Текст книги "Блокадные девочки"

Автор книги: Виктор Бакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

С поэзией на «ты»

Готовились идти в госпиталь, выступать перед ранеными. Я решила, что прочту укороченных «Скифов», всего пять первых строф, а под шумок выдам другую концовку, подходящую, так сказать, для нынешнего политического момента.

Сочинила быстро. Показала воспитательнице. Та рассмеялась, поправила кое-что и сказала: «Валяй!»

И вот вышла я на середину большой комнаты, заставленной койками. Молодые, стриженные одинаково парни, кто с перевязанной рукой, кто с костылями – все вежливо слушали. Томик Блока, прихваченный в Лычковской библиотеке, я держала в руке, для страховки.

Я успела прочесть лишь три строфы, когда в комнату вошла санитарка и коротко бросила:

– Обедать!

Раненые зашевелились, поднимаясь, а мне еще далеко до своей «концовки». Я уже почти кричала, огорченная своим провалом и обиженная на Аню Долгушину: распелась тут, да все на «бис». И без продыху выдала: «И вскоре, им как раз не привыкать, попятятся назад, в свои Европы, не успевая трупы подбирать, лишь прикрывая головы и ж…» Тут я выразительно похлопала себя по тощему заду.

Произошла заминка, а потом раздался дружный хохот. Кто-то, перегнувшись, схватился за живот и застонал, молоденький солдат повалился на койку и задрыгал ногами. В комнату начали заглядывать раненые из других палат, вбежала всполошившаяся медсестра, показался высокий пожилой врач. Раненые гоготали так, что звенели стекла в окнах и дребезжал графин на тумбочке.

Я стояла по-прежнему на середине палаты и озиралась по сторонам, не зная, уйти или остаться: обычно труд самодеятельных артистов вознаграждался.

Меня попросили повторить концовку еще раз, потом потащили в соседнюю палату тяжелых. Там я еще раз выдала «Скифов» со своим вариантом окончания поэмы. Реакция была та же.

И лишь один не смеялся. Он лежал на спине как-то слишком прямо. Именно он подозвал меня к себе и велел наклониться.

– Запомни, девочка, с поэзией надо быть на «вы», – с трудом выговорил он, в груди его что-то клокотало. – И никогда не забывать снимать шляпу, когда имеешь дело с русской поэзией!..

Когда мы уже выходили из госпиталя, меня окликнули:

– Эй, скифа, погоди!..

Ко мне подошел смешливый молоденький солдат и стал пихать впустую корзину (в ней мы принесли раненым ягоды) кульки и кулечки с разной снедью: колотый сахар, леденцы и даже селедку.

Ёлка

Узнали о разгроме немецко-фашистских войск под Москвой. Вот это событие, радости-то сколько было! Думали и верили очень: раз из-под столицы фашистов турнули, значит, и от Ленинграда скоро погонят. Чуть-чуть еще подождем и домой поедем.

В таком приподнятом настроении и Новый год встретили. Елку устроили замечательную. Вместо настоящих игрушек – в деревне их откуда взять? – развесили маленькие репки, морковку, лучок. Знали взрослые, что очень любим мы леденцы. Когда сахар был, сами их готовили. Наберем маленькую ложку сахара – и на «буржуйку». Сахар на печке плавится, потом, когда остынет, выбиваем его из ложки – чем не конфета. Но леденцов найти не смогли, не было и сахара. Тогда наш повар стушила белую кормовую свеклу, растолкла, посыпала клюквой. Изумительное праздничное блюдо вышло.

Шутили, смеялись много, встречая тот 1942 год. Надеялись скоро войне конец. А она, проклятая, вон еще сколько длилась.

Соль

Соль тогда представляла большую ценность. Эквивалентом соли был хлеб, эквивалентом хлеба – жизнь. Так что соль стала равнозначна жизни.

Завтракали и обедали мы всегда в столовой, в помещении, где жили мальчишки и располагались все наши хозяйственные службы. Наш девчачий дом находился от этого здания на приличном расстоянии, в центре деревни. На ужин мы не ходили, носили его поочередно все девчонки. Огромный медный чайник, правда, не доверяли никому: еще ошпаримся. Его носила в дом дежурная воспитательница. Ужин состоял из куска хлеба, крупной желтой соли и горячего чая из заготовленных летом цветов иван-чая и листьев смородины.

