Текст книги "Блокадные девочки"

Автор книги: Виктор Бакин

– Из нашего дома почти все мужчины ушли на фронт. А папу не взяли. Сказали только: «Когда повесим замок на ворота завода, прикрепим табличку „Все ушли на фронт“, когда все пойдем – тогда и ты с нами пойдешь. А пока работай!..» И он работал – мы его мало видели. Иногда приходил домой, иногда не приходил. Работы много, работа ответственная. Но о нас с мамой все равно заботился, беспокоился.

Как-то они с рабочими ездили в Колпино – для заводской столовой копать картошку. А уже морозы начались – зима с 1941-го на 1942-й год в Ленинграде выпала лютая. Климат влажный – переносится тяжело. И под носом у немцев они копали подмерзшую картошку – и все обошлось. Папа даже нам немного подбросил этой мороженой картошки – это очень нас выручило.

И вот 13 ноября, налет со стороны Финского залива. Сбрасывались бомбы, наш дом трясло, стекла вылетели. Значит где-то близко разорвалось. Поначалу мы бегали в бомбоубежище, спасались. В соседнем доме оно было оборудовано: все по-настоящему. Своды высокие, как в старинных зданиях. И побелено, и скамеечки по стенам. Позднее и в своем доме бомбоубежище сделали, где до войны грязный подвал был. Сами воду выкачивали, мусор вытаскивали, сами стены белили. Но со временем стали к налетам привыкать. Ну зачем бегать, не надо. Даже угадывали, где падают бомбы. По звуку, по тому, как дом реагирует, уже знали – это на Петроградской. А тут очень сильно громыхнуло. А я в коридоре сидела на корточках – страшновато было.

И вот папа не пришел. На второй день тоже не пришел, и на третий, на четвертый. Мама в панике – что случилось?

Оказалось, в тот памятный день бомбежки он отработал смену. И его с напарником вечером направили в Старую деревню, где от завода был отдельный цех. Чтобы сократить путь, они пошли напрямую, через парк культуры и отдыха. И в это время на входе в ЦПКО упала бомба, и его сильно ранило. Напарник струсил, сбежал. И папа остался один в безлюдном месте. Его подобрали пожарные много часов спустя. Привезли в медпункт, но уже было поздно – папа изошел кровью.

С похоронами на Серафимовском кладбище помог завод – и машину дали, и гроб сделали. И даже пирамиду из дуба с красной звездой.

Как дальше жить, мы не знали – мама же не работала. В 36 лет она поседела. Вдова. У папы была сберкнижка. А мы без денег остались. Но по условиям военного времени не выдали ни рубля, ни копейки. Все накопления пропали.

Мама была настолько убита горем, что не знала, что делать. Спасли соседи. Приходили, поддерживали. Внушали: «У тебя дочь. Ты должна жить ради дочери…» Имама постепенно стала отходить от пережитого. Пока были силы, на Ситном рынке меняла вещи. Папа не курил, но по карточкам выдавали папиросы «Беломорканал», которых скопился запас. Тоже поменяла. Так и тянулись. Впрочем как все.

 
«…Война спалила наше детство
Раз отрубив июньским днем
Но столько горя, столько бедствий
Блокада выдала потом.
 
 
Идо сих пор не может разум
Понять, как выжили тогда.
Хранит все память.
И ни разу Святых могил не предала…»
 

– Однажды я чуть не утонула в проруби. Чуть не нырнула в нее. Шла за водой на Крестовку по занесенной тропочке. Шла с чайником – такой большой, литров около 5. Но полный никогда не наполняла – иначе тяжело. Увидела умершего человека, лежащего на дороге. Засмотрелась, споткнулась, чуть не упала. А мама строго наказывала – не садись. Не вздумай отдыхать. Если сядешь – все, не встанешь. А на дороге уже люди лежали, и много.

Пришла к проруби, и как-то так неосторожно. Оступилась или поскользнулась – не знаю. И, считай, нырнула. Но меня кто-то спас. За шкирку или за пальто ухватил – уж не помню. С того раза мама мне запретила ходить за водой. Спускалась во двор, собирала снег. И снег был удивительно чистый. Его растапливали на маленькой буржуйке.

