ленинград!

Вернулись мы в родной город только в 1946 году. Причем просто так в Ленинград было не попасть. Мол, мы надумали вернуться и поехали. Купили билет и поехали – нетушки. Не пустят. Нигде не пропишешься, нигде места не найдешь. Запрет был абсолютный. Только по пропускам пропускали, по вызовам, по документам специальным. Только так можно было возвратиться в Ленинград. Ну, а как нам-то вернуться? Вот мама и завербовалась на металлический завод имени Карла Маркса.

Что помню? Состав – товарные вагоны. Очень чистенькие, лавки свеженькие сделаны. Пассажиры – в основном женщины с детьми. Молодые – девушек много. С собой везли продукты: муку, сало, подсолнечное масло. Даже захватили посылочку с яйцами. А как их упаковать, чтобы не разбить и довезти? В муке! Это проверенный способ. В мешок погружают посылочный фанерный ящик, там мука, куда и вкладывают яйца. Если какое-то разобьется – мука залепит все дырки, и яйцо не вытечет. Так чистенько и доедет. Вот такая народная мудрость.

По Ленинградской области когда ехали – по обе стороны леса нет, одни стволы торчат вместо деревьев. Болотистые места, кустарники – все обгорелое. И вдоль железной дороги техника военная разбитая брошена, не убрана. Как шли бои – так все и осталось. Вот это видели… следы, ужасные следы.

Приехали в Ленинград. И первое впечатление: на Невском проспекте большие разрушения, дома стоят черные. На Петропавловской крепости шпиль закрашен темной краской. Шпиль адмиралтейства тоже покрыт темной краской. У Казанского собора, у Исаакия – сплошь огороды…

Чтобы как-то сгладить это впечатление, разбитые места, дыры, обвалы закрывали щитами. Где сильные разрушения – вообще убирали постройки, расчищали площадки и на этом месте открывали скверики. Позднее, когда я уже студенткой была, видела, что почти весь Невский стоял в строительных лесах.

Прежняя наша комната была уже занята. Началось хождение в Смольный с заявлением, чтобы дали жилплощадь. Хождение по мукам. А пока папин друг приютил – он жил на Каменном острове. Потом мама все же как-то вывернулась, сумела – получили махонькую узенькую комнатушку в бывшей дворницкой на Большой Пушкарской улице, дом 3. Понятно, не хоромы. Но и это уже было все-таки что-то, какая-то крыша над головой.

А на старом месте, в нашем старом большом доме из детворы в живых осталось совсем немного.

Тамара Ромашкина – и то лишь потому, что была эвакуирована. Марина Мариева – но она вскоре умерла. Женька Харитонов и сестра его Валя – и они вскоре тоже умерли. Все! Больше никого!..

* * *

…Дома, уже накануне Дня пожилого человека я раскрыл небольшую поэтическую книжку, где на обложке значится автор – Дина Губина, и название – «И я оттуда, из блокады», и прочел стихи о памяти, о Ленинграде, о Ладожском озере, о маме…

А еще «Вальс пожилых», где есть такие строчки:

 
…Пожилые, пожилые,
Улыбнитесь, шире круг!
Вспомним годы молодые,
Позабудем про недуг!
 
 
Вспомним песни под гитару,
Позабудем про покой,
Топнем – левой, топнем – правой,
Эх, тряхнем-ка стариной!..
 

Блокадный Ленинград. Хроника

Август 1942 г.

9 августа в блокадном Ленинграде состоялось историческое исполнение ленинградскими музыкантами 7-й («Ленинградской») симфонии Дмитрия Шостаковича.

Исполком Ленинградского городского Совета разрешил с 25 августа продажу населению по августовским продовольственным карточкам в счет месячных норм по крупе:

Пшена: рабочим и ИТР – 400 граммов, служащим – 300 граммов.

Риса: детям до 12 лет – 200 граммов.

Также разрешена продажа по продовольственным карточкам:

а) всем группам населения по пол куска (200 граммов) твердого хозяйственного мыла или 300 граммов жидкого мыла;

б) всем группам населения по одному куску (100 граммов) твердого туалетного мыла или по 150 граммов жидкого мыла.

Сентябрь 1942 г.

К XXV годовщине Октябрьской революции управление по делам искусств, радиокомитет и ленинградский Союз композиторов объявили конкурс на лучшее музыкальное произведение, посвященное героической борьбе Ленинграда против немецких захватчиков.

