Текст книги "Блокадные девочки"

Автор книги: Виктор Бакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Колина фамилия

Со станции Лычково мы уезжали с последним эшелоном. Перед этим разбомбили состав, в котором находились дети Дзержинского района Ленинграда, уцелело всего несколько десятков малышей… Бомбили часто, когда же в эшелон стали грузиться мы, немцы с самолета выбросили десант. Что тут началось, словами не передать! Крики, паника, беженцы устремляются к составу, бросают вещи, которые успели захватить из дома. А, видя, что в вагонах мест нет, молили об одном – увезите детей.

Рядом с нашим вагоном лежала убитая молодая женщина, около нее присела на корточки и кричала девочка лет трех. Когда поезд тронулся, Коля Таранов выпрыгнул, схватил девочку и подал нам.

Несколько дней пути девочка молчала. И только около Вологды сказала свое имя – Линна. Была она из Прибалтики и речь нашу не понимала. Видела только, что Коля ее оберегает. Заботится о ней, как старший брат. Всю дорогу она от него не отходила.

Когда в Кирове девочку от нас отделяли – ее направляли в дошкольный детдом, – Коля сказал: «Ее зовут Линна. А фамилия… Запишите ее на мою фамилию – Таранова. Война кончится, я ее разыщу…» Где та девочка с Колиной фамилией, жива ли? А Коли уже нет – в 1946 году он погиб от рук бандеровцев.

Жажда

Пить хотелось постоянно, да и жарища в том военном июле стояла ужасная! Что еды не было – не так страшно: подкармливали солдаты из встречных эшелонов, делились пайками и домашними припасами. А вода!..

Тянулись из окон и тамбуров вагонов руки с эмалированными и алюминиевыми кружками.

– Пи-и-ить!

Помню: молодой солдат, чем-то похожий на моего брата, сокрушенно разводит руками, переворачивает свою флягу: дескать, ничего больше, ну ни капли!..

Но когда эшелон останавливался вблизи леса, вся ватага высыпала из вагонов в поисках любых водоемов. Радовались любой канаве, любому лесному болотцу, подернутому зеленой ряской.

Отчетливо помню себя стоящей на коленях в лесном болотце и раздвигающей ряску руками. Я долго-долго пила коричневато-красноватую воду, а потом так же долго вглядывалась в собственное отражение. На меня смотрела незнакомая девчонка: худое лицо, огромные глазницы, в которых утонули ставшие совсем маленькими глаза.

Если поезд останавливался где-нибудь у реки, то влезали в воду прямо в одежде, в обуви, пили и никак не могли напиться. Вот было настоящее блаженство!

Из реки вылезали лишь тогда, когда заполняли до отказа желудки, потом ведра, чайники, чашки.

За минуты блаженства пришла расплата: дизентерия не щадила ни детей, ни взрослых. А из лекарств почему-то была одна касторка. И воспитательницы, вряд ли что понимающие в медицине, заставляли нас глотать эту мерзость.

На очередной остановке высыпали все на насыпь, подставляя белые зады ветру и солнцу.

Конкурентка

Правда войны смотрела на нас глазами измученных беженок и раненых из длинных составов с красными крестами на вагонах.

– Ребятки! Идите сюда! Спели бы что-нибудь, а?! – кричали раненые, высовываясь из окон.

И мы пели. Пели много, вразнобой, что называется, кто в лес, кто по дрова. Но с душой. «Три танкиста», «В далекий край товарищ улетает…», «Вышел в степь донецкую парень молодой…», «Дан приказ – ему на запад…», «Катюшу» и, конечно, «Священную войну». Пели, как умели. И растроганные бойцы наперебой угощали нас, чем могли. А мы не гнушались подбирать гостинцы даже с земли.

На одной из станций у нас вдруг обнаружилась серьезная конкурентка. Худенькая, тщедушная девчонка приятным голосом пела «Чайку»:

 
Ну-ка, чайка, отвечай-ка,
Друг ты мне иль нет?..
Ты возьми-ка отнеси-ка
Милому привет!..
 

Ребята с явным недоброжелательством смотрели на пришелицу, вторгшуюся в пределы территории нашего интерната. По никем не писанному закону того времени право поборов со «своих» бойцов строго лимитировалось: каждому вагону-интернату принадлежал лишь один вагон с бойцами, следовавшими на фронт, или вагон с ранеными. За пределы своих границ лучше не соваться – могут дать взбучку. Там действовали другие интернаты. И вдруг – на тебе!

Девчонка не захотела считаться ни с какими законами – пела себе и пела. И солдаты щедро ее одаривали.