Канализация не работала. Так что окна у всех были очень «красивые». Люди обессилели – прямо из форточек выбрасывали. Всяко было. В доме помимо парадной была еще черная лестница. На ней и квартиры были попроще, до революции здесь прислуга жила. Вот сюда и выносили, выливали все нечистоты. Зима, мороз – все это застывало. Ходить там было невозможно – разве что съезжать, как на горке.

Самое трудное, тяжелое время – до Нового года: ноябрь, декабрь 41-го. Мама все чаще лежала и не вставала, соседи тоже. Позже я из литературы узнала, что в декабре в городе каждую минуту умирал от голода один человек. Каждую минуту! Более пятидесяти тысяч человек умерли в Ленинграде только за один декабрь.

Как только открыли Дорогу жизни по Ладоге и стали эвакуировать людей, пошли и машины с продуктами. И приехал сосед, Яков Леонидович Апухтин – первый, пожалуй, наш спаситель. Привез продуктов: муки, рыбы. Мама ему отдала папину шубу каракулевую. Еще какие-то папины вещи хорошие. И это нас поддержало – мы же как тени ходили. Из муки мама какие-то лепешечки стала делать. А когда первый раз отварила в воде рыбку – блаженство было невероятное. Но после истощения сразу есть много было нельзя – только потихоньку. А слюнки текли.

После Нового года нас навестил папин друг еще по военной службе – Тимофей Григорьевич Кухарь, который работал сейчас в эвакогоспитале. В прежние времена мы к ним семьей в гости ездили, они к нам. Но жену Соню и дочь Марину перед самой войной отправил Тимофей Григорьевич в Белоруссию отдыхать. Там они и погибли. Сколько ни искал потом, куда бы ни делал запросы – бесполезно. И вот он рассказал о своем горе, о нас расспросил. Мама ему и намекнула: не мог бы он помочь уехать из Ленинграда. Эвакуироваться. И Кухарь все сделал. Выхлопотал нам документы, эвакоудостоверения. Вдень отъезда, 29 марта 1942 года, приехал на машине, отвез на Финляндский вокзал, помог с вещами.

И в это же время тем же поездом ехала наша соседка Надежда Ивановна с дочкой Кирой. Вчетвером мы и отправились в неведомый путь.

Какой я тогда была? Тощая девочка – с посиневшими и отекшими ногами. И тела почти не было – одна кожа. Кожа и кости. Вообще, что такое ленинградские блокадные дети? Это маленькие старички – сморщенные, неулыбчивые.

Привези нас товарняком на Вагановский спуск, пересадили на грузовики. И по Ладоге, по льду. Мороз, ветер свистит, а в кузове ничего не закрыто. Холодища жуткая. А кругом белое поле, снег. Машины друг за дружкой следуют. Одна линия идет туда, вторая навстречу, в Ленинград. В одном месте – о-о-о. Струханула я, мурашки по коже. Увидела две огромные полыньи. Видимо от бомб. И бревенчатый настил сверху сделан. И машина, как по волнам, по ним движется, вода под колесами хлюпает. Жутко было.

Проехали мы благополучно. Ни под обстрел, ни под бомбежку не попали. Проскочили. А на другом берегу – станция Жихарево. Там начиналась железная дорога на Большую землю.

Зрительно до сих пор вижу – огромная поляна, вся в людях. Истощенные ленинградцы. Взрослые, дети. Потом прошел слух: идите в столовую, там кашу дают. Пшенную! О-о-о, кашу!

Оставили мы с вещами маму с Кирой, и с Надеждой Ивановной, захватив кастрюльку, направились в столовую. Едва двери открыли – а там тепло, а там аромат пшенной каши. Невероятное ощущение. Очередь только заняли – а со мной плохо. Присела я в уголок – больше ничего не помню. Голодный обморок.

Потом Надежда Ивановна мне ложечку каши дала – я немножко очнулась.

Ночевали под открытым небом. Холодно. Одеяло достали, другие теплые вещи. Недалеко домик маячил. Вернее просто голые стены. Так потихоньку туда ходили по очереди, чтобы от ветра спастись.