Октябрь 1942 г.

Начались занятия в старших классах.

Ноябрь 1942 г.

С 1 ноября решением Ленинградского исполкома прекратилась массовая эвакуация. Всего с июня 1941 года из города было вывезено 1 миллион 743 тысячи человек.

Ленинградское отделение Союза архитекторов и инспекция охраны памятников объявили конкурс на проекты восстановления исторических зданий, пострадавших в дни войны.

Общая численность населения Ленинграда упала примерно до 550 тысяч человек.

Начали работать 148 школ с 65 тысячами учащихся.

Декабрь 1942 г.

Президиум ВС СССР учредил медаль «За оборону Ленинграда».

Исполком Ленинградского горсовета объявил продажу населению масла животного (сливочного) по декабрьским продовольственным карточкам: рабочим и ИТР – 200 граммов, служащим – 100 граммов, детям до 12 лет – 100 граммов, а также продажу населению по 200 граммов сухофруктов.

«Мешочек с горохом. Моей доченьке. Когда я умру…»

…Кругом привычный разноголосый студенческий шум-гам и как-то волнительно: до зимней сессии всего-ничего, а мы отыскали в главном корпусе тихое местечко, закрылись в небольшом уютном музее Медицинской академии, где работала ныне жительница блокадного Ленинграда Инна Владимировна Токарева (Турчанинова) и на фоне памятных экспонатов и бережно хранимых раритетов поговорили неспешно, душевно, откровенно:

– Я родилась в городе Ленинграде в тридцать седьмом году, а жили мы на Петроградской стороне: улица Малопосадская, дом 19, квартира 36. Даже сейчас адрес помню. Это недалеко от Петропавловской крепости и дворца Кшесинской, где когда-то с балкона выступал Ленин. Там недалеко была еще татарская мечеть.

Я родилась в семье служащих. Мама сначала была счетоводом, потом стала бухгалтером в домоуправлении. Отец – инженер, во время войны ушел на фронт в Морфлот. Дедушка руководил общепитом, а бабушка педагог, инспектор народного образования.

Жили в коммунальной квартире. Квартира большая, комнат много. Ново время войны кто-то умер, а многие разъехались. И мы остались совсем одни: я, мама, дедушка, бабушка.

Три с половиной года мне было, когда война началась. Номы так любили свой город, что не хотели его покидать. Первое время думали – скоро война кончится. Немного потерпим, и все пройдет. Хотя разговоров ходило много, что надо уезжать. Но решили пока не ехать. А потом уже совершенно невозможно было уехать. И мы остались в городе на всю войну.

В садик я не ходила – меня оставляли дома одну. Представляете: кругом бомбежки, голод.

И никого из соседей нет. Совсем одна в пустой квартире. Цифры к тому времени я немножко знала. А у нас в коридоре висел над комодом телефон. И мама мне говорила: «Ты мне звони, если будут бомбить. А сама ничего не бойся…» И вот я залезу на стул, потом на комод, потом смотрю циферки, набираю старательно пальчиком номер и кричу: «Мама, стреляют…» И мама бежит домой, подвергая себя опасности. Прибежит, и мы спускаемся в бомбоубежище. На первом этаже жили, спускаться недалеко. Там вентиляция, лампы керосиновые. И мы брали с собой «летучую мышь» – тоже керосиновая лампа, нона ручке… Но потом бомбежки стали сильные, частые, и уже и не было сил куда-то бежать. Думалось: как будет, так и будет… В ванной стояла буржуйка и несколько стульчиков. Теперь я туда пряталась, когда бомбежка.

Скоро не стало света, не стало воды, не стало транспорта… У нас были тогда печки-«голландки», топились дровами. Такие большие круглые печи – они шли до самого пятого этажа. И каждый жилец садился около своей печки и топил. Когда дров не стало – стали жечь паркет. У нас же красивые были дома, красивый паркет, изразцовые потолки. А книг сколько…

У меня дедушка по маминой линии был педагогом и преподавал в гимназии. Но его репрессировали. Он преподавал историю и географию и на обложках, на первых страницах рисовал рода войск. Цветной тушью. Наглядно показывал военную форму – какие одежды, какие мундиры были в старые времена. В том числе и в царской России. И кто-то донес, мол, этот человек приверженец царского режима. И все, решили его арестовать… Тогда он написал Крупской: «Я ни в чем не виноват. Я просто преподавал историю…» Она ответила: «Единственное, что я могу для вас сделать – дать совет. Чтобы вас не расстреляли и не посадили куда-то в тюрьму, вам придется выехать из города Ленинграда на поселение в Малую Вишеру…» Это Новгородская область, по Октябрьской железной дороге. Вот туда они и переехали – бабушка с дедушкой. Но дедушка скоро умер, а бабушка пережила всю войну. И второй мой дедушка, который оставался в Ленинграде, тоже умер от голода и болезней. А вот женщины в нашей семье оказались живучей.