Потом откуда-то появились две тетки с эмалированными ведрами, от которых исходили вкусные запахи. Одна из них алюминиевой миской зачерпнула из ведра гречневую кашу с мясом и отдала ее растерявшейся певице.

Этого я уже стерпеть не могла. Подскочила к наглой пришелице, выхватила из ее рук изогнутый в виде подковы круг колбасы и плитку шоколада и, ударив опешившую девчонку по голове жесткой колбасиной, опрометью кинулась в свой вагон.

– Ах ты, арестантка этакая! – визгливо закричала тетка. – Ворюга несчастная. Счас же отдай дитю заработанное!..

Я кое-как взгромоздилась на высокую ступеньку вагона и, чувствуя себя в безопасности, высунула язык и дурашливо заблеяла.

Когда ребята вернулись в вагон, в этот раз не солоно хлебавши, я успела уже расправиться с шоколадом и откусить изрядный кусок колбасы.

Тут Коля Таранов, ни слова не говоря, вырвал колбасу из моих рук и так же молча вышел. Ребята угрюмо молчали. Я высунулась из окна, чтобы разглядеть, куда он побежал.

А Коля догнал девчонку, которая, опустив голову, медленно брела между составами. Руки ее были заняты всякой снедью, а на плече висела связка баранок. И Коля сунул девчонке колбасу под мышку и что-то сказал.

Ребята, как сговорились, – никто со мной ни слова. Как только я к кому-нибудь обращалась, все молча отворачивались. Но почему? Разве я неправильно сделала? Я ведь только наказала пришелицу, забравшуюся на нашу территорию. Меня ведь тоже на днях выдворили из чужих владений: летела носом так, что и сейчас ссадила не зажила…

Гаденькое, мелкое чувство злорадства и непогрешимости одновременно вдруг захлестнуло меня, и я зло заорала:

– Что, завидно стало?! Съела шоколад, да? С вами не поделилась, да? Чего же вы-то ушами хлопали? У нее же много всего было!..

На меня посмотрели с откровенным презрением.

– Подождите, ребята! Ведь она ничего не знает! – сказала тут молоденькая воспитательница. – Понимаешь, мать у нее здесь в больнице лежит, и на Ирочкиных руках оказались трое малышей. Она их в детдом не отдает. Люди помогают, да вот пением зарабатывает. Маму ждут. Все вещи растеряли во время бомбежки, сами чудом спаслись.

Воспитательница говорила тихо, спотыкаясь и краснея.

А я стояла пунцовая от стыда. Слова отдавались гулкими ударами колокола в моей голове.

– Дрянь!

Я словно отчетливо услышала самое страшное слово, которое иногда, когда я уж очень, бывало, провинюсь, произносила мама.

Вставочка

Проезжали через поселок Вахруши, а там почта. Обрадовались, конечно: можно домой написать, что живы-невредимы, что приехали в Киров, сейчас следуем в Слободской, куда дальше – пока не знаем. Попрыгали с телег и всей ватагой, человек тридцать пять, давай к зданию бежать. А денег ни у кого нет. Мне мама давала немного, рассчитывала, что буду мороженое покупать, деньги в сумочке лежали, а я ее обронила. Да что там скрывать, просто бросила в болоте, когда выходили из окружения к железнодорожной станции.

На почте работала пожилая тетя. Выслушала она наши сбивчивые рассказы, выдала каждому линованный листочек, показала, как треугольники делать. И наказала, чтобы писали с одной стороны, на другой адрес будет, выдала еще химические карандаши. Карандашей всего несколько штук, всем не хватило, стали их друг у дружки вырывать – каждому написать хочется, а времени мало. А Эдик Гром подходит к женщине и говорит: «Дайте мне, пожалуйста, вставочку». Та понять не может, что мальчик просит. А «вставочка» – это типичное ленинградское выражение, так ручку называют, в которую вставляется перо. Наконец поняла женщина, дает ручку, чернила и говорит: «Это, мальчик, ручка». А Эдик все на своем: «Нет, вставочка…»

Написали мы письма, треугольником свернули, и по доброте душевной тетя на каждое марку приклеила. Можно было, конечно, и без марки отправить, доплатным, нонам обязательно хотелось с маркой. Написали адрес. Взглянула женщина на адреса, удивилась – одинаковые они у всех: «Ленинград, улица Калинина, рабочий городок…» «Зачем же, – говорит, – вы все писали? Написал бы кто-то один, и достаточно». Нет, нам всем хотелось написать. И малы были, а понимали, как волнуются за нас родные, как это первое письмо ждут.

