Текст книги "Блокадные девочки"

Автор книги: Виктор Бакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Сирена!!!

…Безумный страх и инстинктивное желание бежать, прятаться – эта коренная память о пережитом преследовала ее еще долго, очень долго.

Как-то в пионерском лагере, где отдыхала десятилетняя Лиля, вздумали играть в войну. Разделились на две команды. Красненькие лоскуточки вечерами шили – по числу этих захваченных тряпочек в итоге будет определен победитель. А еще надо найти горн, знамя и барабан – прямые атрибуты победы…

И вот вначале соревнований завели сирену!

И сразу все всколыхнулось, сразу померкла мирная жизнь. Какая игра, какие лоскутки и барабаны?! Куда, зачем? Одна мысль бьет в висок: надо бежать, надо где-то схорониться. И она сломя голову помчалась куда-то в поле, как жучок, зарылась в солому и напрочь забыла о времени.

Искали ее трое суток…

Блокадный Ленинград. Хроника

Октябрь 1941 г.

В городе прошло очередное снижение продовольственных норм по карточкам: рабочие и ИТР стали получать по 400 граммов хлеба в день, служащие, иждивенцы и дети – по 200.

Руководство Ленинграда опасалось: если немцы устроят диверсию, забросят в город фальшивые хлебные карточки, в условиях начавшегося голода и нехватки продовольствия это приведет к катастрофе. Поэтому принимается решение: «В целях пресечения злоупотреблений продовольственными карточками и недопущения получения продовольственных товаров по возможным фальшивым карточкам провести с 12 по 18 октября 1941 года перерегистрацию выданных карточек на октябрь месяц».

В итоге число хлебных карточек уменьшилось на 80 тысяч.

С 20 октября состав ленинградского хлеба следующий: 63 процента ржаной муки, 4 – льняного жмыха, 4 – отрубей, 8 – овсяной муки, 4 – соевой муки, 12 – солодовой муки, 5 процентов заплесневелой муки.

Чтобы увеличить объем продукции, к муке добавляли в два раза больше воды, чем было предусмотрено нормами – в итоге хлеб на ощупь напоминал глину.

Ноябрь 1941 г.

Гибель от бомбежки судна «Конструктор», на борту которого находились в основном эвакуируемые из города женщины и дети. В ледяной воде погибли более 200 человек.

7 ноября в честь праздника выдали дополнительно: детям по 200 граммов сметаны и по 100 граммов картофельной муки, взрослым – по 5 соленых помидоров.

Но неделю спустя вновь снижены продовольственные нормы: по рабочей карточке стали отпускать 300 граммов хлеба, по карточкам остальных категорий – 150.

К середине месяца, к концу навигации в город было доставлено 24 тысячи тонн зерна, муки и крупы, 1 130 тонн мясных и молочных продуктов. Это продовольствие растянули на 20 дней.

20 ноября уже в пятый раз за войну снижены нормы выдачи продовольствия: по карточке рабочего стали отпускать 150 граммов хлеба в день, по карточкам служащего и иждивенца – 125.

22 ноября начала работу ледовая трасса на Ладожском озере – «Дорога жизни». До двадцатых чисел апреля по ней в блокадный город было доставлено 360 тысяч тонн грузов, из которых почти 80 процентов – продовольствие.

В ноябре в Ленинграде от голода умерли 11 тысяч человек.

Заморыш… из Кировского района

…Долго добирался, долго искал по записанному на клочке бумаги адресу нужный дом в поселке Оричи, потом удобное место для парковки. А время неумолимо текло и текло. Предупрежденная звонком Надежда Михайловна Мартьянова меня, пожалуй, уже заждалась, потеряла.

Но ничего. Затянувшиеся адресные хлопоты, наконец, благополучно закончились, мы радушно встретились, познакомились. И потянулся не спеша разговор-воспоминание.