Бывало, в комнате потрескивает огонь в круглой, совсем городской печке, а ты сидишь за длинным столом и долго-долго ешь-пьешь, растягивая удовольствие. И блаженно думаешь: вот окончится война, купишь целую буханку хлеба да посыплешь большущий ломоть солью и будешь есть, пока живот не лопнет…

Это произошло в декабре сорок второго. Однажды вечером мы ужинали, как обычно, хлебом с солью, вошла немолодая женщина и униженно попросила, протянув кусок хлеба:

– Сольки маненько, дочушки!

Мы знали эту женщину. С ее дочкой Маней мы учились в одном классе. В школе, на переменах, Маня, нагнувшись под парту, ела картошку. Ела не очищая, жадно подбирая крошки даже с пола. Мне почему-то было жаль Маню, но ее повадки – потихоньку, под партой, чтобы мы, не дай Бог, не выпросили – озлобляли нас, вечно несытых, интернатских, и мы дружно испытывали к ней нечто вроде презрения. Жадюга!..

И поэтому, нисколько не задумываясь, я забрала горбушку и ссыпала в ладонь женщины соль со своего куска хлеба. Зойка отдала ей и свою порцию.

И женщина, униженно сгорбившись, спрятала горсточку соли за пазуху.

Только когда она ушла, мне стало необъяснимо стыдно и неловко, будто я нечаянно заглянула за ситцевую соседскую перегородку. Вспомнилось бледное, всегда сонное лицо Мани, ее вялая походка. Нет, не жадюга она. Она голодная, вот что!..

После этого случая я подсовывала соль Мане: клала рядом с портфелем в парту маленький газетный кулечек, но так, чтобы Маня сразу его заметила.

Подарки из блокадного города

С марта сорок третьего года мать стала часто присылать мне деньги, реже – посылки: конфеты, шоколад и однажды кулечек изюма. В каждую посылку вкладывались книги.

Первая посылка из Ленинграда стала событием для интерната и, пожалуй, всей деревни. Ее торжественно внес в комнату председатель колхоза, пожилой мужчина с деревяшкой вместо левой ноги. В порыве бурного изумления ребята бросились потрошить посылку. Там оказались изюм, жестяная коробочка с монпансье и книги «Марийкино детство», «Пятнадцатилетний капитан» и два учебника для второго класса. С обидой подумалось: неужели мама забыла, что я уже в четвертом? Сообразительная Зойка схватила книгу, раскрыла – все ахнули: из нее вывалилась толстая плитка шоколада. Раскрыли второй учебник. Вместо вырезанных по центру страниц лежал такой же шоколад, замаскированный нетронутыми листами.

Так шоколад прорвался через фронт. После войны мама рассказывала, что с сорок третьего года карточки на сахар часто отоваривались конфетами, преимущественно, монпансье. Однажды повезло: выдали изюм. А шоколад?.. Платой за него стала донорская кровь истощенной от голода матери.

Посылка тогда воспринималась, как должное: мама прислала – а как же иначе? Лишь через много лет оценила я материнские подарки из блокадного города.

* * *

…В тот вечер трактора мы так и не дождались. Пришел из совхоза ответственный товарищ, сказал: «Застрял трактор, сегодня уже не вытащить…» Следующий день ждать стали, на лучшее надеялись. К утру вытащили трактор, только вот колесо оторвали, теперь для движения он не пригоден.

Семь километров до Башарова оставалось, всего только семь, а так и не смогли мы их преодолеть. Не получилось. Так и не увидела в тот раз Идилия Ганеевна Овчинникова те места, где был расположен ленинградский интернат, не посидела, как загадывала, на его фундаменте (от дома-то только фундамент и остался). Лишь с людьми, что знали ее в пору военную, встретилась, поговорила от души. Да повспоминала сними: для воспоминаний бездорожья нет…

Блокадный Ленинград. Хроника

Январь 1942?г.

К 1 января были восстановлены железнодорожные мосты между Тихвином и Волховом, и по ветке пошли первые поезда с продовольствием.

Государственный комитет обороны принял постановление об эвакуации 500 тысяч человек. К этому времени в городе от голода умерло не менее 180 тысяч мирных жителей. С февраля начался массовый вывоз блокадников сначала по железной дороге до станции Борисова Грива, а затем на автобусах, грузовых машинах через Ладогу до Волховстроя, где их пересаживали на поезда для отправки вглубь страны.

В январе было эвакуировано 11 тысяч человек, в феврале – 117 тысяч, в марте – 221 тысяча, в апреле – 163 тысячи. Всего за неполные четыре месяца по зимней дороге вывезли 514 069 человек.