Дедушка Яша

Переночевали в Слободском, в училище. Девочки в классе русского языка и литературы, где разнокалиберные кровати стояли, мальчишки на матах в физкультурном зале. Утром к входу подогнали с десяток подвод, стали грузить на них ведра, бутылки, мешки с крупой, хлеб. Нам, чтобы как-то в дороге занять, выдали маленькие черненькие мячики. Сборы были недолгие, скоро тронулись.

С возницей нашим, добрым суетливым старичком, познакомились сразу. Я ему о Ленинграде рассказываю, он свои места живописует, нахваливает: и речка здесь хорошая, много грибов и ягод. Жбанчик кваса достал, огурцы – сидим, хрумкаем. А тут дорога в гору пошла, дедушка Яша командует: «А ну, слазь с подводы. Ноги у лошадки не казенные…» «Вот тебе и добрый старичок», – думаю.

Ладно. Села вновь на подводу, как на взгорку поднялись, молчу. Глаза в небо вытаращила. Потом заявляю: «Когда у вас тут бомбят? В полдень или к вечеру ближе?..» Испугался старичок, замахал руками: «Свят, свят… Не приведи…» Так и ехали.

Когда на месте обустраиваться стали, дедушка Яша очень нам помог. Пришел на следующий день после приезда, кое-какой инструмент принес: «Надо топчаны ладить. Спать-то как думаете?» Показал старшим мальчикам, как это делается, а потом сам за главного работника… Подошло время матрасы набивать, снарядились мы за сеном, даже копешку присмотрели. Снова дедушка Яша с советом: «Сено вы, ребята, не трожьте, негоже оно для такого дела, все себе протрете. Пойдемте, покажу, где можно соломку взять…»

Святое дело

Вообще-то, что братья Тарановы из интерната на фронт бежать собираются, я давно догадывалась. Еще когда ехали, приметила: чаще других они оглядываются, словно дорогу запоминают. С Веркой Колобовой о чем-то подозрительно шепчутся. Вот Верка потом мне о подготовке к побегу и сказала.

Нужен был ребятам запас продуктов, котелок, а из интернатского пайка разве скопишь. Я же подружилась с местной девчонкой Лидой Седых: она из дома по штучке огурцы таскала, репу, брюкву, мясо носила и хлеб. Однажды даже большой кусок соленой свинины принесла. Котелка у них в доме не оказалось, заменили его ковшом.

День побега братьями был заранее назначен, я же о нем не знала. Хоть и доверяли мне, но, видимо, конспирировались. До конца не открывались – мало ли что. И когда ночью стали меня тормошить – «вставай», – не могла в толк взять, что случилось… Спали мы тогда все в одной комнате, вповалку, группировались по принципу: ты с моего дома, ложись рядом…

Так вот. Чтобы кого-то из непосвященных не разбудить, собирались осторожно. Тихонько я открыла окно, какое-то время около него для отвода глаз постояла – все тихо, никто не проснулся. Тогда Коля и Ваня из окна вылезли, мы с Веркой перекинули им узелок с едой, сами выбрались проводить. Вера с Колей-то не просто друзьями были, пожалуй, уж и любили друг друга, хоть и было им всего по 13–14 лет… Скоро попрощались. Пошли мальчишки по дороге, за поворотом повернули – больше мы их не видели.

На следующее утро о побеге говорил весь интернат. Директор собрала общее собрание и заявила: «Считаю Тарановых дезертирами, потому что они покинули трудовой фронт…» Я не выдержала тут и возразила: «Какие же они дезертиры? Они из тыла на передовую пошли, на фронт отправились, а это дело святое…» Проговорилась, словом. Поняла директор, что о побеге я раньше знала, и за то, что молчала, мне здорово попало.

Позднее из писем мы узнали, что Ваня и Коля до фронта все же добрались, стали сынами полков.

Лидка Берлин

Фамилию себе человек не выбирает. Нравится или не нравится – ничего не поделаешь. Какая есть, такая и есть.

Была среди нас девочка, фамилия ее Берлин. Много она из-за нее натерпелась: и насмешки слышала, и грубости видела. Не упускали ребята случая, чтобы ее как-то обидеть. Ведь Берлин – это что? Столица фашистского государства, которое на нашу страну напало. Наше горе, слезы, смерть близких – это ведь оттуда. От извергов этих – фашистов, от главного их начальника Гитлера. Слова «Берлин» и «Гитлер» в нашем понимании отождествлялись. И хотя не бывала никогда Лида в Германии и национальности не немецкой, а скоро ее никто иначе как Лидка Гитлер и не звал.