Утром подогнали товарные вагоны и нас погрузили. В вагоне – буржуйка, опилки на полу, дырка под отхожее место. И люди – все как тени безжизненные. Приходилось за соседом следить – живой ли? Очень многих вынесли из вагонов по пути. Выносили и прямо тут же складывали, вдоль рельсов. Очень много людей погибало в пути. Уже выехали из Ленинграда, вырвались из блокады, но истощенный организм уже сдался.

Сколько таких могил безвестных по этим дорогам в эвакуацию – не счесть.

«…Забыть блокаду мы бы рады. Но память не дает забыть Мы окольцованы блокадой, Обречены такими жить…»

– Родственники у Надежды Ивановны проживали в Костромской области. Она и посоветовала вместе с ними выйти на станции Антропово – видела, что моя мама долго не протянет: «Поживете какое-то время. Переждете. А дальше видно будет…» Мы так и сделали. Это было наше спасение.

В Антропове, в гостеприимной семье кузнеца Тихомирова мы прожили почти месяц. Дочь хозяина работала медсестрой в больнице. Приносила лекарства и очень помогла маме. Немножко ожила и я.

Запомнилась баня. Теплая, деревянная. Только мы приехали – вскорости пошли туда. Мы же вшей привезли немерено. Пока мылись – вся наша одежда прошла санобработку.

На привокзальной площади около водонапорной башни из красного кирпича была торговая точка. Денег ни у кого, собственно, не было – существовал товарообмен. Кто-то вещицу какую принесет, а местные жители – то молочка, то картошинку. Так и менялись. А мама зачем-то положила в дорогу маленькую коробочку патефонных иголок. Так я ее поменяла на бутылочку молока. Кушать-то хочется постоянно. Еще что-то ходила, промышляла.

Когда весной окончательно запахло, мама горит: «Надо ехать. Нельзя же людей утруждать столько времени».

И мы решили ехать на Кубань.

Ленинградцев по Северной железной дороге эвакуировали в Сибирь, на Урал. А мама захотела на родину. На Кубани, в станице Ереминской жил ее родной брат, в Армавире – родная сестра. Потому ее и тянуло на Кубань. Мы же не знали, что и туда немцы придут. Откуда? Радио в Ленинграде не работало. Только из репродукторов узнавали новости. Да из очередей. Вот за хлебом стоишь – там все новости тебе и расскажут. Кто жив, кто не жив, У кого какая судьба. Где что бомбили, что разбили. Однажды услышала, что в зоопарке от бомбы слониха погибла. Чудо было животное. Или как школьники вражьего наводчика поймали, который ракеты пускал, важные объекты указывал. Чтобы немцы потом бомбили.

Одним словом, настроились мы ехать на Кубань. Только пассажирские поезда уже почти не ходили. Разве только товарные составы. Пришлось добираться с пересадками. Так доехали до Кировской области.

…Чем запомнился весной сорок второго года город Котельнич? Вокзальчик небольшой, деревянный. И вот эти ступеньки, ступеньки, ступеньки вверх. От железнодорожного полотна. Много ступенек. А уже солнышко пригревало, погода стояла хорошая. А я – в зимнем пальто и в валенках. Местные люди, понятно, полегче одеты… И вот мама посадила меня посредине этой лестницы – прямо на наши мешки и чемодан. На нашу поклажу. Сама пошла за билетами. Приходит расстроенная: «А билет я только один смогла купить. Больше не дают…»

Что делать? Тут объявили посадку. Поезд был пассажирский, но старого образца. Словно фанерный. Только в кино про старые времена можно такой увидеть… Как посадку объявили, так все и рванули к вагонам. Кто в двери ломится, кто еще как… Мама говорит: «Так мы с тобой никуда не сможем пробиться. Что-то надо делать?..» А первое окно от двери почему-то было приоткрыто. Мама и командует: «Давай-ка лезь…» Подсадила меня на плечо, я и залезла в вагон. Мешочки какие-то у нее взяла. А она с чемоданом пошла уже через нормальные двери. Через основной вход… Устроились мы с ней на первой скамейке. А потом думаем: а как же дальше, один же билет? Как быть-то? Контролеры же ходят, проверяют билеты. Вот мама и советует: «Придется тебе, Дина, под лавку лезть. Там схорониться…» Я под лавку залезла, меня мешками прикрыли. Незаметно… А на скамьях тесно, люди плотно друг к дружке сидят. И тут контролер. Но ничего – обошлось. Меня никто не выдал…