Мама постоянно ходила на оборонительные сооружения. Над городом нависли дирижабли, чтобы с самолетов было сложно рассмотреть важные объекты. А напротив нашего дома был завод «Электроприбор». Его постоянно пытались бомбить. И вот однажды затрясся весь дом, такой грохот раздался. А мы уже перебрались на кухню – менее опасная сторона – там жили. Лежали на полу, на матрасиках. А в комнаты почти не ходили. И вот грохот, пыль, и аромат какой-то поплыл. Запахло, как грушевой эссенцией… Дедушка закричал: «Надевайте противогазы. Химическая тревога!..» А мама запротивилась, засомневалась: «Да не может быть…» Мы действительно слышали, что объявляли воздушную тревогу. Ее подавали сиреной. Во дворе крутилась спецмашина, и по радио говорили: «Воздушная тревога!» А если химическая тревога – то во дворе били в рельсу, и по радио тоже предупреждали: «Химическая тревога!..» На этот случай у всех были противогазы. Даже у меня был маленький противогазик, даже я знала, как его на себя натянуть, чтобы проверить дыхание. И вот мама побежала в соседнюю комнату, смотрит, а там вынесло взрывом стену и часть окна. А напротив осколок штору порвал и весь туалетный столик разнес. Вот духами и пахло…

Переждали какое-то время. Когда все успокоилось, мама предложила: «Пойдем-ка посмотрим, что случилось». Вышли на улицу, на дорогу – наш дом относительно целый. Напротив завод – там зияет большая воронка. И часть соседнего дома снесло – видно даже обстановку в комнатах. Вот рояль стоял на двух ножках, третья – в воздухе. И кровать – тоже почти на весу. И столько кругом мертвых людей. Ужас! Мама меня все отворачивала, отвлекала, чтобы только я это не видела – ну, что, ребенок, еще испугаюсь.

По карточкам мы получали 125 граммов хлеба. Мама ходила, где давали хлеб, в эти лавки, а я стояла в кроватке, за деревянной решеточкой, и ждала, когда она принесет мне хлебный довесочек… Каждый хотел принести ребенку довесочек. Это кусочек от общей пайки. Почему-то он казался особо вкусным. И вот она придет, принесет, а сама голодная, щеки провалились, невидно, что это молодая женщина. Я уже после войны видела ее фото: думала, это бабушка какая-то. Скелет, обтянутый кожей, вся в морщинах. Хотя она с семнадцатого года. Значит ей было где-то 24–25 лет…

Помню, нашла я как-то кусок яичного мыла… А у нас стоял рояль – папа играл, и я тоже немножко играть училась. И под роялем небольшое отверстие – я туда заначки прятала. И тут говорю маме: «Тоже спрячу…» А она: «Да его есть нельзя». – «А вдруг потом пригодится…» И спрятала. И пригодилось… Имама маленький мешочек сохранила: там горох, немножко семечек, немножко сухариков. И записка: «Это моей доченьке, когда я умру…» Завязала узелочек и положила укромно в буфете…

За водой ходили на реку. Очень холодно, почти под 40 градусов мороза. Раньше таких морозов не бывало. Люди закутанные, замотанные в платки. По ледяной дороге спускались к проруби. Порой наберут воды и упадут. Вода разольется – опять лед. А если кто-то упал – надо не давать человеку лежать, заснуть, иначе умрешь. Потому теребили друг друга, выручали.