24 января прошла вторая прибавка хлебного пайка: рабочие и ИТР стали получать 400 граммов в день, служащие – 300, иждивенцы и дети – 250, войска первой линии – 600, в тыловых частях – 400 граммов.

Февраль 1942 г.

Заработала железнодорожная ветка Войбокало – Кобона, связавшая восточный берег Ладожского озера с сетью железных дорог страны.

С 11 февраля вновь произведено повышение норм выдачи хлеба. Рабочие и ИТР стали получать 500 граммов, служащие – 400, иждивенцы и дети до 12 лет – 300 граммов хлеба вдень.

Начали выдавать также крупы, жиры, яичный порошок.

В январе и феврале в Ленинграде от голода умерли 199 187 человек.

Март 1942 г.

В блокадном городе состоялись массовые воскресники.

Это кошмарный ужас!

…Вспоминать войну, думать о войне, говорить о войне – занятие не из желанных. Рвать душу прошлым и пережитым – приятного, разумеется, здесь мало. Потому многие отказывались от встречи, ссылаясь на преклонный возраст, на неотступные болезни, на то, наконец, что память уже основательно подводит. И я понимал блокадников. Но Ираида Петровна Перевощикова на мой телефонный звонок ответила коротко: «Приезжайте…»

И я приехал в морозный февральский день, и мы проговорили в ее квартире на улице Карла Либкнехта города Кирова несколько часов, совсем забыв о заботах сегодняшних.

Первая эвакуация. Старая Русса

– Дружный у нас был дом до войны, очень дружный. А рядом скверик, сирень. Вечерами молодые люди там играли на гитарах, песни пели задушевные. А у малышни во дворе свои занятия: футбольчики, волейбольчики, прятки, пятнашки.

Жили мы в Ленинграде на Барочной улице, дом 4, квартира 25. Это Петроградский район… Папа работал на заводе «Красное знамя» мастером трикотажных машин. А мама. Мы часто болели – я и мой младший брат Роберт, поэтому мама пошла учиться на детского врача.

От военного времени первое в памяти – зарево со стороны Кронштадта. А мальчишки продолжают носиться по подъездам с криками и палками, представляя из себя отважных красноармейцев. Старики тогда и заворчали: «Вот, шкодливые, накаркали…»

В первые же дни войны мама сшила нам с братом специальные за спину мешочки, где всегда лежали сухарики и бутылка воды. Так с мешочками мы и в газовое убежище бегали. Почему газовое? Потому что слухи ходили, что немцы хотят травить русских газами…

Потом бомбежка, налеты. Самолет летит – жужжание: ж-ж-ж. Ух!.. Ух!.. Бомбы бросали зажигательные, потом фугасные. Чтобы бороться с ними, назначали дежурных. У дежурных должен быть песок. Потом вдруг полетели снаряды… Помню, уже к дому подошла – снаряд. Своими глазами видела. Он летит – сам по себе красивый, весь в огне, с красными переливами… Это все мгновенно… И вот он пролетает – я падаю на асфальт. Но где взорвался – этого не слышала…

С первого дня заклеивали окна, так как стекла бились. Потом стали поднимать в воздух аэростаты…

И вдруг приказ по городу: вывозить детей. И нас увезли в Старую Руссу, распределили по крестьянским домам: у нашей хозяйки даже были выкопаны рядом с избой окопы. Но мы там пожили очень недолго. Снова приказ – надо возвращать детей в Ленинград. И объявление родителям: кто может – срочно забирайте. А если нет – увезут на север. Вот нас папа и привез уже прямо под бомбежкой обратно…

Подъезды желтые. От нечистот

– Стало холодать. Ввели карточки. И тут мама попадает в больницу. И мне пришлось бегать туда все время. Надо же было ее попроведать… Мама из скудного больничного рациона умудрялась что-то и для нас с братом выкроить и потом через окошечко в узелочке передать. И я тогда несусь домой с этой передачкой – очень боялась, что не утерплю, все сама съем. Хотя надо было и братику оставить.

А братик Робка уже не мог ходить, не вставал. И мы с ним, чтобы согреться, рядышком лежим и смотрим часами в потолок. И мечтаем: «Господи, хоть бы буханка хлеба с неба упала…»

За водой я ходила на Христов мост – это на Зелениной улице. Столько для тепла на себя накрутишь. Идешь, как старуха, сгорбившись, и тут же падаешь, тут же поднимаешься. До сих пор не могу понять, как я воду наверх таскала, на свой этаж. Не бачок, что-то посильное, но все же и это тяжесть для одиннадцатилетней девочки.