Играли в «зубарики», в «маялку»

– Нас, детей, в семье было четверо: три старших брата, а я самая маленькая. Порождению – с октября 1931 года… Отец работал машинистом на поезде. А мама. Мама у меня была дворянкой. И она вышла замуж не за того человека, кого ей сватали. А вышла наперекор, по любви. И ее сразу от семьи отстранили. Отодвинули. Все, нет ее для прежней семьи. Ее родные сестры, мои тетки – они и меня не признавали. Вот у тети Насти напротив нас дом был, через дорогу. И еще бабушка была жива, мамина мама. А мы в казаки-разбойники играем, прибежим туда, прячемся. А бабушка любила у окна сидеть. Но как только нас увидит, сразу – раз: закрывает, занавешивает все окна и уходит в комнату. Чтобы только на нас не смотреть.

Жили мы в Ленинграде, в Кировском районе, недалеко от Нарвских ворот. Жили бедно, водной комнате. Как уж там все размещались – ума не приложу. Впрочем, больше во дворе бегали – я все с парнями была, братья всегда меня с собой таскали. Словно бандюгу какую.

На этих словах Надежда Михайловна рассмеялась, давая понять, что ее высказывание надо, естественно, принимать за шутку.

– В «зубарики» играли. Вот отыщем кучу песка, засунем туда палку. И надо ртом ее вырыть и достать. Хочешь – дыши, хочешь – не дыши, но достань палку губами. Так пока ее достаешь – песка наешься! О-го-го! А что делать – тогда не берись. Еще с мальчишками играли в «маялки». Какую-нибудь железочку тряпкой обматывали, потом ногами – сколько намаешь. Набьешь. У кого больше – тот и победитель. Однажды ребята притащили мне тряпичную куклу. Кукла – как цыганка, но с косичками. А раньше на лошадях возили трикотажные отходы в больших тюках. Вторсырье. Мальчишки заметят такую подводу, вооружатся железными крюками и начинают дергать из поклажи разного цвета лоскутки и обрезки. Потом мне несут. Вот в эти красивые тряпочки я куклу и наряжала. Единственную свою куклу в детстве.

Из школьной поры запомнилось, как на своей сумке из мешковины, в которой на уроки книжки носила, съезжала с веселым шумом и криком по широким поручням лестницы. Ох, здорово! А вот как училась в Ленинграде – память почему-то не сохранила.

Мы жили в Сергиевском переулке. А на улице Шкапина был магазин с керосином. И я брала специальную фляжку и шагала за этим пахучим керосином. Такая у меня была домашняя нагрузка. Однажды возвращаюсь из магазина и вижу: около столба, на котором был повешен большой квадратный рупор, собирается народ. Многие плачут. Остановилась в любопытстве: что такое? Оказалось, война началась без предупреждения, Левитан об этом сказал. Домой прихожу, а дома все все уже знают, слышали эту прискорбную новость.

Отца в первый же день забрали в армию. У меня даже фотокарточки его не осталось. А ведь он был хороший, никого из нас пальцем не тронул. Мама – и та один раз меня отшлепала. Купили мне родители новые сандалии. А мы в тот день в лапту играли, и я на гвоздь наступила. И сандалию пропорола, и ногу поранила. Так больно было, хоть плачь. Прибежала домой, чтобы пожалели, а мама меня еще ремнем приголубила. За то, что новый сандалий испортила.

Умер Коля. Потом Павлик. Потом мама

– В школу мы уже не ходили, какая школа? Теперь за водой надо было ходить. Саночки мне мать где-то раздобыла, флягу небольшую. И я ездила за водой на Неву. Далеко.

С подружкой Ниной порой вместе ходили за водой. А потом был обстрел – с четырех сторон обстреливали. И сверху тоже летело. И я зашла за Ниной – а у нее ножки оторвало. Еще, кажется, живая была. И что характерно – я не заплакала. Взяла свои саночки, повернулась и механически пошла на Неву одна.

И страшно, вроде, а вот так. Ко всему человек привыкает. Равнодушным становится. Порой идешь, а рядом с тобой прохожий упал. И умер. Несколько раз было подобное на моих глазах. Лежит человек, уже не живой. А я дальше иду – внимания не обращаю.