Так доехали до города Горького. Там ночевали. Паек получили – хлеб, колбаска. И я запомнила: вокзал там большой, здание солидное, но внутрь все равно не попасть. Народу много. И мы устроились в каком-то углу. Смотрю я по сторонам и невольно замечаю. Там – подросток, и там – мальчишка. И еще, и еще. Беспризорные это дети. И они по ночам промышляют. Вот смотрят внимательно – что у кого есть. Пощупают даже твой мешок. И если приглянется, утянут при удаче… Кое-как мы там все же до утра дотянули. А билетов и в Горьком нет. Как быть? Пошла мама на разведку по путям. И нашла в тупике товарный состав. Почти пустой. С кем-то даже переговорила. Оказалось состав следует в южном направлении, в сторону Сталинграда. Что нам и надо… Похватали мы свои вещи и поспешили к тому составу. Вновь безбилетники…

«…Детство блокадное – Горькое, слезное – Мне не забыть никогда. В годы осадные Стала я взрослою – Детство ушло навсегда…»

– Сталинград проезжали – война его еще не коснулась. Небольшой провинциальный городок, выглядел неброско. Дома одноэтажные, за заборчиками. Красивые палисадники, фруктовые деревья – это запомнилось. Впрочем мы далеко от вокзала не ходили – приземлились у какого-то штакетника. И нас по эвакоудостоверениям накормили борщом. Под открытым небом. Усадили за стол длинный-длинный, и белая скатерть на нем. И настоящий борщ! О, мама сразу почувствовала близость родины.

А уже лето, солнышко вовсю жаркое. А я в зимнем пальто да в валенках. На голове пуховый платок, концы на перекресток, на спине узелок. Тут только мы немножко разделись. Мама в мешке раскопала мои ботиночки. И я наконец-то вылезла из валенок.

Доехали до станции Тихорецкая, следом – Армавир. И я снова на вокзале на карауле, а мама пошла к сестре, к тете Марусе, которая жила на набережной.

Встреча была трогательная.

Побыли у тети Маруси несколько дней и переехали в станицу. К дяде Трофиму.

Тетя Маруся жила одна с двумя детьми, муж на фронте. Работала на консервном заводе – варщицей варенья и халвы. Комната у нее была одна – тесновато. Как-то не хотелось ее стеснять. А в станице свободно, просторно – туда и поехали.

Трофим Филиппович – мамин брат, мой дядя, я его звала – дядя Троша. Он был на фронте с первых дней войны. Но вскоре его ранило в правую руку – лишился пальцев. От ладони по сути ничего не осталось. Как небоеспособного, его демобилизовали. Он вернулся домой, стал работать на лошадях в колхозе. И все делал левой рукой. И с лошадьми управлялся, и мешки таскал. Я даже удивлялась, как это одной рукой он все-все делает.

Когда мы приехали – радовались. Фрукты, продукты – все есть, Пшеница поспевает, время уборки подходит. Но как-то тревожно, очень тревожно.

И так уж случилось, что из эвакуации мы с мамой попали в оккупацию.

– Непрерывные бои все ближе и ближе подходили к станице. Вечером все население выходило на высокий бугор – алый горизонт просто пылал. И уханье, гул нескончаемый. И такая тревога в душах.

Начальники колхозные все давно разъехались. Остались в основном женщины, старики да дети – растерянные беспризорные люди.

До Армавира 60 километров – немцы уже там. И в станице тишина – томительное ожидание чего-то страшного. И все знают, все чувствуют – вот– вот этот момент настанет.

Так получилось, что боев за Ереминскую или в ближайшей округе не было – станица оказалась брошена. Никаких частей, никаких военных мы не видели. Только вдалеке построчит пулемет – и опять тишина. И эта тишина еще больше пугала.