Когда стало совсем тяжело, мама отдала меня в детский сад. Там хоть как-то кормили. Но дети такие дистрофики, больные… У них от голода случалось выпадение кишки. И когда вправляли эту кишку, все страшно кричали. И я тоже думала: «Господи, неужели и у меня так будет…»

Помню, в садике нам давали размазню – овсяную кашу. Уж как мы ее любили…

А потом мама вдруг услышала по радио, что в районе детского сада объявлена тревога, бомбежка. Она недалеко работала, в домоуправлении… Прибежала, смотрит – на месте детсада воронка. И все кругом развалено, стекла битые, кирпичи. Всплеснула тогда руками, заплакала: «Что же это теперь…» Думала, что все дети погибли. А тут женщина подходит и говорит: «Не беспокойтесь, мамаша, детей успели увезти в бомбоубежище…»

И опять я без садика осталась…

Во время войны мы ходили к татарской мечети, собирали камешки. Там такая красивая мозаика была… Собирали и потом рыли в земле место, клали этот камушек, сверху стеклышко – это у нас называлась тайна… Чему могли, тому и радовались – вот камешки, лоскутки.

У меня были куклы, которых мастерили сами. Собирали всякие лоскутки и делали для них домики… И почему-то красные лоскутки были больше всего в цене, когда ими менялись. А на улице играли в казаки-разбойники, в лапту… Собирали желуди. Хвою собирали…

Еще помню, в кухне стояла большая плита, и ручка у нее большая… И мама спрашивала: «Что ты тут все стоишь?» – Я: «Да я просто постою…» И держалась за эту ручку, чтобы мне теплее было. А бабушка все вязала – у нее был сундук, и я в этот сундук залезу, посмотрю, какие раньше у нее были платья, наряды, как она вышивала… Потом из тряпочек мама мне сделала куклу – пупсик такой вышел гуттаперчевый. Из чулка головка, к ней пришиты черные локоны. И чего только не нашила на эту куклу – всякой разной одежды. Эта кукла у меня была, как музейная редкость. Уже после войны дети приходили, и мы организовали кукольный театр. У мамы была лиса на воротник – для нас это был «серый волк». На пальчики надевали клоуна – это у нас охотник. А Красная шапочка – это моя кукла. И мы делали спектакли, даже продавали символические билетики. Все, как у взрослых…

А в войну мало было детей…

Помню, были такие диверсионные сюрпризы. Игрушки со взрывчаткой. Немцы разбрасывали их с самолетов. Дети подходили, думали, что это игрушка – красивая кукла или машинка. Возьмут, а она взорвется… И потому мама мне всегда наказывала: «Ни в коем случае. Не трогать ничего, не подбирать…» Еще нельзя было оставлять детей около магазинов в колясках. Говорят, что воровали и… Слухи ходили, что из человеческого мяса продавали котлеты. Вот и мама говорила: «Никогда ничего не будем покупать, если не знаем, что это такое…» Ну, а хлеб – там наполовину жмых, пищевая целлюлоза. Но все равно он казался таким вкусным.

Сколько было умирающих людей! И скоро хоронить их просто не могли. Не успевали. Заворачивали в ткань или в одеяло, писали, кто умер и просто выносили за порог. Или за пределы дома, за ограду на улицу.

В конце января сорок четвертого года было полное снятие блокады Ленинграда. Такой праздник! Слышу грохот. Думаю: опять бомбят. Залезла под кровать… А мама меня оттуда вытащила: «Доченька, это же победа. Наша первая победа…» Вытащила, одела меня – была зима. И мы побежали к Петропавловской крепости. И у моста на Неве, где Заячий остров, был салют. И прожектора били в небо. И все обнимались, и плакали.

Был у нас дома старинный чайный сервиз на двенадцать персон. Тонкий, полупрозрачный. Еще царского времени, с двуглавым орлом. На голубом фоне белые лебеди, кругом лилии, кувшинки. Его моей маме еще бабушка передала. Потому дорог он памятью. Вот этот сервиз вместе с нами пережил блокаду. Хотя половина предметов все же разбилась. Теперь этот пораненный сервиз бережно храню я. Смотрю на него порой и вспоминаю былые годы.

«Тетеньки, дяденьки, не роняйте меня…»

В городском клубе ветеранов, в музее, посвященном военному лихолетью, у меня выпало несколько встреч с кировскими блокадниками. Одна из наиболее памятных – с Марией Павловной Усольцевой:

– Родители мои крестьяне – из Калининской области. Когда началась коллективизация, папа в зимнее время подрядился ездить в Ленинград на заработки. Имама за ним следом. Там в итоге они и прижились. А я примерно до пяти лет воспитывалась в деревне у бабушки.

Что интересно: раз они деревенские, то никогда не говорили друг о друге: супруг или жена. Мама всегда называла отца «батькой»: вот батька придет. А он: вот матка скажет, тогда. А меня звали ласкательно: Манечка.