Когда началось подступление немцев к Ленинграду, маму каждый день посылали на окопы. В район Кировского завода, чтобы танки не проходили через ров. А мы с братьями дома командовали. И моя задача – занимать ночью очередь за хлебом. Почему ночью? Потому что надо было отыскать булочную, где карточки вперед отоварят. Ну и что эти 125 грамм? Представляете, такой сырой кусочек. Еще неизвестно, из чего он был испечен. Но мы и этому были рады. Больше же ничего не было – за сутки вот только этот хлебный кусок.

– Ане боялись, что вырвут, отнимут?

– Нет, не боялась – кому я нужна. Но карточки прятала далеко. Знала: украдут карточки – это все, верная смерть. Но хлеб все же один раз парень у меня отобрал. Я уже обратно шла, когда он налетел. Но не бил – выхватил. Пришла домой, реву вовсю, братьям о случившемся рассказываю. А они этого парня, оказывается, знали. И как с ним потом разбирались – не помню. Но хлеба-то все равно не вернешь. А больше и покушать нечего – асфальт в городе кругом да голые камни.

Когда брат Коля устроился на завод – приносил дуранду. Это такие плитки, спрессованные из отходов семечек. Мы и им были рады. Впрочем короткой радость была. Мы на кухне уже спали, чтобы теплее было, а Коля в комнате. И как-то мама мне говорит: «Иди, разбуди брата. На работу ему пора. Пусть встает…» Я пошла – а он уже холодный. Во сне умер. От голода.

Это была первая смерть в нашей семье. Потом Павлик умер. Потом мама. Это уже в 42-м.

Павлик тоже дома во сне умер. Видимо сердце остановилось. А мама от голода. Она работала на окопах, им давали побольше хлеба. Но она не съедала, приносила в семью, делила на всех. А потом и она не смогла ходить на работы, силы покинули.

Мамы не стало весной, и я осталась одна. Не было уже ни страха, ничего. Механически как-то жили.

А потом кто-то меня отвел в детский дом.

«Надья. Пошишишевелями…»

В детском доме в Ленинграде десятилетняя Надя пробыла, впрочем, недолго.

– Помню, привели меня в здание моей бывшей школы и сразу вымыли. И там все чистенько, беленько. Потом завели в столовую, дали манной каши две ложки. Много сразу нельзя. Но с настоящим маслом. На другой день дали какао и кусочек хлеба. Вот этот запах какао я до сих пор помню, – на глазах Надежды Михайловны выступили слезы, она надолго замолчала. Потом, преодолев волнение, продолжила рассказ. – Набрали нас, какое-то количество, человек двадцать, наверное, прислали тетеньку из РОНО – Вера Ивановна и сопровождал нас в эвакуацию. Ехали в телячьих вагонах, на соломе. Очень страшно было на Ладоге. Весна, лед уже рыхлый, подтаивает. Перед нами машина с ребятишками утонула. Нас специально чем-то прикрыли, чтобы мы ничего не видели. Но такой крик стоял. Такой крик! Ну а наш шофер как-то вывернулся, миновал благополучно все проталины.

Приехали в Краснодарский край, станица Родниковская.

Как там встречали – никогда не забыть. Даже воды не давали – только парное молоко. И все с уговором: «Пейте, детки! Пейте, поправляйтесь!..» И одно несут поесть, и другое. Рядом сад фруктовый – нам разрешили свободный вход. И одели в платьица такие красивенькие.

Но потом немцы к станице подошли, и сказка кончилась. Вера Ивановна спешно побросала ленинградскую малышню в машину, на железнодорожной станции перетаскали их на платформу с углем – больше мест не было. И только отъехали, как все станционные постройки были взорваны.

На этот раз путь лежал еще дальше на юг – в Киргизию. Там и прожили все страшное военное лихолетье – 42-й, 43-й и 44-й годы.

Детдом здесь был большой, смешанный, мальчиков и девочек общим числом человек сто с лишним. Поэтому помещений не хватало, на кровати по двое спали.