Помню, мама написала записку, что хочет мясного бульона. Это было ее последнее желание. А где взять? Но папа что-то придумал, как-то извернулся… Но вот я в очередной раз прихожу в больницу, а соседки по маминой палате меня уже поджидают. И глаза отводят, не знают, как сообщить, что мамы больше нет. Только указывают на склад для покойников. Я к узенькому складскому окошечку подхожу, ищу маму взглядом – не могу найти. Покойников уж очень много. Только по руке признала…

Всю обратную дорогу проплакала. Домой прихожу, брату рассказываю – и он в слезы. Потом обнялись и плакали уже вместе, почти до потери сознания…

У меня еще подруга была – на одной лестничной площадке жили. У нее в эти дни бабушка умерла. Но лежит, словно живая, – глаза открыты. Страшно! Подружка в растерянности: что делать? И мы какие-то денежки нашли, какие-то монетки – ими и накрыли глаза…

Еще помню, спускаюсь в подъезде вниз, а лестница вся желтая от замерзших нечистот. Воды же не было, туалеты не работали – на ведро ходили. И потом его содержимое выливали прямо в подъезд. Или за окно на улицу. Вот кругом и висели эти мерзкие сосульки. Так некрасиво. Но запаха не чувствовалось, потому что сильные морозы… И вот спускаюсь я однажды по обледенелой лестнице, а на самом выходе – маленький ребенок, завернутый во что-то беленькое. Только родился и уже не жилец. Что говорить – кошмарный ужас!..

Еще немецкие листовки помню:

«Ленинградские дамочки, не копайте ямочки! Придут наши таночки, зароют ваши ямочки…»

Или:

«Чечевику съедите – Ленинград сдадите!» На всю жизнь это в памяти, эта вражья агитация…

Зови меня мамой…

– Мама умерла, братик слабенький, и папа не знал, что делать, чтобы нас спасти. А у него был друг очень хороший, он и говорит: «Ничего лишнего из вещей не бери. Только то, что сможете надеть на себя. Я договорюсь» И договорился – нас эвакуировали на катерах по воде. Тоже, впрочем, страшно – до нас катер разбили и все-все там погибли. И у нас все Богу молились, чтобы повезло. А плыли долго. Вокруг только небо и вода. Никаких берегов не видно. А мы сидели на верхнем месте, и солнце так пригрело, что сморило. Чуть за борт не упали, слабые же все. Поэтому друг за другом следили: как бы чего не вышло.

Потом ехали в телячьих вагонах. Брата папа держал на руках, а мне доверил плоский чемоданчик – там был хлеб. Видимо на дорогу дали. Даже нарезанный. И мне очень хотелось хоть немного, хоть крошечку отщипнуть. Но стоило только до крышки дотронуться, попробовать ее приоткрыть – весь народ сразу на меня внимание обращал. Так мне казалось. Ну как тут есть будешь, все же увидят…

Не знаю, где мы должны были выходить. На каждой остановке я бегала за водой. А потом с папой стало дурно. От голода у него случился постоянный понос. Помню, была ночь, и он все время менял нижнее белье… Так мы доехали до Котельнича, где нас высадили и на машине увезли в школу – там располагался сборный пункт. Папу положили в палату со взрослыми мужчинами.

Братик тоже слабый, нездоровый. И я улягусь рядом с ним и что-нибудь утешительное говорю. Даже просила звать меня мамой…

В один день утром, как всегда, прихожу в папину палату. Только дверь открыла – все дяденьки такие стали настороженные. Молчат. Потом сказали, что папу спустили в мертвецкую. Я туда по коридору несусь – сама не своя. Залетаю в морг: у одного лицо открою, у другого открою. Все чужие дяди. А умирало тогда много. И вот наконец мой папа – лежит последний…

Конечно, как я плакала тогда – это не передать. Кошмар! У нас же с братом больше никого на свете нет. А мне всего одиннадцать лет…

Мы в детдоме

Потом нас отправили в Волково, в санаторий. Там моего братика немного поставили на ноги. А летом 1942 года – в село Медяны, в детский дом, который располагался прямо в здании бывшей церкви.

«Не будете слушаться – отдам в детский дом!» – такую угрозу нам с братом порой мама высказывала. Но в шутку, любя! Когда мы на лыжах во дворе катались, она из окошка постоянно просила: «Ира, Роберт, закройте шарфом рот…» А мы не слушались и потому часто болели.