Первое воспоминание о Ленинграде – я хожу в детский сад, и мне покупают демисезонное пальто в крапинку. Замечательное пальто! Наверное в тот день я была самым счастливым ребенком в городе.

Жили мы на Петроградской стороне, на втором этаже деревянного дома в коммунальной квартире. Помню, мама еще до войны прямо в чемодане садила салат. Насыплет туда земли, проведет посадку, польет и выставит на улицу – в дровяник. И первая зелень у нас по весне – это мамин салат.

Мы, малышня, любили бегать по лестнице. Вверх-вниз. Все стены с первого на второй этаж были исписаны мелом: Маша + Женя = … Или модничали: в чулки совали большие катушки из-под ниток десятого размера, натягивали на ноги и вышагивали, как на каблуках, – кто лучше пройдет.

Однажды мама купила мне зонтик – маленький, черный, детский. Я давно о таком мечтала. Но пока она расплачивалась за покупку, я умудрилась новый зонтик сломать. Уронила на пол, и что-то в нем треснуло. И вот я стою, рыдаю, а мама меня отчитывает: «Ну как ты так? Я столько денег потратила…»

Папа у меня был очень сильный, работал поначалу грузчиком, потом на стройке. Помню, как провожали его, когда он отправился на финскую войну. Стояли с мамой на конечной остановке трамвая, а папа, одетый в коричневый костюм, запрыгнул в вагон, обернулся и крикнул на прощание: «Я скоро приеду…»

Весной 1940-го он был тяжело ранен и остался без ноги. И обе наши бабушки тогда единодушно заявили: «Бог тебя наказал…» Оказалась, он снимал колокол с сельской церкви, когда на священников начались гонения.

Помню его возвращение с войны и слова мамы: «Иди, поздоровайся с папой. Папа вернулся…» А я не шла, боялась почему-то. Сидела на кухне и противилась. Имама меня наказала, поставила в угол.

Папа за всю жизнь меня пальцем не тронул, а мама, случалось, и подзатыльник давала. Например двойку я получила – уже готовлюсь к наказанию. Бывало и плакала.

22 июня – воскресенье, мы с папой собирались идти в зоопарк. И тут узнаем – война. Папа расстроился, нервничал, мама ревела. А я не понимала еще, что такое война, и потому плакала от того, что поход в зоопарк пришлось отменить.

Скоро началась эвакуация. Но мама ни за что не хотела никуда уезжать. Она работала телефонисткой в Ленводпути, а папа на инвалидности – работал в ларьке, в котором продавали папиросы.

Очень страшно было. Вспоминаешь то время и все вновь перед глазами… Я получала 125 граммов хлеба, папа, как инвалид, потерявший ногу на финской войне, тоже 125 грамм, мама работала – ей полагалось 250… Магазинчик маленький во дворе. Мама давала марлечку, и я получала в нее хлеб. Сразу заворачивала и прятала на грудь. Но однажды не успела убрать – на меня напал мальчишка, выхватил хлеб. Начали с ним бороться. Я кричу, что это мой хлеб, он кричит, что это его хлеб. И я пришла домой вся в слезах… А еще помню: папа эти наши 500 граммов делил на три равные части. И хоть бы на один грамм он сделал себе или маме побольше – никогда! Все поровну.

На нашем этаже жила многодетная семья. Их было 7 человек. И они утром хлеб получат и весь съедят. Сразу. И целые сутки потом голодные. А наш папа этого не делал – разделит на три части. Чтобы и на утро хватило, и на день, и на вечер…

Мама всегда просила нигде не оставаться, не задерживаться и убираться с улицы, если бомбежка. И мы однажды пошли в школу, а там воронка: бомба попала прямо в школу. Значит уроков не будет. Бежим обратно – бомбежка продолжается. Заскочили в случайный подъезд большого дома и остались живы – соседние подъезды были разрушены. А мы сидим с портфелями, ревем – очень страшно.