– Сейчас школу вспомнила – училась я хорошо. Не отличница была, но хорошистка. Мне даже подшефных назначали, чтобы я с ними занималась. Один раз сижу на уроке – все знаю, спокойна. А сзади сидит киргизенок и шепчет: «Надья. Надья…» Я говорю потихонечку: «Че тебе надо?» – «А пошишишевелями». Как он сказал это – я расхохоталась. Не смогла стерпеть. А я ушами шевелила – вот он и сказал «пошишишевелями». И за этот свой хохот получила двойку. За то, что урок сорвала. Возвращаюсь в детдом, воспитательница спрашивает: «Ты почему получила двойку?» – «Киргизенок меня рассмешил». – «Так могла бы сдержаться». – «Не могла…» – «Так я тебе тогда два наряда». – Я: «А почему два? Обычно положен один. Ведь я же один проступок сделала…» В общем заставили меня туалет мыть два раза и без обеда оставили.

– Даже так?

– Ага. Но когда все спать легли, тихий час у нас был – подходит: «Надя, пойдем, я тебя покормлю» – «Ну уж нет. Наказали – так наказали. Никуда я не пойду, ничего мне не надо». – «Ты же голодная?» – «Пусть. Буду голодная, но не пойду…»

– Гордая были?

– Гордая.

Или еще случай. Как-то отличникам и хорошистам выдали к празднику новые наряды: отличникам – платья красивые, мне дали кофту с юбкой. Тоже красивые. А отличнице платье не подошло. Воспитательница подходит ко мне и говорит: «Надя, поменяйся с Гульсарой. Тебе платье подойдет, а ей юбка…» Я обиделась: «Забирайте тогда все, не надо мне ничего». И ушла с вечера. Ушла в конюшню. А меня потеряли, везде искали. Я же без ужина остаюсь. Потом пошла домой. Спрашивают: «Ты где была?» – «В конюшне». – «Че там делала?» – «Серу колупала. Ужина-то мне нет, так серу жевала…»

Не голодный. Но кушать хочется

– В Киргизии поля большие. Там мак и пшеница – зернышки прямо светятся. Так мы что делали, чтобы еще покушать. Берем наволочку и потихоньку туда. Ползком – нас и не видно. Нашелушим уголок и на курае, на всяких веточках эту пшеницу жарим. Очень сытно. Потом мак. Головки оторвем – и тоже в наволочку. Потом расщепим головки, зернышки пожарим – мак такой пышный становится. Такой вкусный. Опять наедимся. И травы много ели. Вернее, веточки молодые – они очень мягкие и очень сочные. Лопухи ели. Сам лопух, когда большой вырастет, – сам стержень. Мы его срежем, очистим – потом рот весь черный.

Надежда Михайловна задорно смеется.

– Порой отрывали от простыни тряпочку и сшивали куклу. Набьем ее чем-нибудь при этом – той же соломкой. И киргизам меняли на фрукты: на абрикосы, на урюк. На яблоки. Кто чего даст. И они довольны игрушечной куклой, и мы в выигрыше.

Еще мы любили прилататься к кому-то, подружиться. Вот и я думаю: к кому же мне-то прилататься. Вроде не к кому, все разобраны. А потом в столовой в окошко заглянула – а там повариха. Ну, назвала ее вежливо, уважительно, по имени и отчеству. И говорю: «Можно я к вам прилатаюсь?» Она не понимает: «Это как?» – «Ну что непонятно? Значит я буду вашей латкой...» – «А что мы будем делать? Лататься – это как?» Я ей рассказала, что это означает дружить… Так она потом все время мне то горбушку хлеба даст, то супу нальет, то каши. Я хвалюсь подругам: «Вот прилаталась, так прилаталась с прямой выгодой…» А девчонки хохочут…