И вот мамы нет, а мы – в детдоме!

Едва первые шаги сделали – такой резонанс, такой шум. Дети, сколько их там было, все разом: «Новенькие приехали!» А мне так страшно – не передать…

Детский дом считался комсомольским. Но не было ни книг, ни одежды. И хлеба не хватало. Не было света – горели коптилки. Около коптилок вечерами сидели ребята постарше – двенадцати-тринадцати лет. Есть хочется, а есть нечего – вот они и играют в «зубарики». Настолько этот звук неприятный, прямо душу разрывает…

Робка, не воруй!

Помню – первый день сентября. Нас отправили в школу в платьицах хэбэшных желтоватого цвета. Все обриты, чтобы не было вшей. Еще выдали кирзовые ботиночки и белые чулки. Я эти белые чулочки никогда не надевала, оставила себе на память…

Была у нас одна строгая воспитательница – все ее звали Супорень. Ходила в мужской одежде…

Вот выстроит она, бывало, линейку и командует: «Боевые орлы! Шаг вперед!..» А боевыми орлами считались у нее двоечники. А двоечников было у нас, слава Богу, достаточно. И все эти боевые орлы делают шаг вперед, выровняют строй, успокоятся. И она начинает проводить воспитательную работу. Что дети должны понимать, что идет война, что они живут в детском доме, что надо прилежно учиться. И если даже учебников нет, надо сидеть на уроках усидчиво, слушать учительницу внимательно. Ине получать двойки.

Дисциплина у Супорени процветала…

Как-то дежурю, встречаю случайно брата – он в руках и в карманах несет лук. Спрашиваю: «Что это такое?» – «Лук». – «Где взял?» – Он показал: «Вон в той комнате, в мешке». – «Зачем же ты взял?» – «Меня один мальчик попросил…» – «Надо мальчику, а берешь ты? Что, хочешь быть вором или жуликом? У нас же нет родителей. Я не хочу, чтобы мой брат был жуликом или вором…» Так я это близко к сердцу приняла, так ругалась. Еще сказала: «Я сегодня дежурная. И я тебе в столовой есть не дам…» Он испугался, побежал от меня, ему стыдно стало. А мне еще палка какая-то попалась под руку, и я этой палкой его побила. Брат плачет, говорит, что тот мальчик больной. А я: «Ничего не знаю и знать не хочу. Не бери чужого!..»

А потом была общая линейка, и Робка извинялся перед строем, что воровски взял лук для больного товарища…

Были там еще две сестренки, которые все ко мне липли и в итоге стали для меня, как враги. Постоянно за мной наблюдали, подсматривали, высказывали свое возмущение: «Надо же, сама такая краснощекая, а молоко ей дают… За что?..»

Поэтому с первым выпуском, в тринадцать лет, я ушла работать на швейную фабрику. Это уже Киров, фабрика «Красная Заря». На швейных машинах шили военное обмундирование, рубашки нательные. Пришивали пуговки к брюкам, к гимнастеркам. На возраст скидок не делали, тоже нужно было выполнять строгую норму…

На этой швейной фабрике я отработала пятьдесят лет…

А на улице покойники, словно памятники…

…Свое эвакоудостоверение № 42–26 она сохранила на всю жизнь. А жизнь выпала долгая. Родилась Валерия Васильевна Зотова (в девичестве – Прозорова) в конце марта 1938 года в казахском городе Семипалатинске. Впрочем прожила там совсем немного, всего пару лет. Отец, корнями вятский уроженец, работал снабженцем, а еще заготавливал вторсырье. Вот и посылали его постоянно по разным дальним местностям и весям. Так оказался Василий Николаевич сначала один в городе на Неве, потом и семью туда перевез: жену и двоих ребятишек.

Ленинград, улица 10-я Красноармейская, дом 14, квартира 7. Вот точный адрес проживания семьи Прозоровых в блокадный период: с 8 сентября 1941 года по 10 июля 1942 года, когда, наконец, они были отправлены в эвакуацию.

Валерия Васильевна вспоминает:

– Три годика мне тогда было, все только три, но помню, что ничего не боялись, бегали везде. Игрушек особых не было, так осколки подбирали, железки всякие. Брат Володя, он на 6 лет меня постарше, потом о многом рассказывал, что и как мы жили. Впрочем и я многое помню. Помню покойников возле поликлиники. Зимой они застывали, их ставили, как памятники. Прислоняли к стенке. И, видимо, долго не могли захоронить. Зимой они застывали, а весной оттаивали. Оттают и упадут. И мне это страшно было – ой, упал, опять упал.