Еще мы ходили на Неву за водой. Я ходила с бидоном, он литра два или три… Спустишься к реке, наберешь, сколько по силам. Пока поднимаешься – поскользнешься. Все прольешь. И опять надо спускаться…

Напротив нашего дома была прачечная. И ее буквально завалили – туда покойников складывали. И когда весной 42-го открыли эту прачечную – запах стоял страшенный. И у всех женщин мягкие места были отрезаны. И груди…

Все время было холодно. Такая была морозная зима – не передать. И тогда мама настойчиво давала мне крючок и говорила: «Вяжи петельки». Я капризничала: «Не буду. У меня пальцы не могут…» – «Вяжи петельки!..» Зачем? Чтобы я отвлеклась, чтобы не просила поминутно: «Я есть хочу… Я есть хочу…» Ее, видимо, это мое плакание за душу брало. И она, чтобы я отвлеклась, заставляла меня вязать. И я ревела, но вязала. Имама тоже вязала – покрывала, подзоры, накомодники. Я до сих пор пользуюсь этими подзорами, связанными в блокаду…

Скоро у меня началась цинга. Поэтому мама ходила на рынок, покупала луковицу, чтобы натирать мне десны… А у тети Шуры остался от мужа бостоновый костюм. И она отдала этот костюм – ей тоже дали одну луковицу. Она просит: «Ну, дайте еще луку, ребенок помирает…» А ей отказывают. Были и такие, кто наживался на человеческом горе…

Помню, я так ослабла, что ходила с папиной палочкой. Ходила и всем говорила: «Тетеньки, дяденьки, не толкайте меня, а то я упаду…» А если кто-то упал – не поднимут. Никто не поднимет. Потому что тогда сам упадешь и не встанешь. Нет сил. Но если какая щепочка лежит – ее непременно поднимут, потому что надо было чем-то топить квартиру.

С этой палочкой я ходила и к маме на дежурство. Это примерно две остановки. Чтобы дойти до маминого учреждения, надо было парком пройти. И за мной однажды бежал какой-то мужчина. Не знаю, что уж… Позже, уже после зимы выяснилось, что здесь часто дети пропадали… А тогда меня прохожий спас. Привел к маме на работу и отчитал ее строго: зачем вы заставляете ребенка ходить по темному парку? И мама плакала и обнимала меня. И когда началась эвакуация детей, одну не отпустила. Сказала просто: «Никуда одну не отдам. Только вместе…»

Как собирались в эвакуацию, я плохо помню. Мне все было безразлично, я чуть живая была. У меня все болело…

Нас эвакуировали в 42-м году, в июле, 11 числа. Ехали: папа, мама и я. Сначала на теплоходе или на катере – не знаю, как правильно назвать это судно. Мама собрала вещи и не могла расстаться со швейной машинкой – главным своим богатством. Но катер уже отходил, и все наши узлы бросили в трюм. Когда подходили к пристани, два следующих за нами катера затонули. Такой стоял крик. Было очень страшно… А наш пришвартовался. Положили доску для схода. А папа не мог пройти на протезе, полз по этой доске, как мог. А сзади напирают, и кто-то вводу сорвется, кто-то вещи уронит. Суета, неразбериха страшная. И, вроде, лето, июль, но такой дождь зарядил, такой холод, что невозможно нигде скрыться.

Тут и я начала умирать. От голода, от потрясений. И мама с одной женщиной принесла из воинской части плитку шоколада и по кусочку стала мне давать… А кругом по-прежнему ветер, дождь, холод…

Потом нас привезли на какую-то станцию, посадили в товарный вагон. И от Ленинграда до Бежецка – это примерно 500 км – мы ехали месяц. Где-то нас не пускали, задвигая на запасные пути, где-то бомбили… Лишь потом, много позже, мы перебрались в Киров, где жил и работал папин брат…

Сейчас, вспоминая блокаду, я точно знаю: мы остались живы исключительно благодаря папе. Благодаря его жесткой дисциплине. Он не только экономно распределял скудный семейный хлебный паек, так что даже утром можно было получить дольку. Он в обязательном порядке заставлял мыть руки, борясь с инфекцией. Он даже раздобыл маленькую печку – поставил ее прямо в комнате, а трубу выставил в форточку…

Я никогда не называла его «отец» – он для меня всегда папа. В 33 года он стал инвалидом, нога была отнята выше колена. И перед непогодой эта культя у него всегда тряслась – вплоть до его смерти. Но он не любил костыли – ходил с протезом, с палочкой. Брат у него работал директором протезного завода, поэтому первый новый протез всегда был у папы. Но папе даже новый протез казался тяжелым, он все хотел полегче. Ведь держался протез на ремне, перекинутом через плечо. И в эвакуацию так поехал – протез и палочка в руках. Даже когда умер, я эту палочку положила ему в гроб.