В детдоме нас научили порядку. До самой старости я дожила и как бы ни была больна – но дома у меня всегда должен быть порядок. Это закон. Научили прясть. Дали для начала шерсть – вот ее растребушите. Спрядите. А как прясть-то? Дали палочки кругленькие. Картошенку. Туда гвоздик воткнули. И мы начали учиться прясть. Научились. Потом стали учить вязать. Рукавицы, носки. И вдруг у нас шерсти не хватило. А в Киргизии, как известно, много баранов. Мы и поймали такого барана, мальчишек попросили, – они нам его и остригли. В общем облысили начисто. И отпустили с миром – иди, барашек. Жарко было в «шубе», сейчас будет прохладно. Шерсть эту сначала спрятали. Неровен час, придут искать и найдут – что тогда? Попадет ведь. Вдруг видим: бегут киргизы. Ай так-так. Что-то там бормочут. Ругаются. Воспитатели приходят: «Кто сделал? Кто барана обстриг?» – «Не знаем ничего. Не видели…» В общем, не признались. А шерсть потом распределили. И все довязали. Все, что надо было.

– Детдомовское братство? Никогда не выдавать товарища.

– Даже и говорить нечего. Никто никого не выдавал. Что бы кто-то ни совершил. Это уже как закон.

Домой. В Ленинград

– В Ленинград очень хотелось. Даже разговора никогда не было, чтобы кто-то не хотел в Ленинград.

В 45-м, когда война кончилась, нас быстро привезли обратно в родной город. И сразу в санобработку. Намыли, начистили. Пока мылись, и юбочку, и свитерочек беленький трикотажный – всю мою одежду обжигали. И никуда не пустили, пока санобработку не прошли. Потом на Лиговку – в распределитель.

Нам даже сознательно лишний год прибавили, ведь в 14 лет уже на работу могли брать. А в тринадцать еще нет. Со всех мест ленинградских ребят привезли, где были детские дома. Но мы были самые поганые.

– Как это – поганые? – не сдержал я невольный вопрос.

– А вот поганые. – Надежда Михайловна смеется. – Во-первых, мы все были лысые. Нас постоянно налысо стригли, чтобы вши не бегали. А вшей там было – о-го-го. И были на всех белые трикотажные костюмчики. Это на дохлом-то ребенке.

Плюс на ногах какие-то лапоточки. И вот приходили «купцы», всех ребят постепенно разобрали. Остались мы одни, киргизская группа. Никому, похоже, не глянемся. Наконец идет маленькая косолапенькая женщина. Подходит к нам и сразу: «Ну, что заморыши? Никто вас не взял?» – «Нет» – отвечаем. – «Тогда пошли со мной».

Так я попала на прядильную фабрику, стала прядильщицей.

Работали напряженно, на три смены. В комнате общежития сорок человек: одни уходят, другие приходят, третьи спят. Все сироты. Не считались, что нам только 14 лет. Если твоя смена выпала на ночь – иди и работай. Иной раз так охота поспать, что станок выключишь, пока мастера рядом нет, на цементный пол ляжешь, головку положишь на ручки. Уснешь. Мастер скоро придет: «Надя, девочка, надо же работать. Пойдем, миленькая, включать станок. Пойдем». И ты бежишь, глаза протираешь…

Девятнадцать лет отработала я на фабрике. И нисколько не жалею.

Блокадный Ленинград. Хроника

Декабрь 1941 г.

Из-за нехватки электроэнергии в городе прекратилось трамвайное и троллейбусное движение.

Несмотря на блокаду город сражался: с начала войны до середины декабря заводы Ленинграда изготовили 318 самолетов, 713 танков, 480 бронемашин, 6 бронепоездов, 52 бронеплощадки, свыше 3 тысяч артиллерийских орудий, 10 тысяч минометов, свыше 3 миллионов снарядов и мин, достроено 84 и переоборудовано 186 кораблей.

22 декабря по «Дороге жизни» в город доставили 700 тонн продовольствия, на следующий день – 800 тонн. Завоз стал несколько превышать дневной расход.

С 25 декабря нормы выдачи хлеба немного увеличили: рабочие стали получать 350 граммов хлеба в день, иждивенцы и дети – 200 граммов.

Указом Президиума Верховного Совета СССР рабочие и служащие военной промышленности и смежных с ней производств, не подлежащие призыву, объявлены мобилизованными на весь период войны и закреплены для постоянной работы на этих предприятиях. Самовольный уход с предприятия приравнивался к дезертирству.