И вот однажды. Не особо раннее утро – и вдруг слух по станице: немцы! Немцы! Немцы!.. А мы же малышня – девчонки, мальчишки – нам же интересно. А у меня уже появились здесь новые подружки. Ленинградцы – люди общительные. Вот и я быстро находила контакт с местными ребятишками. И вот одна девчонка предложила: «Пойдем смотреть. На большую дорогу. Поднимемся на бугорчик – там хороший обзор…»

Я была в красном платье. Тут мама меня увидела: «Да ты куда? Да ты что?!» И хвать меня за шкирку. Ой! Я никогда прежде такой сердитой маму не видела. А она: «Иди в кухню, полезай в погреб и сиди там. И чтоб я тебя не видела…»

Вот так в станице Ереминской появились немцы.

Проехали на машинах, на мотоциклах. Ну, как в фильмах показывают. Вот так они вкатились в станицу. И начали наводить порядки.

Это сразу почувствовалось. Если кто-то не успел уехать – забирали. Мы тоже боялись, что и нас выдадут. Мы же не свои, не станичники. Хотя мама родом из этой станицы, и подруг у нее здесь много. Может именно это нас и спасло. А всех чужих, приезжих и особенно евреев забирали и увозили. Потом их расстреливали. Позднее, уже когда немцев прогнали, мне дядя Трофим показывал, когда с ним ездила на лошадях, под станицей Советской… там был тот же Бабий яр. В балке евреев заставляли рыть себе могилы, а потом их расстреливали. Здесь даже земля шевелилась…

– Жить стало очень тревожно, имама решила отправить меня к тете в Армавир. Думала, что я в городе лучше спасусь.

Тетя жила на улице Набережной. За ней сразу Кубань – большая река, широкая. И, можно сказать, очень сердитая. Если с гор идет вода, тают ледники – она так бурлит: ух! Страшно! Может снести и хаты, и все на свете – коварная очень река. А летом бывает спокойненькая. Берег у Кубани, на котором расположен Армавир, очень крутой. На другом берегу – низкое место. Там старая станица. Там люди живут. А еще дальше начинается Ставропольское плато. Это возвышенность, которая идет дальше, к Ростову.

Почему я об этом говорю? Ох, запомнилось мне это плато. Очень запомнилось.

В Армавире это было, впервые дни. Увидела однажды: вовсе небо – куда ни посмотри – черные хлопья пепла. Что такое, откуда? Потом люди сказали – это на берегу Кубани жгли одежду и имущество евреев, загубленных в душегубках. Вот вся река пеплом и покрылась…

Потом на центральной площади повесили трех братиков. Старшему было шестнадцать лет. Повесили мальчиков. За что? Аза то, что старший убил свою мать. А мать снюхалась с немцами… Как тут быть, кто прав, кто нет? А он был комсомолец, этот шестнадцатилетний мальчик. Не смог такой поступок своей матери перенести…

Потом стали заселять немцами весь город. Хочешь, не хочешь – ни у кого не спрашивали. И к тете Марусе заселили двух немцев. Конечно страшно было. Да и повсюду… в людском общежитии – страх очень большой. Настороженность, напряженность, тревога… Но присмотрелись со временем – вроде, и не злые эти «наши» немцы…

Они были рядовые. Вечерами, когда у них было свободное время, прямо на полу посреди комнаты они устраивали акробатические этюды. Это было даже забавно. Я же хорошо помнила ленинградский цирк, куда мы ходили с папой. Очень часто там бывали. Дурова смотрели, с его поездом во главе с медведями, со зверушками…

А я в те дни очень мучилась большими язвами на ногах. Это после блокады, следствие всего перенесенного. И ни тетя, ни мама ничем не могли помочь. Прямо такие фурункулы были… И вот один из немцев это заметил и принес мазь. В баночке, какая-то желтенькая была мазь. Дает мне, мол, возьми, помажь. И действительно скоро помогло. И мы тогда поняли, что и среди немцев тоже есть разные люди… Да, они были солдаты, воевали против нас. Но некоторые душой были добрые…

А под конец, когда они уже уходили из города, один из них показал мне фотокарточку. Пытался что-то рассказать. Ноя же не знаю немецкого языка. А он русского не знает. Достал фотографию, а там изображена молодая женщина. Видимо его жена или невеста. Красивая.