Мы из Ленинграда выехали в начале июля 1941-го, а где-то к осени, когда родной город был окружен, потеряли с ним всякую связь. Даже письма от родителей приходить перестали. Молчание это длилось долго, до апреля 42-го года. А в апреле приходит к нам почтальон и приносит многим ребятам целые пачки писем. Видимо где-то в Ленинграде скопились, и как возможность представилась, отправили их адресатам все сразу.

Так вот, Лидке пришло сразу пять писем. Прочитала она одно, второе, третье, помеченные сентябрем и октябрем, заулыбалась: мама пишет, что все у них хорошо, чтобы за них не волновалась, берегла себя. Потом последнее письмо в руки взяла, декабрьское, увидела сразу – почерк незнакомый. Стала его читать: пишет соседка, что у Лиды сначала умерла от голода старшая сестра, через день мама, а вскоре и бабушка. Словом, никого больше у нее из родных нет… Не дочитала Лида письмо до конца, выпало оно из дрожащих рук. Заплакала, закричала. Мы от своих писем оторвались, удивляемся: надо же, Лидка, которой столько от нас доставалось и которая все наши выходки сносила без слез, вдруг плачет. Кто-то попробовал даже ей что-то обидное сказать. Тут встал Борька Лугин, письмо поднял, прочел и сразу оскорблявшему по губам шлепнул. Потом громко, чтобы все слышали, заявил: «Если я еще раз услышу, что кто-то Лиду обижает, фашистским Гитлером обзывает, уши тому пакостнику выдерну и назад не поставлю…»

С того дня мы Лиду и не обижали. И хотя Борька такой: если что скажет – обязательно выполнит, – причина была не в нем.

«Люди добрыя. Помагите сиротки Нины…»

Нину привезли к нам уже по весне сорок второго… А войну она встретила в больнице. Вскоре они с сестрой погрузились в эшелон, следовавший в Челябинск. Но в пути, где-то недалеко от Волхова, их состав разбомбили.

Бескровное лицо Нины – последнее, наверное, что увидела старшая сестра-семиклассница Лена. Инстинктивно пригнула ее голову к себе на колени, накрыла хрупкое тельце своим.

Нину, совершенно обезумевшую, всю в сестриной крови, с трудом оттащили от мертвой Лены. Стой поры она стала заикаться.

Оставшиеся в живых после бомбежки разделились. Одни решили идти в сторону Волхова. Другие пошли назад, домой. Нина пошла с женщиной, которой мать поручила доглядывать за девочками. У тети Кати у самой было трое детей. На обратном пути их стало двое. Погибла трехлетняя щебетунья Тая. И тете Кате на насыпи ведром пришлось рыть сразу две могилы. Для Лены и Таи.

Когда через неделю Нина, грязная и оборванная, перешагнула порог родной коммуналки, сбежались все оставшиеся соседи.

Мама не плакала. Она словно окаменела. Даже их неугомонный кот Марсик, словно почувствовав горе хозяев, весь взъерошился и залез под кровать.

Как пережили в Ленинграде самое тяжелое время: декабрь, январь, февраль, Нина почти не помнила. Уже после войны соседский мальчик признался, что это они с матерью съели их веселого Марсика. Нина тогда плакала навзрыд и лупила обидчика по щекам. Тот даже не защищался.

А маму Нины, упавшую прямо в цехе, скоро поместили в стационар для дистрофиков. Из больницы она уже не вышла. Опеку над осиротевшей девочкой взяла соседка, тетя Аня: забрала с собой на хлебозавод. Там в теплой комнате Нина и прожила до середины марта, исполняя обязанности уборщицы.

Тетя Аня и эвакуационный лист девочке справила. Собрала воедино еще какие-то документы, вложила во внутренний карман цигейковой шубки Нины. А еще химическим карандашом на белом лоскуте от льняного полотенца написала сопроводиловку:

«Люди добрыя Помагите сиротки Нины Огородниковой 10 год. добраца до Кировской обл села Шестакова Ленинграцкий энтернат…»

Последняя служба Тихони

Раньше она была черной, или, как о лошадях говорят, вороной, а сейчас, к старости, вся седая: и на хребтине, и на боках плешинки. Может когда-то и отличалась она резвостью, но это в прошлом, а тут ходила едва-едва, словно задумавшись, ноги тяжело переставляла. Но всегда была в работе, в действии.