В декабре от голода умерли 55 881 человек…

Создаются комсомольско-молодежные бытовые отряды для обхода квартир и оказания медицинской помощи.

Наступили сильные морозы – температура доходила до минус 42 градусов.

В семи километрах от детства

…Хранится у меня журнал «Нева» за восемьдесят пятый год с повестью Идилии Овчинниковой «Дорога в детство». Как попал он в руки, по какой счастливой случайности, точно уже не скажу, но с той поры имя автора в памяти осталось…

«…Нина достала полиэтиленовый пакетик из сумочки и осторожно вынула посеревший и пожелтевший от времени лоскут с вылинявшим, расплывшимся текстом:

„Люди добрыя. Помагите сиротки Нины Огородниковой 10 год. добраца до Кировской обл. села Шестакова Ленинграцкий энтернат…“

Вот с таким потрясающим, пришитым накрепко к рукаву шубы путеводителем добиралась десятилетняя девочка до своего интерната…»

Это лишь маленький отрывок из повести. И таких эпизодов – как добирались до интерната, как нелегкую свою жизнь строили – у автора много. Но, пожалуй, даже не это заставляло вчитываться в каждое предложение, в каждую страницу. Главное для меня заключалось в том, что о Кировской области шел рассказ, о моих земляках – вятских крестьянках и горожанках, об их незаметной героической работе по спасению сирот.

Мог ли я предполагать тогда, в январе 1985 года, что пройдет совсем немного времени и встретимся мы по весне с Идилией Ганеевной Овчинниковой. И не просто посидим, поговорим в тиши редакционного кабинета, но и предпримем попытку добраться до села, где находился эвакуированный интернат.

* * *

…А дорога такая: размытая многодневной непогодой – дождь-то вон не прекращается, разбитая мощными тракторами, что не езда по ней – мучение одно. А деревни Конкино нет уже, да и в Башарове едва ли кто живет, если одна-две семьи только, остальные подались на центральную усадьбу совхоза. И домов целых, считай, не осталось: одни развалились, о других лишь поросший травой фундамент напоминает. Что вспомнишь там, что узнаешь?

Так отсоветовывали, отговаривали, да разве причины это, чтобы остановиться, обратно повернуть, когда позади тысяча километров: далек город Ленинград от Кировской области, а осталось едва ли километров тридцать. Да и когда еще такая возможность выпадет, чтобы от работы свободна и болезни в сторону отошли. Что бы ни случилось, что бы ни стало препятствием, а надеялась Идилия Ганеевна: доберемся, увидим те места, куда эвакуированы были ленинградские дети, где находился их интернат, называвшийся сначала Башаровским, а потом с переводом в Конкино – Конкинским, где прошли три памятных года.

Так и ехали от районного центра – города Слободского: дождик поругивая да колею глубокую на дороге кляня. Добрались до села Совье, дальше «уазик» нам уже не в помощь: хоть и сильная машина, но и для нее не все пути посильны. Дальше только трактором. Можно было, конечно, и пешком – семь километров остаточек, только это по асфальту немного или по накатанной грунтовке, а когда грязь по колено, тут и молодому нелегко.

Трактор нам совхозное руководство обещало. Пока же остановились у Федора Андреевича Долгих. Жена его, Татьяна Яковлевна, в военную пору тоже привечала ленинградских ребятишек, поила молоком. Если что у ребят было, какая надобность, непременно к ней шли.

Как говорят: ждать и догонять – самое трудное. Вот пока трактор ждали, чтобы как-то время занять, разговорились Идилия Ганеевна и Татьяна Яковлевна, вспомнили то суровое время. Больше, пожалуй, Овчинникова вспоминала: девять лет ей было, когда привезли сюда из сражающегося Ленинграда, а что в детстве видел, пережил – на всю жизнь память. Порой, словно дополняя память, она вынимала из дорожной сумки литературный журнал со своей повестью и зачитывала из него отдельные куски.

Вот ее рассказы.