– Вскоре после этого они как-то тихо исчезли эти тетимарусины «жильцы». Мы даже не заметили, когда они ушли. День не приходят, второй, третий. И какое-то затишье в Армавире наступило. Вроде что-то меняется. Но не слышно, чтобы где-то поблизости шли бои.

В один из таких дней проснулась я очень рано. И мне показалась странной воцарившаяся кругом тишина. Подошла к высокому забору во дворе, залезла на его верхушку. И смотрю: что происходит? Непонятно: на Набережной улице ни души. Ну, никогошеньки. Куда же, интересно, все исчезли?.. Потом вижу: вдоль забора, так потихонечку, идут два человека. Двое мужчин в ватниках, одеты вроде по-граждански. Оружия не видно. Меня заметили, спрашивают: «Девочка, а немцы тут есть?» Я в ответ: «Нет, невидно. Тихо. Нету тут немцев…»

Кивнули они и дальше пошли. А я вот еще что увидела со своего забора: за Кубанью, на Ставропольском плато – черные точки! И много этих точек. Все плато усеяно. И они движутся, движутся…

Это наши части пришли, это освобождение.

Слезла я тогда с забора и бегом к тете: «Тетя, наши! Наши идут!..»

Пол года оккупация длилась. Считай: август 42-го – начало, и февраль 43-го – немцев прогнали. И все это время люди мечтали об освобождении. Даже легенды ходили. Что нас спасет генерал на белом коне. Догадайтесь, кто это? Жуков, конечно.

Но немцы, хоть и ушли – огрызались. Сколько еще мстили за свое поражение. Или отдельный самолет, а то и целая группа самолетов налетят и начинают бомбить Армавир. Вот так они мстили – бомбежками.

Еще в Ленинграде я этих гулов наслышалась. И научилась отличать – немецкий самолет летит или наш. У немцев совсем другой звук.

И вот однажды ночью услышала я гул самолета. И говорю: «Теть Марусь, немец летит. Немец, немец…» Ухватила она меня за руку, и мы выскочили из дома. А во дворе траншея вырыта. Там уже люди – и мы туда.

Самолет был один, но беды натворил. Бах: одна бомба, вторая. Совсем рядом. В траншее паника, на другом конце крики – кто-то пострадал. Стали выскакивать из укрытия, нас буквально вытолкали. Только я вылезла – получила по голове доской. А ночь лунная, луна огромная, как фонарь, висит в небе – все хорошо видно. А я получила удар по голове – и темнота в глазах. И пыль, сплошная пыль: вносу, во рту, в ушах. Дышать невозможно.

Огляделись – а нашего дома нет.

А кругом паника – немец делает второй заход. Все кинулись к реке – спасаться. Мы тоже побежали. Добежала я до Кубани и упала без сил, в какую-то ямку голову сунула. А летчик видит, что люди бегут, и из пулемета по ним, из пулемета.

Ой, какая это была мучительная ночь.

Возвратились снова к дому – а его нет. Одна бомба попала соседке в комнату – она погибла, ее разорвало. Молодая красивая женщина – и ее нет. Одни куски человеческого тела. Трудно об этом рассказывать. Когда видишь это своими глазами, когда прямо перед тобой – это жутко.

Вторая бомба упала под окном нашей комнаты. И вот кругом пыль и обломки кирпичей. Кровать покорежена. На окне была сложена стопочка учебников – осколок прошил ее насквозь. На узенькой железной коечке, на которой я спала, перина и подушки – все в пуху. Поискала я там рукой и нащупала свое платье, которое мама мне сшила для школы. Оно осталось целенькое – ни единой дырочки.

Чудом остались живы сын и дочь тети Маруси. В траншею с нами они не побежали, остались в своей комнате. И взрывной волной их выбросило в воронку, засыпало землей. Там их и нашли, откопали.

После Ленинграда, после блокады, эта бомбежка меня так поразила, что я стала заикаться. Вскорости ко двору подъехала лошадка – это был наш спаситель дядя Троша. Я тут же забралась в телегу, зарылась в сено – и все! И не вылезала, пока не приехала в станицу, где была мама.