Но эпидемии никакой, слава Богу, не случилось. Может потому, что по весне все люди выходили с лопатами, сломами на приборку. Хоть и не было особо сил, не могли ничего особо делать, даже передвигались с трудом – но что-то все равно делали, потихоньку долбили, чистили, мели. Очищали подъезды, дворы, улицы.

Люди зимой особенно истощенные, выносить помои не могли, так все это в окна выливали, всю нечисть. И это тут же замерзало. А по весне, по теплу приходилось чистить. Нельзя же было так оставлять.

Что еще в памяти? Когда наш дом разбомбило, мы несколько дней жили в церкви. Где-то возле вокзала была эта церковь. Но как название – уже и не помню.

И холодно, очень холодно. Жили же, почти не топивши. Хотя буржуйки были, но от книг какое тепло? Или от мебели.

Но когда люди семейные – как-то теплее. Одиночкам выжить было сложнее.

Помню, окна были заклеены ленточками. Крест накрест. Зачем? Мама так объясняла: «Если бомбят, и взрывная волна ударит – осколки стекла далеко не разлетятся. Меньше вероятность ран…»

И голод, конечно, помню. Что всегда хотелось есть. Ноу нас мама работала в столовой госпиталя. Далеко – 6 трамвайных остановок. Но все равно придем к ней, чай попьем с наслаждением. И так он вкусно пахнет – ох!

Когда Бадаевские склады спалили – там сахар плавился. Вместе с землей, с углем его собирали. Потом смешаем с водой – вкусно. И маленько давали нам хлеба. 125 грамм на день. И этот хлеб еще делили пополам, чтобы сразу все не съесть. Утром – половинку, и половинку – вечером. Вот такой кусочек – маленький. И то ведь не чистый хлеб был. Всякие вставыши.

Эвакуация – это особая история. Брат у меня от этого и заикался маленько. Осталось на всю жизнь.

Когда нас эвакуировали и на поезд все лезли – суматоха страшная: кто как успеет вперед, кто как сумеет. Все с чемоданами, с узлами, со свертками… Мы-то успели в вагон забраться, а Володя почему-то нет. Приотстал. А уже немцы набежали на станцию, и один фриц его даже схватил. Мама выскочила тогда, силой вырвала. А поезд уже гудки подавал, движение начинал. И как-то выбрались, каким-то чудом. Потом мне на ногу поставили чемодан. Не наш, чужой. И я как завизжу на весь вагон. Снова всех переполошила. Потом еще несчастье – поезд разбомбило. Тоже испытание. Так и добирались до Вятки. Где-то даже пешком, лесными тропами.

В Вятку, на родину папы, мы приехали летом 42-го.

У папы вообще в это время серьезные проблемы начались. Отчет он сдавал или что-то там, на работе не сошлось – точно не знаю. Но куска мыла не хватило. И его судили и посадили. В тюрьму. Закусок мыла. И он сидел год или два. А мы маялись, как квартиранты жили, с жильем было совсем плохо. В бывшей конюшне, переделанной под дом, кое-как устроились. Да и мама уже серьезно болела. Голод блокады сказался, и она заболела туберкулезом. И нам не разрешали с ней общаться, чтобы не заразиться. И вот она в больнице, мы дома одни.

А потом по зиме она умерла.

* * *

После войны в Ленинграде Валерия Васильевна Зотова так ни разу и не побывала. Хотя хлопотала поначалу, делала запросы: «Мы жили на Красноармейской улице, как нам старую жилплощадь вернуть?..» В ответ приходили отписки. Мол по указанному адресу семья Прозоровых перед войной и в блокаду не проживала. Отступилась в итоге: бесплодны поиски. Уже много позже после долгих трудов правды наконец-то добьется брат Володя. Но квартиру вернуть было все равно нереально.

С юных лет работала Валерия Васильевна на шубо-овчинном заводе. Сначала в сушильном отделении, потом в меховом. Особого образования нет, поэтому подсобной рабочей, затем как транспортировщица.

Так год за годом и жизнь прошла. Здоровья не стало, ноги отказывают. Потому на приглашения выступить в школах теперь отказывается.

Но все же она не сдается. Когда есть силы, выбирается бывшая блокадница в свой маленький садик-огородик, разбитый прямо под окном. А по выходным в церковь ходит. Все на людях, все веселее.

Посиди-ка одна в четырех стенах.