Мы с ней встретились впервые, когда совершали переезд от Совья до Башарова, затем возили на ней навоз, золу из печки, а еще соломку. Когда в поле работали: снопы навяжем, нагрузим телегу, заберемся в нее, готовые в путь, директор наша пугалась: «Куда же вы поедете, дороги не зная?..» А ее местные бабы успокаивали: «Не тревожься, Петровна. Ребятишки не знают, так Тихоня-то умная…» И точно: управлять Тихоней не нужно, она сама до места довезет, где снопы сгружать предстоит. Тихо так шла, но с пути никогда не сбивалась…

Очень ее пауты донимали. Так мы с телеги спрыгивали, шли рядом, паутов веточками отгоняли. Хотелось нам чем-то ее угостить, но ведь ни хлеба, ни сахара нет, сами частенько голодные. Так мы ей соли даем: она аккуратно ее с ладони слизывает, а мы в это время ее гладим.

Первого мая 1942 года, известно, день праздничный. И настроение приподнятое, хоть и война… Пришли в столовую, а нам – виданное ли дело – котлеты подают. Обрадовались, конечно, сколько уже мяса не кушали, но все же у каждого вопрос: откуда? А повариха остановилась у раздачи и говорит: «Кушайте, дети, котлеты. Последнюю службу сослужила вам Тихонечка. Кушайте котлетки и помните ее…»

После этих слов у меня разом аппетит отшибло, отказалась наотрез. И котлетку мою Борька съел…

Тайное молоко

Вспомнилось. Брела я по узкой тропке меж огромными сугробами. На мне серое, на вырост, пальто и серая армейская ушанка. На ногах ботинки большого размера. И это хорошо – можно навертеть побольше тряпья. Не беда, что портянки торчат из ботинок. Тепло, и ладно! В руках бутылка парного молока. Купила у необъятной тетки с жирными пальцами, которыми она проворно выхватила у меня три красненькие тридцатки.

На ходу, захлебываясь, я пила из горлышка, лишь бы успеть опорожнить бутылку до дому. А потом, оправдываясь перед девчонками, я убедительно врала о каком-то происшествии, случившимся со мной и, естественно, со злополучной бутылкой. Врала с упоением, так, что и сама начинала верить. И девчонки верили.

Не верила Зойка-цыганка и ловила меня просто:

– Вытри сначала бороду, а потом и ври.

Я принималась тереть подбородок, хотя точно знала: никаких следов оставить не могла. Но Зойка! Утаить от нее что-нибудь было невозможно.

– Ну, попомнишь еще меня! – вещала она проникновенно.

И тайное становилось явным: несчастные пол-литра поднимали в моем животе такие боли, что я ничком валилась на топчан и дико выла, пока не прибегала «скорая помощь» – медсестра Катя, из местных, и не давала мне какого-то пахучего пойла.

После очередного моего исцеления Зойка тихо, чтобы слышала я одна, прошипела:

– Что? Больно? Так будет всегда, если будешь жрать втихаря.

Больше «жрать втихаря» я уже не решалась и честно делила все на всех. Молока приходилось каждому по глоточку. Может и к лучшему: один глоток не причинял особого вреда моему больному желудку.

Миленьки вы, миленьки…

Начальная наша школа находилась в другой деревне, в Обухове. Идти до нее два километра лесом. Это для взрослого человека два километра пустяк, а для ребенка – очень даже большое расстояние. К тому же война, мы голодные, мороз частенько под сорок, а одежда худенькая: старенькое какое-нибудь пальтецо (позднее шубки появились), шапки навроде солдатских (мальчишки завязывали их так, на затылке, а мы – на подбородке) и ботиночки на толстой подошве. А на ногах лишь тоненькие хлопчатобумажные чулочки… Женщины местные очень нас жалели: «Миленьки вы, миленьки. И как это вы только ходите?..» Случалось, давали кому-нибудь из наших валенки, но это не часто: у них у самих ничего лишнего, все, что было, старались на фронт отправить. Да так вот, чтоб хоть как-то ноги уберечь, обертывали их поверх чулок газетами. А еще байковое одеяло полосовали – получались портянки. Хоть одеяло и казенное имущество, жалко, да что поделаешь: холод – не тетка…

Учился с нами один мальчик, Толя Федоров. Вот ему в мороз хуже всех приходилось: как ни исхитрялся, что только на обмотки ни пускал, все без толку – застывали ноги. И вот придет он в школу и просит учительницу: «Евдокия Ивановна, оторвите мне ноги от ботинок. Опять пристыли…» Ну а как отрывать, у него на ногах и так кожа содрана. Порой помучаются-помучаются и бросят. И пока первый урок идет, сидит Толя на печке – ноги отогревает…